Оскверненная

      – Боже, да ты совсем рехнулся! – закричал Ламас, когда увидел то, что привлекло внимание гребцов. – Эларн, тебе не удастся таким образом добраться до Ступицы!
      – Ну, досюда же я добрался! – крикнул я в ответ. Однако усталость начинала и в самом деле сказываться. Спина и руки у меня болели, а ноги замерзли настолько, что я боялся: если они совсем онемеют, я не смогу чувствовать перемен в движении каноэ.
      В конце концов именно мои товарищи по Гильдии, сидевшие в баркасе, сделали для меня возможным завершение заплыва. Может быть, они все как один и были менодианами, но я оставался гильдийцем, и это оказалось для них важнее, чем то, что, проявив свой дар силва, я вступил в противоречие с предписаниями религии. Идея, что член Гильдии сможет проделать весь путь до Ступицы на каноэ – и к тому же ночью, – воспламенила их воображение, а первоначальное изумление превратилось в поддержку. Без них я никогда бы не справился.
      Они разговаривали со мной в течение следующих трех часов, подбадривали, когда у меня начинались судороги, давали советы, предупреждали об изменении в поведении волны, когда мое внимание отвлекалось, шутили, когда я уже готов был сдаться. И когда мы все соскользнули с гребня волны в гавани Ступицы, они завопили так радостно, что, должно быть, перебудили всех жителей домов на набережной.
      Насколько мне известно, даже теперь на Тенкоре говорят о том заплыве. Его так никогда и не удалось успешно повторить, может быть, потому, что больше не нашлось пловцасилва. О чем теперь не рассказывают – так это о том, что ноги у меня свело настолько, что из каноэ меня пришлось вынимать и на руках нести в здание Гильдии.
 
      Ту ночь я там и провел, но утром ушел: мой папаша ясно дал мне понять, что собственность Гильдии теперь не для меня, хотя гильдийцем я и оставался. Впрочем, я теперь был героем, а не просто непокорным сыномсилвом отцаменодианина. Как оказалось, желающих помочь мне нашлось множество. Еще до того как я проснулся, моя двоюродная бабка была уведомлена о том, что должна меня ожидать. Как только я продрал глаза, мне подали щедрый завтрак и несколько кружек пива за счет Гильдии, а потом ко мне явился гильдиецмассажист. Немного позже, после еще нескольких кружек пива, был подан экипаж, чтобы доставить меня и мой сундук в дом бабки – опять же за счет Гильдии. Когда я уходил, гильдийцы устроили мне овацию. Было от чего закружиться голове такого молодого и неопытного парня, каким я тогда был.
      Я до сих пор ценю то, как мужественно эти люди пошли на риск. Они знали, что их действия вызовут гнев моего отца, и все же показали, как высоко ценят мой поступок. Думаю, тогда я и понял: что бы ни случилось, мое будущее будет связано с Гильдией и я буду бороться за это свое будущее.
      Тетушка Бертильда не особенно радостно встретила меня, и нельзя сказать, чтобы я ее за это винил. Какая шестидесятилетняя женщина захочет, чтобы ей навязали двадцатилетнего парня, особенно так явно не угодившего своему отцу? Тем не менее она приняла меня к себе и отвела мне свободную комнату с мебелью, обитой тяжелой розовой парчой и с бесчисленными вязаными салфеточками, число которых, казалось, таинственным образом увеличивается каждый раз, как я выхожу из комнаты. Для себя тетушка готовила, но сразу дала понять, что готовить на меня не собирается. Единственной, кроме нас, обитательницей дома была служанка Аггелина, еще более престарелая, чем тетушка Бертильда; она выполняла всю остальную работу по дому. Появление еще одного жильца ее не обрадовало, и свои чувства она высказала вполне откровенно. Для меня она была всего лишь служанкой, которой платят за работу, и ее жалобы меня не касались. Мне и в голову не пришло вести себя иначе, чем в доме отца или даже в своей комнате в Гильдии: я оставлял свою грязную одежду на полу и ожидал, что получу ее выстиранной и выглаженной. Я не убирал свою постель и рассчитывал, что, вернувшись, найду комнату аккуратно прибранной. Мое присутствие в доме, должно быть, для обеих женщин было как заноза в ноге: помеха, от которой они мечтали избавиться, но не знали, как это сделать. Я, конечно, чувствовал напряжение, но совершенно не представлял, как улучшить ситуацию. Я был вежлив, даже почтителен по отношению к тетушке и высокомерен со служанкой, как только может быть высокомерен молодой талантливый вертопрах. Нельзя сказать, что в доме царила счастливая атмосфера.
      Моей основной заботой были финансы. Денег, которые дал мне отец, хватило ненадолго. Было очень мило с его стороны назначить мне содержание, равное моему заработку в Гильдии, но в Ступице я был лишен привилегий гильдийца. Я не мог бесплатно столоваться и получать пиво в здании Гильдии, а еда в столице стоила вдвое дороже, чем на Тенкоре. Я неожиданно обнаружил, что должен платить за многое, что раньше получал бесплатно, – от чистки сапог и стрижки волос до свечей в комнате и воска для смазки каноэ. На Тенкоре мы всюду добирались пешком; Ступица была столицей, а не маленьким городком, и одна только набережная тянулась на шесть миль. Большинство горожан нанимали для передвижения запряженные двумя пони экипажи. Они представляли собой двухколесные тележки с навесом, рассчитанные на двух пассажиров; возницы все сплошь казались карликами. Пони на островах Хранителей – лохматые коротконогие животные, вдвое меньшие, чем ваши келлские лошади (которых, конечно, нам еще только предстояло увидеть). Наем экипажа стоил денег. Сначала я решил, что буду всюду ходить пешком, но скоро обнаружил, что это не всегда удобно. В Ступице часто шли дожди, и прогулка в три мили под дождем бывала не лучшим началом вечерних развлечений; та же самая трехмильная прогулка домой в темноте могла закончиться нападением грабителей.
      Мои финансовые затруднения стали очевидны для меня на второй же день пребывания в Ступице, когда я снова встретился с Джесендой. Я получил от нее записку с приглашением навестить ее между четырьмя и шестью часами. К счастью, в моем сундуке оказалась подходящая одежда, и хотя она была несколько мятой, а Аггелина немедленно исчезла, как только я предложил ей привести одежду в порядок, я явился в дом Датрика в приличном виде. Так я по крайней мере думал. Моя уверенность пошатнулась после того, как меня представили собравшейся золотой молодежи. То, что на Тенкоре считалось подходящим для знатного молодого человека, в доме Датрика едва ли было достаточно хорошо для слуг. Впрочем, девушек – а их оказалось несколько – не смутила моя простая одежда. Повидимому, слухи о моем подвиге уже ходили в высшем обществе Ступицы, и я оказался главной новостью в городе. Все хотели со мной познакомиться. Мужчины стремились помериться со мной силами и принизить меня в глазах женщин, если удастся; женщины просто хотели пофлиртовать. Еще несколько месяцев назад я наслаждался бы общим вниманием. Теперь же я видел только Джесенду. Она встретила меня и должным образом представила своей дуэнье – толстой даме лет сорока, посмотревшей на меня с подозрением, – и друзьям. После этого она еле замечала меня. Меня это раздражало, тем более что я не мог решить: делает она это, просто чтобы подразнить меня, или в самом деле я ей безразличен. Она выглядела такой светской, такой уверенной в себе… Ее вниманием явно пользовался один из молодых людей – красивый парень с милой мальчишеской улыбкой (если это не была просто иллюзия…) по имени сирсилв Вендон Локсби. Другие гости сразу же сообщили мне о тесной дружбе между ними. Сам Локсби держался со мной дружелюбно, словно старался проявить гостеприимство, однако обратил на меня озадаченный взгляд, когда я рассказывал о своем путешествии с Тенкора, и спросил:
      – Но что такого особенного в том, чтобы проплыть всю дорогу на куске дерева? Наверняка было бы разумнее воспользоваться баркасом?
      Я не мог решить: то ли он глуп, то ли дьявольски умен. Я заставил себя усмехнуться.
      – По крайней мере так поступил бы разумный человек, не стремящийся поставить подобный подвиг на должное место в анналах глупостей, совершаемых молодежью. Твое здоровье, Локсби! – Я поднял бокал, и все рассмеялись.
      Немного позже мне удалось обменяться с Джесендой несколькими словами наедине – впервые за тот вечер, – когда она стала угощать меня гордостью их повара – тортом из мороженого, посыпанного тонкой голубой пудрой. Я непонимающе посмотрел на угощение.
      – Что это? – спросил я, потыкав в голубую обсыпку ложкой.
      – Именно то, чем кажется, – смеясь, ответила Джесенда. – Толченый сапфир.
      – Сапфир? И я должен это съесть? Она кивнула.
      – Значит, это иллюзия, верно? Джесенда оскорбленно посмотрела на меня.
      – Эларн, в доме Датрика никогда не станут обманывать гостей! Это было бы… вульгарно!
      Мне показалось, что есть измельченный драгоценный камень – который вовсе не улучшал вкуса блюда – как раз и было верхом вульгарности, но вслух высказывать эту мысль не стал. Вместо этого я спросил:
      – Зачем? Зачем такое готовить?
      – Чтобы показать, что мы ценим своих гостей достаточно, чтобы потратить на них кучу денег. Это же комплимент тебе!
      Я отковырнул ложкой кусочек и съел. Пудра из сапфира была такой тонкой, что почти не чувствовалась, но я не стал налегать на угощение. Мне редко случалось пробовать блюдо, которое мне меньше нравилось бы. Я предпочел заговорить на другую тему:
      – Ты все еще хочешь продолжать уроки? Теперь у меня на них больше времени.
      – Да, я слышала, – ответила Джесенда. – Все теперь знают, что ты силв и что твой отец за это вышвырнул тебя из дома.
      – Быстро же распространяются новости.
      – Мой отец теперь временный глава Совета, не забывай. Нет ничего, что не становилось бы ему известно.
      – И тебе тоже, повидимому? Мой отец не так откровенен со своим отпрыском.
      Она рассмеялась и похлопала меня по руке веером.
      – Не спеши делать выводы, Эларн. Встретимся у лодочного сарая завтра перед утренним отливом – он ожидается в десять.
      Джесенда распахнула веер и поверх него посмотрела на меня. Она умела быть совершенно очаровательной, когда хотела, но даже тогда чтото говорило мне, что следует быть настороже. Джесенда вовсе не была глупенькой светской девицей, охотящейся за женихами.
 
      Месяц, который я провел в Ступице, был странным. Иногда он казался мне сном, промежутком между двумя гранями моей жизни, однако в то же время это был период своеобразного существования: не прошлое, но еще и не будущее.
      На Тенкоре я был сыном главы Гильдии и гильдийцем; оба эти обстоятельства обеспечивали мне определенное уважение, но в первую очередь я был пловцом, вечно нуждающимся в деньгах, как и остальные мои приятели. В Ступице же ко мне обращались как к сирсилву, что давало мне всеми признанный статус. Я был желанным гостем в доме Датрика – а поэтому и в других домах знатных семейств. Меня приглашали на вечеринки, пикники, игру в карты. Светские матроны присматривались ко мне как к потенциальному силву – супругу для их дочерейневест. Со мной заигрывали женщины, не вызывавшие во мне интереса, хотя их братья выказывали мне – нищему втируше – презрение. Локсби и его приятели старались незаметно подставить мне ножку или устроить розыгрыш. Они развлекались тем, что предлагали тенкорскому деревенщине сесть на несуществующий стул или поехать в экипаже, который был уже полон, так что я оказывался на коленях у девушки, которую благодаря иллюзии не мог видеть.
      Когда Джесенда и компания ее друзей пригласили меня на загородную прогулку, я согласился, однако скоро, к своему ужасу, обнаружил, что нужно было нанять экипажи, заплатить за верховую поездку, а потом за обед в пригородной гостинице. На все это раскошелились молодые люди, небрежно отклонив мое предложение внести свою часть. Им было известно, что я в любом случае мог потратить чисто символическую сумму, и они не упустили случая меня опозорить. Им это удалось, и от следующего приглашения я отказался.
      Впрочем, приглашений на меня сыпалось больше, чем я мог принять, тем более что я, как скоро стало мне понятно, не обладал необходимым гардеробом даже после того, как с Тенкора прибыли все мои вещи. По этой причине я чаще всего отказывался от визитов, в результате чего приобрел репутацию отшельника; только от этого моего общества искали больше, а не меньше. Ситуация была бредовой: я стал желанной добычей для светских дам, устраивавших музыкальный вечер или ужин в узком кругу; если я принимал приглашение, считалось, что успех мероприятию обеспечен.
      – Что за чушь! – однажды сказал я Джесенде. – Я как редкий зверь в цирке, главная достопримечательность!
      Она улыбнулась мне.
      – Эларн, единственный настоящий дикий тенкорец! Последнее представление! Спешите видеть!
      В тот вечер семейство Датрика пригласило меня в свою ложу в театре на еженедельное представление драмы с использованием иллюзий. Я впервые увидел подобный спектакль. На несколько часов я перенесся в другой мир; действующие лица и декорации казались более чем реальными. Разум мог сколько угодно твердить мне, что голодающий ребенок во втором действии вовсе не страдает от голода, каким бы тощим и обессиленным ни выглядел, а пожар в третьем действии ненастоящий, – но чувства убедительно доказывали обратное, и к концу вечера моя вовлеченность в действие стала такой сильной, что я почувствовал себя эмоционально измочаленным. С этого началось мое увлечение театром, длившееся всю мою жизнь, даже когда актеровсилвов почти не осталось, и если я о чем и сожалею – так это о том, что после Перемены подобных представлений больше не бывает. Это наша потеря.
 
      Шли недели, и между мной и Джесендой сложились отношения, которые одновременно были и очень приятными, и глубоко огорчительными. Мы участвовали в одних и тех же развлечениях, меня постоянно приглашали в дом Датрика. В таких случаях я вел себя примерно, демонстрируя безупречные манеры. Однако, благодарение Богу, бывали также и другие встречи: мы три или четыре раза в неделю отправлялись кататься на волнах. Тогда, оказавшись наедине с Джесендой далеко от берега, я мог позволить себе расслабиться, отбросить притворство, быть самим собой. В определенном смысле все было так, как если бы она оказалась моей сестрой. Мы экспериментировали с иллюзиями, дразнили друг друга, а иногда делились сокровенными мыслями. Я рассказал Джесенде о своем отце, о том, как умерла моя мать; Джесенда намекнула, что ее раздражает похвальба ее матери своим происхождением и беспокоит та гордость за нее, которую часто выражает отец. Я предвкушал такие моменты, но находил наши взаимные признания разочаровывающими: это были признания брата и сестры, а не любовников. Я ценил нашу дружбу, но вид Джесенды – такой же скромной, как ее купальный костюм, – завязывал мое тело узлами и вызывал бурю эмоций.
      Я мог бы облегчить свое физическое состояние, посетив когонибудь из прежних подружек в портовом районе – было сколько угодно девчонок, готовых услужить пловцу в обмен на приятный вечер и несколько бокалов вина, – но почемуто не мог этого сделать. После Цисси я не спал ни с одной женщиной. Мне не хотелось… Мое воздержание было следствием отчасти желания доказать Джесенде, что она была неправа, когда упрекала меня в волокитстве, но отчасти и осознания того, что подобная связь меня не удовлетворит. Я хотел не еще одну Цисси. Я хотел Джесенду.
      Прошел месяц. Мной все больше и больше овладевало беспокойство. В определенной мере оно исходило не от меня: такова была атмосфера в Ступице – возбуждение, ожидание перемен, которое носилось в воздухе. Районы позади верфей, где было сосредоточено большинство производств, кипели новой активностью. Литейные цеха, судостроительные и прочие ремесленные гильдии набрали столько заказов, сколько было возможно выполнить. Оживление в делах охватило всю столицу и коснулось жизни всех горожан, принеся им процветание. Доходы ползли вверх – но эта горячка только делала меня еще более растерянным.
      К концу месяца я понял, что не могу бесконечно вести ту жизнь, которую вел. У меня не было цели, и даже общества Джесенды мне было мало. Я хотел работать, создавая для себя будущее. Я хотел стать независимым от щедрости отца. Я предпочел бы снова вернуться к работе в Гильдии, но, не имея такой возможности, все же стремился к чемуто лучшему, чем то, что имел.
      Такова была ситуация, когда в один и тот же день случились две вещи; обе они изменили мою жизнь. Вопервых, у меня состоялся разговор с Джесендой. Вовторых, старая Аггелина постучалась ко мне и сообщила, что меня хочет видеть какойто человек. Спустившись в гостиную, я обнаружил изящно прислонившегося к камину Тора Райдера; выражение его глаз говорило о неизвестных мне темных секретах.

Глава 12
РАССКАЗЧИК – РУАРТ

      Не буду утомлять тебя подробностями того, как мы с Лиссал наконец попали в приемную властителя Брета; сказать по правде, я уже и не помню многих деталей. Как мне вспоминается, мы заплатили крестьянину за то, чтобы он довез нас вместе с одним из сундуков в своей запряженной быками тележке до Бретбастиона. Мы остановились в комфортабельной гостинице «для благородных путешественников»; так по крайней мере значилось на вывеске над входом.
      Лиссал написала письмо властителю, и через некоторое время оно попало в руки нужного придворного. Лиссал была назначена аудиенция. Думаю, приглашение пришло, когда мы провели в городе около двух недель. Ты еще не бывал в Бретбастионе? Тогда, пожалуй, мне нужно рассказать тебе о нем.
      Эту часть побережья Брета охраняют огромные гранитные утесы – гигантские каменные стены, столь же тяжкие, как железная наковальня. Узкий негостеприимный пролив ведет в круглую гавань с крутыми берегами, называемую Адским Ушатом. В дальнем ее конце расположен каньон, прорытый рекой Скау, пробивающейся к морю. В остальном Ушат окружен отвесными черными скалами и выглядит весьма мрачно. Однако это прекрасная безопасная гавань, и моряки непочтительно именуют ее Корытом Прачки, словно другое название может заставить забыть ее жуткую историю. Когдато она была базой Морских Волков Брета, жестоких предков властителя, пиратствовавших между островами; только впоследствии они угомонились и сделались добропорядочными правителями островного государства.
      Что же касается самой столицы… Она высечена в черной скале напротив входа в гавань. Поднимаясь из воды, Бретбастион накладывает свой отпечаток на все вокруг: мрачный, давящий, все еще дышащий трагедиями прошлых веков.
      Когдато террасы в граните дюйм за дюймом высекали толпы рабов, оплачивая продвижение страданиями и кровью. Двенадцать, если я правильно помню, уровней, или лоджий, каждый из которых носит имя тех, кто на них живет или жил. На самом верху находится лоджия властителя и располагается его дворец с широкими окнами и просторными балконами. Ниже тянется лоджия Корсаров; там теснятся казармы стражи и камеры для допросов, а также обитают дворцовые слуги. Дальше следуют лоджии Царедворцев, Торговцев и прочие – каждый уровень менее элегантный, чем верхний, и так до самого низа, ряда Подонков. Выдолбленные в скале дыры за причалами служат пристанищем городской бедноты.
      Улицы прорезаны между уровнями; их наружная сторона открыта свету и капризам погоды, в то время как нависающая над улицей крыша, мостовая и внутренняя стена – сплошной гранит. Через каждые несколько шагов спиральные лестницы ведут вверх или вниз к другим уровням и расположенным на них домам и лавкам. На большем расстоянии друг от друга находятся выступающие наружу площадки, нечто вроде балконов, заполненные путаницей веревок, блоков и лебедок. Эти площадки – остановочные пункты подъемных плетеных платформ, которые называются трагами. В трагах грузы – и пассажиры – перемещаются между уровнями. Конечно, за подъем или спуск в траге нужно платить; в те дни траги тянули стражники, и денежки текли прямиком в сундуки властителя.
      Когда мы прибыли в Бретбастион, мы оказались на вершине утеса, и нас в траге спустили на тот уровень, где располагалась наша гостиница; я пришел к выводу, что подобный способ передвижения мне совсем не по вкусу. Более того, оказалось, что, лишившись крыльев, я боюсь высоты, поэтому спуски и подъемы в траге стали мне ненавистны. С первого же дня я старался как можно чаще пользоваться лестницами, тем более что так можно было тренировать ноги. Я терпеть не мог, когда меня называли Головастиком.
      К счастью, моя кожа загорела, пока мы оставались на пляже, и больше не походила на рыбье брюхо. Лиссал настояла, чтобы я выкрасил волосы, которые уже заметно отросли, в желтый цвет: она хотела, чтобы я выглядел как житель Цирказе.
      Я полагал, что для приема во дворце Лиссал оденется особенно роскошно, чтобы подчеркнуть свою царственность, ведь она была не только красивой женщиной, но и наследницей престола; вместо этого она выбрала такую одежду и так уложила волосы, чтобы выглядеть как можно более юной. Эта трогательная, несколько мальчишеская внешность сначала озадачила меня. Я предположил, что она пытается скрыть свою беременность, которая, как я решил, вспомнив ее поведение на Порфе, могла возникнуть еще на косе Гортан; значит, она должна была быть на пятом месяце. Лиссал не выглядела беременной, хотя живот ее больше не был плоским. Потом сердце у меня оборвалось: я понял, чего она пытается достичь – угодить извращенному вкусу властителя Брета. Роласс Триган предпочитал в постели мальчиков. Более того, совсем маленьких мальчиков… Лиссал старалась замаскировать и свою женственность, и свой возраст. Она только издевательски рассмеялась, когда заметила, как я, смутившись, отвожу глаза.
      Я посмотрел ей в лицо.
      – Флейм, – сказал я, – не делай этого.
      На какоето еле заметное мгновение я увидел в глазах Лиссал прежнюю Флейм: мучительно осознающую все, что ее ждет, полную отчаяния – но отчаяния не изза себя, а изза меня. Она всем сердцем жалела меня, хотя и должна была бы переживать собственную беду. И в тот момент я любил ее больше, чем когдалибо; но тут сочувствие исчезло, и осталась только насмехающаяся надо мной Лиссал.
      Посмотри на меня: я старый человек, и все же мои глаза наполняются слезами, когда я думаю об этом. Да… Бывают такие острые моменты, что они глубоко врезаются в память и ты можешь чувствовать страдание, хотя с тех пор прошла целая жизнь…
      Перед тем как отправиться во дворец, Лиссал села у стола в своей комнате и осторожно восстановила иллюзию цирказеанской татуировки, говорящей о совершеннолетии, на запястье своей уцелевшей руки. Она все еще могла пользоваться силвмагией, но постаралась прибегнуть к самому малому ее количеству. Мне казалось, что тем самым она заново возводит тюрьму собственного происхождения, того самого, последствий которого так старалась избежать.
      – А что, если обладающие Взглядом при дворе заметят, что это иллюзия? – спросил я. К тому времени я уже с уверенностью пользовался обретенным человеческим голосом, хотя произносил слова неотчетливо, смазывал гласные, а согласные выговаривал грубо. Однако Лиссал, похоже, меня понимала.
      – Те, что встречались мне на Цирказе, ничего не замечали.
      – Ну, при дворе Цирказе ты почти не бывала в обществе обладающих Взглядом.
      Лиссал протянула мне руку, показывая татуировку.
      – Ну? Разве ты замечаешь силвмагию?
      Я кивнул. При этом мне вспомнилось другое место и другое время, когда она сделала точно такой же жест – показала мне свою поддельную татуировку. Ей было восемнадцать… Мы с ней строили такие планы…
      – Да, замечаю, – ответил я. Это было правдой: даже след силвмагии теперь бросался мне в глаза.
      – Что ж, придется рассчитывать на то, что не все обладающие Взглядом так наблюдательны, как ты. А если они и заметят… – Лиссал пожала плечами. – Придумаю какоенибудь объяснение, так же как придумаю историю о трагической случайности, изза которой я потеряла руку.
      – Ты ничего не выиграла, пожертвовав рукой, – с горечью сказал я. Мы рассчитывали, что ампутация избавит Флейм от осквернения дунмагией… может быть, так оно и было до тех пор, пока ее снова не изнасиловал Мортред.
      Опять на долю секунды проглянула прежняя Флейм, но тут же вернулась Лиссал, поспешившая сменить тему:
      – Я хочу, чтобы ты получил татуировку, говорящую о гражданстве. Нельзя, чтобы ктонибудь усомнился в законности моих притязаний, и слугацирказеанин придаст им достоверности. – Она взяла меня за ухо и наложила свои чары. – Это предосторожность на всякий случай. Держись подальше от любого, кто обладает Взглядом. И не забывай красить волосы – каждые несколько дней, если понадобится. – Она сделала шаг назад, разглядывая созданную иллюзию. – По крайней мере глаза у тебя правильного цвета, а кожа загорела и стала золотистой. К тому же мускулы на ногах увеличились, и теперь ты не кажешься таким уродцем… Прекрати, Руарт!
      Она гневно на меня смотрела. Я нацелился схватить жука, который полз по столу. От некоторых привычек трудно избавиться…
      Лиссал велела мне одеться ее конюшим – в тяжелую вышитую одежду, царапавшую кожу. Я и вообщето не жаловал одежду, носить же этот костюм было пыткой: его Лиссал нашла среди награбленных Мортредом сокровищ. В предвидении приема во дворце портной на Брете перешил его по моему размеру. Еще хуже была необходимость носить обувь. В башмаках я чувствовал себя неуверенно и боялся потерять равновесие; к тому же они всегда жали. Те, что мне пришлось надеть в тот день, имели неудобные высокие каблуки и серебряные пряжки, врезавшиеся мне в ноги. Заметив мои страдания, Лиссал злорадно улыбнулась.
      Во дворец властителя нас сопровождали гвардейцы. По каменной лестнице мы прошли на уровень, где располагались казармы, а потом траг поднял нас в дворцовую лоджию. Гвардейцы шли с обеих сторон, и я чувствовал себя пойманным животным, которое ведут на бойню, а вовсе не почетным гостем. Лиссал шествовала в нескольких шагах впереди меня, улыбаясь встречным беззаботной улыбкой. Головы поворачивались ей вслед: она все еще была ослепительно красива.
      Пока лебедка поднимала наш траг, Лиссал мило беседовала с посланным сопровождать нас молодым офицером; тот от смущения мычал и заикался. Я просто смотрел через борт и молился, чтобы веревки выдержали. О небо, как же я мечтал о крыльях! Если бы я снова мог обрести свободу полета… Глядя вниз из трага, я видел под собой стоящие в гавани на якоре суда и ощущал ностальгию. Это был вид с птичьего полета…
      Мы оказались на большой высоте: утесы здесь не уступали кручам Ксолкаса. Однако если у жителей Ксолкаса выбора не было, то у подданных властителя он имелся, и почему они оставались в этих негостеприимных местах, я понять не мог. Ушат, конечно, предоставлял кораблям прекрасную защиту от штормов, но неудобства были ужасными. Только одна внешняя стена каждого жилища имела окна, так что по большей части дома были тесными, имея всего одну или две комнаты в глубину. Скалы в отличие от Ксолкаса казались прочными, и им не грозила постоянная опасность обвалов, но система трагов была неуклюжей и ненадежной: время от времени люди гибли, когда перетирались веревки или выходили из строя блоки, в результате чего платформы неожиданно резко накренялись. Однако самым большим недостатком Бретбастиона представлялось его местоположение: основой процветания островного государства были провинции на юговосточном побережье, защищенные от ярости океана, с их плодородными равнинами, серебряными и медными копями, зарослями высоких непетовых деревьев, из которых получались прекрасные мачты, стадами тонкорунных овец. Столица же, сердце торговли и культуры, каменный лабиринт, далекий от богатств острова, смотрела на бесконечный океан, который никто никогда не мог пересечь. Может быть, это и давало преимущество во времена расцвета пиратства, когда укромное убежище было жизненно необходимым, но те дни давно прошли.
      – Замечательный вид, не правда ли? – сказал мне один из гвардейцев, пока офицер развлекал разговором Лиссал. – Только на такой высоте меня всегда страх берет. Родилсято я в ряду Подонков.
      – Там, внизу, море не бушует?
      – Где, в Ушате? Нет. Бывает, правда, что корабли не могут пройти в гавань, когда погода портится. Тогда требуется немалое искусство, чтобы провести судно в безопасные воды. А когда ветер задувает с северозапада, весь проклятый Ушат забивают водоросли. И вонь же тогда поднимается, скажу я тебе! Нет ничего хуже гниющих водорослей – так и выворачивает. Не оченьто хорошо живется внизу, на самом берегу.
      – Я даже и здесь чувствую зловоние.
      Он ухмыльнулся беззубым ртом.
      – Это ваше цирказеанское дерьмо, малыш.
      – Прошу прощения?
      – А куда, потвоему, оно девается? Все отправляется в Ушат. Так что каждый раз, когда идешь в уборную… и ты, и все остальные… Плюс помои, которые выплескивают из окон, – там и яичная скорлупа, и капустные кочерыжки, и дохлые кошки – да что угодно. Эта гавань наша помойка, парень. Все хорошо, когда течение и речная вода промывают Ушат, но бывает, что ветер дует не туда, а приливы ленятся… – Он выразительно зажал нос. – Вот тогда запашок такой, что от него волосы завиваются в колечки. Уж поверь: у грузчиков, подметальщиков и камнетесов, которые живут за верфями, жизнь не сахар. Поэтомуто я и подался в стражники – мы расквартированы в казармах прямо под дворцом, там и ветерок дует, и даже соль в воздухе чувствуется.
      Траг рывком остановился, и служители накинули крепления, удерживающие его у площадки в скале. Лиссал сошла с него, и сопровождающий офицер указал на двойные двери, охраняемые гвардейцами.
      – Сюда, госпожа, – сказал он. – Проход ведет прямо в зал для ожидания. Властителю будет доложено о твоем прибытии, и когда он будет готов тебя принять, тебя допустят в приемную. – Лиссал кивнула и прошествовала к дверям. Стражники отдали честь и распахнули створки; я вошел следом за Лиссал. Она не разговаривала со мной, пока мы ждали, только распорядилась, чтобы я шел на шаг позади нее.
      Долго ждать нам не пришлось. Через несколько минут нас пригласили в приемную, и мы по длинному красному ковру двинулись к трону, стоявшему на другом конце комнаты. Наверное, в обычные дни приемная бывала полна людей, но на этот раз в ней не было никого, кроме самого властителя и немногочисленных придворных и советников.