Эллери Квин полеживал в кожаном кресле перед эркерным окном, скрестив на столике с пишущей машинкой ноги в мексиканских плетеных сандалиях гуарачо, с десятидюймовым стаканом из матового стекла в руке, с мертвецом неподалеку. Выпивая, пристально разглядывал покойника и не составил особого представления. Впрочем, это его не заботило. Расследование на начальной стации, у трупа необычные габариты, а ром утешает.
      Последовал очередной глоток.
      Любопытное дело. Жертва до сих пор подергивается, даже отсюда видны признаки жизни. В Нью-Йорке предупреждали, что это иллюзия, рефлексы после скоропостижной кончины. Уверяли: не поверите, но уже началось разложение, что подтвердит любой, кто способен отличить репей от камелии. Он отнесся к этому скептически. Знал мертвеца в его лучшие дни — потрясающий парень, мечта каждой женщины, веселый предмет проклятий и страсти. Трудно поверить в возможность оборвать столь бурную жизнь.
      И на месте преступления — вернее, над ним, поскольку снятый домик стоит высоко над городом, птичьим гнездом примостившись на конце сучка верхней ветви горного хребта, — остаются сомнения. Вон он лежит под тонким покрывалом смога, слегка шевелится, а все уверяют, что мертв.
      Прекрасный Голливуд.
      Телевидение его убило, сказано в некрологе.
      Эллери щурился на город, попивал ром и наслаждался своей наготой. Стоял сине-белый день, гора в зелени и цветах сбегала к мерцающей, залитой солнцем долине.
      В пользу выбора Голливуда местом действия нового романа не говорило ни одно практическое соображение. Детективы подчиняются особым законам жанра: начинаются с мимолетного взгляда в глаза безликой женщины, промелькнувшей в толпе, с надпечатанной буковки на пятой странице страхового полиса. В принципе, писатель имеет возможность выбирать по атласу. Эллери в высшей степени смутно представлял себе подходящее место. На данной стадии игры им вполне мог стать Джоплин в штате Миссури или кремлевские кухни. Фактически, замысел оставался еще столь туманным, что, услыхав об убийстве в Голливуде, он посчитал известие знаком свыше и немедленно занялся необходимыми приготовлениями, чтобы присутствовать при вскрытии. Куда еще специалисту по насильственной смерти тащить пустые пока мешки для вещественных доказательств, как не в город с ножом в спине?
      Что ж, в старичке еще теплится жизнь. Конечно, фасады кинотеатров с афишами «ЛУЧШИЙ ФИЛЬМ ВСЕХ ВРЕМЕН» перечеркнуты лаконичной полоской «ЗАКРЫТО»; в «Браун дерби» сажают за столик максимум через двадцать минут; знаменитый галантерейщик со Стрип Микки Коэн отошел от дел; кинозвезды срезают расценки для радио; актеры, работавшие на радио, всеми силами пробиваются на телевидение, туже затягивая пояса или выставляя свои дома на продажу; владельцы магазинов жалобно восклицают: у кого ж хватит средств на отрезы или на пилочки для ногтей, когда семейный бюджет трещит по швам под напором фирменных товаров с красивыми этикетками, нового автомобиля и телевизора; по улицам, избивая чужаков, рыщут шайки подростков, с легкой руки лос-анджелесских газет мрачно прозванные «волчьими стаями»; школьников регулярно ловят на торговле марихуаной; гонки с подрезками стали популярными играми среди любителей быстрой езды на скоростных шоссе; в любой вечер после половины одиннадцатого на Голливудском бульваре между Вайн и Ла-Бреа можно кокнуть туриста практически без всяких помех.
      Но за городом в долине Сан-Фернандо многочисленные дешевые оштукатуренные и краснокирпичные фасадики начинают расталкивать локтями цветистые горные склоны, свежеокрашенные светофоры на перекрестках останавливают бесшабашные прежде калифорнийские автомобили, по песчаной долине застежкой-«молнией» ползет гигантская бетонная плотина, возводимая в рамках «проекта по предотвращению затопления».
      С океанской стороны горного хребта Санта-Моника от ущелья Беверли до каньона Топанья растут более аристократические особняки, именующие себя «поместьями», презрительно обособляясь от вышедших из моды ранчо, хотя все больше и больше наивных переселенцев из других штатов видят перед собой четырех-пятикомнатный дом с добавочной каморкой на участке размерами 50х100 с тремя голыми абрикосовыми деревцами. Даже если Беверли-Хиллз кусает свои идеальные ногти, Глендейл и Энчино переживают бум, Брентвуд, Флинтридж, Санленд, Игл-Рок тоже на жизнь не жалуются. Строятся новые школы; старики тащатся из Айовы и Мичигана, шевеля пораженными артритом пальцами, обсуждая старческие пенсионные проблемы; чтобы в полдень проехать в деловом центре Лос-Анджелеса четыре квартала от 3-го до 7-го по Бродвею, Спринг, Хилл или Мейн, теперь нужно тридцать минут вместо пятнадцати. Эллери слышал об открытии гигантских предприятий, о тысячах иммигрантов, стремящихся в южно-калифорнийский край через Блайт и Индио по 60-му шоссе, через Нидлс и Барстоу по 66-му— нынешних пионерах, для которых кино по-прежнему олицетворяет Жизнь и Любовь, а «телевидение» остается заумным словечком вроде «антибиотика». Заезжаловки лучше и многочисленней прежнего; на горизонте торчит еще больше двадцатифутовых рожков с мороженым; из «Голливудской чаши» по-прежнему льется Чайковский под звездами для отважных любителей музыки; на торжественных открытиях хозяйственных магазинов вместо одного зажигаются два гигантских прожектора; Фермерский рынок на Фэрфакс и Третьей шумит и толпится, как египетский базар в разгар туристического сезона; Безумный Мюнц, видимо, навсегда завладел небесами, где его имя мильными буквами ежедневно парит за немалые деньги; газеты предлагают еще более искусительную клубничку, чем в прежние времена, — Эллери собственными глазами видел фото обязательной пухленькой крошки в бикини, старающейся устоять на длинном украшенном цветами ящике, с подписью: « Мисс Национальной недели гробов». Дня через три, согласно сообщениям, состоится шестичасовое сафари с участием тринадцати тысяч повзрослевших пляшущих пенродов в красных фесках в сопровождении пятидесяти одного оркестра, разнообразных верблюдов, шутов и платформ на колесах, которые проследуют по Фигероа-роуд до мемориального колизея в честь семьдесят-какой-то годовщины древнего арабского ордена благородных адептов Таинственного храма — общественное мероприятие гарантированно поднимет даже мертвого.
      В первые дни пребывания в Голливуде и его окрестностях стало ясно, что ошибочные пророчества восточных могильщиков предвещают не гибель ангельского города, а бурное возрождение в новом виде. Старый порядок сменился. Новый организм восхищает, но это не совсем то, что нужно, и Эллери чуть не собрал чемоданы, решив было лететь назад на Восток. А потом подумал: все кипит и бурлит, путается и клубится, люди преодолевают препятствия, куют железо, пока горячо; ядро старого Голливуда до сих пор пульсирует — сиди, старик, на месте, атмосфера вполне смертоносная; может быть, библиотечные полки пополнятся парочкой книжек.
      А тут еще пресса со своими агентами. Он рассчитывал проскочить в город, высадившись не в международном аэропорту Инглвуд, а на промежуточном Локхиде в Бербанке. Но ступил на землю юга Калифорнии под пулеметным огнем вопросов и объективов, увидев себя назавтра на первой странице каждой газеты. Раздобыли даже адрес дома в горах, хоть приятель, агент по недвижимости, клялся впоследствии собственной бородой, что не проронил ни слова. Ничего подобного не случалось со времен громкого дела, в ходе которого Квин спас Манхэттен от судьбы, равной смерти. Газетчики были уверены, будто он прибыл в Лос-Анджелес, как минимум, со столь же крупной пожарной миссией. Выслушав жалобное объяснение, что цель поездки — написать книгу, все расхохотались, приписывая в опубликованных репортажах визит всевозможным причинам, включая сверхсекретное поручение мэра вычистить Большой Лос-Анджелес.
      Разве можно удрать после этого?
      Он заметил, что стакан пуст, равно как и лист бумаги в пишущей машинке.
      Поднялся с кожаного кресла и очутился лицом к лицу с хорошенькой девушкой.

* * *

      Бросившись к дверям ванной, голый Эллери подумал, что сандалии гуарачо выглядят смехотворно. Потом задумался, почему не надел приличные десятифунтовые «барни». Потом разозлился, высунул голову в дверь и страдальчески крикнул:
      — Я предупредил миссис Уильямс, что сегодня не хочу никого видеть, в том числе и ее. Как вы сюда попали?
      — Из сада, — объяснила девушка. — Поднялась снизу с пороги. Постаралась не затоптать маргаритки. Надеюсь, не возражаете?
      — Возражаю. Уходите.
      — Но мне надо с вами встретиться.
      — Всем со мной надо встретиться. Только я никого принимать не желаю. Особенно в таком виде.
      — Вид действительно бледноватый… И ребра торчат.
      Тон медсестры, раздевшей больного. Он вдруг вспомнил, что в Голливуде одежда — исключительно личное дело. Проедешь от аптеки Шваба до Эн-би-си на углу Сансет и Вайн в эскимосской парке на упряжке сибирских лаек — никто головы даже не повернет. Со слаксами можно и даже нужно носить меховой палантин, выставленный напоказ пупок считается консервативным, у любой овощной палатки, как минимум, один мужчина в пляжных трусах задумчиво щупает авокадо.
      — Надо немножечко веса набрать… позагорать на солнце.
      — Спасибо, — услышал Эллери собственный голос.
      Костюм из эдемского сада не имеет для нее значения. Сама девушка еще прелестнее, чем показалось с первого взгляда. Голливудская прелесть, угрюмо заключил он, все они одинаковые. Какая-нибудь «мисс Вселенная» из Пасадены. Короткие полосатые, словно зебра, штанишки, жилетка без застежки поверх чепухового причиндала типа лифчика из ярко-зеленой замши. На крошечных ножках открытые зеленые сандалии, на светло-шатеновой головке замшевая жокейская кепочка в тон. Обнаженная кожа цвета поджаренного тоста, никаких ребер не видно. Маленькая, тоненькая, но, где надо, трехмерная. Лет девятнадцати. Почему-то напоминает Мэг из «Ночной жизни богов» Торна Смита. Он сердито захлопнул дверь.
      Спокойно выйдя через несколько минут в приличных слаксах, чесучовой рубашке и темно-красном кожаном пиджаке, увидел ее с сигаретой в своем кресле.
      — Я вам налила.
      — Очень любезно с вашей стороны. Видимо, для того чтобы я тоже вам предложил. — Нечего слишком любезничать.
      — Спасибо. Я до пяти не пью. — На уме у нее было что-то другое.
      Эллери прислонился к косяку у эркерного окна, неприязненно на нее глядя.
      — Я не так уж стыдлив, мисс…
      — Хилл. Лорел Хилл.
      — …мисс Хилл, но, сталкиваясь au naturel в Голливуде с незнакомой молоденькой штучкой, предпочитаю проверить, не прячется ли за шторами соучастник с фотоаппаратом и не ждет ли меня предложение взяться за дело. Зачем вы явились?
      — Затем, что в полиции одни болваны.
      — Ах, значит, в полиции не пожелали вас выслушать?
      — Еще как выслушали. А потом посмеялись. По-моему, в дохлой собаке нет ничего смешного, как думаете?
      — В чем?
      — В дохлой собаке.
      Эллери со вздохом прижал ко лбу холодный стакан.
      — Вашего пупсика, разумеется, отравили.
      — Не угадали, еще раз попробуйте, — предложила незваная гостья с решительным видом. — Пупсик вовсе не мой, я не знаю, от чего он умер. Больше того, и знать не хочу, хотя люблю собак. Полицейские снисходительно приняли это за чью-нибудь шутку, только я ничуточки не верю. Смысла не понимаю, но это не шутка.
      Эллери поставил стакан. Девушка смотрела ему в глаза. Наконец он с улыбкой качнул головой:
      — Примитивная тактика. Неудачная попытка. Кости не выпали.
      — Да какая там тактика, — нетерпеливо возразила Лорел. — Дайте рассказать…
      — Кто вас ко мне прислал?
      — Никто. Про вас все газеты пишут. Поэтому моя проблема решилась.
      — А моя не решилась. Моя проблема в том, чтобы найти тихое уединенное убежище, чего никогда не поймет дорогой простой читатель. Я приехал работать над книгой — бедняжка остановилась на месте. Писатели имеют привычку писать, и пришло мое время. Стало быть, вы понимаете, я сейчас не берусь за дела.
      — Вы даже не выслушали.
      Лорел вскочила, заходила по комнате, скривив губы. Эллери разглядывал под жилеткой загорелое тело. Не в его вкусе, но мило.
      — Собаки смертны, — мягко заметил он.
      — Дело не в собаке, я вам говорю. Дело в том, как это произошло. — К входной двери девушка упорно не сворачивала.
      — В том, как умер пес? — Вот зануда.
      — В том, как мы его нашли. — Лорел вдруг прислонилась к двери напротив, глядя на свою сигарету. — Он лежал у нас на пороге. Видели когда-нибудь, как кошка упорно тащит дохлую мышь на ковер прямо к поданной на завтрак яичнице? Этого пса… специально подбросили. — Она оглянулась в поисках пепельницы, шагнула к камину. — И он убил моего отца.
      Убивший кого-то дохлый пес показался Эллери достойным осторожного внимания. И девушка его чем-то заинтересовала, — твердой сдержанной целеустремленностью.
      — Садитесь.
      Она себя выдала, быстро кинувшись к кожаному креслу, напряженно стиснув руки, застыв в ожидании.
      — Каким именно образом, Лорел, дохлый пес «убил» вашего отца?
      — Просто убил, и все.
      Ему не понравилось, как она сидела.
      — Не морочьте мне голову, — серьезно предупредил он. — Вам на порог подбросили чужого мертвого пса, и ваш отец умер. Где связь?
      — Он насмерть испугался!
      — Что говорится в свидетельстве о смерти? — Ясно теперь, почему веселились официальные лица.
      — Какая-то коронарная недостаточность. Не важно, что там говорится. Дело в собаке.
      — Начнем сначала. — Эллери протянул свою пачку, девушка помотала головой, вытащила из зеленой сумочки «Данхилл». Он поднес зажженную спичку к дрожавшей в губах сигарете. — Вас зовут Лорел Хилл. Кто ваш отец, где вы живете, чем он на жизнь зарабатывал и так далее. — Она как бы удивилась, словно ей даже в голову не приходило, что его интересуют подобные тривиальные вещи. — Разобраться не обещаю, смеяться не буду.
      — Спасибо… Мой отец — Леандр Хилл. Фирма «Хилл и Прайам», оптовая торговля драгоценными камнями.
      — Так. — Никогда о такой фирме не слышал. — В Лос-Анджелесе?
      — Здесь главный офис, но у папы с Роджером есть еще филиалы… в Нью-Йорке, в Амстердаме, Южной Африке…
      — Кто такой Роджер?
      — Папин партнер, Роджер Прайам. Мы живем за Аутпостом, неподалеку отсюда. Двадцать акров хилого леса, английский парк с математически рассаженными эвкалиптами и королевскими пальмами, масса бугенвиллей, райских цветов, цезальпинии… Вьющиеся растения каждой зимой регулярно погибают при первом заморозке, которого на юге Калифорнии никто не ждет. Но папе здесь нравилось. Он всегда говорил, что чувствует себя тут карибским пиратом. В доме трое служителей, ежедневно приходит садовник. Рядом участок Прайама. — Фамилия Прайам произносилась с нарочитой небрежностью. — С папиным слабым сердцем надо было бы жить на равнине, а он любил горы, не хотел даже слышать о переезде.
      — Ваша мать жива? — Явно нет. Лорел совсем не похожа на мамину дочку. Самостоятельная женщина, воспитанная мужчиной, способная на мужские поступки. Никакая не «мисс Вселенная» из Пасадены или еще откуда-нибудь. Она начинала нравиться Эллери. — Нет? — переспросил он, не получив ответа.
      — Не знаю. — Видимо, больное место. — Если я когда-нибудь и знала свою мать, то забыла.
      — Мачеха?
      — Отец никогда женат не был. Меня растила нянька, которая умерла, когда мне было пятнадцать — четыре года назад. Я ее не любила. По-моему, пневмонию она подхватила единственно для того, чтоб я себя почувствовала виноватой. Я… приемная дочь. — Она опять оглянулась, ища пепельницу. Эллери ее подал; девушка, напряженно застыв, смяла в ней сигарету. — Хотя на самом деле настоящая. Знаете, между нами с отцом никогда не было притворных приятельских отношений, прикрывающих, с одной стороны, презрительное снисхождение, а с другой — неуверенность. Я любила и уважала его, он… называл меня единственной женщиной в своей жизни. Папа был человек старой школы. Заботился обо мне, всегда стул подавал и так далее. На него можно было положиться… — И все рухнуло, понял Эллери, ты цепляешься сильными пальчиками за обломки. — Это случилось, — продолжала Лорел Хилл прежним невыразительным тоном, — две недели назад, третьего июня. После завтрака пришел наш шофер, Симеон, доложил папе, что подал машину, а у парадных дверей лежит что-то «чудное». Мы все вместе вышли… на лестнице лежал дохлый пес с обычной посылочной карточкой на ошейнике. На ней черным карандашом было написано папино имя: « Леандру Хиллу».
      — И адрес?
      — Только имя и фамилия.
      — Почерк не показался знакомым? Вы его не узнали?
      — Собственно, я не смотрела. Заметила карандашную надпись, когда папа склонился к собаке. Он удивленно сказал: «Это мне адресовано» — потом открыл футлярчик.
      — Какой футлярчик?
      — Серебряный, маленький, со спичечный коробок, висевший на ошейнике. Папа его открыл, там лежал листок тонкой бумаги, сложенный в несколько раз, чтоб вместился. Он его вытащил, развернул, листок был сплошь исписан… от руки, на печатной машинке, не знаю — прочел, отвернувшись. А когда дочитал, лицо у него было цвета непропеченного теста, губы посинели. Я принялась спрашивать, кто прислал записку, в чем дело, он конвульсивно скомкал бумагу, издал сдавленный крик и упал. Такое и раньше бывало. Сердечный приступ.
      Она смотрела на Голливуд в эркерное окно.
      — Выпить хотите, Лорел?
      — Нет, спасибо. Мы с Симеоном…
      — Что это была за собака?
      — По-моему, охотничья.
      — На ошейнике был регистрационный жетон?
      — Не припомню.
      — А жетон о прививке от бешенства?
      — Я ничего не видела, кроме карточки с именем папы.
      — Что можете сказать об ошейнике?
      — Стоит максимум семьдесят пять центов.
      — Дешевый. — Эллери подтащил светлый стул в зеленую полоску, оседлал его. — Дальше, Лорел.
      — Симеон и наш слуга Исиро отнесли его в спальню, я побежала за коньяком, миссис Монк, экономка, позвонила доктору, который через несколько минут приехал из дома, с Кастилиан-Драйв. Папа был тогда еще жив…
      — Так, понятно. А что говорилось в бумаге из серебряного футлярчика с ошейника мертвого пса?
      — Я не знаю.
      — Да бросьте!
      — Когда он потерял сознание, листок был зажат у него в кулаке. Я не стала разжимать руку — не до того было, а к приезду доктора Волюты забыла про записку. Вечером вспомнила и при первой возможности — на следующее-утро — спросила у папы. Как только упомянула, он побледнел, забормотал «ничего, ничего», я поскорее сменила тему. Потом поговорила в сторонке с пришедшим доктором. Тот сказал, что вытащил скомканную бумагу и, не читая, положил на тумбочку возле кровати. Я расспрашивала Симеона, Исиро, экономку — никто ее не видел. Может, папа, очнувшись, забрал, когда никого рядом не было.
      — Вы ее потом искали?
      — Искала, не нашла. Наверно, он ее уничтожил. Эллери не стал комментировать это предположение.
      — Что ж, у нас остается собака, ошейник, футлярчик. Что с ними стало?
      — Я слишком волновалась за папу, не думала о собаке. Помню, велела Исиро или Симеону убрать пса с глаз долой, то есть с лестницы, а на следующий день миссис Монк сообщила, что звонила в ветеринарный департамент или еще куда-то, оттуда приехали и забрали его.
      — Ну и ладно, — вздохнул Эллери, постукивая ногтем по собственным зубам. — Хотя ошейник и футлярчик… Вы уверены, что ваш отец среагировал не собственно на мертвого пса? Он боялся собак?.. Или смерти?
      — Он обожал собак до того, что после смерти нашей Сары, чесапик-ретривера, отказался заводить другую, потому что слишком тяжело их терять. И по-моему, перспектива смерти не сильно его беспокоила. Безусловно, не так, как страдания. Он не выносил даже мысли о долгой болезни и боли, всегда надеялся отойти во сне в свое время. Вот и все. Я ответила на ваш вопрос?
      — Да, — кивнул Эллери, — и нет. Он был суеверен?
      — Не особенно. А что?
      — Вы говорите, до смерти испугался. Вот я и спрашиваю на всякий случай.
      Лорел помолчала, потом повторила:
      — Он действительно до смерти испугался. Во-первых, не собаки. — Она обхватила колени руками, глядя прямо перед собой. — По-моему, собака роли вообще не играла, пока он не прочел записку. Наверно, и после этого не играла. Его ужаснула записка. Он пережил колоссальное потрясение. Я никогда раньше не видела его испуганным по-настоящему. Могу поклясться, папа от этого умер. Упал и лежал, словно мертвый… Его убила записка. — Девушка взглянула на Эллери чуть выпученными зеленоватыми глазами с коричневыми искорками. — Может, напомнила что-то забытое. И столь важное, что Роджер впервые за пятнадцать лет выполз из раковины.
      — Что? — переспросил Эллери.
      — Я говорю, Роджер Прайам, папин деловой партнер и старейший друг, вышел из дому.
      — Впервые за пятнадцать лет?
      — Пятнадцать лет назад его частично разбил паралич. С тех пор живет в инвалидном кресле, отказываясь выходить за пределы собственной усадьбы. Все пошло прахом… Насколько мне известно, он был в свое время крупным мужчиной, гордился сложением и физической силой и теперь даже мысли не допускает, чтобы кто-нибудь видел его беспомощным, превратившись поэтому в довольно-таки неприятную личность. Держится как ни в чем не бывало, постоянно хвастается, будто из инвалидной коляски в горах управляет крупнейшей на Западном побережье ювелирной фирмой. Конечно, ничего подобного. Все дела папа вел, но, чтобы не нарушать спокойствия, подыгрывал Роджеру, старался подладиться — давал поручения, с которыми можно справиться по телефону, никогда не предпринимал серьезного шага, не советуясь с ним, и так далее. Многие люди давным-давно работают в офисе, в выставочных залах и никогда не видели Роджера. Служащие его ненавидят, называют «невидимым богом», — улыбнулась Лорел. Эллери не обратил внимания на улыбку. — До смерти его боятся, конечно.
      — А вы не боитесь?
      — Я его терпеть не могу. — Слова прозвучали спокойно, но глаза убежали в сторону.
      — И все-таки опасаетесь.
      — Он мне просто не нравится.
      — Продолжайте.
      — Я при первой возможности в тот же вечер сообщила Прайаму, что у отца плохо с сердцем. Сама говорила с ним по телефону. Он очень интересовался обстоятельствами, требовал передать отцу трубку. Я отказала — доктор Волюта запретил его беспокоить. На следующее утро Роджер дважды звонил, папа, кажется, тоже хотел с ним поговорить. По правде сказать, так разволновался, что я пустила его к аппарату. Спальня соединяется прямым проводом с домом Прайама. Когда он ответил, папа попросил меня выйти.
      Лорел вскочила и сразу же села, вытащив очередную сигарету. Эллери предоставил ей самой чиркать спичкой, на что она не обратила внимания, делая несколько быстрых затяжек.
      — Никому не известно, о чем они говорили. В любом случае разговор длился лишь пару минут, после чего Роджер лично явился. Вместе с креслом и прочим в фургон погрузился, и… Делия, жена Роджера, сама его привезла. — На имени миссис Прайам Лорел запнулась. — Коляску прикатили в папину спальню, и Роджер запер дверь. Они проговорили три часа.
      — О дохлой собаке и о записке?
      — О чем еще? Разумеется, не о делах фирмы — прежде Роджер никогда не считал нужным лично вести деловые переговоры — и не о здоровье — у папы раньше дважды случались сердечные приступы. Конечно, говорили о псе и записке. Если б у меня и были сомнения, их развеял бы первый же взгляд на Роджера Прайама, самостоятельно выкатившегося из спальни. Он был испуган не меньше, чем папа, когда нашел записку, и по той же самой причине.
      Есть еще кое-что любопытное, — тихо продолжала девушка. — Вы бы поняли, если бы знали Роджера Прайама. Он никогда ничего не боится. Видя что-нибудь страшное, не обращает внимания… А тут, редко со мной разговаривая, даже велел хорошенько присматривать за отцом. Я умоляла объяснить, в чем дело, но он сделал вид, что не слышит. Симеон с Исиро погрузили его в фургон, и Делия уехала.
      Через неделю — в ночь на 10 июня — мечта папы исполнилась, он умер во сне. По заключению доктора Волюты, сердце не выдержало последнего потрясения. Его кремировали, прах покоится в бронзовой урне в пятнадцати футах под землей в Форест-Лауне. Он сам так хотел. Но остается вопрос на шестьдесят четыре доллара, Эллери: кто его убил? Я хочу знать ответ.

* * *

      Эллери вызвал звонком миссис Уильямс, когда та не явилась, извинился, спустился вниз в маленькую переднюю, обнаружив записку от экономки с подробным изложением своих планов отправиться за покупками в супермаркет на Норт-Хайленд. Судя по свежезаваренному кофе в кофейнике на плите, глубокому блюду с тертым авокадо и ломтиками бекона, окруженными крекером, миссис Уильямс все слышала. Он понес закуску наверх.
      — Очень мило с вашей стороны, — с удивлением молвила Лорел, словно милость нынче была удивительным делом. Не менее мило отказалась от крекеров, потом передумала, съела без передышки десяток, выпила три чашки кофе. — Помнится, я ничего сегодня не ела.
      — Так я и думал.
      Она нахмурилась, что Эллери счел благоприятным признаком по сравнению с окаменевшей маской.
      — С тех пор я раз десять пыталась поговорить с Роджером Прайамом, но он даже не признался, что обсуждал с папой какую-то необычную тему. Я ему односложно сказала, в чем, на мой взгляд, заключаются его обязанности, долг многолетней дружбы, партнерства, заявила, что уверена — папу убил кто-то знающий о его слабом сердце и намеренно испугавший его до инфаркта. Спрашивала о записке. Он невинно изумился — какая записка? Стало ясно, что от него никогда ничего не добиться. Либо Роджер переборол страх, либо, как обычно, разыгрывает из себя Наполеона. За всем этим стоит страшная тайна, которую он намерен хранить.
      — Как считаете, — спросил Эллери, — он доверил ее миссис Прайам?
      — Роджер ее никому не доверит, — мрачно ответила Лорел. — Если доверит, то Делии в самую что ни на есть последнюю очередь.
      — Ах, супруги Прайам не ладят?
      — Я не сказала, что они не ладят.
      — Живут душа в душу?
      — Может быть, сменим тему?
      — Почему?
      — Потому что отношения Роджера с Делией абсолютно не связаны с делом, — серьезно ответила девушка, все-таки что-то скрывая. — Меня интересует одно: кто написал отцу записку.
      — Тем не менее, — настаивал Эллери, — как ваш отец с Делией Прайам относились друг к другу?
      — Ох! — расхохоталась она. — Вы, конечно, не знаете. Нет, романа у них не было. И быть не могло. Я же вам говорила, папа считал меня единственной женщиной в своей жизни.
      — Значит, у них были недружелюбные отношения?
      — Почему вы все время расспрашиваете о Делии? — резко спросила она.
      — Почему вы об этом умалчиваете?
      — Папа поддерживал с ней прекрасные отношения. Как и со всеми прочими.
      — Не со всеми, — возразил Эллери.
      Лорел пристально взглянула на него.
      — Я хочу сказать, если ваше предположение, будто кто-то намеренно испугал его до смерти, справедливо. Не вините полицию за сомнения. Страх — смертельное оружие, следов которого не обнаружишь под микроскопом. На нем не остается отпечатков пальцев, закон никогда не считает его реальным доказательством. Записка… если б у вас осталась записка, было бы совсем другое дело. Однако ее нет.
      — Вы надо мной смеетесь. — Она собиралась подняться.
      — Ничуть. Гладкие с виду истории всегда скользкие. Я предпочитаю заковыристый случай. Расковыряешь какую-то кочку, пыль многое скажет. Теперь мне известно о некой проблеме у Делии с Роджером Прайамом. В чем она заключается?
      — Почему вас это интересует?
      — Потому что вам сильно не хочется объяснять.
      — Вовсе нет. Просто время не хочется тратить, а говорить о Делии с Роджером — пустая трата времени. Их жизнь совсем не касается моего отца.
      Они посмотрели друг другу в глаза. Наконец Эллери с улыбкой махнул рукой.
      — Правда, у меня нет записки. И полиция обратила на это внимание. Без записки, без всяких свидетельств, я взялась за дело. Я попросила Роджера рассказать все, что ему известно, — зная, что этого было бы достаточно для полиции, — а он рассмеялся, посоветовал мне поехать в Эрроухед или Палм-Спрингс полечиться от «диких фантазий», по его выражению. В полиции сослались на заключение после вскрытия, на историю папиной болезни и вежливо меня завернули. Вы точно так же поступите?
      Эллери отвернулся к окну. Меньше всего на свете хочется связываться с настоящим убийством. Впрочем, его заворожил дохлый пес. Почему собака накликала беду? Попахивает символизмом. А он никогда не мог устоять перед метафорически мыслящими преступниками. Разумеется, если тут поработал преступник. В Голливуде без конца играются игры, выкидываются грандиозные шутки. Некоторым известным случаям дохлый пес не годится в подметки. Один, к которому Эллери лично причастен, был связан со скаковой лошадью в ванной, в другом в течение двух дней принимали участие семьдесят шесть статистов. Некий шутник послал торговцу драгоценными камнями с больным сердцем недавно умершего пса с поддельной запиской от мафии, и, прежде чем жертва успела здраво оценить ситуацию, случился сердечный приступ. Узнав о неожиданном исходе шутки, затейник, естественно, струсил. Потрясенный больной вызвал на совещание старого друга и делового партнера. Возможно, записка грозила сицилийскими пытками, если завтра к полуночи бриллианты короны не будут доставлены в нефтяную скважину, пробуренную птеродактилями в Хэнкок-парке. Три часа обсуждая записку, Хилл нервно требовал выполнить приказание. Прайам, естественно, возражал и, в конце концов, выкатился… не испуганный, как показалось Лорел, а раздраженный бабским упрямством Хилла. Все это доконало последнего, он не успел собраться с силами, сердце отказало. Конец загадкам. Хотя остались какие-то кончики… Можно согласиться с полицией. Гораздо вероятней, что безумную детективную историю выдумала дочь покойника. Ее, несомненно, приняли за свихнувшуюся с горя неврастеничку или перспективную старлетку, жаждущую популярности. Решительности у нее достаточно для того и другого.
      Эллери оглянулся. Девушка сидела, забыв сигарету, испускавшую вопросительные знаки.
      — Наверно, — сказал он, — у вашего отца было полным-полно заклятых врагов?