Жаркое лето в Берлине

Вернувшись к столику, Тод заказал бутылку шампанского. Он поднял бокал за здоровье Карен и обратился к присутствующим.

— Как видите, в сие заведение прибыл элегантный отпрыск старинной аристократии. Не правда ли, когда поглядишь на него, начинаешь чувствовать, что ты-то сам не больше как троглодит. Das ist der Prinz von und zu Malmeek[15]. Кровь у него такой голубизны, что он пользуется ей взамен чернил для своей ручки. А чтобы сделать его еще привлекательнее, скажу, это deutscher[16] Рокфеллер. Вы видите, он целует даме ручку? Какое изящество! Какое достоинство! Какой ша-а-рм! Хотите, я таким же манером поцелую вашу ручку, Златокудрая?

Карен подумала, потом решительно покачала головой:

— Вы не знаете, как это делается.

— Она права. Я не знаю. Для этого у ваших предков должен быть стаж целования рук не менее пяти столетий и десятилетний стаж главного вершителя правосудия в концентрационном лагере, а именно в Бухенвальде.

В балагурстве Тода Джой почувствовала яд.

— Он такое вершил «правосудие», о котором отец Луэллы — сам хороший судья — не читал ни в одном своде законов. Я на месте получил представление, как изящно он это проделывал. Целование рук не входило в распорядок лагерной жизни, но зато я узнал, как работает хорошо организованная фабрика смерти.

Перед Джой мысленно возникло лицо профессора, когда она посмотрела на это надменное, аристократическое лицо.

— А чем занимается сейчас этот… принц? — спросила Джой, страшась ответа.

— Кроме целования рук, он оказывает услуги одной почтенной родственнице, как и он, голубых кровей, — нашему старому, дорогому другу Prinzessin, с которой мы уже встречались в Дюссельдорфе в ее деятельности по части достославной и бесславной «Тайной службы».

История профессора стала приобретать для Джой особую окраску.

— Кому же она оказывает помощь?

Вопрос Джой прозвучал неуверенно.

— Военным преступникам. Помогает им бежать из страны, когда скандальное дело принимает огласку, и возвращаться обратно, как только опасность минует. Они умны. Многих они держат за пределами страны, многих они уже сейчас возвращают. Не удивительно! В Западной Германии насчитывается тридцать филиалов «Тайной службы», тринадцать филиалов за границей — один в доброй старой Англии, а еще один в «прибежище свободных», сиречь в Соединенных Штатах, а большой бизнес здесь заботится, чтобы они ни в чем не терпели нужды.

Луэлла резко вскочила.

— Уйдем отсюда. Мне становится дурно, когда я вижу, как этот угорь голубых кровей из кожи лезет вон в своих кривляниях.

— Уходить так уходить! — Тод и Карен встали. — Сегодня мы с Златокудрой собираемся посетить не совсем обычное сборище.

— И мы с вами, — живо отозвалась Луэлла. — О'кэй, Тео?

— Что до меня, так о'кэй. А что скажут наши гости?

— Я отвратительная хозяйка, — извиняющимся тоном сказала Луэлла. — Но уверяю вас, провести время с Тодом всегда занимательно.

— И мы с удовольствием пойдем с вами, благодарю, — сказал Стивен, не глядя на Джой, которой это приглашение было явно не по душе. Джой принужденно улыбнулась, желая скрыть досаду.

Она нехотя прошла вслед за ними через роскошный вестибюль. Раздражение нарастало, тем более что Стивен умело лишал ее возможности выразить его. Обычно он был так заботлив и предупреждал каждое ее желание. А сейчас он просто увлекал ее за собой, будто ее и не было, мимо бесчисленных ливрейных лакеев, мимо изящных, миловидных девиц, восседавших в одиночестве на стратегических пунктах.

А там, на ярко освещенных улицах, где над витринами магазинов, торгующих предметами роскоши, мелькали неоновые огни реклам, прохаживались на высоких, как ходули, каблуках столь же изящно одетые девицы и слонялись молодые люди в костюмах новейшего покроя; из крохотных карманных радиоприемников плыла музыка; глаза из-под наклеенных ресниц следили, как в блестящих лимузинах подъезжали мужчины, старые и пожилые. Мимо проходили пары: покачивались юбки-колокольчики рядом с форменными брюками оккупационных войск, гнусавые звуки чужестранной речи сливались с женским смехом.

— Итак, вы предаете себя в мои руки? — спросил Тод.

— Да! — в один голос сказали Стивен, Луэлла и Тео. — Тогда я намерен предложить всем втиснуться в ваш кадиллак, Тео. Согласны?

— Валяйте!

— Здесь ничто не производит такого впечатления на людей и не завоевывает их дружбы, как американский военный номер на машине, — прибавил он, усаживаясь вместе с Карен на переднее сиденье в машине Тео.

— Паспорт при себе?

— Еще бы! — воскликнула Луэлла.

— Да, — сказал Стивен.

Выбравшись с трудом из рядов машин на месте стоянки на проезжую дорогу, они сломя голову понеслись в бесконечном потоке автомобилей. Вопросы Тода приводили Джой в мрачное настроение. Чтобы показать свое недовольство, она как можно дальше отодвинулась от Стивена; но Стивен разговаривал с Луэллой, и Джой оставалось только изучать рекламы, сверкающей лентой мелькавшие перед ее глазами: «Haus Wien», «Hotel am Zoo», огромная кисть винограда, а когда они выехали с Курфюрстендама — бесконечные вывески, которые она не могла прочесть.

— Мы едем в сногсшибательный кабачок, — объяснил Тод, — о существовании которого большинство берлинцев и не подозревает. Кабачок оригинальный, но не высшего класса. Что от вас требуется? Растянуть губы в приятной улыбочке и так застыть до конца.

Джой почувствовала себя совсем несчастной, когда машина, протиснувшись через узенькую, скупо освещенную улицу, остановилась у невзрачного здания с вывеской на старинном фонаре: «Weinstube».

Когда Тод повел их вниз по лестнице в погребок, откуда слышался звон стаканов, гул веселых голосов, распевающих песни, какой-то человек, подойдя к краю тротуара, проверил номер их машины.

— Песня что надо! — громко сказал Тео, а шепотом, не шевеля губами, добавил: — «Бомбы над Англией».

Джой крепко схватила Стивена за руку, у нее вдруг закружилась голова, когда они остановились на лестничной площадке, глядя вниз сквозь пелену дыма на розовое сияние бритых черепов и лоснящиеся от бриллиантина головы молодых людей, у которых волосы ниспадали до воротничков, нависая на глаза; все они ритмично двигались из стороны в сторону, а певцы, как загипнотизированные, покачивались под звуки музыки, которую выколачивали из разбитого пианино.

— Achtung! — рявкнул голос из-за стойки. Пение прекратилось. Все обернулись в их сторону. Враждебные лица, настороженные взгляды.

— Sieg Heil! — Тод, выкрикнув эти слова, щелкнул каблуками. Раздался приветственный рев. Раздвинулись стулья, чтобы дать им возможность пройти через переполненный зал. Освободили столик, подбежал кельнер; вокруг них суетился, точно лысая нянюшка, хозяин кабачка.

— Не обращайте на нас внимания! — прокричал Тод по-немецки. — Здесь все друзья! — Он чокнулся с юнцом, который поминутно откидывал со лба прядь льняных волос и, глядя на них дикими глазами, представляясь, произнес по-английски с сильным немецким акцентом:

— Вильгельм, фюрер викингов.

— Толково! — сказал Тод, предлагая ему сигареты. Карен невозмутимо принялась приводить в порядок свой грим с помощью продолговатой сумочки.

— Все американцы? — спросил юнец, наклоняясь, чтобы прикурить сигарету от зажигалок, которыми Тод и Тео одновременно щелкнули.

— Все, — бойко солгал Тод.

— По-немецки говорите?

— Только я, да и то неважно. Мой друг, полагаю, вы его знаете, генерал эсэс Мейнберг, посоветовал нам, когда мы будем в Берлине, заглянуть сюда и посмотреть, как вы тут, ребята, готовитесь подогреть холодную войну.

Юнец с дикими глазами перевел слова Тода, и весь подвал огласился приветственным ревом.

Какой-то худощавый мужчина с выбритой головой и глубокими шрамами через всю щеку пробился через толпу и пожал всем им руки.

— Это Гунтер, он был одним из фюреров гитлерюгенд, — с гордостью пояснил Вильгельм-викинг. — Ему мы обязаны всем, что мы знаем.

Тод снова крепко стиснул руку Гунтера и назвал его «мировым парнем», прибавив к этому немецкий эквивалент, чтобы доставить удовольствие присутствующим, которые окружили их плотным кольцом так, что дышать стало нечем из-за дыма, пивных паров и запаха потных тел.

— Спойте нам песню, мальчики! — крикнул Тод, когда Луэлла взмолилась о пощаде.

Гунтер раздвинул толпу, давая им проход, водрузился на табурет за стойкой и воздел руки. Он подал знак толстому флегматичному мужчине, чтобы тот задал тон. Прозвучала первая нота, чистая и звонкая, как колокольчик. Он спел первые такты, остальные подхватили.

Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen[17].

Джой перехватила страдальческий взгляд Стивена; лицо его было сковано гримасой.

Тод наклонился к Стивену.

— Держите себя так, как будто это вам нравится, — сказал он, но его тревожные интонации не соответствовали широкой улыбке на его лице.

— Стараюсь получше перевести им! — крикнул он, заметив устремленный на него мрачный взгляд Гунтера. — Я выучил ее, когда был в Вюрцбурге.

— Подождите! — сказал Вильгельм, подойдя к ним. — Я вам переведу это на английский, только без рифмы. Вы знаете, что это песенка нашего Хорста Весселя?

— Ну как же! — Тод хлопнул его по плечу. Стивен последовал его примеру.

Откинув назад волосы, уставившись горящими глазами в какую-то точку, Вильгельм с пафосом стал декламировать. Кровь так стучала в ушах Джой, что она расслышала лишь конец песни:

Дайте дорогу коричневым батальонам,

Дайте дорогу штурмовикам!

Песня началась без аккомпанемента, гармонично, слаженно и мощно: пели чистые, звонкие тенора и бархатный бас.

Пение нарастало и закончилось мощным крещендо.

— Браво! Браво! — захлопал Тод, остальные последовали его примеру. Только Карен все еще возилась со своей сумочкой, закончив обычную, продолжительную «реставрацию» своего лица. Гунтер подошел, чокнулся со всеми и прикурил сигарету от трех соревнующихся в угодливости зажигалок.

— Будь я проклят! — Тод вытер пот со лба. — Лучшего исполнения этой песни я не слышал. — Он встал. — Ну, а теперь, ребята, я угощаю!

Вильгельм перевел его слова на немецкий язык. Кельнер и хозяин поспешили наполнить стаканы пенящимся пивом, и все обменялись тостами.

Воздух все более насыщался пивными парами, клубился дым сигарет. Карен была вполне удовлетворена своим лицом, которое, впрочем, претерпело мало изменений, несмотря на время, щедро затраченное на косметику.

— Я чувствую, мне станет дурно, если мы сейчас же не уйдем отсюда, — взмолилась Джой.

— О'кэй? — обратился Тод к Карен.

— О'кэй! — ответила она.

— Хорошо, — сказал Тод, обращаясь к Джой. — Падайте в обморок, леди, как только вам вздумается. Удобный предлог убраться отсюда.

Стивен встал, заботливо склонился над ней.

Тод крикнул что-то Вильгельму, Гунтер перевел его слова присутствующим. Подойдя к высокому табурету за стойкой, Гунтер поднял стакан, обращаясь к заокеанским гостям, в то время как они с трудом прокладывали себе путь к выходу.

— Achtung! — крикнул он, поставив стакан на стойку, и призвал к порядку. Запрокинув голову, он вытянул вперед руку. Сразу же поднялся лес рук, и все в один голос гаркнули: «Heil Hitler!»

Джой взглянула вниз: лысые головы, гривастые головы, горящие глаза.

— Sieg Heil! — прокричал Тод в ответ и тихо добавил: — Ну, быстрее отсюда. Это уже слишком.

— Я не намерен извиняться, — сказал Тод, когда Тео отъехал от бара на несколько кварталов. — Если вы намерены высадить нас и отделаться от нашего общества — о'кэй! А по-моему, вам надлежало бы выдать нам обоим блестящий аттестат в благодарность за расширение вашего образования. У меня имеются адреса дюжины подобных заведений, тут поблизости, но мы с Карен уже высосали из них все, что нам было нужно, ну, а вы, мне кажется, не горите желанием туда попасть.

— Дюжины? — спросил Стивен сдавленным голосом.

— Да-а, даже больше. Вильгельм — фюрер местной DRP — Deutsche Reichspartei[18], — это для вашей супруги. Но не все неофашисты состояли в этой партии. В Западной Германии их миллионы, и они всюду простирают свои щупальца. Старые борзописцы утверждают, что сейчас происходит то же, что и в тридцатые годы, когда Гитлер и его соратники-головорезы получали субсидию и полную свободу действий. И мы знаем, к чему это привело. Ну, а теперь, кому хочется бай-бай, прошу поднять руки.

— В какие края вы направляетесь? — спросила Луэлла.

— Хочу подкинуть Златокудрую малютку домой, а на обратном пути думаю взглянуть на гитлеровское логово. Хочу убедиться, что этот ублюдок все еще мертв.

— И я с вами, — сказала Луэлла. Тео кивнул головой.

— А вас, бараньи бароны, в отель?

Невзирая на сарказм его вопроса, Джой собиралась сказать «да», но в это время Стивен добавил:

— Мы тоже с вами.

Джой, рассерженная тем, что ее впутывают в эту историю, дернула Стивена за руку. Но Стивен вел себя так, словно ее вовсе не существовало.

На сине-фиолетовом небе всходила золотая луна, когда их машина проносилась по Шарлоттенбургскому шоссе, между двумя парками Тиргартена.

При ярком лунном свете на фоне неба возникли очертания Бранденбургских ворот, на которых, впряженная в колесницу, четверка коней обречена была на веки вечные грызть удила над Унтер-ден-Линден.

Перед часовым на контрольном пункте Тео остановил машину. Карен показала паспорт. На прочие паспорта он едва взглянул.

— Danke! — И солдат дал знак ехать.

— Так-то они проверяют! — воскликнула Джой, недоверчиво, но с облегчением.

— И только из-за того, чтобы не пропустить контрабанды, — пояснила Карен, как бы в виде извинения. — Иди вы пешком, в ваш паспорт даже не потрудились бы заглянуть.

Джой с сомнением посмотрела на Луэллу, та кивнула головой в подтверждение.

— Тогда что же означают эти крики: «Открыть ворота на Восток»? — не унималась Джой.

— Да это именно то, — бросил Тод через плечо, — что мы называем «информацией», когда это исходит от нас, и «пропагандой», когда это делают другие.

Он похлопал Карен по плечу. — Сегодня вы, дорогая, отлично поработали для меня. Как вы думаете, сколько снимков вы сделали?

— С фон Мальмека по меньшей мере четыре. Не уверена, как они выйдут. Пять снимков в Weinstube. Два снимка — я навела кинокамеру прямо в рот Вильгельму, когда он прикуривал от ваших зажигалок. На трех должен выйти даже шрам на лице Гунтера; и два снимка, когда они кричали: «Хайл Гитлер!» Боюсь, не помешал ли дым, слишком было накурено.

— Wunderbar! Wunderbar![19] — Тод опять похлопал ее по плечу. И Тут Джой поняла наконец, почему Карен проявляла такой повышенный интерес к косметике.

— Довожу до вашего сведения, друзья мои: в ведении Гунтера находились все военнопленные союзных войск в Бухенвальде. На эту тему я пишу сейчас статью.

Машина плавно скользила по Унтер-ден-Линден мимо молодых деревьев с листвой, блестевшей при лунном свете.

— Мне почему-то казалось, что на этом красивом авеню должны быть тенистые липы, — разочарованно сказала Джой.

— Когда-то тут были липы, — пояснил Стивен. — Но, говорят, липы вырубил Гитлер во время войны.

— И здесь не такое яркое освещение, как на улицах Западного Берлина, — пренебрежительно заметила Джой, надеясь вызвать на спор.

— Да, вы правы, — согласилась Карен, оставив ее ни с чем.

Машина повернула вниз по Фридрихштрассе и пошла по этой широкой оживленной улице с ярко освещенными магазинами: люди толпами выходили из театров и кино, а между домов во всю ширину улицы электрическими огнями горели сводки последних новостей.

— Kriegsverbrecher, — по буквам прочла Джой. — Что это означает?

— Военные преступники, — сухо сказал Стивен.

— А дальше?

— Имена членов боннского кабинета.

Автомобиль нырнул под железнодорожный мост, по Шиффбауердамм Брюке, и повернул на автомобильную дорожку, ведущую в тихий внутренний дворик, казавшийся инородным телом в сердце большого города.

Карен попрощалась.

Тод вышел из машины, и они направились по дорожке среди густых деревьев. Волосы Карен отливали серебром в свете уличных фонарей, а ее хрупкая фигурка казалась фигуркой ребенка.

Тод вернулся и, сев рядом с Тео, сказал:

— Уф! Слава богу, благополучно доставил домой это маленькое сокровище. Благодарю вас всех!

Автомобиль скользнул вдоль Фридрихштрассе, через мост, где Шпрее переливалась серебряной чешуей при свете луны. Тео вел машину, следуя указаниям Тода, замедляя ход, чтобы пропустить пешеходов, толпами направлявшихся к автобусам, поездам и метро. И наконец пристроился к ряду машин, направлявшихся в Западный Берлин.

— Возвращаются из «Берлинер ансамбль». Сейчас там идет пьеса Брехта «Взлет и падение гангстера Артура Уи». Пьеса старая, но все еще действенная. Уи — это Гитлер. Эпилог — всего одна строчка, но эта строчка заставляет зрителей, уходя из театра, задуматься. «Ребенок мертв, но мать, породившая его, все еще жива!» Непременно посмотрите эту пьесу.

В лабиринте улиц, там, где новые здания соседствуют с остовами зданий — скрученными стальными каркасами — и развалинами каменных домов, Джой потеряла всякое представление о том, где они находятся. Наконец они выехали на освещенный луной обширный пустырь, где царило полное безмолвие.

Джой нехотя вышла вслед за всеми из машины; зеленые лужайки поблескивали от росы, и какой-то ночной цветок наполнял воздух благоуханием.

— Помнишь, Стивен? — спросил Тод.

— Помню. — Голос Стивена звучал резко.

— Леди и джентльмены! — сказал Тод, подражая профессиональному гиду и указывая на ухоженные сады, оставшиеся позади, и на пустырь, расстилавшийся перед ними. — Тут было сердце нацистской империи! Вот там находилась пышная канцелярия Гитлера, где он мечтал о славе и откуда он наблюдал, как эта слава шагала почти вплоть до той цели, до которой он хотел ее довести. Именно там, где вы видите эти колоссальные нагромождения бетонных глыб толщиной, ей-богу, в три метра, именно там он и подох, когда и Берлин и вся его слава рушились вокруг него. Подох, как крыса в капкане. Точка.

Все молча глядели на темные грязные обломки, беспорядочно нагроможденные, наподобие рухнувшей пирамиды, посреди поросшего сорняками пустыря. Молча они вернулись к машине, бесшумно проскользнули по Вильгельмштрассе, где луна светилась сквозь остовы некогда роскошных дворцов, повернули, и не успела Джой опомниться, как машина, приостановившись у поста демаркационной линии, въехала обратно в Западный Берлин.

Глава XI

События той ночи образовали пропасть между Джой и Стивеном. Когда, вернувшись домой, она пожаловалась, что Тод совершенно испортил вечер, Стивен резко ответил:

— Только одной тебе, моя дорогая. Всем было очень интересно.

— Странные вкусы! Не могу понять, что интересного в том, что мы попали в грязный погребок, где полным-полно каких-то сумасбродов!

Стивен, снимавший с ног туфли, поднял голову, и Джой долго не могла забыть его колючий взгляд, брошенный на нее.

— Ну что ж, поговорим. Во-первых, погребок вовсе не грязный. Обычная опрятная Weinstube, не хуже любой пивнушки в Сиднее.

— Не знаю, — заносчиво сказала Джой. — По части таких мест у тебя больше опыта, чем у меня.

— Ты многого не знаешь. Кстати, люди, бывшие в пивной, далеко не маньяки. Большинство из них типичные немецкие нацисты, упрямые, нетерпимые, работящие; они пользуются уважением у некоторой части населения, они всем недовольны, сентиментальны и несут всякий вздор. Это содержатели пивных, владельцы магазинов, мелкие торговцы, безработные. Это те, кто поддерживал Гитлера. «Профессионалами» можно назвать только Вильгельма и Гунтера. Они-то и делают наш государственный строй опасным.

— Опасным! Да ты и впрямь несносен, как тот противный журналист-янки. Никак не могу понять, почему Луэлла по нему с ума сходит.

Стивен, тяжело вздохнув, встал.

— Могу себе представить, что Тод задает себе такой же вопрос о Луэлле и о тебе.

— Хочешь знать мое мнение? Этот человек — коммунист! — выпалила Джой вслед Стивену, когда он направился было в комнату Энн.

Стивен остановился, погладил ее по голове:

— Интересно, на каких данных, мой дорогой Уотсон, построено ваше столь категорическое заключение?

— Ну, он говорит, как коммунист.

— А откуда же вы, мой дорогой Уотсон, знаете, как говорят коммунисты?

Джой отбросила его руку.

— Не знаю, что такое нашло на тебя в последнее время, но ты ведешь себя со мной, как с какой-то дурочкой! — вскричала она.

Он стоял, глядя на нее все тем же колючим взглядом, на его губах играла ироническая усмешка, которую она так ненавидела.

— Вся беда, моя дорогая, в том, что это так и есть.

Шли дни и ночи, но холодок того вечера не растаял. В их отношениях что-то изменилось. Уязвленная и оскорбленная Джой считала, что первый шаг к примирению должен исходить от Стивена. Но он не делал ни малейшей попытки. Он по-прежнему был вежлив, готов помочь и в присутствии других любезен. Каждую ночь она ложилась спать, не примиренная с ним, каждое утро она просыпалась, чувствуя, что пропасть между ними ширится.

Разлад с каждым днем углублялся; когда Хорст на субботу и воскресенье прилетал домой, Джой встречала его с подчеркнутым радушием в надежде расшевелить Стивена, сломить его вежливую отчужденность.

Но Стивен стал относиться к Хорсту более дружелюбно, вспоминал с ним о бывших знакомых, интересовался их жизнью, словом, в доме царили мир и спокойствие, а в сердце Джой была пустота, гнев и обида.

Жара не спадала. Ртуть в термометре взлетала неслыханно высоко, даже ночью ветер не освежал горячий и душный берлинский воздух.

Жужжание электрических вентиляторов наполняло дом. Мать Стивена изнемогала от жары. Доктор предписал ей полный покой. Отец, истомленный зноем, вспотевший настолько, что пятна пота проступили на полотняной куртке, все же каждый день работал в библиотеке, дверь в которую теперь была открыта, и вентиляторы создавали некое подобие ветерка.

Мученическое выражение не сходило с лица Берты, и она вымещала свои страдания на девушках. Исходя добродетелью и потом, она ежедневно посещала свой комитет. Подобная преданность долгу восхищала Джой, покуда Ганс не сказал ей, что в здании комитета работает кондиционная установка.

После ссоры с Бертой, эхо которой несколько дней отдавалось в доме, Ганс исчез. Беспокойство, вызванное его уходом, говорило о том, что никто не знал, где он находится.

Прилетел Хорст, как всегда блистающий военной выправкой и сознанием собственной значительности. Его непрерывно подзывали к телефону, и по дому шел гул от его громогласных и, видимо, гневных разговоров. Почти каждый час правительственные машины с посланцами в военной форме подкатывали к дому. В те дни он едва мог перекинуться с Джой словом.

Она пыталась расспрашивать Стивена, ответ был один:

— Сейчас министерский кризис, и Хорст готовится к встрече своего министра, который посетит Берлин, чтобы разделаться со своими врагами. — И с издевательской улыбкой добавил: — В данный момент ему не до женщин.

Даже для Джой, родившейся в жарком климате, континентальная жара была тягостна. Она привыкла к морскому бризу, постоянно гулявшему в ее спальне, а от здешней духоты ночью можно было просто задохнуться.

Стивен решил спать на диванчике; и, хотя летом он даже дома часто спал на веранде на раскладной кровати, она сочла его переселение ударом по их супружеской жизни.

У Энн появилась потница, и Джой, пытаясь побороть отчужденность Стивена, попросила его отпустить дочку к их дальней родственнице, жившей в Ваннзее, где Энн могла бы купаться в озере чуть ли не у самой двери дома и обзавелась бы подругой, с которой можно поиграть. Но Стивен только сказал:

— Для нее это будет полезно, притом у кузины Ингеборг больше здравого смысла, чем у других женщин.

Джой приняла его замечание, как выпад против себя, и не один день она обдумывала его слова.

Единственно, что обрела она с отъездом Энн, — это полное одиночество. Стивен ежедневно уезжал на фабрики, а возвратясь домой, часами сидел с отцом в библиотеке.

Она уже подумывала, не решил ли он остаться, но не могла заставить себя спросить его, а он ничего ей не говорил.

Неужели же замок на Рейне мог заменить ей жизнь в родном доме? — думала она. В этом доме, кишащем слугами, где под внешним благополучием бурлили таинственные подводные потоки, ее собственный мирный дом приобретал очарование, которого она не чувствовала, когда там жила.

Особенно угнетало ее одиночество. Поэтому она стала часто отлучаться из дому под предлогом, что проводит время с Луэллой, постоянно отклоняя предложение воспользоваться автомобилем и шофером.

Устав от беготни по магазинам, она стала посещать галереи и музеи в Берлине и в его предместьях. Найти дорогу в Далем было просто, все указатели, включая надписи на автобусных остановках, были на английском языке, и ей казалось, что она очутилась в каком-то американском поселении в неизвестной стране.

Впервые чувство красоты и быстротечности жизни охватило ее, когда она вновь и вновь любовалась в далемском музее головой Нефертити на фоне серых бархатных занавесей, создававших подобие склепа. Всматриваясь в лицо египетской царицы, восхищаясь посадкой головы, мудростью и безмятежным выражением покоя в ее чертах, Джой остро чувствовала свое собственное ничтожество. Что знала она о жизни?

До сих пор она довольствовалась сознанием, что у нее есть дом, семья, привычный комфорт. Все это она принимала как должное. Мир, в котором она жила, был хорош для нее, а как живут другие люди — до этого ей не было никакого дела. Все ее желания были удовлетворены. Единственная размолвка с родителями была вызвана ее замужеством. Но сопротивление родителей ее браку со Стивеном только сильнее разожгло ее любовь.

Она принимала как должное полное благополучие их жизни. А ныне, в расцвете зрелости, она поняла, какой пустой была эта жизнь, если Стивен, придравшись к какому-то ее недостатку, о котором она вплоть до настоящего времени не подозревала, отдалился от нее. Каждую ночь она терзала себя одним и тем же вопросом. А днем, чем бы она ни занималась, мысль об этом не давала ей покоя.

Жара достигла высшей степени. Джой устала бродить по улицам, где с раскаленных тротуаров подымался запах дегтя и асфальт таял под ногами; ей наскучило часами просиживать под тентами уличных кафе, где жирные женщины раскармливали себя и своих жирных собак приторными кексами со взбитыми сливками.

Она стала посещать кинотеатры, где было по крайней мере прохладно. Фильмы мелькали перед глазами, но она видела их и не видела: мысли текли своим чередом, наподобие метронома, отбивающего такт.

Однажды ее внимание привлекла афиша одного кинотеатра на Курфюрстендам, где на фоне синего неба вырисовывались пальмы и белели паруса. Женщина, сидевшая за кассой, что-то сказала ей, но она не поняла.

Джой облегченно вздохнула, войдя в темный зал небольшого современного кинотеатра. Шел выпуск еженедельной хроники, который она видела уже несколько раз: демонстрация протеста шестидесяти тысяч горняков, парад дамских мод на улицах Бонна; одна из манекенщиц напоминала Карен; и мысли ее потекли по привычному руслу.

Но, подобно бумажному змею, когда его дернут за веревочку, мысль ее обратилась к настоящему. Ярче, чем это бывает в жизни, перед ней на экране предстала картина судебного разбирательства в трибунале. Лица обвиняемых попали в самый фокус кинокамеры. Судьи, защитники, стража в касках.

В зале раздался смех, когда на экране появился Геринг в военной форме, ставшей для него чересчур свободной.

— «Unschuldig!» — сказал он. — «Не виновен!»

Кассельринг: «Unschuldig!»

Перед ней одно за другим мелькали незнакомые имена и лица, слышалось: «Unschuldig».

Кинокамера запечатлела это «Не виновен», сказанное каждым из них. Затем последовали кадры, с неумолимой наглядностью запечатлевшие преступления, которые привели их на скамью подсудимых; перед ней развернулась цепь событий, предшествовавших сцене в зале суда в Нюрнберге: поджог рейхстага; напыщенная декламация Гитлера; развевающиеся по ветру знамена со свастикой; сапоги марширующих отрядов штурмовиков, под касками высокомерные лица, разинутые рты, горланящие песню, которую Джой слышала в Weinetube:

Дайте дорогу коричневым батальонам,

Дайте дорогу штурмовикам.

Австрия, Чехословакия! Топот сапог! Топот сапог! Полосатые арестантские одежды жертв концентрационных лагерей.

Польша. Топот сапог! Топот сапог! Череп со скрещенными костями. Небо в зареве пожаров, зажженных бомбардировщиками, с ревом рвущихся на Польшу. Разрушенные города. Роттердам. Ковентри. Пикирующие бомбардировщики бомбят мирных жителей. Массовые убийства. Танки грохочут по всей Европе: по Голландии, Бельгии, Франции, Дании, Албании. Виселицы. Массовые казни. Повсеместно массовые казни. Расстрелы. Повсюду виселицы, расстрелы.

Блистательные парады. Знамена со свастикой, раздуваемые ветром побед. Толпы: десятки тысяч опьяненных до истерии своей победой. Гитлер, Геринг, Геббельс. «Heil Hitler! Heil Hitler!» Марш солдат вермахта, скандирующих «Sieg heil!», и счастливая, ликующая толпа, вторящая им: «Sieg heil!» Топот военных сапог слышен повсюду, от африканских пустынь до Арктики. Повсюду победа — от Ламанша до Сталинграда. «Sieg heil! Sieg heil!»

И вдруг новый кадр: небо, потемневшее от бомбардировщиков, несущих свой разрушительный груз. Бомбардировщики над Гамбургом, Руром, Лейпцигом, Берлином. Знамена со свастикой, втоптанные в снег под Сталинградом.

Пятьдесят тысяч пленных солдат, плетущихся по московским улицам. И машины, смывающие водой их грязные следы с московской мостовой. Смерть и разрушение.