Жаркое лето в Берлине

— О, пожалуйста! Но, ради бога, не разбудите ее; она замучает вас своей болтовней.

Луэлла на цыпочках прошла в гостиную, где спала Энн, и так же бесшумно вышла оттуда.

— Ну, как?

— О'кэй! Только кенгурушка выпала из кровати, и я водворила ее обратно за хвостик. Ну, я достаточно наговорилась. Исчезаю.

В дверях она остановилась.

— Вы, женщины, не знаете, в чем ваше счастье. Будь со мною Тео, я бы уже давно торчала с ним на палубе, вычихивая пыль пустыни, любуясь фосфоресцирующей водой и не слушая его научного объяснения этого явления. А так как здесь полно ловеласов, выделяющих из всех своих пор гормоны, я иду прямо в каюту, чтобы содрать с себя вторую шкуру, напишу папе письмо и попытаюсь заснуть! Итак, спокойной ночи!

Подхватив туфли, она босая прошлепала по коридору.

Джой выключила свет и долго лежала, прислушиваясь к мерному стуку машин и шуму волн, разбивающихся о нос судна, которое пролагало свой путь по водам мертвенно-спокойного моря. И легкий ветерок, вызванный движением парохода, врывался в иллюминатор каюты горячими влажными порывами.

Где-то там наверху стоял Стивен, устремив взгляд в черную ночь со звездами, такими близкими на небе тропиков, что, казалось, их можно было достать рукой.

Занавес на двери шевельнулся. Джой закрыла глаза. Стивен вошел тихо. Джой знала, что он смотрит на нее, но она лежала, повернувшись лицом к стене, притворяясь спящей. По звону колец на занавесах она поняла, что Стивен вышел в гостиную, к Энн. Не пойти ли за ним? Нет! Ни за что! Пусть сам как знает выпутывается.

Она задремала, его присутствие действовало на нее успокаивающе, шум волн убаюкивал. Джой проснулась внезапно, почувствовав, что Стивен склонился над ней, и в порыве счастья она притянула его к себе.

Глава II

Самолет шел на снижение. Там, под крылом, подернутое дымкой шахматное поле стало приобретать окраску и очертания: темные сосновые леса, зеленые поля — изумрудные и цвета шалфея, — шпили церквей и селения, вытянувшиеся в веревочку, связанные рекой, змеящейся в утреннем тумане.

— Эльба, — сказал Стивен как бы про себя.

— Посмотри-ка, кенгурушечка, Эльба! — поднося игрушку к иллюминатору, сказала Энн, сидевшая на коленях у отца.

— Неужели Восточная Германия? — воскликнула удивленная Джой.

— Вы угадали, — отозвалась Луэлла. — Господь бог сплоховал, не проведя на небесах границы между государствами.

— Это твоя Германия, папочка? — теребила отца Энн.

Стивен утвердительно кивнул головой и подбородком прижался к белокурой головке дочери.

— Ой, — запищала она. — Не прижимай меня так!

Джой взглянула на мужа. Выражение его лица стало суровым, и она поняла, что Стивен сейчас далек от них. И вдруг эта страна, такая же, как и все другие страны, над которыми они пролетали, приобрела для нее особое значение. То была страна Стивена. Тут он родился, вырос, отсюда он был изгнан, как затравленный зверек, еще будучи совсем мальчиком.

Она взглянула на чистенькую карту, которой снабжала пассажиров авиационная кампания, и никак не могла сочетать ее расчерченную поверхность с сочно-зелеными просторами, там, внизу, на которые набегали тени облаков, с неоглядными далями, прорезанными реками, словно стальными веками.

Здесь, на карте, Берлин представлял собою чернильное пятно где-то между западногерманской и польской границей. Джой только сейчас осознала, что это тот самый остров среди континента; остров в незнакомом море, которого ее приучили бояться.

Словно осколки зеркала, сверкнули среди нежной зелени несколько озер.

— Швиловзее, — напряженным шепотом пробормотал Стивен.

— Смотри-ка, кенгуруша!.. Швиловзее. — Энн споткнулась на слове. И это слово кольнуло Джой, как острие ножа. Там, внизу, на берегу озера стоял дом, где летом жил Стивен, где он играл ребенком в возрасте Энн.

— Берлин, — прошептал Стивен так тихо, что Джой даже не расслышала бы, не повторяй Энн на все лады это слово.

— Правда, это Берлин, папочка? Да? — не умолкала Энн. Но Стивен был глух даже к Энн.

— Да, да, душенька, — подтвердила Луэлла. — Огромный, разбомбленный, высокомерный, разорванный надвое Берлин! Джой, садитесь-ка на мое место. Я его видела сотни раз.

Джой прильнула к стеклу. Луэлла через ее плечо давала пояснения. Они пролетали на небольшой высоте над городом, в западной части которого тянулся тенистый Грюневальд, а на востоке узенькой ленточкой извивалась Шпрее.

Берлин не был похож ни на один из городов, над которыми они пролетали. Зеленые квадраты в обрамлении темных пустырей. Ансамбли старинных зданий. Небоскребы в миниатюре, похожие на фантастические грибы, тянущиеся ввысь. Развалины зданий, сквозь зияющие пробоины которых просачивался свет.

Кварталы, разрушенные бомбежкой. Особняки среди тенистых садов. Рухнувшая церковная колокольня. Новостройки. Город умирающий? Или город рождающийся?

Самолет развернулся против ветра. Луэлла указала Джой на здания с колоннами в ложноклассическом стиле. Рейхстаг! Восстанавливается. Бранденбургские ворота. Восточный Берлин. Логово Гитлера. Не восстанавливается. Тиргартен и родной дом Стивена.

— Темпельгоф! — громко сказал Стивен, когда самолет коснулся посадочной полосы. Аэродром пронесся мимо них в вихре смутных образов, и самолет подрулил к аэровокзалу.

Джой искоса взглянула на Стивена. Глаза у него неестественно блестели, рот был плотно сжат. Она положила руку на его руку и пожала ее. Но он не ответил на пожатие. «Он далеко унесся мыслями, ему не до нас», — подумала Джой. Что должен он чувствовать сейчас, возвращаясь домой, где не был шестнадцать лет? Нет, первые дни после приезда мы с Энн постараемся не мешать их встрече. Пусть он отдастся семье и семья в полной мере почувствует его близость.

Она позвала Энн.

— Дай-ка я еще разок взгляну на тебя.

— Все в порядке, мамочка? — нетерпеливо спросила Энн. Ее голубые глазенки так и бегали под льняной челочкой, губки улыбались.

— Все в порядке, моя доченька. А теперь бери свою сумочку и кенгурушу. И будь умницей.

Стивен все еще сидел у иллюминатора, всматриваясь в толпу людей, поджидавших самолет.

— Нашел своих? — спросила Джой.

Он отрицательно покачал головой.

— Ну-ка, я и на тебя взгляну. Дай мне твою гребенку, Энн. Пусть а наш папочка будет красивым.

Энн расхохоталась, глядя, как Джой причесывает мягкие пепельные волосы Стивена, вечно норовившие упасть на глаза. Он с покорностью ребенка отнесся к этой процедуре, обычной перед их выходом из дома, но в этой покорности не было прежней теплоты. Сняв с полки увесистую дорожную сумку и пальто Джой, он молча передал их ей. Затем взял свой портфель. Из самолета они вышли последними. Энн спрыгнула с трапа и, щедро расточая прощальные приветствия, щебетала:

— Ты нашел дедушку, папочка?

Отец только покачал головой, и они, взявшись за руки, пошли в зал ожиданий.

— Неужели они о нас забыли? — спрашивала обеспокоенная Энн.

— Ну что ты, милая. Они ожидают нас в зале.

Луэлла первая оформила документы и исчезла в суматохе встреч и расставаний.

Вскоре и они покончили с формальностями. Когда они вошли в зал, Джой почувствовала, как Стивен вдруг глубоко вдохнул в себя воздух. «Vater»[1], — взволнованно сказал он.

С трудом передвигая ноги, навстречу им шел высокий грузный старик с раскрытыми объятиями. Он так прижал к себе Стивена, будто тот все еще был мальчик.

— Mein Sohn, — хриплым голосом сказал он. — Mein Sohn[2].

Стивен совсем не походил на отца. Джой никак этого не ожидала. Женщина средних лет с плачем бросилась к Стивену. — Штефан! Штефан! — Слезы ручьем текли из ее бесцветных глаз, из уст вырвался целый поток немецких фраз.

Незнакомое имя «Штефан» больно кольнуло Джой, напомнив ей, что в этой стране она чужая. Отец задержал ее руку, Стивен поднял Энн, чтобы она могла поцеловать дедушку. Энн обвила ручонками шею старика так крепко, словно хотела его задушить, и от ее объятий у него шляпа сдвинулась набок. А девчурка принялась целовать старого немца, словно это был ее австралийский дедушка.

Столь бурное проявление чувств было явно не по нутру дедушке, и Стивен оторвал от него Энн, пробормотав какое-то извинение. Берта, сестра Стивена, приветствовала Джой с такой же горячностью, с какой встретила и брата.

— О, а вы еще лучше, чем на фотографиях! — восторженно восклицала она, а отец в знак согласия кивал головой.

Переводя взгляд с отца на дочь, Джой думала: «Как они похожи!» У обоих — внушительный вид. Берта с младенческим румянцем на чуть отвислых щеках, с двойным подбородком, была такого же крепкого сложения, как и отец. На ее темных с проседью волосах красовалась модная шляпка, дорогой костюм облегал ее высокую, плотную, затянутую в корсет фигуру.

— Знакомьтесь, мой сын Ганс. Он хорошо говорит по-английски.

И она подтолкнула вперед высокого светловолосого юношу, одетого по последней моде. Лицом и фигурой Ганс так напоминал Стивена тех лет, когда Джой с ним встретилась, что чувство отчужденности у нее исчезло.

Здороваясь с Джой, Ганс нервно улыбнулся.

— Добро пожаловать! — сказал он смущенно. — О багаже не беспокойтесь, о нем позаботится Шмит. Только дайте мне билеты.

Энн повисла на руке у деда, пытаясь познакомить его с кенгурушкой, на что тот не обращал ни малейшего внимания.

Они вышли из здания и направились к ожидавшей их машине — черному «мерседес-бенцу». Одетый в форму шофер подскочил, чтобы помочь старику сесть в машину.

— Вы и Штефан поедете с отцом, — приказала Берта, обращаясь к Джой. — А мы с Гансом — в другой машине и возьмем ваш багаж. Анна может поехать с нами.

Она взяла Энн за руку, но девочка выдернула руку:

— Мы с кенгурушкой хотим поехать с нашим новым дедушкой!

И она впрыгнула в машину и торжественно уселась на заднее сиденье рядом с дедом. — Не правда ли, ты хочешь, чтобы мы поехали с тобой? Ведь хочешь? — спрашивала она.

В ответ дед закивал головой, обронив: «Ja, ja», — без всякого восторга.

Бросив на Энн строгий взгляд, Джой поспешила сказать:

— Садись рядом с папой, Стивен.

Шофер открыл дверцу.

— Прошу вас, фрау фон Мюллер! — сказал он, и Джой на секунду показалось, что она в двух лицах.

Незнакомые улицы, незнакомые названия. С заднего сиденья до нее доносился гул отцовского голоса, прерываемый щебетаньем Энн.

Она обернулась и поймала взгляд Стивена. Брови насуплены, вид несчастный.

— Энн, не надоедай дедушке!

— А я и не надоедаю! Я надоела тебе, дедушка?

— Nein, — ответил дед, но его ответ звучал неубедительно, и Джой увидела, что морщинка между бровей у Стивена стала глубже.

— Больше ни слова, Энн! — приказала Джой. — Дай поговорить папе, ведь он долго не виделся с дедушкой, а тебе болтать без умолку просто неприлично.

Энн прижалась к отцу.

— Хорошо, буду вести себя прилично. Давай, говори, дедушка, я буду слушать.

Разговор между отцом и сыном возобновился. Раскатистый голос старика, его громоздкие фразы чередовались с краткими ответами Стивена. Незнакомые слова проносились в сознании Джой, как дорожные знаки, в смысл которых не вникаешь. Нет, что бы ни говорил Стивен, она должна изучить немецкий язык. «А зачем? — спросила она себя. — Ведь мать Стивена, Берта и Ганс говорят по-английски, да и отец, как видно, немного понимает».

Одиночество начинало ее тяготить.

— Вы говорите по-английски? — обратилась она к шоферу.

— Немного, фрау фон Мюллер.

— Где же вы научились?

— Я был военнопленным в Англии.

— Ах, вот оно что! И вам понравилось в Англии?

— Понравилось. Я работал в лесничестве и каждую субботу ходил на футбольные матчи.

Разговор на заднем сиденье прекратился. И в зеркальце водителя Джой поймала встревоженный взгляд Стивена.

— Где мы сейчас? — спросила она.

Машина шла по широкой улице, обсаженной деревьями в три ряда. Ансамбли домов обрели внушительный вид.

— Это Neu Westend, — сказал шофер по-немецки и перевел: — Новый Уэст-Энд. А проезжаем мы по знаменитой Хеерштрассе.

— Чем же она знаменита?

— Своими большими домами и садами. Богатый квартал!

Так вот где вырос Стивен! Джой с любопытством разглядывала виллы с их садами, напоминавшими парки. Для Джой это было символом иного, чуждого ей мира. Чем же был этот мир для Стивена?

Через большие чугунные ворота они выехали на аллею, полукружием ведущую к дому. Вдоль высоких стен сада цвела сирень. В центре сада, на бархатистой лужайке, серебристые березки покачивали своими зелеными ветвями и чинно стояли старинные статуи.

Проехали по крытой аллее, увитой томными глициниями, мимо цветочных клумб, где еще пиршествовала весна, но лето уже начинало вступать в свои права. И вот перед ними возник великолепный особняк, в котором окна нижнего этажа выходили на широкие террасы, а верхний этаж украшали балконы с чугунными решетками в стиле барокко. На широких ступенях портика их встречала, приседая и улыбаясь, старушка в белом переднике и наколке. В дверях, ведущих на террасу, стояла мать Стивена.

Стивен на ходу выскочил из машины. Старая служанка бежала ему навстречу. Она присела, поцеловала ему руки. Затем Стивен оказался в объятиях матери.

У Джой, наблюдавшей за ними, защемило сердце. Вот только теперь он по-настоящему дома!

Старушка присела и, взяв ручку Энн, заплакала.

— Шарлотта? — спросила Джой, вспомнив имя старой нянюшки Стивена.

— Ja! Ja! Gnadige Frau![3] — И она опять заплакала.

Шофер помог старику выйти из машины, а Джой держала Энн за руку, чтобы она не побежала за Стивеном. Затем все трое поднялись по ступеням лестницы на террасу. Старик одной рукой опирался на руку Джой, за другую его тащила Энн.

— Какой же ты толстый — шаловливо сказала она, пыхтя. И Джой оставалось только горячо надеяться, что старик не понял ее слов.

Джой забыла о нем, как только вошла в гостиную. Высокая и хрупкая, с короной седых волос, мать Стивена положила руки на плечо сына и впивалась глазами в его лицо, столь похожее на ее. И в улыбке, с которой она смотрела на сына, было что-то печальное. Да, лицо матери выражало страдание, и его не могли скрыть ни ее спокойствие, ни ее улыбка.

Взгляд ее голубых, как у Стивена, глаз остановился на Джой. Протянув ей руку, она сказала:

— Мы рады вас видеть, Джой. — Нагнувшись, чтобы поцеловать Энн, она повернула к себе ее лицо и дрожащим голосом проговорила: — Она до смешного похожа на Стивена в детстве.

Отец сел на кончик стула, опершись руками о колена, слегка нагнувшись, отчего при его тучности пиджак натянулся и верхняя пуговица, казалось, готова была оторваться. Мать знаком как бы пригласила его принять участие в разговоре, которого он не понимал.

— А как вы себя чувствуете? — участливо спросила Джой.

— Для такой старухи, как я, не так уж плохо, — отвела она вопрос.

— Мы так волновались, получив письмо от Берты, — начала Джой как раз в то время, когда в комнату входила Берта и Ганс.

Берта сделала ей знак глазами, но было уже поздно.

— Что за письмо?

Джой смутилась.

— Письмо о том, что вы больны.

— Что за письмо, Берта? — Мать нахмурилась. — О чем ты писала? Ты ничего не сказала мне.

Краска залила шею Берты, окрасила багровым румянцем ее по-детски розовые щеки.

— Письмо как письмо. То, что писали все, что ты тяжело болела прошлой зимой. Я знала, Стивен захочет узнать подробности.

— И какие же подробности ты ему сообщила?

Отец прервал разговор.

— Отец просит вас, — перевела Берта, — пройти в ваши комнаты. Скоро подадут обед. Я проведу вас туда.

Джой и Энн поднялись за Бертой на верхний этаж по мраморной лестнице с бронзовой балюстрадой тонкой работы, на которой стояли мраморные статуи с массивными лампами в руках, а зеркала в раззолоченных рамах отражали величие прошлого.

— Вам отведены лучшие апартаменты для гостей, — сказала Берта, распахнув дверь в просторную спальню с высокими стеклянными дверьми на балкон, выходивший в сад.

Затем она торжественно раскрыла дверь в смежную комнату.

— Вот ваша гостиная! Ради вашего удобства мы пробили дверь прямо из спальни. Что вы на это скажете?

— Чудесно! — воскликнула Джой. — Но сколько хлопот мы вам доставили, и как вы внимательны к нам!

— Гостиная не так велика, как бы хотелось, но она целиком в вашем распоряжении. К тому же мы надеемся, что большую часть времени вы будете проводить внизу, с нами. Мы ждали вас столько лет и теперь ни на минуту не хотим выпускать вас из виду. Посмотрите! Мама подарила вам свой лучший чайный сервиз мейсенского фарфора. Она получила его в подарок ко дню своей свадьбы.

Растроганная Джой остановилась возле китайской горки, прошептав:

— Как вы добры!

— А где моя кроватка? — озабоченно спросила Энн.

— Мы все продумали, — сказала Берта, обращаясь к Джой. — Мы превратили туалетную комнату в детскую для Энн.

Энн в восторге запрыгала по комнате, обставленной современной белой мебелью и оклеенной детскими обоями в розово-голубых тонах.

— Надеюсь, вы не в претензии, — извиняющимся тоном сказала Берта, — что у вас не будет туалетной, но полковник Кэри, приятель нашего брата Хорста, американец, говорил, что в Америке обходятся без них, если в доме есть хорошая ванная.

— И он совершенно прав! Откровенно говоря, у меня никогда не было туалетной.

Энн усадила кенгуру на подушку, приговаривая:

— Веди себя хорошо, кенгурушечка! И много не разговаривай.

— А вот и ваша ванная комната. Мы ее тоже обновили, и вам, надеюсь, все понравится. Если пожелаете что-нибудь изменить, пожалуйста, скажите. Отец наказал: «Не жалейте ничего, лишь бы мой сын и невестка были довольны».

— Все великолепно! Вы все предусмотрели, решительно все!

Берта похлопала Джой по руке.

— Вот поживете с нами, — сказала она, — увидите, что у нас так принято. А теперь я пойду, узнаю, готов ли обед. Как только услышите гонг, спускайтесь вниз. Сегодня мы и так обедаем позже на полчаса! Наверно, Стивен помнит, что отец любит обедать в половине первого, чтобы не опоздать на дневной самолет.

Джой с удивлением слушала ее, и ей казалось, что долгие годы отсутствия Стивена были зачеркнуты в одно мгновение.

Стивен стоял у двери, ведущей в сад. Услышав их голоса, он обернулся.

— Скажи, что ты чувствуешь, вернувшись домой? — спросила его Джой.

— Просто не могу поверить, ничего не изменилось.

Лицо Берты помрачнело.

— Это не так!

И, резко повернувшись, она вышла из комнаты.

Обняв Джой, Стивен прильнул к ее губам, словно они долгое время были в разлуке.

— Прости, я оставил тебя одну.

— Извиняться не в чем, мой милый! Первое время мы с Энн будем невидимками. Ты только посмотри на все это! Я чувствую себя кинозвездой.

Он нехотя обернулся, обвел глазами комнату с широким ложем, составленным из двух кроватей, с валиками в изголовье и ногах, покрытым перинами на гагачьем пуху, с пододеяльниками в тончайших кружевах. Все было основательным, массивным. Огромный гардероб. Громоздкий туалетный стол. Энн бегала по комнате, рассматривая вещи.

— О мамми! — воскликнула она. — Смотри, какое тут все страшно большое!

Слова ее как нельзя лучше выразили чувства Джой. Массивная мебель действовала подавляюще. Она была так не похожа на легкую современную мебель в их собственном доме. Но сказать это Джой остерегалась, зная, что Зин имеет обыкновение повторять ее слова. Она лишь заметила:

— Здесь очень красиво, дорогая. А теперь марш в ванную комнату и вымой руки, а мне надо навести красоту!

Джой взяла Стивена за руку.

— Посмотри! Наша собственная гостиная. Разве это не мило!

— Вот те на! Они пробили дверь! — воскликнул Стивен, не веря своим глазам.

— Да, Берта мне уже сказала об этом.

Они не спеша перешли в гостиную. — Не правда ли, здесь красиво? — спросила Джой. — Меня немного подавляет спальня. Но эта гостиная с изящными стульями тонкой работы, столы, китайская горка, в которой расставлен лучший сервиз матери…

— Да, здесь все вещи принадлежат матери, — задумчиво произнес Стивен. — Их, должно быть, привезли из Мюнхена. Они куплены еще в Вене ее отцом для бабушки. Помню и эти ковры. Вот этот персидский ковер — большая ценность.

— Да, здесь все напоминает ее. Я так живо представляю твою мать в этой обстановке. На всем лежит печать изысканности. А взгляни в сад, какая масса сирени! Как тут чудесно, не правда ли?

Стивен взглянул на липу, нависшую ветвями над балконом.

— Мое любимое дерево, — мечтательно произнес он. — Еще мальчишкой я часто лежал под ним в шезлонге после перенесенного ревматизма, а мама обычно читала мне.

При упоминании о матери Джой спросила:

— Стивен, а как же ее здоровье? Она страшно хрупкая с виду. Действительно ли она так больна, как писала Берта?

— Не знаю. Мама говорит, что чувствует себя хорошо. А с Бертой поговорить мне еще не удалось.

— Не волнуйся, мой милый, — сказала она, ласково взяв его под руку. — Скоро мы все узнаем. Я уверена, что твой приезд лучшее для нее лекарство.

И она удивилась, почему он вздохнул.

Послышался звучный, эхом пронесшийся по всему дому удар гонга.

Стивен вздрогнул.

— Сейчас же идем вниз, — сказал он резко. — Отец не терпит, когда опаздывают к столу.

— Неужели? — засмеялась Джой, когда он буквально вытащил ее из комнаты. — Ты говоришь так, будто ты снова мальчик. О, если б ты так же бежал обедать, когда я тебя зову, а не отговаривался бы всегда какой-нибудь срочной работой.

— Негативная реакция против детской покорности. И заметь, в гонг бьют, как только отец сядет за стол и подаст сигнал.

— Ты шутишь?

— Нет, не шучу.

— Ну это просто из рук вон! Неужели никто не говорил ему об этом?

— Никто, — смеясь, сказал Стивен и поцеловал ее. — Вот научись говорить по-немецки и сама скажи ему об этом!

— О нет! Только не в этом доме. Знаешь, Берта уверена, что ты должен помнить, что обед подают в половине первого! Очень мило, не правда ли?

— Рад, что тебе нравится, — не без иронии произнес Стивен.

Рука об руку они сошли вниз; впереди них прыгала со ступеньки на ступеньку Энн и, оборачиваясь, несмело спрашивала:

— А можно в этом доме маленьким девочкам съезжать вниз по перилам?

— Нельзя! — строго ответил Стивен.

«Я тут совсем не ко двору», — подумала Джой, глядя на свое изображение в зеркале. Дорожный костюм из зеленого твида был вполне уместен, но темные волосы, подстриженные по последней моде, и загорелое лицо в здешней обстановке придавали ей чересчур экстравагантный вид.

С портрета, висевшего в холле, прямо на нее смотрели мрачные глаза предка, и ее пронзила мысль: «Он знает, я здесь не ко двору!»

Глава III

В дверях столовой Джой от удивления остановилась; ей показалось, что перед ней не современная столовая, а сцена из какой-нибудь старинной пьесы.

Посреди большой обшитой дубовой панелью комнаты, во главе стола, вокруг которого были расставлены стулья с высокими спинками в готическом стиле с фамильными гербами, восседал отец.

Был полдень. Однако в гранях хрусталя и на столовом серебре преломлялись огни зажженной вычурной люстры.

Слуга, облаченный в форму, чинно стоял у массивного с богатой резьбой буфета, и две вышколенные горничные с безразличными лицами, в белых передниках и наколках ожидали приказаний. Да! Все это напоминало скорее сцену из какой-то далеко не современной пьесы.

Чопорность обстановки и подавляла ее и вместе с тем смешила, но все же Джой поняла теперь, почему у Стивена сохранилось почтительное отношение к семейной трапезе, внушенное ему с детства.

Ганс предложил матери стул. Отец сидел в позе человека, который всю жизнь привык ждать.

Джой пришлось взять себя в руки, чтобы не рассмеяться и не выказать, как возмущает ее это слепое потворство семьи причудам хозяина дома.

Но Энн принимала все как должное: в доме праздник!

Оглядев стол, она спросила:

— У кого-нибудь день рождения, бабушка?

Никто не ответил. Жестом героя старинного фильма отец указал Стивену на стул по его правую руку, а Джой на стул налево от себя, проронив: «Mahlzeit»[4], на что Стивен ответил «Mahlzeit». Произошло замешательство: Энн забралась на стул возле Джой. Помедлив, Берта сказала что-то горничным и затем села на другое место. Ганс сел рядом с Энн. Судя по происшедшей суматохе, тщательно подготовленная церемония обеда явно шла вкривь и вкось! Вернувшись, горничная поставила перед Бертой дополнительный прибор. Другая поднесла подушку для Энн. Когда Джой поблагодарила ее, Берта пояснила:

— Нам не пришло в голову, что Энн уже взрослая и может обедать с нами. Шарлотта накрыла для нее стол в старой детской комнате.

— О, вам не стоило беспокоиться, — сказала Джой. — Энн с малых лет обедает со взрослыми.

— Мы с Патрицией всегда обедаем с мамой и папой, — поспешила подтвердить Энн. — Патриция еще маленькая и часто проливает на скатерть, а я большая и скатерть не пачкаю. — Поймав взгляд матери, она добавила: — Иногда и я проливаю, но зато умею резать мясо ножом!

— Очень похвально, Анна! — Тон Берты отнюдь не соответствовал ее похвале.

Слуга разливал вино.

— Мамми! — громко прошептала Энн. — Сказать ей, что меня зовут Энн, а не Анна?

— Мы будем звать ее Анна, — сказала Берта, как бы тем самым разрешив спор.

— Меня тоже зовут Анной, — шепнула заговорщически мать Стивена.

Стивен, желая предостеречь Джой, посмотрел на нее. И она вдруг поняла: Берта смотрит на девочку, чтобы заставить ее замолчать, отец нервно крутит кольцо от салфетки, призывая к вниманию.

Джой пожала ручку Энн — знак, известный обеим, — и Энн замолкла, переводя недоумевающий взгляд с одного лица на другое.

Отец произнес приветственный тост, и все присутствующие подняли бокалы. Опорожнив бокал, старик поставил его на стол и снова заговорил.

Переводила Берта.

— Отец просит извинить нашего старшего брата Хорста. Он находится сейчас в Каире по заданию правительства и поэтому лишен удовольствия приветствовать вас сегодня.

— Как жаль, что мы этого не знали! — воскликнула Джой. — Мы заезжали в Каир и были у пирамид!

— Возможно, это и к лучшему, — заметила Берта. — Брат занимает ответственный пост и вряд ли смог бы уделить вам время.

— У нас тоже не было времени, — резко вставил Стивен.

Джой удивленно взглянула на него, пораженная его тоном.

На минуту воцарилась тишина. Воспользовавшись этим, Энн повернулась к Гансу и спросила:

— Вы мой новый дядя?

— Нет, я твой двоюродный брат.

— Вот хорошо! У меня еще не было двоюродного брата. Могу я называть тебя Гансом?

— Можешь.

— Значит, теперь у меня есть тетя и двоюродный брат? И новые дедушка и бабушка.

Отец многозначительно откашлялся. Джой пошлепала Энн по коленке.

Бесшумно ступая, горничная разливала суп.

Обед был превосходным. Он проходил в молчании, которое нарушалось лишь во время смены блюд, когда можно было переброситься несколькими фразами по поводу путешествия Стивена на пароходе и затем на самолете из Лондона.

«Да, этот мир действительно отличен от нашего», — думала Джой. Установившийся, окостенелый мир! Воплощением этого мира является и эта громоздкая старомодная мебель, туго накрахмаленная скатерть из тончайшего дамасского полотна, салфетки у каждого прибора, большие, как чайные полотенца, множество серебра с монограммами, фарфоровая посуда с широким ободком — синего с золотом. Все тут было так не похоже на их солнечную столовую, где не было ничего лишнего, обставленную легкой современной мебелью, с посудой веселых расцветок! И на мгновенье она снова почувствовала себя чужой в обстановке, которая для Стивена была привычной. И эта отчужденность еще усилилась при взгляде на старинный портрет человека с мрачным лицом, похожего на отца Стивена, который смотрел на них из другого века.

Обед закончился, ждали, покуда не поднимется отец, затем все последовали за ним в гостиную. Излишняя чопорность и роскошь, наследие былых дней, особенно поразили Джой, когда горничная поставила перед Бертой массивный серебряный поднос с тяжелым кофейным сервизом прошлого века.

— Этот кофейный сервиз принадлежал моему прадеду, — с гордостью сказала Берта, поймав ее взгляд.

Не желая омрачать столь торжественное событие и в то же время не умея кривить душой, Джой пробормотала что-то невнятное.

— Вам, уроженке Нового света, наш быт должен показаться странным. Полковник Кэри, наш американский друг, о котором я уже упоминала, посмеивается над нами, говоря, что мы живем в прошлом веке. Но отцу по душе наш образ жизни, и я с ним согласна. Традиция — великая вещь!

— А я не согласен, — сказал Ганс так тихо, что расслышали его только Берта и Джой.

Брови Берты насупились, но Ганс по-прежнему улыбался, и эта отчужденная ироническая улыбка так не соответствовала его юному лицу.

— Штефан рассказывал нам, что вы хорошая пианистка, — продолжала Берта, бросив взгляд на рояль. — Мы настроили рояль. Вы доставите всем нам большое удовольствие, мама давно уже не играет.

— Благодарю вас, — ответила Джой. — Но боюсь, что вы разочаруетесь.

Заговорил отец. И Берта стала переводить.

— Отец говорит, вы можете играть, когда он не занят делами. Когда он работает, его нельзя беспокоить.

За кофе разговор тянулся вяло, касаясь лишь повседневных дел. Джой трогали неловкие попытки родных Стивена найти какую-нибудь тему, чтобы втянуть и ее в разговор. Впервые она почувствовала пустоту от сознания, что Стивен не принадлежит ей безраздельно.