ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Желание незамедлительно отправиться в Холленд-Хаус, всеми силами разыскать Сару охватило ее так сильно, что Сидония обнаружила – больше она ни о чем не может думать. Обычно музыка полностью поглощала ее, но в этот день, когда сны о Саре были еще свежи в памяти, ничто не могло отвлечь ее от отчаянного желания повидать прошлое. Пренебрегая тем, что уже утро четверга, а пьеса Гайдна так и осталась недоосмысленной, Сидония прошла через сад и надежно заперла за собой дверь, ведущую на аллею Холленд, ибо теперь она начала беспокоиться о своей безопасности – как раз после той ночи, когда почувствовала, что в ее квартире кто-то был.

В воздухе ощущался тонкий аромат осени – смесь запаха спелых яблок и костров в парке, дым от которых, горьковатый и прозрачный, напоминал о холодах, грядущих после праздника сбора урожая. Несмотря на отдаленный шум уличного движения, в парке все было мирно, и Сидония медленно брела, наслаждаясь теплом позднего сентябрьского солнца и желая, чтобы ее ребенок шел рядом, пиная шуршащие листья и протягивая к птицам ладошку. Желание иметь ребенка внезапно стало столь сильным, что в этот момент Сидония позавидовала Саре, у которой была дочь Луиза Банбери, несмотря на печальные обстоятельства рождения последней.

В это время года Холленд-Хаус имел самый выигрышный вид: старый кирпич под мягкими лучами солнца приобретал янтарный оттенок, множество окон как будто испускали огненные стрелы. По привычке Сидония обошла заграждения у двора и приблизилась к восточному крылу, направляясь к комнате, окно которой было обращено на парк. Из всех оставшихся помещений дома эта комната лучше прочих сохранила прежний вид, ибо ее оригинальный выгнутый потолок был в порядке – его прелестные очертания были ясно различимы, несмотря на вмешательство времени и войны. Не в силах удержаться, Сидония заглянула в окно комнаты.

Впоследствии Сидония думала, что каким-то таинственным образом Сара звала ее, ибо желание увидеть ее пропало так же внезапно, как и появилось. Стоя коленями на кушетке, с мертвенно-бледным, по сравнению с ее черной одеждой, лицом, в окно смотрела та самая женщина, которую разыскивала Сидония. Исчезли напластования веков, и Сара Банбери с Сидонией Брукс очутились лицом к лицу, глядя друг на друга через тонкое стекло, представляющее две сотни лет.

С этого столь близкого расстояния было легко различать выражения на лице женщины георгианской эпохи, которые менялись от неподдельного ужаса до печальной благодарности, когда Сидония улыбнулась и протянула вперед руку. Она с грустью видела похудевшее бледное лицо призрака и отчаяние в ее прекрасных глазах. Все несчастья, которые пришлось претерпеть Саре, оставили в ней неизгладимый след. Сидония видела, что красавице уже под тридцать лет.

Попытавшись приблизиться и выразить свое дружеское отношение, Сидония положила ладони на стекло, прямо напротив ладоней Сары по другую сторону. Но тут же видение в окне поблекло, как будто его затуманили бегущие по стеклу потоки воды, и секундой позже Сара совершенно исчезла, а Сидония обнаружила, что смотрит в совершенно пустую комнату, где только смятая сигаретная пачка напоминает о нынешнем веке. Внезапно успокоившись и поняв, что она сделала больше, нежели могла сделать словами, чтобы утешить эту женщину, Сидония повернулась, обошла галерею и вошла в здание через пожарный вход гостиницы.

Холленд-Хаус был переполнен народом, и на мгновение Сидония удивленно уставилась на толпу, желая узнать, в каком времени она очутилась. Однако современная одежда, джинсы, куртки и короткие юбки, объяснили ей все. Этот век был явно не временем индивидуализма, в отличие от тех дней, которые Сидония удостоилась чести видеть.

– Здорово! – поприветствовал ее грузный дружелюбный австралиец, которому Сидония, попытавшись сыграть роль студентки-переростка, ответила «привет».

– Впервые здесь?

– Да.

– Ну-ну, удачного отдыха.

Восхитившись возможности осмотреть Холленд-Хаус в двадцатом веке, Сидония присоединилась к группе, с энтузиазмом тащившей на спине багаж вверх по лестнице – это была старая лестница в восточном крыле. Затем, нагруженная какими-то коробками, Сидония обнаружила себя в спальне Сары, где изящная мебель уже была заменена походными койками и прочими дешевыми современными предметами. Едва. оглядевшись, Сидония поставила коробки на пол и сбежала по лестнице, слыша только гул в ушах. Она как будто застыла, напряженно прислушиваясь, и, когда гул, наконец, прекратился, ей показалось, что откуда-то доносятся звуки клавикордов.

Внезапно поняв, что она больше не слышит веселых голосов, Сидония огляделась и увидела, что стоит на совершенно пустой восточной лестнице, что вся молодежь и ее багаж исчезли. Спускаясь на первый этаж, она сообразила, что Холленд-Хаус вновь восстановился в прежней роскоши и что кругом не видно ни единой современной вещи.

Однако при всем своем великолепии дом был абсолютно пуст. Пройдя по просторному вестибюлю и направляясь к западному крылу, Сидония отметила, что ей никто не встретился на пути – дом казался покинутым. Тем не менее клавикорды продолжали играть, и, приоткрыв дверь, из-за которой доносились звуки, Сидония очутилась в чудесной музыкальной гостиной, о существовании которой и не подозревала.

Здесь была Сара. Она сидела за инструментом, поразительно похожим на клавикорды самой Сидонии, и ею овладело острое любопытство, заставив забыть об осторожности. Подойдя поближе, музыкантша отметила, что женщина георгианской эпохи была неплохой исполнительницей, хотя и не виртуозом. Сидония улыбнулась, поняв наконец, что Сара играет менуэт «Леди Сара Банбери», сочиненный графом Келли.

Но именно вид самого инструмента наполнил Сидонию трепетом и страхом, ибо случившееся казалось невозможным. Сидония смотрела на клавикорды работы Томаса Блассера, сделанные в Лондоне в 1745 году, – клавикорды, которые в этот момент преспокойно стояли в ее квартире. Наконец-то странная связь между двумя женщинами стала совершенно понятной. Очевидно, инструмент работы Блассера принадлежал им обеим.

Сара сфальшивила и издала раздраженное восклицание. Взглянув на нее с близкого расстояния, Сидония увидела, что за каких-то пятнадцать минут после их последней встречи Сара стала старше. За клавиатурой сидела печальная тридцатипятилетняя женщина, ее траурные одежды исчезли. Значит, несколько лет промелькнули для Сары, как миг для Сидонии.

Сидония наблюдала, как Сара закончила пьесу и нажала кнопку под нижней клавиатурой. Из потайной ниши выдвинулся маленький ящичек, откуда Сара вынула письмо. Выглядывая из-за плеча Сары, Сидония заметила, что письмо датировано 25 февраля 1761 года. Витиеватая подпись в его конце не вызывала сомнений: Сара держала в руках любовное послание от самого короля Англии.

«Дорогая моя леди Сара, какой радостью исполнилось мое сердце с тех пор, как одна очень милая дама вернулась в ноябре из Ирландии! Вы знаете, кого я имею в виду? Я отправил этой милой даме подарок на день ее рождения, чтобы она могла играть мелодию „Бетти Блю“ – танца, которому сама учила меня на балу Двенадцатой ночи. Георг Р.».

Улыбаясь и вздыхая, Сара прикоснулась к листку бумаги губами, а потом вернула письмо в потайной ящичек и повернулась к клавиатуре. Играя, она вновь сделала ошибку, и Сидония уже не смогла сдержать свое желание: очень медленно она обошла Сару, оказавшись в поле ее зрения, улыбнулась, чтобы успокоить женщину, села рядом с ней на двойной табурет, положила руки на клавиатуру и заиграла менуэт «Леди Сара Банбери» верно.

Они не могли коснуться друг друга – для них это оставалось невозможным, они не могли обменяться словами. Но Сара обернулась к музыкантше с таким радостным, благодарным и признательным взглядом, что Сидония почувствовала, как на ее глаза наворачиваются слезы.

– Сара, будь счастлива, – сказала она, мучаясь от того, что ее слова могут быть не услышанными, но желая утешить женщину всем сердцем. – Я знаю, тебя ждет прекрасное будущее. Прошу тебя, наберись терпения и подожди еще немного.

Произнеся это, Сидония поднялась и медленно вышла из комнаты, вспоминая, что в дневнике Сары больше не было записей об их дальнейших встречах.

9 марта 1776 года лондонский «Вестник» содержал следующее объявление: «Вчера в верхней палате было представлено прошение Томаса Чарльза Банбери, в котором вышеупомянутый просил на законных основаниях расторгнуть его брак с леди Сарой Леннокс, его теперешней женой, дабы он мог вновь вступить в брак».

Одинокая и униженная, Сара вернулась в Гудвуд из Каслтауна в Ирландии, зная, что, если она сама старательно избегает читать газеты, ее слуги наверняка подробно изучают их и, несомненно, пока она обедает, перешептываются о своей хозяйке.

В конце концов ощущение пересмешек за спиной стало невыносимым, и в апреле Сара с Луизой уехали в Стоук погостить у леди Элбермарл, сестры ее отца, будучи уверенными в теплом приеме престарелой дамы. Саре было тридцать два года, а ее тете – семьдесят три, однако их добросердечные отношения были замечены всей семьей. С великим вздохом облегчения сбежав подальше от возобновляющихся сплетен, Сара и Луиза окунулись в вихрь светской жизни в доме леди Элбермарл.

Гостьи уже давно знали, что старая леди Энни не придумала ничего лучшего, как пригласить соседей отобедать, и в этот мягкий апрельский вечер, когда весенние ягнята еще паслись на полях позади парка, а небо приобрело оттенок ирисов, шестеро гостей прибыли, дабы присоединиться к обществу. Здесь были сквайр Томас, местный помещик, и его жена, сэр Хью и леди Милтон, небогатый дворянин и его супруга. Но гораздо более интересным гостем, на взгляд Сары, был полковник Джордж Напье, представленный ей как друг лорда Джорджа Леннокса, брата Сары.

Рост стройного военного превышал шесть футов, он выглядел весьма привлекательным в своем красном мундире и белом парике, под которым Сара разглядела вьющиеся каштановые волосы. Немедленно заинтересовавшись этим человеком, она пожелала расспросить Джорджа Напье об американских колониях – предмете, близком Саре, но, к несчастью, присутствие жены полковника, Элизабет, тихого как мышка существа лет двадцати от роду, очень робкого и тонкого, помешало вовлечь его в увлекательную беседу. Однако за обедом они оказались соседями, и Сара повернулась к полковнику.

– Если мне будет позволено такое замечание, сэр, – заметила она, – для полковника вы слишком молодо выглядите.

Его улыбка была немного грустной.

– Признаюсь, миледи, наша армия терпит множество потерь. Действительно, в свои двадцать пять лет я еще зелен для такого звания.

«Какой милый мальчик!» – подумала Сара, воздержавшись от такого замечания вслух.

– Скажите мне, что вы думаете о колонистах? – продолжала она.

– Я всецело сочувствую им. В их поступках нет ни предательства, ни мятежа. Они оправданы здравым смыслом.

– Да, но при этом погибают люди, – вставила миссис Напье.

– Несомненно, они и будут погибать, – сухо ответил ее муж.

– Ненавижу войну, – заявила Сара. – А гражданскую войну – еще сильнее. Меня передергивает от отвращения, как только я вспомню, что бои идут на том самом месте, где недавно жила моя подруга леди Сьюзен О’Брайен. А теперь туда уехал мой племянник Гарри Фокс. И тем не менее я по-настоящему сочувствую бедным американцам.

Она слишком разговорилась для обеденной беседы и поняла это.

– Почему же? – поинтересовался сквайр Томас.

– Потому, что у них есть все права быть независимыми от нас, если они того пожелают.

– Самое ужасное, – вставил полковник, – что я полностью согласен с их требованиями, и тем не менее могу получить приказы сражаться с ними.

– Это кошмар, – вздохнула Элизабет Напье. Она откашлялась, очевидно, желая сменить тему. – Я слышала, что у вас есть дочь, Луиза, леди Сара. Сколько же ей лет?

– В этом году исполнится восемь.

– У меня тоже есть Луиза, но ей всего два года. Значит, красавец-полковник, каким бы юным он ни казался, был уже семейным человеком. Внезапно почувствовав всю тяжесть своих средних лет, Сара взглянула на Элизабет и произнесла:

– Тогда нам остается только молиться, чтобы вашего мужа не призвали воевать. Мне всегда казалось, что жертвами войны бывают прежде всего дети военных.

– О, да, – с воодушевлением поддержала ее миссис Напье, – вы совершенно правы.

И две женщины обменялись печальными улыбками, которые было трудно забыть.

Именно реакция короля на ее развод окончательно сломила дух Сары, а не публичные оскорбления и не стыд от того, что ее имя прочно связано с упоминаниями о распутстве. Она пробыла в Стоук так долго, как только смогла, навещая Донни Напье – таким было прозвище полковника – и его жену. Чем больше Сара узнавала Элизабет, тем сильнее испытывала к ней добрые чувства. Эту юную женщину с доброй, любящей душой, дочь капитана, Донни встретил на прекрасном острове Минорка. Что касается самого полковника, он, к вящему удивлению Сары, оказался образованным человеком: хорошо читал на нескольких языках, разбирался в современной и древней истории, изучал математику, химию и инженерное дело. Сара вскоре пришла к убеждению, что более привлекательного и умного мужчины она не встречала за всю жизнь.

В конце концов подошло время расставания с новыми друзьями, и несчастная Сара неохотно вернулась на ферму, чтобы столкнуться с неизбежным.

Бракоразводный процесс, несмотря на все препятствия, продвигался, и к 24 мая прошение было зачитано на заседаниях палаты лордов и общин, теперь требовалась только санкция короля. Но именно этот, завершающий этап процесса заставил Сару пролить больше всего слез.

– Его величество слишком встревожен, чтобы поставить свою подпись под указом, – объяснил ей герцог Ричмондский, появившись на ферме в прогулочной одежде, с более серьезным лицом, чем когда-либо видела Сара у брата.

– Что вы говорите?

– При дворе ходят слухи, что король не может заставить себя присутствовать в парламенте, когда будет зачитан указ о твоем разводе. Он не желает слышать, как о твоем безнравственном поведении говорят вслух.

– Боже мой, но почему?

– Разве ты не догадываешься? – сухо ответил Ричмонд, – Неужели ты совсем потеряла разум? Здесь все ясно, как день: бедняга все еще любит тебя и отказывается присутствовать там, где тебя будут стыдить публично.

После того как брат ушел, Сара долго сидела одна, вспоминая каждую подробность своих отношений с мужчиной, который за несколько безумных месяцев лета 1761 года успел не только пленить, но и разбить ее сердце. Впервые она со всей ясностью поняла, какому давлению подвергали короля, вынуждая расстаться с ней, какую агонию он претерпел и какое разочарование испытал, когда он, так тонко чувствующий и любящий красоту, впервые увидел свою безобразную невесту.

– О, Георг, Георг, – прошептала она и заплакала. Она оплакивала не только себя, но и короля, и Банбери, который женился на первой красавице Лондона, не имея на то достаточно причин. В ней зарождалась безмерная любовь – любовь, основой которой было сочувствие. Только теперь Сара понимала, какой отвратительной и легкомысленной она выглядела – бессердечная развратница, которая получила по заслугам. Из-за ее бездумного поведения пострадала жизнь невинного человека – Луизы Банбери, оставшейся без отца, забавной девочки-дурнушки, которая доставляла матери так мало хлопот, как только может доставить ребенок.

Сара откинулась на спинку стула, поддавшись всем этим чувствам, а более всего – чувству горького сожаления. Какой смысл был продолжать такое недостойное и низкое существование? Но мысли о дружелюбном личике Луизы, о ее широкой искренней улыбке заставили Сару вздрогнуть. Она должна продолжать жить ради своего ребенка, которого так беспечно произвела на свет. Решив начать жизнь заново, Сара поднялась, прошла к письменному столу, взяла перо и написала письмо тому человеку, который некогда так неистово любил ее и который по совершенно странным обстоятельствам продолжал любить до сих пор.

Она написала простую фразу: «Ваше величество, благодарю вас от всего сердца» и подписалась своим девичьим именем. Она так и не узнала, увидел ли король это письмо. Вероятно, кто-нибудь из приближенных решил, что его величеству не подобает получать подобные послания. И тем не менее Сара отправила письмо. Не в силах сдержать рыдания, она поспешно выбежала в сад к своей дочери.

Действительно, 1774 год стал дурным годом для семьи Фокса, Начавшись с клеветы на Сару и Чарльза Джеймса, которая почти наверняка привела к его отставке, несчастья продолжились смертью лорда Ходленда и Кэролайн, но самое трагическое событие произошло в конце ноября. Сте, второй лорд Холленд, едва достигший двадцати девяти лет, умер от водянки, оставив Мэри безутешной молодой вдовой с двумя детьми.

Вдобавок денежные проблемы возобновились, и леди Холленд была вынуждена распродать мебель и книги из Холленд-Хауса по совету мистера Кристи. Уолпол, близкий приятель Генри Фокса, обнаружил, что ему трудно выстоять перед лицом такого испытания, и написал знакомому: «Распродажа Холленд-Хауса принесла сказочное богатство. Я не был там. Мне было бы тягостно видеть это зрелище после того, как я столько раз гостил в этом доме, но я слышал, что самая обычная мебель продавалась так же дорого, как реликвии».

Единственной вещью, не выставленной на аукцион, были клавикорды Сары Леннокс. В первом приступе ненависти к Георгу она оставила инструмент в Холленд-Хаусе, когда уехала жить в Суффолк, беспечно заявив Кэролайн, что клавикорды для нее ничего не значат, скорее, постоянно раздражают. Но теперь, когда Холленд-Хаус был сдан лорду Розбери, ибо бедняжка Мэри забрала детей и уехала к своим родителям, Сара испугалась за инструмент. Внезапно, поскольку король сделал свой последний трагический жест преданности, когда этого никто не мог ждать, Сара захотела. оставить у себя подаренные им клавикорды больше, чем все прочие вещи.

Развод был завершен, отсутствующий в парламенте король передал свое согласие, и, понимая, что откладывать больше нельзя, Сара написала лорду Розбери, прося позволения забрать свое имущество. Ей пришел учтивый ответ, и Сара была готова согласиться с предсказанием Чарльза Джеймса о том, что бомонд в конце концов найдет себе новую жертву и забудет про нее. Наняв повозку, Сара поехала впереди в одном из экипажей Ричмонда.

Вероятно, она слишком поспешила в своих надеждах, решила Сара, прибыв в памятный, ей дом, ибо, хотя слуги встретили ее, ни лорда, ни его жены не оказалось дома. Поморщившись, Сара оглядела молчаливый запущенный дом, некогда столь веселый, привлекающий гостей знаменитыми балами Кэролайн и любительскими спектаклями, которые обожала молодежь. Теперь Холленд-Хаус жил только прежними воспоминаниями, а Сара поняла, что его золотой век подошел к концу и, может быть, наступит вновь только через много лет.

– Его светлость приказал предложить вам перекусить, миледи, – величественно произнес мажордом, когда Сара проходила через вестибюль.

– Думаю, мне лучше пройти прямо в музыкальную гостиную, – с достоинством ответила Сара.

– Как будет угодно ее светлости.

Даже в музыкальной гостиной были ощутимы последствия распродажи, вызванной смертью Сте. Переплетенные нотные тетради исчезли, Сара заметила, что куда-то подевался маленький спинет Кэролайн, и вздохнула, убеждая, себя, что его взял кто-то из членов семьи, а не выставили на аукционе. Но рядом поблескивало дерево королевского подарка на ее шестнадцатилетие – такого же прекрасного инструмента, как и добрый десяток лет назад, клавикордов Томаса Блассера. С возгласом радости Сара села к инструменту и заиграла мелодию, сочиненную для нее во Франции графом Келли – «Леди Сара Банбери».

Вместе со звуками к ней пришло воспоминание о том, как еще юной дебютанткой она прочитала письмо короля и сунула его в потайной ящичек, который обнаружила под клавиатурой инструмента. Как раз тогда ее сломанная нога срослась и Сара вернулась в Лондон, чтобы увлечь короля, позабыв о лорде Ньюбаттле и всех прочих.

– Каким грязным негодяем оказался этот лорд, – произнесла сейчас Сара, нашла кнопку, нажала ее и вынула из открывшегося ящичка письмо.

Слова вызвали на ее лице улыбку: «Какой радостью исполнилось мое сердце с тех пор, как одна очень милая дама в ноябре вернулась из Ирландии!»

Если бы все пошло по-другому, если бы только двум любящим людям позволили соединиться! Однако жалеть о прошлом не стоило. Саре оставалось только одно – набраться смелости и шагать вперед по жизни. Исполнившись решимости, Сара положила руки на клавиатуру и вновь заиграла. И вдруг она застыла, уловив, что в комнате что-то изменилось, появилось нечто не от мира сего. Взяв неверную ноту, Сара подняла глаза.

Призрак вновь был здесь, он стоял к ней ближе, чем когда-либо прежде, – так близко, что Сара могла протянуть руку и коснуться его. Но она не шевельнулась – не столько от испуга, сколько от нежелания нарушить равновесие. Прекрасная незнакомка улыбнулась ей, и Сара впервые подумала, что теперь они почти ровесницы. Хотя они не виделись целыми годами, внешность незнакомки почти не менялась, в то время как она, Сара, становилась старше.

И тут случилось прелестное событие, которое Сара запомнила на всю оставшуюся жизнь – впоследствии оно казалось ей поворотным моментом, тем самым, с которого она вновь начала жить. Незнакомка седа рядом с ней на двойной табурет и заиграла пьесу «Леди Сара Банбсри» так очаровательно, так виртуозно, что слушательница замерла, впитывая чистые, проникновенные звуки. С тех пор как граф Келли сочинил эту пьесу, Сара не слышала, чтобы ее исполняли настолько хорошо.

Как же ей хотелось заговорить, побеседовать с таинственным существом, которое преследовало Сару с тех пор, как она впервые появилась в Холленд-Хаусе! Однако некий страх сдерживал ее. Видимо, незнакомка тоже стремилась что-то сказать – Сара видела, как шевелятся ее губы. Но слов она так и не сумела разобрать, не уловила их значения и была вынуждена довольствоваться только видом прелестного существа, которое поднялось, прошло по комнате и скрылось из виду.

Сара еще долго сидела, уставившись в то место, где только что находилась незнакомка, прежде чем неохотно поднялась на ноги. Она испытывала странное чувство: казалось, больше им было не суждено увидеться, нить между ними постепенно истончилась и была готова оборваться. Оставались только клавикорды – инструмент, на котором, по-видимому, умел и любил играть призрак.