Мистер Ми

Вскоре они набрели на лесную речку, где смогли Умыться, побриться и отдохнуть, прежде чем начать поиски лучшего пристанища, чем им предложил крестьянин. Примерно через час они увидели вдали деревню, на краю которой стояло несколько импозантных зданий.

— Поспрашиваем в этой усадьбе, — сказал Ферран, — только обещайте, что будете держать язык за зубами.

Минар кивнул, крепко сжав губы, и поднял узел. Он даже дотащил тюк до внушительных ворот, за которыми виднелось здание, слишком величественное и слишком мрачное для жилого дома. Они прошли по длинной изогнутой аллее, не встретив ни души, пока справа, из двери в стене, огораживающей сад, не появился священник, кивнувший им в ответ на их учтивые поклоны.

— Приветствую вас в обители ораториев Монморанси, — сказая он, подойдя к ним. — Вам нужно какое-то конкретное лицо, или вы приехали инспектировать нашу школу?

— Мы… э-э-э… — начал Ферран.

— Инспектировать, — заявил Минар, и Ферран грозно на него поглядел. Священник тем временем буравил взглядом узел, лежавший у их ног.

— Тогда пойдемте в часовню, — предложил священник.

— Что ж, можно начать и с часовни, — с готовностью отозвался Ферран, изобразив благочестиво-серьезную мину. Минар по мере сил пытался ему подражать, и двое друзей, внезапно оказавшихся в роли инспекторов, дошли вслед за священником до конца аллеи и вступили в арку, ведущую в главный двор, откуда было уже хорошо видно небольшую часовню.

— Благодарю вас, святой отец, — сказал Ферран и потянул Минара вместе с узлом к двери часовни.

— Вы хотите исповедаться? — спросил священник, и Ферран с Минаром, поглядев друг на друга, в унисон ответили:

— Нет.

Они вошли в часовню. Внутри никого не было. Минар со вздохом облегчения положил узел на пол у двери, затем пошел вслед за Ферраном и встат рядом с ним на колени перед алтарем. Ферран молился о том, чтобы их жизнь оказалась вне опасности и чтобы они сумели придумать, как поступить с секретными бумагами, которые были у них в узле. Минар же молился о том, чтобы на обед им досталась жареная утка, а еще за упокой души бедной Жаклин и за собственное утешение, потом он опять начал плакать.

Священник оставил их вдвоем, но вскоре к ним присоединился третий. Ферран услышал, как этот третий кашлянул, заходя в часовню, но не повернулся посмотреть, кто это, а продолжал молиться — или делать вид, что молится. Шаги незнакомца постепенно приближались, а затем затихли — незнакомец остановился позади Феррана, и тот решил, что пора на него взглянуть.

Он перекрестился и обернулся, Минар сделал то же самое. Они увидели другого священника — высокого, полного и более важного с виду, чем первый; этот священник широко улыбнулся неожиданным гостям, но холодные расчетливые глаза внимательно вглядывались в их лица, словно стараясь запомнить черты для последующего осмысления.

— Я отец Бертье, — спокойно объявил он в ответ на поклоны Феррана и Минара. — Я с удовольствием покажу вам нашу прекрасную обитель, созданную для изучения наук, размышления и молитвы и приветствующую всех, кто разделяет нашу веру в беспредельную мудрость Господню.

В эту минуту Ферран услышал снаружи звук множества бегущих ног. Потом раздалась команда: «В колонну по одному, дети!»

Феррану казалось, что он где-то слышал имя «Бертье», но он не мог вспомнить, при каких обстоятельствах.

— Вы оказываете нам честь, святой отец, — сказал он, взглянув на Минара, который так же широко улыбался, как и их достопочтенный хозяин. В часовню начали заходить мальчики и рассаживаться по местам; отец Бертье погладил одного или двух по голове, когда они проходили мимо. Затем он пригласил Феррана и Минара последовать за ним наружу и приступить к осмотру обители. Вернувшись на освещенный солнцем двор, звеневший от марширующих ног — все больше мальчиков подходило к часовне, — гости проследовали за отцом Бертье к двери, потом — в длинный коридор, по обе стороны которого находились расположенные через равномерные промежутки большие окна.

— Разрешите осведомиться, — спросил отец Бертье, указывая на дверь, ведущую в библиотеку, — какое дело привело вас в Монморанси?

Прежде чем Минар успел открыть рот, Ферран шагнул вперед и сказал:

— Мы собираемся провести здесь лето.

— Разумеется, — кивнул отец Бертье, не останавливаясь, — здесь дивная природа, и многие приезжают к нам на отдых. Заботами монсеньора герцога Люксембургского поместью в значительной мере возвращено великолепие, которым оно славилось в прежние времена.

Он остановился у открытого окна.

— Взгляните, — со значением произнес Бертье, показывая на стоявшее вдалеке здание, почти скрытое деревьями. — Это часть Шато Энгиен, где герцог останавливается во время своих визитов — раз в два года. Он сейчас как раз там. Это — превосходный человек, и у него весьма достойная жена.

Бертье кашлянул: он явно гордился тем, что допущен к обществу столь благородных особ.

— На прошлой неделе, — небрежно проговорил он, — я завтракал там с Жан-Жаком Руссо.

Минар встрепенулся:

— Руссо? Автором «Юлии»?

Отец Бертье ответил, разглядывая свои ногти:

— Жан-Жак мой близкий друг. По сути, здесь, в Монморанси, он больше всего времени проводит со мной.

— Потрясающе! — воскликнул Минар. Роман Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», вышедший в свет за несколько месяцев до того, произвел фурор. Первые издания были распроданы так быстро, что книготорговцы стали давать желающим книгу почитать — по определенной таксе за час. Минар заплатил двадцать четыре су за шестьдесят минут, но решил, что, если он захочет прочитать весь роман, ему придется неделю обходиться без пищи. Так что ему еще предстояло прочесть этот новомодный роман. — И вы, святой отец, лично знакомы с этим гением? — Он повернулся к Феррану. — Как это удивительно!

Ферран видел, что если Минар даст волю своим чувствам, он выдаст их обоих.

— Может, все-таки зайдем в библиотеку? — сказал он.

— Конечно! — Отец Бертье широким жестом предложил им пройти вперед, хотя был явно недоволен тем, что его перебили, когда он собирался что-то еще рассказать о своем знаменитом друге.

— Наша школа дает блестящее образование, — заговорил отец Бертье. — Мальчиков обучают всему, что может им понадобиться в жизни. Как вы, без сомнения, знаете, Братство Ораториев знаменито широтой взглядов. В нашей учебной программе уделяется особое внимание физическому развитию и танцам.

— А какой предмет преподаете вы, святой отец? — спросил Ферран в ту минуту, когда Бертье открыл перед ними тяжелую дверь библиотеки.

— Физику, — ответил отец Бертье. — Мальчики получают основательное знакомство с Аристотелем, не забыты и современные теории Бэкона и Декарта. — Бертье замолчал, Дабы его гости могли по достоинству оценить великолепную библиотеку, шкафы которой были уставлены фолиантами впечатляющей тяжести, возраста и ветхости.

— Изумительно, — прошептал Минар, боясь потревожить двух священников, не то работавших, не то спавших за столами. Однако отец Бертье не счел нужным приглушить свой звучный уверенный голос. Он подвел их к одному шкафу.

— Вот поглядите, — пророкотал он, — здесь у нас Бэкон. — Отец Бертье вынул с полки книгу, и она сама открылась на, видимо, часто используемой странице, где Бэкон излагал свою классификацию знания. — Посмотрите — три способности человеческого разума: Память, Разум и Воображение. Каждое из них разветвляется, образуя древо знания; вам это не кажется знакомым?

Минар поспешно кивнул, хотя не имел ни малейшего понятия, о чем идет речь. Ферран потер подбородок.

— Это — «древо» из «Энциклопедии» Дидро и Д'Аламбера, — сказал Бертье. — Они просто украли идеи Бэкона. Мы так и написали в «Мемуарах Треву».

Теперь Ферран вспомнил, где он слышал о Бертье: его имя упоминалось в церковных трактатах, которые ему приходилось переписывать. Названный Бертье журнал пропагандировал взгляды иезуитов; однако этот священник с претензиями на литературные таланты сейчас работает в учебном заведении, которое никак не может симпатизировать воспитательным методам Общества Иисуса. Похоже на то, что изворотливый отец Бертье принадлежит к той породе людей, которые умеют всем угодить и преуспеть на любом поприще.

— Да, — с гордостью продолжал Бертье, — нам было совсем не трудно доказать, что редакторы «Энциклопедии» просто списали свои статьи с более ранних источников. Еще не вышел последний том, но я убежден, что и он будет содержать сплошные заимствования.

Священник, похоже, был хорошо осведомлен о деятельности авторов, с которыми никак не мог состоять в дружеских отношениях.

Минар тем временем все еще размышлял над поразительным фактом знакомства Бертье со знаменитым гостем Монморанси.

— А разве Руссо не участвовал в «Энциклопедии»? — спросил он.

— Разумеется, — отозвался отец Бертье, направляясь к более скромной двери в конце библиотеки. — Поскольку он прославился как сочинитель опер, он был автором всех статей, имевших отношение к музыке. Но Жан-Жак пострадал от руки тех, кого любил и называл своими друзьями. И Дидро, и Д'Аламбер горько его разочаровали; с тех пор как он поселился в Монморанси, на его долю выпало много невзгод.

— Я вижу, что вы близко знакомы с господином Руссо, — сказал Минар, следуя по пятам священника, как преданный щенок. — Как бы мне хотелось побольше о нем узнать!

— Я с удовольствием расскажу вам все, что вас интересует, — ответил отец Бертье, вновь изображая улыбку, которая всегда размещалась лишь на нижней части его лица и которую, казалось, он снимал и надевал с той же легкостью и быстротой, как выдвигают и задвигают секретный ящик письменного стола. — Надеюсь, вы не откажетесь со мной пообедать?

Минар немедленно и с восторгом согласился — прежде чем Ферран успел обдумать, стоит ли принимать приглашение. Минар же тем временем продолжал:

— Господин Ферран и я счастливы с вами познакомиться.

— Вы очень любезны, — отозвался Бертье, а Ферран, которого его друг опять выдал, стиснул зубы и подумал, что их дела совсем плохи.

— А как вас зовут, сударь?

В эту минуту Минар сообразил, что опять сел в калошу.

— Э-э-э… Минар. Но, как вы, без сомнения, понимаете, это — не мое настоящее имя.

— Ясно, — с невозмутимым видом отозвался отец Бертье, а Ферран воззвал к Богу с просьбой поразить их молнией на месте и на этом закончить их мучения. — Почему бы нам не пройти в мои покои — там нам будет удобнее.

Они пошли вслед за священником по коридору, менее пышному, чем тот, через который он их вел раньше, потом поднялись по лестнице и наконец оказались в апартаментах отца Бертье. Все трое расположились в креслах, и Бертье сказал, обращаясь в Минару, хотя взгляд его в это время блуждал по стенам комнаты:

— У вас есть желание осмотреть какую-нибудь конкретную часть нашей обители?

Минар пожал плечами и посмотрел на Феррана.

— Нас вполне устроит общий осмотр, — ответил тот.

— Хорошо. — Отец Бертье щелчком сбросил пылинку у себя с колен и сложил руки, как для молитвы. — Я так понимаю, вас прислал некто, желающий поместить сына в нашу школу?

— Нет-нет, — немедленно возразил Минар, таким образом отрезав, по мнению Феррана, последний путь к отступлению.

Отец Бертье кивнул:

— Нашим заведением интересуются многие. Говорят, что школы иезуитов скоро будут закрыты. — Он помолчал, словно ожидая реакции гостей, но те не понимали, к чему он клонит. Бертье встал и начал медленно расхаживать взад и вперед по комнате, приложив кончики пальцев к губам в попытке понять, по какому зловещему поводу к ним прибыли эти двое, о которых ему доложил отец Рош, сказав, что в часовне его дожидаются «два инспектора с большой сумкой». — Разумеется, — продолжал он, — мы принимаем здесь иезуитов. — Он опять помолчал. — Более того, я сам в некотором роде иезуит. — Остановившись перед креслом Минара, отец Бертье внимательно поглядел на него сверху вниз. Минар бросил взгляд в сторону Феррана. — Я так понимаю, — сказал Бертье, — что мы все здесь братья Общества Иисуса.

Минар заметил, как Ферран быстро качнул головой.

— Нет, святой отец, — сказал Минар. — Нет, мы не иезуиты. По правде говоря, мы янсенисты.

При этих словах сердце Феррана упало еще ниже, если это только было возможно.

— Янсенисты? — задумчиво повторил отец Бертье и снова зашагал по комнате, размышляя, что вытекает из этого заявления. — Очень, очень интересно. Разумеется, мы разделяем взгляды янсенистов — так же как и прочие справедливые и правомерные воззрения. И высоко ценим вклад, сделанный членами вашей церкви в деятельность парижского парламента… — Бертье выстрелил улыбкой поочередно в обоих собеседников, но Ферран заметил, что теперь его улыбка несколько утратила высокомерие. Бертье словно усомнился в своем превосходстве. Несмотря на чуткость к разнице в общественном положении, он уверовал, что имеет дело с могущественными людьми, с которыми следует обращаться с уважением и осмотрительностью. И если они — представители парламента, оставалось только предположить, что их послали для сбора информации и что к ним следует подольститься.

— Расскажите нам про Жан-Жака, — попросил Ферран.

— Жан-Жака?

Лицо Бертье осветилось чем-то похожим на облегчение, и он снова сел.

— Я с удовольствием расскажу вам все, что вы хотите о нем знать. Его творчество не всеми оценивается одинаково.

— Но отмечено гением, — возразил Минар.

Ферран вовсе не приветствовал замечаний своего друга, которые могли снова отвлечь Бертье от темы.

— Да, он гений, — сказал Бертье. Он никак не мог решить, являются ли его влиятельные посетители противниками или сторонниками Руссо.

— Так расскажите нам о нем, — повторил Ферран. — Обещаю, — он бросил грозный взгляд на Минара, — что мы не станем вас перебивать.

— Хорошо, — кивнул Бертье. — Господин Руссо в первый раз приехал в Монморанси пять или шесть лет назад. — Бертье к этому времени впал в несколько нервозное состояние, но успокоился, начав повествование и постепенно его убыстряя. — Сначала он был гостем мадам Д'Эпине и жил неподалеку отсюда в ее доме, который она называет «Эрмитаж». — Бертье посмотрел сначала на Феррана, потом на Минара. — Однако года через два у него испортились отношения с мадам Д'Эпине, и он переехал в поместье Монлуи, где живет и сейчас. Более того, именно здесь он и закончил «Юлию», роман, о котором вы отозвались так высоко. — И он опять взглянул на Минара.

Минар с готовностью заглотил наживку.

— Подумать только, что такой шедевр был создан среди тех самых полей и лугов, через которые мы с Ферраном прошли сегодня утром!

— К Жан-Жаку приезжает много почитателей, — продолжал Бертье, как бы заряжаясь энтузиазмом Минара, — и он получает письма со всей Европы. — Туг он замолчал и посмотрел на Феррана, словно осознав, что снова отвлекся. — Если хотите, я могу показать вам его дом, — сказал он, — и, буде вы того пожелаете, даже познакомить вас с Жан-Жаком.

— Возможно, — сказал Ферран. — Однако продолжайте.

— Хорошо. Я… я могу рассказать вам, какую жизнь ведет Жан-Жак в этом доме. Весьма простую, как и подобает человеку, бежавшему от общества. Поначалу, переехав в этот дом, Руссо со своей экономкой мадемуазель Терезой страшно страдали от холода. Затем ему пришлось пережить еще одно страшное огорчение — от него отказались Дидро и Д'Аламбер… Впрочем, они, без сомнения, достойные люди, — спохватился Бертье. — Я даже совсем недавно встречался с господином Д'Аламбером в Париже. И он не забыл мой положительный отзыв об «Энциклопедии» в «Мемуарах Треву», а именно, что она станет несравненным достижением человеческого ума, когда из нее устранят прокравшиеся в нее ошибки. Да, но с тех пор дом, где живет Жан-Жак, был благоустроен. Когда монсеньор герцог впервые посетил там Руссо, мы опасались, как бы он и сопровождавшие его лица не провалились сквозь прогнившие доски пола. Руссо был вынужден принимать гостей в небольшом садовом павильоне, где он обычно работал, открытый всем стихиям. Увидев его затруднительные обстоятельства, монсеньор герцог добросердечно приказал починить и перестроить дом и пригласил Руссо пожить до окончания работ в его собственном Малом Шато на территории Энгиена.

— Расскажите нам о Малом Шато! — воскликнул Минар. — Какое прелестное название!

— Да, — спокойно произнес Ферран, — расскажите, пожалуйста.

К тому времени он разгадал характер Бертье — тот всегда склонен соглашаться с теми, в чьем обществе находится. Так что, играя на его страхах и на этом свойстве характера, они могут заполучить ценного покровителя.

Бертье кивнул.

— Это действительно очень красивый и приятный дом. Сам я там не бывал, — слегка кашлянув, признался он, — но слышал столь подробные описания, что могу представить его себе так же отчетливо, как если бы видел его собственными глазами.

— У вас, видимо, великолепно развито воображение, — сказал Ферран.

— Да, это так. Ну так вот, работы в доме Руссо давно завершены, но ему позволено жить, если он того пожелает, и в Малом Шато. Когда туда приезжает его светлость, Жан-Жак живет как бы на два дома — то в Энгиене, то в Монлуи; иногда он обедает с герцогом и герцогиней, а ужинает с Терезой. А ночью он может спать где ему вздумается.

Бертье опять замолчал, надеясь, что сумел завоевать внимание слушателей столь пикантными подробностями.

— Вы действительно могли бы представить нас Жан-Жаку? — спросил Минар, который чуть ли не дрожал при мысли о такой чести. Заметив это, Бертье сделался еще любезнее.

— Разумеется, могу. Я вижу, что вас обоих интересует этот человек и его творчество.

— Весьма, — подтвердил Минар.

— Я даже вижу, — продолжал отец Бертье, — что в Монморанси вас интересует скорее Жан-Жак, чем обитель. Позвольте заверить вас, что я с радостью помогу получить любую нужную вам информацию.

Ферран решил, что наступил подходящий момент для обсуждения другой важной проблемы.

— Нас многое интересует, отец Бертье. Но прежде чем отправиться с вами обедать, я должен сказать, что в силу непредвиденных обстоятельств у нас не оказалось здесь квартиры.

Отец Бертье мгновенно вызвался найти им жилье.

— Я прослежу, чтобы вас хорошенько обслуживали.

— Слуг нам не надо, — сказал Ферран. — Только место, где мы могли бы без помех заниматься своими делами.

Бертье кивнул:

— Я об этом позабочусь. — Затем он встал и хлопнул в ладоши, словно испытывая облегчение по завершении трудных переговоров. — А теперь давайте пообедаем, друзья И он направился к двери.

— Если вы не возражаете, нам бы хотелось несколько минут подышать свежим воздухом, — сказал Ферран.

— Конечно, нет. Разрешите, я вас провожу.

— Не стоит беспокоиться. — Минар посмотрел на феррана в некотором недоумении. — Просто скажите, где мы будем обедать, и мы через несколько минут к вам присоединимся.

Отец Бертье, опять вдруг почувствовав, что имеет дело с людьми выше его по положению, объяснил, где находится трапезная, и долго смотрел вслед спускавшимся по лестнице Феррану и Минару.

Те быстро нашли выход во двор.

— Уж не собираетесь ли вы отказаться от обеда? — прошипел Минар.

— Отнюдь, — ответил Ферран. — Но я хочу взять с вас обещание, что за обедом вы не произнесете ни слова, разве что будете мне поддакивать. Бертье может оказаться полезен, но ему нельзя доверять, и я убежден, что он занимается какими-то махинациями, в которые я не хочу ввязываться. Он найдет нам крышу, где мы сможем укрыться, и после этого нам лучше не иметь с ним дела. Но если вы будете продолжать говорить глупости, Минар, вы затянете петлю на обеих наших шеях.

Минар предпочел не спорить.

— А как же насчет Жан-Жака? — спросил он по дороге в часовню.

— Я не намерен с ним знакомиться.

— Что? Вы упустите возможность познакомиться с таким великим человеком? Подумайте только, как много он мог бы для нас сделать!

— Нам может повредить любое действие, которое привлечет внимание к нашим персонам, — сказал Ферран. — Вы сможете выразить свое восхищение автору «Юлии» как-нибудь в другой раз, когда мы выберемся из нашего затруднительного положения.

Они зашли в часовню, в которой уже никого не было. Ферран хотел удостовериться, что никто не забирался в узел с их пожитками, но тот вообще исчез.

— Только этого нам и не хватало! — простонал он, хотя он и без того был в таком волнении по поводу загадочных документов, что почти обрадовался их исчезновению.

— Пойдемте пообедаем, — сказал Минар. — А поисками узла займемся позже.

У толстяка еда всегда стояла на первом месте.

Они вернулись в главное здание, и отец Бертье, приветствовав их у дверей трапезной, проводил к своему столу в алькове и представил сидящей за ним группе священников. Во время обеда Ферран немного успокоился, поскольку его проголодавшийся друг был занят едой и воздерживался от глупых замечаний. Однако, прилежно работая челюстями, Минар сохранял на лице выражение уныния, и Ферран стал опасаться, что тот снова расплачется.

— Ваши вещи унес из часовни один из мальчиков, — объяснил священник. — Не беспокойтесь за них — они в надежном месте. Я велю принести их туда, где вы поселитесь, — сказал Феррану отец Бертье. — После обеда мы отправимся в дом господина Вернона, который будет свободен все лето и которым вы можете располагать. Я буду также рад найти вам служанку.

— Этого не потребуется, — настойчиво повторил Ферран, не забывая, что в глазах Бертье они должны оставаться таинственными и могущественными людьми, и уверенный, что служанка станет шпионить за ними. Затем Ферран, успокоенный, что все образовалось наилучшим образом, отхлебнул из бокала вина.

Когда все уже кончили есть и многие ушли, Минар все еще пытался затолкать в себя побольше еды, но обнаружил, что виноград и сыр в него уже не лезут. У него были красные, усталые глаза. Ферран знал, что его тяготит воспоминание об убитой девушке. Священники встали из-за стола.

— Жак покажет вам ваш дом, господа, — с поклоном сказал отец Бертье, остановившись в коридоре, чтобы попрощаться в Ферраном и Минаром. Около открытой двери, в которую лился яркий солнечный свет, их дожидался слуга. Ферран поклонился Бертье, взял Минара за руку и потащил за собой. Но тот вдруг уперся и обратился к Бертье.

— У меня к вам еще один вопрос, — сказал он. — Мне надо повидать одного человека. Вы знакомы с семьей Жаклин Корне?

У Феррана упало сердце. Ему стало еще больше не по себе, когда он заметил в глазах Бертье искру интереса.

— Корне? — переспросил Бертье, потирая лоб и словно прикидывая, как лучше ответить. Он переводил с Феррана на Минара тот же испытующий взгляд, что и при их первой встрече в часовне. Ферран почувствовал, что по вине Минара власть, которую они обрели над священником, может вот-вот испариться. Бертье медленно покачал головой.

— Нет, — сказал он, — эта особа мне неизвестна. Я о ней никогда не слышал.

Слуга повел друзей в дом, куда их устроил отец Бертье; а тот еще долго стоял и задумчиво потирал лоб, глядя им вслед.

Глава 6

В странной и восхитительной книге Брийя-Саварена «Физиология вкуса», соединяющей в себе философские размышления, воспоминания и гастрономические сведения, есть запоминающееся место, где рассказывается о встрече автора с человеком, которому в некоем африканском государстве в наказание за какое-то преступление вырвали язык. Брийя-Саварен заинтересовался, как это состояние подействовало на способность различать вкус пищи. Оказалось, что странным образом чувство вкуса не исчезает, однако сильно затруднен процесс глотания. Автор также выражает негодование в связи с тем, что в наше просвещенное время (начало девятнадцатого века) на земле еще сохранилась эта варварская форма узаконенного членовредительства. Брийя-Саварену следовало бы вспомнить знаменитый приговор, вынесенный несколькими десятилетиями ранее в его собственной стране девятнадцатилетнему шевалье де Ла Барру, легкомысленно позволившему себе неуважительные замечания, которые были расценены как богохульство и непристойности. Его дело рассматривалось в одном из тринадцати областных парламентов, являвшихся в восемнадцатом веке высшими судебными органами Франции. Эти парламенты, часто отличавшиеся отсталыми взглядами и фанатизмом, обладали огромной властью в качестве общественных блюстителей нравственности, и, несмотря на призывы к милосердию, Ла Барр был приговорен к лишению совершившего преступление органа речи, а затем сожжен на костре вместе с повешенной ему на шею книгой Вольтера «Философский словарь». Но ценности эпохи Просвещения сыграли свою роль, и палач лишь притворился, что вырезает осужденному язык, юношу гуманно обезглавили и лишь потом бросили в костер.

В дореволюционное время выражать независимое суждение было делом небезопасным, и писатели, естественно, находились под особым надзором. На конференции в Праге, куда я поехал в то лето, когда началось мое увлечение Луизой, один из выступающих рассказал нам о потрясающе интересном документе той эпохи.

Офицеру парижской полиции было поручено курировать книжную торговлю, и собранные ими материалы являют собой, по сути, перепись французских литераторов середины восемнадцатого века. Источником этой информации были шпионы и доносчики, подслушанная болтовня или показания людей, допрошенных полицией; на каждого автора заводилось досье, в котором содержалось описание его внешности и даже (что особенно любопытно и загадочно) оценка его литературных произведений. Руссо, Дидро, Д'Аламбер — все они были под надзором, а также любой дилетант и писака, которого считали достойным внимания и включения в досье. Эти досье напоминали, в самом невинном случае, опись оборудования угольных шахт или список практиковавших в стране врачей. Надо сказать, что подобные списки и досье были манией восемнадцатого века.

Следует ли все это истолковывать как репрессивный режим, как зловещее полицейское государство почти фашистского толка? Это была бы неправомерная попытка применить наши теперешние взгляды к миру, о котором мы ничего не знаем по собственному опыту. Как оценивать полицейского, который придает большое значение «физиогномике» своих подопечных да к тому же является удивительно проницательным литературным критиком? Всем известно, как трудно определить степень репрессивности режима. Мы знаем, например, что областные парламенты, в которых главенствовали янсенисты, неоднократно приказывали сжечь те или иные книги; но мы также знаем, что издатели с готовностью выполняли эти приказы, чтобы избавиться от залежавшихся изданий — своего рода вариант нынешней практики перерабатывать не пользующиеся спросом книги на бумажную массу. Если же книгу издавали за пределами Франции и без упоминания имени автора, ей практически ничего не грозило — разве что автор проводил недолгий срок в Бастилии, что отнюдь не вредило его репутации. Скандальная слава всегда служила на пользу славе литературной.

Тем не менее, пытаясь представить себе жизнь того или иного исторического периода, мы неизбежно прибегаем к грубому упрощению. Любой человек моего поколения знает, что в «развеселые шестидесятые» веселье на самом деле происходило там, где нас не было, что веселилась более фешенебельная публика, тогда как наши собственные похождения отличались подражательством, и у нас все время было ощущение, что мы опоздали. Точно так же мы считаем, что в «Опасных связях» воплощена циничная мораль того времени; однако Лагарп был современником Лакло, знал мир, который тот якобы описал в своем романе, и называл этот роман «историей десятка дураков и потаскух». Этот мир был так же далек от жизни Лагарпа, как «Бесшабашный всадник» — от той, что живу я.

После лекции, когда участникам конференции предложили выпить кофе, я заметил человека, которого не видел пятнадцать лет. Иногда, когда встречаешься с друзьями по прошествии долгого времени, первое, что тебя поражает, это как они постарели; ты совершенно забываешь, что и сам постарел. Это был Дональд Макинтайр. Сейчас он профессор и, как я слышал, пишет серьезный труд об издательском деле в восемнадцатом веке. Мы вкратце рассказали друг другу, что с нами произошло за истекшие пятнадцать лет, а затем Дональд спросил, озабоченно глядя на меня:

— Слушай, ты здоров?

Очень часто мы осознаем свое заболевание — равно как и возраст — со слов других людей. Моя бесплодная влюбленность в Луизу к тому времени насчитывала четыре или пять месяцев, и с каждой неделей я все больше убеждался, что она, по-видимому, нашла себе какого-нибудь мускулистого пылкого юношу и что в осеннем семестре не будет больше приходить ко мне на консультацию по четвергам. Я знал, что угнетен этим. Но только Дональд — глазами человека, давно меня не видевшего, — смог диагностировать более глубокое, более органичное расстройство в моем организме, которое, видимо, четко отражалось у меня на лице. Я сказал ему, что со здоровьем у меня все в порядке.

Мы пили кофе из чашек толстого фарфора, которые пользуются ограниченной популярностью на континенте и из которых невозможно пить кофе, не оставляя на стенках капель и коричневых подтеков. На конференциях вечно приходится пить кофе стоя. Я разглядывал на лице друга глубокие рытвины возраста, ошеломившие меня в первый момент, но теперь, после нескольких минут общения, уже казавшиеся привычными и давно знакомыми. Признаки старения у него на лице, казалось, были чем-то вроде кисейных занавесей на сцене, которые ярко освещены только до начала спектакля, а потом при помощи световых эффектов делаются неразличимыми. Волшебным образом он теперь стал для меня тем же «стариной Дональдом», и я готов поклясться, что он нисколько не изменился.

Когда я впервые увидел его в очереди за кофе, я увидел правду. Теперь же годы стерлись с него, как выцветшая надпись, и я уже видел не настоящего Дональда, а скорее свое воспоминание о нем. Подозреваю, что подобный же обман скрывает от нас процессы разрушения в нас самих, и мы продолжаем считать себя в душе детьми или людьми в том возрасте, в котором перестали воспринимать себя так, как нас воспринимает незнакомый человек.

Анализ свойств человеческого языка, проделанный Брийя-Савареном, мог бы привести этого автора к тому же умозаключению, ибо современные физиологи утверждают, что запах или вкус могут нас удивить и даже более того — ощущаться не долее как на две-три секунды. Первое впечатление быстро сменяется удовольствием, плодом не столько опыта, сколько памяти или предвкушения. Истина существует лишь при первой пробе, дальше идет повторение.