Мистер Ми

Эта слепота острее всего проявляется в нашем отношении к самим себе, и только Дональд довел до моего сознания, что я болен — поддавшись болезни под влиянием праздности и безразличия. Но я также понял, чем меня привлекала Луиза. С ней была невозможна скука привычки, каждая минута отличалась новизной. Во время наших кратких свиданий я получал лишь мимолетное вкусовое ощущение, некое физиологическое впечатление, которое через несколько секунд переставало удивлять; однако у меня, кроме этих секунд, ничего не было. Я напоминал себе дегустаторов вин, которые пробуют один сорт вина за другим, но никогда его не проглатывают, продлевая тем самым вкусовое ощущение на неопределенное время. Луиза навсегда останется для меня непостижимой — поэтому я и был так сильно в нее влюблен. Одержимость лучше всего подпитывается незнанием. Так же было с моими «сплетниками»; они захватили мое воображение именно потому, что я ничего не мог о них узнать. Они существовали только в двух коротких отрывках в «Исповеди», возникая в критический момент истории постепенно надвигавшегося на Руссо безумия, которую он, сам того не сознавая, запечатлел в своей книге. Ведь именно после успеха «Юлии» в его жизни, по его словам, начали происходить странные события. Он стал получать анонимные письма, какие-то таинственные просьбы, казалось, имевшие целью его скомпрометировать. Руссо уверял, что все эти письма найдут в его бумагах после его смерти. В Париже о нем распространяли слухи; от амстердамских издателей, которым он по частям посылал рукописи «Эмиля» и «Общественного договора», начали поступать какие-то непонятные возражения. Бандероли с его рукописями кто-то будто бы перехватывал, его книги якобы начали ходить в рукописном виде. И хотя эти жалобы звучали очень подозрительно, еще более подозрительным показалось их полное прекращение, когда выяснилось, что рукописи, посланные Руссо, принимались для немедленного издания и в них никто не находил ничего политически одиозного. Руссо чувствовал, что кто-то чинит ему козни, но не знал, кто за этим стоит.

Вот тогда-то Ферран и Минар и переехали в домик рядом с Монлуи, куда они теперь могли свободно проникать. Иногда, приходя утром в свой донжон, Руссо замечал, что в его бумагах кто-то рылся; если же он запирал дверь, то на следующее утро находил еще больший беспорядок. Одна книга исчезла, а потом, два дня спустя, таинственным образом вернулась на место, как кот после ночного загула.

Организатором заговора, человеком, который поссорил Руссо со всеми его друзьями и постепенно готовил его гибель и которого Руссо изобличал и беспощадно бичевал в своей «Исповеди», был Мельхиор Гримм, завербовавший себе в помощь Д'Аламбера и прочих. По словам Руссо, именно происки Гримма стали причиной выдачи ордера на его арест, после того как парижский парламент принял решение, осуждавшее «Эмиля» и «Общественный договор». Бегство в Швейцарию, потом в Англию, возвращение во Францию под вымышленным именем, годы преследований, травли и слежки — все это, уверяет нас Руссо, было делом рук Гримма.

Но, как я объяснил Эллен, когда впервые познакомился с ней на дне рождения Дональда, у Руссо никогда нельзя понять, где кончается правда и начинается вымысел.

Анонимных писем, о которых он говорил, среди его бумаг не обнаружили. А оскорбления, которые ему якобы нанесли его друзья, часто были, мягко говоря, косвенными. Например, его конфликт с Дидро, по-видимому, был вызван тем, что тот недостаточно быстро отвечал на его письма. Непосредственным же поводом для полного разрыва явилась пьеса Дидро, присланная им Руссо, там была строка «Только скверный человек оказывается в одиночестве», которую Руссо параноидально принял на свой счет. Так же невинен был и проступок Д'Аламбера: он запросил информацию о Женеве для «Энциклопедии» не у Руссо, а у Вольтера. Что касается Гримма, то, сравнив выдержки из его писем, которые приводит Руссо, с теми же письмами, опубликованными мадам Д'Эпине, ознакомившись со сведениями, содержащимися в ее мемуарах, перепиской Гримма, свидетельствами Сен-Ламбера, Д'Аламбера, Дидро и других, и внимательно перечитав посвященные этому конфликту страницы «Исповеди», мы обнаруживаем, что преступление, за которое Гримм так тяжко поплатился, за которое Руссо изобразил его заговорщиком и чуть ли не антихристом, состояло в том, что однажды, когда они все собрались в гостиной мадам Д'Эпине, Гримм указал Руссо на ошибку, допущенную Жак-Жаком при переписывании каких-то нот. Одиночество было той питательной средой, где пустяковые обиды разрастались в монстров, и эти монстры разрушали мозг Руссо.

А как же «сплетники»? Д'Аламбер, у которого они якобы жили в Париже, нигде не поминает Феррана и Минара. Руссо, видимо, был прав, решил я, говоря, что их имена были вымышленными; однако Д'Аламбер, у которого, разумеется, были более важные темы для обсуждения, ни разу не поминает живущих у него квартирантов — одного худого, высокого и напыщенно-снисходительного, а другого низенького, толстого и раздражающе придирчивого. Эти двое в моем воображении дышали, ходили и ели так же упорно и необъяснимо, как и в описаниях Руссо. Они не были связаны с «Духовной газетой», сведения о них отсутствуют в официальных документах и полицейских протоколах. Где бы я их ни искал, все источники обманывали мои надежды; казалось, скрытная жизнь этих людей сделала их невидимками, чьи следы невозможно отыскать ни в письменных источниках, ни в карикатурах, ни в анекдотах того времени.

В конце концов я нашел ответ на эту загадку — к большому облегчению Эллен, надеявшейся, что после публикации моей диссертации можно будет забыть о «сплетниках» и даже ездить отдыхать в места, не связанные с именем какого-нибудь французского писателя. Например, в Испанию. Тем не менее я обязан своей теории касательно Феррана и Минара своим положением в научном мире и известностью в определенных кругах, тому ассоциированному со мной духом полемики, который обеспечивает мне приглашения на второстепенные конференции вроде той, что состоялась в Праге, где я сказал Дональду, что «сплетники» поживают отлично, а перспективы, открываемые компьютеризацией, вселили в меня надежду узнать о них больше.

— Вообще-то, — сказал я, — одна моя студентка искала их в Интернете.

И я рассказал ему о статье, которую нашла Луиза, и спросил, не пригодится ли она ему для книги об издательском деле во Франции. «Сейчас у меня ее с собой нет, — сказал я, — но, вернувшись в Англию, я пошлю ему копию». И тут пришло время идти на следующий семинар, а я вернулся мыслями к Луизе и отмеченному медленным ходом минутной стрелки на настенных часах постепенному приближению той недели, когда Эллен не будет дома. Как видите, мысли человека могут быть поглощены сексом, даже когда он якобы слушает лекцию о литературе XVIII века.

Глава 10

Ну кто бы мог подумать, сказал я себе, что спустившее колесо, проливной дождь и сотня прочих известных и неизвестных мне совпадений, которые все существуют где-то в исходном коде гипертекста Вселенной (видишь, как я понемногу осваиваю терминологию доктора Кула), дадут мне возможность испытать впервые, в возрасте, до которого доживают немногие, разнообразные и не такие уж неприятные ощущения, связанные с половым актом. Да-да, представь себе! В моей жизни произошли странные события, о которых тебе, наверное, будет интересно узнать.

Последнее, что ты знаешь о Катрионе, — это то, что она сладко спала на моем диване после ванны, а на груди ее лежала открытая книга «Ферран и Минар». Я тихонько забрал книгу и пошел наверх писать тебе письмо, которое закончил как раз к тому времени, когда услышал ее шаги.

— А, проснулись, — сказал я, спустившись вниз и заходя в кухню. К моему ужасу, она опять потянулась за чайником. — Нет-нет, мне чаю не надо! — взмолился я. Видимо, вспомнив, как мне пришлось недавно ломиться в ванную, она сказала, что, если я ничего не имею против, она только вскипятит чашечку для себя. Шел уже шестой час. Катриона как будто вовсе не собиралась уходить и жаждала использовать еще один пакетик из моей пачки. Я подумал, что у нее в доме, может быть, нет не только горячей воды, но и электричества — и даже чайных пакетиков. У студентов, видно, нелегкая жизнь.

Я спросил, прочитала ли она хоть несколько страниц из книги доктора Петри до того, как заснула. В ответ она виновато покачала головой. Видимо, этот материал ей давался труднее, чем ферменты; стиль у Петри тяжеловесный, и понять его сложные периоды нелегко.

— Скука смертная, — подытожила свои впечатления Катриона.

— Что вы собираетесь делать сегодня вечером? — спросил я. У меня возникли опасения, что я никогда не избавлюсь от своей помощницы, и я решил заговорить на тему, подводящую ее к мысли об уходе. — Вам много задают на дом?

Она посмотрела на меня с тем же выражением, которое я недавно видел на лице тупоумного юнца в супермаркете. Потом сказала:

— Дела у меня есть, но не дома.

Что ж, разумно, подумал я; в доме, лишенном отопления и страдающем нехваткой чайных пакетиков, не очень-то легко выполнять домашние задания.

— Значит, вы работаете в университетской библиотеке?

— Нет, я работаю в другом месте. Мне за это платят.

Я никогда не слышал о такой практике в высших учебных заведениях, и наступил мой черед смотреть на нее с непониманием.

— Это место называется «Оазис». Слышали о таком?

Такого места для научных занятий я не знал; мне пришло в голову, что она, видимо, ходит в пивные, где всегда тепло. С другой стороны, даже если она пристроится со своими тетрадками где-нибудь в углу, ее будет отвлекать шум, и нетрезвые посетители могут плеснуть на ее бумаги из пивной кружки.

— Я как-то раз зашел в пивную, — сообщил я Катрио не. — Мне там страшно не понравилось — шум и грязь. Неужели вам больше некуда пойти согреться?

— «Оазис» — не пивная, — с каким-то грустным видом сказала она. — По правде говоря, это — массажный салон, но вы ведь не знаете, что это значит, правда? Поэтому я вам и сказала.

Нет уж, я не собирался опять спровоцировать ее любимый вопрос «Вы в самом деле никогда…».

— Ничего подобного, я все о них знаю, — с уверенностью сказал я. — И знаю, что пар может повредить вашим записям. К тому времени, когда вы оттуда выходите, все чернила наверняка смазаны. Там, может быть, и тепло, но, если вы хотите успешно закончить курс, я не советовал бы вам делать домашние задания в таком месте.

Мне кажется, что она меня не слушала, но обеспокоенные нотки в моем голосе заставили ее улыбнуться.

— Надо же как-то жить, — сказала она. — Мне не нравится это занятие, но ничего другого я не умею.

Я сказал, что пусть она лучше работает у меня на кухне, где нет пара — разве что от чайника, который она так часто кипятит; и если, как вытекает из ее слов, студентам сейчас платят стипендию из почасового расчета, то я с удовольствием буду платить по существующим ставкам — так же, как за уборку. Она сказала, что подумает, потом посмотрела на часы и сказала, что ей пора.

— Остерегайтесь пара, — напомнил я, когда она надевала пальто. — Дышите неглубоко. И не проглатывайте.

— Нет, этого я никогда не делаю, — к моему облегчению, заверила она меня.

Я вернулся к компьютеру и опять вызвал картинку, которая произвела такое впечатление на бедняжку миссис Б. Вдохновленный мудростью доктора Кула, я решил получше изучить код.

Ты, разумеется, понятия не имеешь, что это значит и каким образом поисковые программы Интернета выстраивают приоритеты найденных «ссылок», обращаясь к ключевым словам, запрятанным в заголовках файлов в виде HTML метатэгов (доктор Кул, стр. 58). Так что я просто скажу, что, проделав не более длительное или трудоемкое упражнение, чем, скажем, грамматический разбор одной-двух страниц латинского текста Бьюкенена, я смог установить, что фотография обнаженной женщины с книгой скрывает важное сообщение, представляющее собой строчку программного языка, невидимую пользователю и включенную исключительно для помощи поисковой программе, которая так быстро и выдала мне желаемую картинку. Эта строчка:

< meta name = «keywords» content = «Ferrand, Minard, Rosier»>

Странная фотография, стоившая мне потери одной домоправительницы и способствовавшая в обретении новой, была предназначена клиенту, который станет разыскивать в Интернете слова Ferrand, Minard или Rosier. Поэтому-то я и обнаружил эту незнакомую девушку — а вовсе не по причине книги, которую она читала.

Я решил, что для одного дня этого более чем достаточно, и через несколько часов лег спать, все еще раздумывая над тем, что узнал. Мои глаза еще не привыкли к новым для меня требованиям компьютерной техники, и наутро я опять проснулся от головной боли.

Катриона явилась точно в назначенное время и занялась уборкой. Она даже обещала сварить мне на обед суп, хотя я заверил ее, что мне очень понравилась Pasta Fan Tutti или как она там назвала вчерашнее изделие, только она положила мне слишком большую порцию. Я провел утро, уточняя HTML-код каждой обнаруженной мной страницы, имеющей отношение к Розье, а также проверяя гиперссылки URL. «Жаль, что меня не видит миссис Б.», — подумал я. Прошел обед, потом еще часа два-три, и наконец наступила уже знакомая мне процедура, от которой я все еще не сумел отучить Катриону: мы сели за стол «поболтать и попить чайку».

— Вы сегодня опять будете работать? — спросил я ее, заранее решив, что начну намекать на то, что пора уходить, как можно раньше, поскольку уже знал, что до Кат-рионы эти намеки доходят очень туго.

Катриона ответила, что работать не собирается, а приглашена на вечеринку. Я сказал, что это — великолепная идея, потому что молодые люди, оставаясь одни слишком подолгу, начинают изнывать от скуки.

— Я особенно любил музыкальные вечера, — добавил я, вспомнив, как мы проводили время в мои молодые годы. — А танцевать будете?

Катриона кивнула:

— Да, очень даже.

— Танцы — хорошая штука. Хотя я так и не научился танцевать вальс.

Катриона сказала, что сейчас танцуют другие танцы, и я попросил ее показать мне, как это делается.

— Что! Прямо тут? Сейчас? — со смехом сказала она, глядя на пол гостиной. — А музыку где возьмем?

Я хотел было предложить насвистывать мелодию, но Катриона встала и подошла к проигрывателю, который уже столько лет стоял на столике в углу, не издавая ни звука. Она проглядела лежавшие в открытой подставке проигрывателя долгоиграющие пластинки и с улыбкой сказала, вытащив одну из них:

— Кеннет Мак-Келлар? Только не знаю, получится ли у меня.

— Это очень просто — суете пластинку вон в то отверстие, — объяснил я. — Есть еще Мойра Андерсон, Джимми Шенд — все знаменитости тех лет. Миссис Б. сложила их сюда много лет назад.

— Если хотите, я что-нибудь поставлю, — сказала Кат-риона, — только, может, нам лучше просто сидеть и слушать?

— Как хотите, — сказал я, и через секунду из проигрывателя раздался стук, потом шипение, а затем оглушительный раскат аккордеона — заиграл джаз-банд Джимми Шенда.

— Шикарно, — сказал я, вспоминая мудрый отзыв миссис Б.

Катриона пошла на кухню — возможно, налить себе еще чаю, который является основным продуктом ее питания. Я крикнул ей, стараясь перекричать веселую музыку:

— Может быть, вы хотите, чтобы я платил вам за каждое посещение?

— Это не важно, — отозвалась она.

— Но вам же надо покупать книги, и, наверное, свечи, и что-нибудь вкусненькое — у вас ведь туго с деньгами.

— Я же вам сказала, мне хватает.

Я понимал, что за услуги Катрионы я должен платить больше, чем платил миссис Б. Она уже починила своим перочинным ножичком мой компьютер — а за это механик из сервисного обслуживания содрал бы с меня бог весть сколько. Я до сих пор не наградил ее за то, что она помогла мне разобраться с загадочной картинкой и научила вызывать нужную мне информацию. Когда я ей это предложил, она отказалась наотрез. Я не хотел ее смущать и решил положить один-два фунта в ридикюль, который она бросила на пол возле своего стула. Не знаю, как это теперь называется — ридикюль или сумочка; в наше время сумки были больше размером, а ридикюль нельзя было носить через плечо. Под аккомпанемент «Бравого сержанта» я встал с кресла, вынул из кармана деньги, прошел через комнату, поднял с пола ридикюль-сумочку Катрионы и открыл ее. Там лежали губная помада, шариковая ручка, проездной билет и какие-то вещички, завернутые в фольгу; затем я заметил маленькую голубую пилюлю, на которой был нарисован голубь. Такого лекарства я никогда не видел. От какой же болезни Катриона принимает эти пилюли? Наверное, что-нибудь женское, подумал я, все еще держа ридикюль в руках. И тут в комнату вошла Катриона.

Наступила неловкая тишина. Даже «Бравый сержант» закончился, и пластинка зашуршала перед следующей песенкой. Я стоял, держа в одной руке ридикюль, а в другой — пилюлю. Наверное, Катриона заметила, что я положил ей деньги.

— Не сердитесь, — сказал я, опасаясь, что она опять начнет отказываться от моего подарка.

— Да нет, — сказала она. — Без проблем.

Ну и прекрасно. Но все-таки как насчет пилюли? Может быть, Катриона потому и пьет столько чая? Я протянул к ней пилюлю.

— Вам это скоро надо будет принимать? Может быть, после ванны?

Катриона взяла пилюлю, положила ее обратно в ридикюль, который я все еще держал в руке, затем забрала у меня и ридикюль.

— Вообще-то это для вечеринки.

— Лекарство для вечеринки? Вы боитесь, что от веселья у вас разболится голова?

Она почему-то рассмеялась и села на диван.

— Я принимаю только оранжевые капсулы, — сказал я, садясь рядом с ней. — И миссис Б. никогда не приносила пилюль с изображением птиц.

— Это не лекарство, — сказала Катриона. — Это для улучшения настроения.

— Как интересно. Значит, вы ничем не больны?

— Нет.

— Так это что-то вроде конфетки?

Она кивнула.

— А у вас есть еще одна? Мне интересно попробовать. Я люблю леденцы.

— Нет, по-моему, лучше не стоит.

— Ну что ж, — сказал я, — вам, наверное, пора принимать ванну?

Как видишь, я уже привык к заведенному ею порядку. Подумав, Катриона спросила:

— Вам действительно хочется это попробовать?

«Стоят ли конфетки такой серьезной дискуссии?» — подумал я.

— Если у вас только одна, дайте мне половину.

— Они дорогие.

Я сказал, что полностью с ней рассчитаюсь, когда она соберется домой. Она пошла на кухню и скоро вернулась с разрезанной пополам пилюлей и горсткой какого-то порошка на блюдечке. Из проигрывателя донесся новый хриплый аккорд. Катриона взяла кусочек пилюли побольше размером и улыбнулась:

— Что ж, попробуем.

Я положил в рот другую половинку.

— Какая невкусная, — сказал я Катрионе. — Если сейчас выпускают такие конфеты, мне жалко детей.

Немного спустя мы начали танцевать. Первой встала Катриона; проигрыватель играл, кажется, «Раскрасавец Бонни Бенкс», и мне показалось, что она движется слишком быстро. Я встал и принялся топтаться, слегка раскачиваясь. Скоро мы уже оба пели: «Ты иди верхом, а я пойду низом» и все прочее. И я чуть не прослезился. Честно говоря, я был рад, что отток жидкости из моего организма происходит в другом месте, чем обычно. С тех пор я обнаружил, что эти пилюли весьма благотворно влияют на мой мочевой пузырь, и Катриона регулярно их мне покупает.

Не успели мы как следует растанцеваться, как пластинка кончилась.

— Давайте поставим другую, — предложила Катриона и закружилась волчком под песню Кеннета Мак-Келлара «Плевать я хотел на налогосборщика». Потом точно те же фигуры она стала проделывать под песню «Сладкий поцелуй». «Неужели нынешняя молодежь одинаково крутится под любую музыку?» — подумал я. Что ж, тогда им повезло — не надо заботиться о том, чтобы попасть в трехмерный такт. Мне стало очень весело.

Катриона перестала кружиться и сказала:

— Я все думаю о вчерашнем дне.

Вчерашний день ознаменовался столькими событиями, что о нем вполне стоило поразмыслить: как мы ездили в книжный магазин, как я несколько часов подряд «шарил по Интернету», не говоря уж о том, как она принимала ванну.

— Я хочу сказать, что могла бы здесь поработать.

К этому времени я снова сел на диван. У меня происходило что-то странное с головой; не то чтобы она болела, но такого ощущения я не припомню. Видимо, это следствие «исходного кода», который я изучал утром, подумал я. Пожалуй, это умственное упражнение более вредно, чем грамматический разбор латинских предложений.

— Конечно, вы можете здесь заниматься, — сказал я. Катриона встала и зачем-то задернула шторы. — Подсчитайте, сколько это может стоить, исходя из размеров вашей стипендии, добавьте плату за уборку и стоимость пилюли, а потом я вам сразу за все заплачу.

Мне почему-то стало жарко, и я ослабил галстук.

— Вы ведь и в самом деле никогда этого не делали? — спросила Катриона. — Я хочу сказать — с женщиной.

— Не помню, — ответил я. — Может быть, раз-другой с миссис Б. лет двадцать назад.

Однако, поразмыслив, я решил, что никогда не танцевал в гостиной с женщиной, даже с миссис Б.

— Ну ладно. Чего бы вам хотелось? — с серьезным видом спросила она, сев рядом со мной на диван. — Что мне надо делать? — Я понятия не имел, как отвечать на этот вопрос, поскольку ничего не знал ни о том, какие предметы входят в ее программу, ни о том, что ей задают.

— Да делайте то, что надо, — ответил я. — Не обращайте на меня внимания. Я посижу здесь, отдышусь и никак не буду вам мешать.

Пластинка в проигрывателе еще не кончилась, и я снял галстук под аккомпанемент «Чарли мой дружочек». Затем закрыл глаза, побаливавшие от занятий с компьютером. Я решил было, что Катриона пошла за своими тетрадками, но тут она, к моему удивлению, стала одну за другой расстегивать пуговицы у меня на рубашке. Мне было немного неловко, но одновременно я почувствовал облегчение, поскольку чрезмерное общение с компьютером вызвало в моем теле перегрев, о котором мне ничего не сказали в магазине Диксонза. Потом постепенно, по мере того как Катриона продолжала свои манипуляции, я начал понимать, чем именно бедная девочка занимается в своем массажном салоне. Я не открывал глаз и старался притворяться, что ничего не понимаю, а ее руки тем временем начали гладить и мять мою грудь. Так вот какие домашние задания получают студенты, изучающие науку жизни. По программе ей, видимо, надо было исследовать мою мускулатуру, и я готов был служить ей моделью, хотя не был уверен, что смогу долго сидеть не шевелясь.

Ее пальцы, скользившие по моему торсу, свидетельствовали о хорошем знании предмета. Видимо, на этой стадии она просто повторяла пройденное. Молодец, подумал я, повторение — мать учения. Затем я несколько обеспокоился, хотя по-прежнему продолжал делать вид, что меня там нет: она велела мне лечь на спину и начала стягивать с меня брюки — видимо, приступая к детальному изучению следующей части своей учебной программы.

И вот я уже лежал на диване совершенно голый, стараясь не дрожать, чтобы не отпугнуть Катриону, и с отчаянным вниманием слушая песню «Моя любовь — как красная роза». Тем временем Катриона принялась экспериментировать с той частью моей анатомии, которая, по моим понятиям, не должна даже упоминаться в учебной программе, особенно в лекциях для девушек. Странным образом, мне вовсе не хотелось сопротивляться; я напомнил себе, что Катриона в некотором роде нечто вроде медицинской сестры, и я позволил ей сосредоточить свое внимание с объективностью, которую я был готов разделить, на моем membrum virile, главу о котором они, по-видимому, проходили по анатомии. Она гладила его, перекидывала справа налево, поднимала и бросала, так что он шлепался, как выпрыгнувшая из воды форель. Все это совсем не походило на те домашние задания, что нам давали в университете, когда я был студентом. Она даже, кажется, ничего не записывала в тетрадку, поскольку обе ее руки были заняты научными изысканиями.

Боюсь, что это продолжалось чересчур долго. Из вежливости я не возражал, но потом понял, почему она так старалась: ей не только надо было изучить мой орган во всех подробностях, но и привести его в определенное состояние; я бы с удовольствием ей в этом помог, если бы только знал как: мне ужасно хотелось с этим покончить и вернуться к своим обычным занятиям.

Наконец аппарат был готов, и Катриона принялась ритмически его массировать движениями, напомнившими мне движения миссис Б., натиравшей на терке сыр. Я полагал, что Катриона подсчитывает эти движения, готовя отчет о своей работе, который к концу семестра должна представить руководителю семинара. Однако я, к сожалению, к этому времени особенно остро ощутил вредоносное действие компьютера на мой организм, которое уже не ограничивалось резью в глазах, вибрацией нервных центров, взывающих к поисковым программам и видеосвязи, и ощущением умеренного жара во всем теле. Со мной происходило что-то невообразимое — мне казалось, что я на грани сердечного приступа или даже смерти, хотя у меня по-прежнему не было желания этому сопротивляться. И вот наконец в глазах у меня вспыхнул ослепительный свет, все мое тело содрогнулось, и я усомнился, что поступил правильно, отказавшись от пыльного книжного мусора и купив машину, преобразившую мою жизнь.

Катриона оставила меня в покое. Я приоткрыл один глаз и увидел, что она комкает бумажную салфетку. Никаких учебников или тетрадей не было и в помине: эта удивительная девушка делала все по памяти. Она встала и вышла из комнаты, а я решил, что, наверное, мне уже можно одеваться. От всех потрясших меня симптомов осталась только боль в руке и груди, которая вскоре прошла.

Закончив свое домашнее задание, Катриона пошла наверх принимать, по обыкновению, ванну. «Когда же она будет писать отчет о работе, проделанной в течение семестра?» — подумал я, завязывая галстук. Приключившийся со мной странный приступ заставил меня задуматься, не стоит ли мне поменьше «бродить» по Интернету.

Когда Катриона вернулась, я опять спросил ее, сколько я ей должен. Она сказала, что возьмет только половину обычной платы, хотя я настаивал, чтобы заплатить ей вдвое. В конце концов мы остановились на пятидесяти фунтах. Она обещала купить еще пилюль для моего мочевого пузыря, а я напомнил ей, что ей больше незачем терпеть нездоровую атмосферу массажного салона, поскольку она может готовить домашние задания у меня дома.

— Желаю вам повеселиться на вечеринке, — сказал я на прощание и даже, поддавшись минутному порыву фривольности, попросил ее принести мне оттуда надувной шарик. Впрочем, назавтра мы оба забыли об этой просьбе.

С тех пор у нас установился распорядок дня, который соблюдается так же свято, как расписание миссис Б. Утром Катриона занимается уборкой, а я «брожу» по Интернету, стараясь не перестимулировать свой организм всем этим обилием информации. После обеда мы идем наверх в спальню, и Катриона принимается за свое домашнее задание. Правда, через несколько дней я стал удивляться, зачем ей тратить столько времени на один и тот же раздел программы, который, по моему мнению, заслуживает разве что небольшой сноски в ее отчете, но на самом деле, видимо, является главной темой ее исследований. «Так это и есть „наука жизни“?» — думал я в то время, как Катриона накатывала на мой орган что-то вроде кольца — видимо, измеряя его в каких-то других параметрах. Если они убивают время на такие пустяки, подумал я, неудивительно, что они до сих пор не выяснили, почему не бывает зеленых кошек и собак. И каждый раз, когда я подолгу лежал голый на постели, стараясь не шевелиться и притворяясь, что ничего особенного не происходит, в то время, как голубая таблетка сдерживала импульсы моего мочевого пузыря, со мной в конце концов случался все тот же приступ, что и в первый раз, даже если я не злоупотреблял своими занятиями с компьютером. Однако постепенно, осознав, что смерть мне не грозит, я даже начал находить удовольствие в этих ощущениях и стал с таким же нетерпением, как и Катриона, ожидать того часа, когда она приступит в выполнению своего домашнего задания. После этого она принимала ванну, а я тер ей губкой спину, слушая ее грустные разговоры о Гари, или Юене, или как там зовут ее приятеля, и думая, что он может только помешать ее образованию.

На четвертый раз, когда она стала меня раздевать — по-прежнему не используя никаких записей, — Катриона спросила:

— Хотите, сделаем это по-настоящему?

Я согласился — дескать, делайте все, что считаете нужным, а она сказала, что это будет стоить вдвое больше обычного. Я ничего не имел против — ведь я и раньше предлагал платить за ее интеллектуальные труды именно эту цену.

На этот раз, когда я осмелился приоткрыть один глаз и посмотреть, что она делает, ее домашнее задание заключалось в том, что она надевала резиновый чехол на мой аппарат, литература о котором, наверное, занимает целую полку в библиотеке ее факультета, и затем опустилась на него. Я начал подозревать, что это уже выходит за пределы учебной программы. На этот раз приступ был сильнее обычного, и его трудно было утаить от ее внимания; через несколько секунд тело Катрионы содрогнулось в таком же приступе. Мои научные познания ограничены тем, что я узнал из книги доктора Кула и из Интернета; тем не менее я догадался, что принимал участие в половом акте. Не могу сказать, что возникшие при этом ощущения мне совсем не понравились, но все же меня удивляет, почему вокруг этого дела поднимают такую шумиху: лично я получаю гораздо больше удовольствия, читая «Ваш сад» или поедая суп, приготовленный миссис Б.

Господи, подумал я, чего только нынче не приходится делать студентам, чтобы получить диплом. Я рад, что мои студенческие годы далеко позади и мне не приходилось совершать ничего подобного, потому что система образования в те годы делала упор на развитие умственных, а не каких-либо других способностей.

Теперь ты знаешь, как мне довелось испытать то, чем захламлен Интернет и бесконечные любовные романы, которые, разумеется, не интересуют нас с тобой, но которыми забиты все полки в книжных магазинах. Я приближаюсь к концу письма, и вероятно, оно будет последним, поскольку Катриона заставила меня дать обещание, что я больше не буду тебе писать. Вот как это произошло.