Глава XIX

Первое, что Джой увидела, был «фольксваген» доктора Гейнц, стоявший у подъезда. Торопливо взбегая по ступенькам, она услышала крики Энн. Джой сильно нажала кнопку звонка, проклиная дом, в котором нет английских замков.

Дверь открыла перепуганная Герда. Крики оглашали весь дом. Не слушая Герду, которая пыталась что-то сказать, Джой пронеслась мимо нее, шагая через ступеньку.

И пока Джой бежала по коридору, крики перешли в истерические рыдания. Настежь распахнув дверь комнаты, она остановилась как вкопанная.

Посреди комнаты стоял Стивен, крепко прижимая прильнувшую к нему Энн. Его лицо пылало от гнева.

Берта что-то возбужденно выкрикивала, показывая ему палец, на котором остался след острых зубок и проступали капельки крови. Позади Берты, небрежно облокотившись о спинку кровати, стояла доктор Гейнц.

— С какой стати… — начала было Джой.

Услышав ее голос, Стивен обернулся.

— С какой стати вздумалось тебе уйти, когда ты знала, что придет доктор? — сердито сказал он.

Джой даже рот открыла от удивления:

— Что-о?

— Ребенок чуть с ума не сошел от страха.

— А что вы скажете на это? — Берта ткнула руку чуть ли не в лицо Джой. — Маленькая дикарка укусила меня.

Не испытывая ни малейшего сочувствия к пострадавшей, Джой взглянула на ее пухлую руку.

— Вы, верно, причинили ей боль.

— Причинила ей боль? Да я только хотела помочь доктору осмотреть ребенка, а она убежала, как сумасшедшая, и спряталась под кровать. А когда я хотела ее оттуда вытащить, она укусила меня за палец.

— Зачем же ты ушла, зная, что будет доктор? — настойчиво повторил Стивен.

— Кто тебе сказал, что я знала?

— Я cказала. — Берта казалась олицетворением справедливости. — Вы не станете отрицать, что доктор Гейнц в прошлый раз пообещала приехать ровно через две недели, чтобы еще раз осмотреть Энн?

Доктор склонила головку, причесанную по последней моде.

— Я отлично помню, что я обещала позвонить доктору Гейнц, если нам понадобятся ее услуги, но я не позвонила. В моей стране не принято, чтобы врачи навязывали свои услуги пациентам, когда их об этом не просят.

Глазки у доктора сузились, и сквозь эти щелочки просвечивал лед. Берта, сделав вид, что не слышала отповеди Джой, продолжала словоизлияния.

— В этом доме вы в грош никого не ставите. Вы, кажется, вообразили, что мы все должны плясать под вашу дудочку. Это вовсе не признак хорошего воспитания. Ведь вы отлично знали, что доктор Гейнц согласилась уделить частицу своего драгоценного времени вашему ребенку, почему же вы не остались дома, чтобы принять врача? Если уж вам так не терпелось побегать по магазинам с вашей приятельницей, вульгарной американкой, надо было сказать, и нашлась бы надежная женщина, которая выполнила бы вместо вас ваш материнский долг.

— А почему ты не позвала меня? — спросил ее Стивен.

— Говоря откровенно, я думала, что тебя нет дома. Как я могла предположить, что ты в такой ранний час сидишь у матери, тем более что вечером она так расстроилась поведением этой ужасной женщины. — И Берта бросила на Джой испепеляющий взгляд. — Ведь на родине твоей жены все женские обязанности ложатся на мужчин, и это считается в порядке вещей. Вот я и подумала, что ты нянчишься с Энн. И что же, вместо тебя я застаю там своего сына. Ему нужно заниматься, а он проводит время с Энн в роли няньки! Я выпроводила его из комнаты, ну разве я могла знать, что эта негодница поведет себя, как дикий звереныш.

— Вы лжете!

Сбросив с себя пальто, Джой стала снимать перчатки. Глаза ее так сверкнули, что Берта отшатнулась.

Доктор Гейнц выпрямилась. Когда она заговорила, голос ее был холоден, как и ее голубые, точно льдинки, глаза.

— Я не допущу, чтобы меня называли лгуньей. И если подобные неучтивости повторятся, я откажусь делать операцию.

— Какую операцию? — в тон ей спросила Джой, медленно направляясь к Гейнц, которая сразу как-то сникла и отступила на один шаг. Она кинула на Берту умоляющий взгляд, призывая ее на помощь. С напускным достоинством Берта произнесла:

— Положение становится настолько неприятным, что мне остается только извиниться перед доктором Гейнц и предложить ей уйти отсюда вместе со мной.

— О нет! Подождите! — Джой стояла лицом к лицу перед двумя солидными женщинами, и Стивену она показалась такой хрупкой, как веточка ивы, которую они могли сломать. Он с удивлением наблюдал за ней, даже Энн перестала плакать и, открыв рот, с любопытством смотрела на мать.

— Должна сказать, я никогда бы не позволила вам оперировать Энн, будь вы даже единственным доктором на свете. Я никому не позволю производить эксперименты над моим ребенком.

Доктор Гейнц побелела как полотно, вцепившись в плечо Берты, от ее заносчивости не осталось и следа.

— Как смеете вы… — Берта замахнулась, чтобы ударить Джой.

— Не смеешь! — прикрикнул на нее Стивен. — Она тебе не Юлиана.

У Берты вырвалось словцо, незнакомое Джой. Затем она повторила:

— Как смеете вы говорить…

Джой подошла к ней вплотную.

— Как посмели вы привести к моему ребенку убийцу? Как смели вы подумать, что я разрешу дотронуться до моего ребенка этой твари? Ведь она была приговорена к двадцати годам тюрьмы за преступления, совершенные в Равенсбруке! Вы такая же дрянь, как и она!

Она услышала, как ахнул Стивен, уголком глаза увидела, как он положил Энн в постель. В одно мгновение он очутился возле нее, когда она замахнулась на отпрянувшую от нее Гейнц.

— Что касается вас, фрау Лена Нейберт, я отказываюсь называть вас врачом — вы убийца, вы уничтожили тысячи людей, вы грязная, запятнанная кровью садистка, вы гнусная тварь! Вам не место среди врачей, даже на бойне вам не место. Вон отсюда!

— Так это правда, Берта? — спросил Стивен.

— Отказываюсь отвечать на подобную клеветническую чепуху. — И Берта хотела пройти мимо него, но он схватил ее за кисть руки и притянул к себе.

Они стояли лицом к лицу, глядя друг другу в глаза.

— Фу! — Он отшвырнул ее от себя, она захныкала, потирая сжатую до синяка руку. — По твоему лицу вижу, что это правда. А теперь вон отсюда обе! Я не ручаюсь за себя, хоть вы и женщины.

Они выскочили из комнаты, как перепуганные овцы. Оказавшись за дверью, Гейнц пришла в себя, и ее лицо исказилось от ярости.

— Я привлеку вас к суду за оскорбление! — громко сказала она и повторила это по-немецки. Джой, провожавшая ее до дверей, крикнула ей вслед:

— Пожалуйста! С превеликим удовольствием разоблачу вас и ваши преступления перед всем миром.

Шарлотта подозрительно быстро пришла от матери.

— Фрау приглашает мисс Анну выпить с ней молоко.

Энн, уже вполне придя в себя, помчалась доложить о разгроме своих врагов.

Джой, закрыв дверь, упала в изнеможении на диван. Стивен стоял перед ней совершенно ошеломленный.

— Где и когда ты об этом узнала?

— Сегодня утром от Брунгильды.

— Кто такая Брунгильда?

— Дочь профессора.

— Не знал, что ты знакома с его дочерью.

Джой устало вздохнула.

— Я тебе солгала.

— Что-о?

— Узнав, что профессор болен, я пошла его навестить. А ты думал, что я бегаю по магазинам с Луэллой. Он был при смерти; он попросил меня поиграть, и я осталась. В ту ночь он умер.

— А сегодня ты опять была там?

— Да.

— Зачем?

— Мне показалось, что Брунгильда что-то знает о твоей семье. А возможно, и о тебе.

— Обо мне?

— Не о тебе лично. Она была на принудительных работах в Освенциме на фабрике твоего отца.

Стивен круто повернулся, подошел к окну. Когда он опять посмотрел на нее, на его лице была написана мука, как и в прошлую ночь.

Он склонился над ней.

— Клянусь жизнью наших детей, Джой, я не знал, что мы докатились до этого, — хриплым голосом сказал он.

— Верю тебе. Пусть и докатились, это не имеет значения: прошлое предано забвению как для меня, так и для тебя.

— А эта Гейнц? — помолчав, спросил он.

— Она была врачом вместе с Оберхойзер и еще одной женщиной в Равенсбруке. Туда была отправлена «для экспериментов» Брунгильда. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом.

Усталость уносила ее на своей волне.

Стивен сел рядом с ней, обнял ее, прижался губами к ее волосам.

— Прости меня, дорогая. У меня сложилось о тебе ложное представление.

— Мы не поняли друг друга.

Он поцеловал ее, и она почувствовала, что их настоящая любовь только начинается.

А там, внизу, по дорожке сада, взметая гравий, отъезжал «фольксваген» доктора Гейнц.

Стивен подбежал к окну:

— Уехала вместе с Бертой.

Они стояли молча, вдыхая запах дождя и свежевспаханной земли, куда садовник пересаживал цветущие астры.

Какой покой! Ни единого звука, кроме шелеста опавших листьев под метлой дочки садовника.

С трудом заставила она себя окунуться в путаницу настоящего. И когда он сказал: «Что же нам делать?» — непроизвольно ответила: «Уехать как можно скорее».

— А моя мать?

Покой? Покой того полуденного часа, когда они скользили по стеклянной поверхности моря, в самом сердце циклона, зная, что вот-вот, еще несколько часов, и стихия забушует со всей своей неистовой силой и вовлечет их в свой вихревой смерч.

Подобен первому дуновению ветерка был вопрос Стивена: «А моя мать?» И подобно молнии, расколовшей от горизонта до зенита зловещее небо в тот давний вечер, озарение сошло на Джой.

— Возьмем ее с собой.

Прозвенел гонг, мягко и благозвучно приглашая к обеду, как будто нынешний день был, как и всякий другой день, обычным в доме фон Мюллеров.

Но все же, когда они сходили вниз по лестнице, направляясь в столовую, казалось, особняк фон Мюллеров затаил дыхание.

Тиканье дедовских часов в прихожей казалось необычно громким. Горничные бесшумно порхали, уголком глаз наблюдая за каждым членом семьи. Еще бесшумнее двигался Гесс, и маска безразличия на его лице казалась еще бесстрастнее.

Отец, как всегда, сидел во главе стола, как всегда, сказал: «Mahlzeit», так ведь повелось говорить. «Mahlzeit», — ответила Джой, словно в мире не существовало нерешенных вопросов, кроме пожелания хорошего аппетита человеку, у которого и без того отличный аппетит.

И пусть он заметил незанятый стул Берты и пустое кресло матери и место Хорста, он и виду не подал. И, как всегда, священнодействовал за трапезой.

Джой взглянула на Ганса, сидевшего напротив нее. Как всегда, у него замкнутое лицо. Затем бросила искоса взгляд на Стивена. Он сидел по левую руку отца и, как всегда, почтительно ухаживал за ним.

Отодвинув тарелку, к которой она и не прикоснулась, Джой посмотрела на отца и втайне позавидовала выдержке старика. И глазом ведь не моргнул, голосом не выдал, что мир, который он с такой тщательностью создавал, рушится вокруг него, за камнем камень, что подрываются основы его честолюбивых желаний, что все, о чем он мечтал, ускользает у него из рук. Зов крови остался без ответа.

Сама того не желая, она невольно любовалась стариком. Потерять все и не показать виду, что страдаешь по утрате, это тоже было мужество!

Отерев губы салфеткой, он окунул пальцы в серебряную чашу с водой, как всегда, методично. Затем, положив руки на подлокотники кресел, посмотрел на Стивена, потом перевел взгляд на портрет отца, так он делал всегда, прежде чем встать из-за стола.

А нынче огонек в его глазах горел еще ярче от чувства полной удовлетворенности, как нравственной, так и физической.

И тут, только тут, как откровение, Джой пронзила страшная мысль, что для этого человека мир был, есть и останется незыблемым.

Глава XX

Жаркое лето завершилось дождем, и наступило чудесное утро, подтвердив восторженные отзывы туристов о том, что Берлин прекраснее всего осенью. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву деревьев, подобно граверу, вырезали на бледном небе их ветви, превращая желтеющие листья в полупрозрачное золото. Дождь, который прошел накануне, все еще поблескивал в траве, и воробьи со всех кустов рассыпали алмазные брызги.

Джой, наблюдавшая за игрой Стивена и Энн в бадминтон на садовой дорожке, чувствовала, как учащенно бьется ее сердце от свежего, бодрящего воздуха. Близость отъезда все изменила. Впервые за многие месяцы Джой наслаждалась радостями той простой, счастливой жизни, какую она изведала дома. Вчерашнее было кошмаром, но с каждым часом он рассеивался, и вскоре она навсегда предаст все это забвению.

Но вот гонг призвал к завтраку. В коридоре ее, видимо, поджидала Берта.

— Простите меня за вчерашнее! — воскликнула она умоляюще. — Мне очень жаль, что так получилось. Столько неприятностей из-за досадной ошибки. Я охотно признаю, что виновата.

Джой не могла произнести ни слова.

Ее щеки коснулось горячее дыхание Берты, схватившей ее руку своей влажной рукой.

— Умоляю, скажите, что вы не сердитесь! Всю ночь я не могла глаз сомкнуть, так расстроилась.

Берта была бледна, глаза у нее были распухшие и красные.

— Вы не поверите, как я расстроена, — говорила она, спускаясь рядом с Джой по лестнице. — Знаю, я поступила нехорошо, но я так волновалась за Энн, как будто она моя дочка.

Джой уже открыла было рот, чтобы резко ответить ей. Но зеркало на повороте лестницы отразило их лица, и Джой, уловив злой огонек в глазах Берты, почувствовала, как мурашки пробежали по ее спине.

— Ну, ничего, — выдавила она из себя, стараясь освободить свою руку. — Все мы совершаем ошибки.

— О, благодарю вас, благодарю, дорогая Джой. — И, входя в столовую, Берта обняла ее и театрально расцеловала.

— Gut! Gut! — отозвался отец со своего председательского места, наблюдая за этой сценой с явным одобрением, и Джой поняла, что представление было подготовлено с целью доставить ему удовольствие.

Берта поторопилась занять свое место и о чем-то оживленно заговорила с отцом. Затем, обернувшись к Джой, сказала с сияющим видом:

— Отец говорит: слава богу, что мир в нашей маленькой семье восстановлен и Энн поправилась, он желал бы опять видеть ее за общим столом, если вы того хотите.

Джой буквально подавилась, не успев сделать первого глотка кофе, и почти машинально сказала: «Gut! Gut!»

Из-под опущенных ресниц она взглянула на Стивена и Ганса. Оба они священнодействовали, очищая скорлупу с вареных яиц.

Берта болтала без умолку, расточая любезности — по-немецки для отца, по-английски для Джой, — и, не ожидая ответа, словно священник, отвечала за всех сама.

А в промежутках между каждой фразой отец вставлял нечестивое «аминь» своих «Gut» и «Ja!».

Мать, сидевшая за секретером, подняла голову, когда Джой, приоткрыв утром дверь, спросила:

— Как вы себя чувствуете, мама?

— Очень хорошо. Я весь день вчера пролежала в постели и собралась с силами.

Когда Стивен нагнулся, чтобы поцеловать ее, она прижалась щекой к его щеке.

— Мы не помешаем?

— Ничуть. Мне нужно было бы написать кузине, я пишу ей раз в неделю, и я очень рада, что у меня есть предлог отложить письмо. А как чувствует себя моя маленькая Анна?

— Вполне хорошо. Она в саду с Гансом.

Наступило молчание, за которым скрывалось много невысказанных мыслей.

Мать переводила взгляд с Джой на Стивена.

— И это все, что вы хотели мне сказать?

Джой посмотрела на Стивена, но он молчал. И Джой сказала скороговоркой:

— Мама, мы уезжаем.

— Да? Я этого ожидала. — Она вопросительно посмотрела на Стивена. — И ты, конечно, поедешь, дорогой мой?

Стивен, не отвечая, сидел в кресле, опершись подбородком на руку.

Джой взглянула на мать, перевела взгляд на Стивена, ожидая, что он заговорит. Но Стивен молчал. Тогда она одним духом выкрикнула:

— Мама, мы просим вас поехать с нами.

— Меня?

Не веря себе, она приложила к груди свою хрупкую руку.

— Да, вас! Стивен и думать не хочет, чтобы вы остались одна с этими… с этими… ну, в этом окружении; и я согласна с ним. Я очень хочу, чтобы вы поехали с нами. Наш дом не такой, как ваш особняк, но я уверена, что с нами вы будете чувствовать себя счастливой. Прошлой ночью мне пришло в голову сделать к дому пристройку, чтобы дети не беспокоили вас. Я даже набросала план (и она протянула ей листок бумаги), чтобы папа мог приступить к строительству; к нашему приезду все будет готово. Пожалуйста, поедемте с нами!

Мать, не проронив ни слова, с нежностью смотрела на чертеж. Затем, поднявшись с кресла, она села рядом с Джой, слегка коснулась губами ее щеки. Когда она заговорила, голос ее дрожал.

— Милая Джой, вы доставили мне радость, какой я не испытывала уже многие, многие годы. Не могу слов найти, чтобы сказать, как мне дорого ваше предложение. У моего сына любящая жена, и она желает взять под свой кров его старую, больную мать; это так прекрасно!

— Я делаю это не ради Стивена. Я полюбила вас и хочу, чтобы вы жили с нами.

— Это еще ценнее.

— Значит, вы поедете с нами?

Мать медленно покачала головой.

— Увы, моя дорогая, это невозможно.

— Но почему же?

— Разве Стивен не сказал вам, что это невозможно?

— Стивен просто несносен! — почти выкрикнула Джой. — Он не желает говорить со мной на эти темы. Обо всем я должна думать сама. Он все заботы возлагает на меня.

— Не надо на него сердиться. Мы слишком наседали на него, старались повлиять на его решение больше, чем вы думаете.

— Но не ты, мама, — возразил Стивен.

— Я более, чем кто-либо, уже тем, что существую. Мною пользовались, чтобы их нечистая игра оказала на тебя свое действие. Не думайте, Джой, что если я молчу и держусь в стороне от их козней, я нахожусь в неведении того, что творится вокруг меня. Мой муж принимает мое молчание как нечто должное, он считает, что его мысли — мои мысли, поэтому все обсуждается в моем присутствии, хотя я представляю собой в его глазах всего лишь неодушевленный предмет.

Джой негодующе вскрикнула, пододвинувшись к ней.

— Не думайте, что он меня не любит. Он все еще любит меня. Если вы спросите, он скажет вам, что я идеальная жена. Еще бы, ведь я никогда не возражала ему. Я отнюдь не горжусь этим, и если вы скажете, что это малодушие, я соглашусь с вами. Часто, лежа без сна, я думаю, почему в том или ином случае, когда нужно было протестовать, я не протестовала? Ведь я не была настолько наивной, чтобы не понимать, что творится вокруг меня. Еще задолго до прихода Гитлера отец открыл мне глаза. Я часто слышала, как спорил по этому поводу мой отец с Эрнестом. Я знала, что прав отец. Если бы я решилась тогда сказать свое слово, возможно, Карл был бы жив, а Хорст и Берта не были бы для меня потеряны. Вы только подумайте, что переживает мать, когда ее детей разоблачают как преступников, поправших законы божеские и человеческие! И знать, что они вновь готовятся их попрать! Вся моя жизнь, внешне такая благополучная, пошла прахом. Единственно, что мне удалось спасти — это Штефана и Ганса.

Я знаю, на что они рассчитывали, сказав тебе, что твой отъезд убьет меня. О, я уверена, они этим не ограничились! Они сказали тебе, что ты будешь виновен в моей смерти.

Стивен закрыл лицо руками.

— Мы не должны бояться говорить о смерти. Смерть не так уж страшна, когда вы стары и немного устали от жизни. Мысль о смерти меня не тревожит, если я буду знать, что завершу свою жизнь победоносно.

— Победоносно, — эхом отозвалась Джой.

— Да, победоносно. Послевоенные годы прошли для меня терпимо, потому что Штефану удалось спастись и физически и духовно. И нельзя допустить, чтобы он остался здесь, поддавшись уговорам и угрозам, что его отъезд убьет меня. В тот день, когда Штефан восстал против нацизма, он оправдал мою любовь и веру в него. Если бы его тогда расстреляли, я бы благословляла его смерть, как благо, ниспосланное мне свыше. Но его не расстреляли. Он бежал. Я восприняла это, как чудо, как ответ на все мои мольбы. Потом он встретил вас, вы вместе построили хорошую жизнь. Все эти годы ваши письма были моей жизнью. Читая их, я жила в том мире, где я никогда не была и никогда не буду. И который уже, конечно, не обрету в этом доме, где изо дня в день вскармливают чудовище, которое я считала уничтоженным четырнадцать лет назад.

Наступило молчание. Мать переводила взгляд с Джон на Стивена.

— Ты поедешь с Джой и Анной, Штефан?

Стивен отнял руки от своего измученного лица.

— Как я могу уехать, оставив тебя одну с ними?

— Все эти пятнадцать лет я была с ними одна.

— Но тогда не было иного выхода. А что, если я уеду, а с тобой что-нибудь случится, да ведь я замучаюсь от угрызений совести.

— Ну, а если ты останешься и со мной что-нибудь случится, что тогда?

Он с отчаянием махнул рукой.

— Тогда я все же буду возле тебя.

— И сознание, что ты довел свою мать до самоубийства, тебя успокоит?

— До самоубийства?

— Да, я так сказала. Я решила, если ты останешься, я покончу с собой. Мне невыносимо будет видеть, как гибнет единственное мое сокровище. Не заблуждайся; если ты останешься, это будет их победой; победой твоего отца, победой Хорста, победой Берты; победой зла и человеконенавистничества, которые они олицетворяют.

Хорст разоткровенничался не потому только, что был пьян. Если бы он не выпил лишнего, в присутствии Джой он бы этого не сказал. Но то, о чем он говорил, обсуждается хладнокровно в консультативных советах, в казармах, в клубах. Что мне жизнь, если на моих глазах они обратят тебя в орудие для своих целей? А они это сделают, если ты останешься. И не обязательно навсегда, на год, на два года, но даже если останешься на неделю, на месяц. Каждый час, что ты живешь в этом доме, работает на них. А как ты думаешь, хорошенькая реклама: возвратившийся сын; жена — британская подданная? Ну, что ты скажешь, Штефан?

Он сидел, устремив на нее взгляд, словно потерял дар речи.

— Пятнадцать лет назад ты отказался закопать заживо старую чешку. Неужели ты всыплешь яд в мой стакан?

Он стоял, слегка пошатываясь. Мать смотрела на него спокойно, взгляд ее был тверд.

— Неужели за эти пятнадцать лет вы успели забыть, что, ожидая вторжения русских, отец приказал нам носить при себе ампулу с цианистым кали? Ах, я запамятовала! Тебя здесь не было! В это время ты был в Чехословакии. И ты никогда не узнал бы, что произошло, когда был дан приказ, что Берлин должен умереть стоя, а отряды эсэсовцев сновали по городу, расстреливая каждого, кто хотел сдаться.

И ты не узнал бы, отчего внезапно умерла тетушка Магда сразу же после ареста дяди Конрада. Голландский комиссар признал в нем человека, по приказу которого перерезали всех евреев в Амстердаме. А подруга моей юности Грета Клейн, которую ты так любил, будучи мальчиком? Грета пришла ко мне на второй день после поражения. Она была совершенно спокойна. Она пришла попрощаться со мной. Двое ее сыновей были убиты, один в Нормандии, другой в Албании, а ее муж жил в страхе, что его в любой момент могут арестовать. Он был связан с Фарбениндустри. Известный химик Гергард Клейн, один из тех, что производили опыты по применению отравляющих газов в Освенциме, почитавший за честь уничтожать миллионы во славу фюрера. Он не расставался с нацистскими орденами. Не в пример прочим, у него не хватило духу разбить ампулу своего собственного изготовления. Сейчас он восстановлен на своем посту. А Грета, прощаясь со мной, сказала: «Мы разбиты, и на этот раз избавления не будет. Бог отвернулся от нас за наши грехи». Грета была религиозна. Утром ее нашли мертвой в постели, и никто не спросил: почему? Говорили, что у нее было спокойное лицо.

Я могла бы привести много подобных примеров. У нас, в Западном Берлине, и по сей день самое высокое в мире количество самоубийств.

Можете себе представить, что я пережила в тот день, когда арестовали Хорста при посадке на самолет, улетавший в Аргентину? Если бы не ваш отец, который чуть не помешался от горя, я бы покончила с собой. Ты, Штефан, привык считать отца человеком железной воли, хозяином в доме и на предприятиях, ты не можешь даже представить, что с ним тогда творилось. И день и ночь он ходил из комнаты в комнату, стеная: «Нас предали! Нас предали!»

У меня достало силы быть в суде, когда разбиралось дело Хорста. Хорст! Убийца, один из тех, кто стер с лица земли французскую деревушку Орадур.

«Двадцать пять лет тюрьмы моему сыну», — день и ночь стенал ваш отец. Не могла же я сказать: «Это ему еще мало. Его надо было повесить». У меня сохранился снимок другой деревни, если бы судьи его увидели, Хорста непременно бы повесили! Но есть вещи, которые мать не может сделать. На снимке двое унтер-офицеров его отряда покатываются со смеху, стоя перед виселицей, на которой болтаются шесть французских граждан, среди них беременная женщина. Тогда я не покончила с собой, на это были причины: прежде всего чувство долга по отношению к твоему отцу, ведь я дала клятву делить с ним все радости и печали до самого конца. Затем, я не имела права бежать от ответственности за содеянное нами; я была виновна, как и он, как все те, кто видел, какое чудовище выпестовал наш народ, и молчали. И, наконец, из писем к моему отцу его друга, жившего в Вене, я узнала, что ты порвал с нацизмом. Это был первый живой росток в моем сердце.

А там Берта оставила Ганса на моем попечении. После смерти Вильгельма и Адольфа она чуть не лишилась рассудка. Подействовало на нее и наше поражение. Мы обрадовались, когда принцесса предложила ей работать в их организации, ведь мы так за нее боялись, с отчаяния она могла натворить бед и с собой и с ребенком. Ганс до смешного был похож на тебя. Мальчуган, не знавший детства! Ведь все эти годы Берта изображала из себя какую-то амазонку, нашедшую свое воплощение в жене гаулейтера. И Ганс остался на моих руках. Берта вернулась в наш дом, когда ему уже исполнилось двенадцать лет. Но перевоспитывать мальчика было уже поздно. Берта разрывалась между любовью к единственному сыну, любовью собственницы, и жгучей ненавистью к тому, каким вырос ее сын. Но еще больше она ненавидит меня за то, что я помогла ему стать таким, каким он стал.

Никто из нашей семьи ничего не знал о тебе. И никто никогда и не узнает. Друг моего отца, который помог тебе в Вене, умер, унеся с собой в могилу ту тайну, которую ты открыл только деду. История твоей жизни еще больше укрепила в нем веру в то, что из руин старой, милитаристской Германии, которую мы так долго терпели, возникнет новая Германия. И я думаю, что он предпочел умереть, узнав, что Хорст и подобные ему освобождены.

И если Берта в своих письмах молила тебя вернуться ради меня — она молила об этом ради них самих.

Она обвела рукой весь этот большой дом, объятый тишиной осеннего утра.

— Было эгоистично с моей стороны позволить тебе приехать. Сколько раз бессонными ночами я боролась с искушением написать Джой всю правду, даже рискуя разбить вашу семейную жизнь. И не находила в себе мужества написать. Я говорила себе, что если мое письмо может разрушить ваш союз, давность которому десять лет, то этот союз ничего не стоит. Но не только ради себя я позволила вам приехать, ведь я знала, что в вашей воле вернуться обратно. Я хотела, чтобы вы увезли с собой Ганса.

Берта солгала. Я совсем не так больна, как она вам писала. Ну, конечно, сердце пошаливает, но для женщины семидесяти двух лет оно еще достаточно хорошее. Берта все это придумала, прежде всего для того, чтобы взять в свои руки бразды правления. Я видела пустоту ее жизни и не протестовала. Ведь это освобождает меня от необходимости принимать таких людей, как полковник Кэри. И на положении больной я могу многое себе позволить. Мой милый доктор помогает мне в моих уловках. Он давно знает нашу семью, и мы прекрасно понимаем друг друга.

С вашим приездом я переживаю вторую весну, но оставаться здесь дольше вам опасно. Вам нужно уезжать. Моя просьба: возьмите с собой Ганса. Паспорт у него в порядке для поездки в Англию. Мы скажем, что он проведет с вами неделю в Лондоне.

И поезжайте, как только оформите свои документы. Их план задержать вас, но мешать вам уехать они не будут. Их беспокоит, что вам известно прошлое Хорста и доктора Гейнц. А теперь уходите. У вас много дела.

Поцеловав ее, Джой молча пошла к двери, слезы навертывались у нее на глаза. В дверях она остановилась, но Стивен не пошел за ней. Она услышала его взволнованный голос: «Mutter!». Увидела, как он сел на диван рядом с матерью, обнял ее, прижал к себе, и она закрыла за собой дверь.

Глава XXI

Постучавшись, Джой осторожно приоткрыла дверь.

— Это я, — прошептала она. — Стивен сидел с матерью на кушетке, ее рука лежала на его руке, их лица были слепыми от горя.