Мистер Ми

Согласно Клери, любому тексту присуще общее равновесие сил; внутренняя структура работы представляет, по его мнению, сложную систему действия и противодействия, нагрузки и напряжения. Подробный анализ «Опытов» Монтеня являет собой наиболее известный пример его построений: Клери уподобил труд Монтеня механической системе, состоящей из двух тысяч девятисот пятидесяти трех компонентов, организованных в виде стоящего на гладком полу большого стола на шести ножках, лестницы, прислоненной к ближней стене, расположенных с чрезвычайной тщательностью различных предметов (несколько книг, череп) и несколько идеализированного пледа, накинутого на незанятую поверхность стола.

Другие его сооружения были не менее впечатляющими. Какой-то маловажный юридический документ, в котором говорится о передаче участка земли незаконнорожденному сыну маркиза де Ронана, в переводе Клери на язык механики превращается в аппарат, где шар скатывается по искривленному желобу, рискуя провалиться в различные отверстия (каждое из них воплощает юридический подпункт), и в конце концов останавливается в прямоугольном лотке, сделанном, как специально оговорено на чертеже, из «дуба или другой подобной древесины», где его разглядывает элегантная дама, на лице которой, выражающем смесь удивления и восхищения, нет осознания того, что предмет, представший ее взору, есть всего-навсего договор между аристократами о передаче нескольких акров бесплодной зелени и ветхого сарая.

Клери мог взять любой текст — прозу, стихи или даже обычный разговор — и, проанализировав составляющие согласно своей схеме, создать его механическое изображение. Те специалисты, которым он показывал свою распухающую рукопись в надежде заручиться их поддержкой, высказались о ней отрицательно, отмечая произвольность его теоретических построений,хотя Клери сумел опровергнуть их возражения, сводящиеся к тому, что различное произношение, удлинение и сокращение гласных или слогов повлечет за собой перераспределение смысловой массы и, следовательно, полное изменение соответствующего механического воплощения. Разумеется, Клери предусматривал идеальное произношение, а его механические схемы, соответственно, не учитывали трение в блоках и растяжение нитей.

Тем не менее Клери не смог найти издателя, взявшегося бы опубликовать его сложный труд, украшенный тщательно выполненными драгоценными иллюстрациями, которые Клери вычерчивал долгими ночами, описанными в его «Дневнике», дышащем болью и возмущением, но тем не менее вызывающем захватывающий интерес. Большинство людей, к которым обращался Клери, были склонны разделять мнение его домовладельца, утверждавшего, что Клери полностью невменяем.

Однако это не заставило его прекратить работу. Взволнованное письмо матери он представил в виде кучи удочек, валяющихся в чулане; детская песенка представлена в виде множества булавок, воткнутых в оторочку юбки. Клери также продолжал уточнять подробности своей теории, хотя даже его сторонники (к тому времени их у него было трое или четверо, но, как он их нашел, остается неясным) начали сомневаться, что полный текст романа может быть представлен сбалансированным механическим сооружением, поскольку роман — тривиальное чтиво, пригодное только для женщин и недостойное того, чтобы Клери тратил на него время. Тем не менее Клери предпринял свое наиболее амбициозное на сегодняшний день исследование — анализ «Принцессы Клевской». Согласно своей системе, он придал каждому слову и букве определенную массу; затем стал определять возникавшие в результате этого силы, пытаясь найти метод, позволивший бы привести в равновесие отдельные отрывки, а затем и целые главы. Но после многих недель безрезультатного труда Клери понял, что решение поставленной задачи не только чрезвычайно трудно, но и невозможно именно в силу того, что текст представляет собой вымысел, ложь. Клери решил, что только истина придает равновесие тому, что мы говорим или пишем, ту естественную гармонию, которая возникает с той же легкостью, с какой мы следуем сложным грамматическим правилам, даже когда разговариваем во сне. Создав механический аппарат наших собственных высказываний, предположил он, мы сможем получить возможность судить, правду ли утверждают подозреваемые в преступлении или лгут; нам даже, возможно, удастся оценивать верность своих невысказанных соображений, которыми мы в мыслях утешаем себя, но которые на самом деле, может быть, являются самообманом.

Поэтому, предложив создать «универсальный индикатор лжесвидетельства» (неосуществимый на практике аппарат, выполняющий «индикацию» показаний обвиняемого или свидетеля при помощи стрелки, движущейся на круглом циферблате, сверху которого написано «да», а снизу «нет»), Клери с удвоенной энергией вернулся к вопросам литературы и осознал, что, хотя правдивость романа не может быть установлена без сравнения с действительностью, которая его породила, сам роман должен находиться в состоянии автономного — возможно, непрочного — равновесия. «Теперь я смогу исправить ошибку, повлекшую неудачу с романом мадам де Лафайет», — с ликованием записал он в «Дневнике»; для этого он создал понятие «замысловатая ложь», то есть обман, использованный в качестве всего лишь псевдосилы, которой можно пренебречь, но которая обеспечивает общее решение задачи. Теоретически этот метод требовал изменения знака всего лишь одной величины в его расчетах, касавшейся эпизода в четырнадцатой главе. Этот способ сработал, о чем свидетельствует радостная запись в «Дневнике».

Каждое произведение художественной литературы, вывел Клери (после того, как у него прошел пароксизм радости), должно содержать по крайней мере одну неправду, которая укрепляет фактуру произведения. Этот тезис составил двадцать восьмой раздел «Механической поэзии».

Затем Клери с целью обобщения ввел понятие движения; он считал, что литературные произведения подвержены «центробежным» силам (тенденция вводить новые персонажи, сюжетные линии и прочую информацию, которая способна разнести на куски все шаткое сооружение) и служащим им противовесом центростремительным воздействиям, объединяющим отдельные части вокруг общего центра, который он изображал в своих прекрасных, но непостижимых иллюстрациях в виде ступицы колеса. Вскоре его графики стали напоминать изображения гипотетических планетных систем или пульсирующую сеть артерий; так произошло, например, с некоторыми модными трудами Монтескье или Руссо. К этому времени Клери оставили даже его три или четыре сторонника; люди, знавшие его в это время, впоследствии писали, что Клери очень редко покидал свою квартиру и обычно в таких случаях его сопровождал черный пес среднего размера и меланхолического темперамента, крутившийся прежде возле ближайшей мясной лавки. Считается, что именно эта собака сгрызла последнюю часть рукописи Клери, о содержании которой мы можем судить лишь по разжигающим любопытство ссылкам на нее в «Дневнике».

Клери мог превратить любой текст в механическое сооружение. А почему бы не пробовать сделать обратное? Глядя на прислоненную к стене метлу, он размышлял, какое в ней может скрываться зашифрованное сообщение. Быстро произведя расчеты, он пришел к мнению, что это — нескладно построенное предложение, в котором повествователь сообщает, что подарил кольцо своей возлюбленной. Однако Клери сделал расчет массы произвольно, и была значительная возможность ошибки. Тогда он еще раз, с большей тщательностью проанализировал метлу, сосчитал и взвесил в ней каждую веточку, опять прислонил ее к стене и измерил точный угол наклона. Получив более точные цифры, Клери установил, что кольцо было семейной реликвией, что возлюбленная была несколько холодна и что неудачное построение фразы явилось следствием душевной боли дарившего. Из этого вытекало, что любые предметы могут таить в себе какое-то сообщение; и Клери провел свои последние годы, одержимый желанием перевести окружающий мир на язык художественного текста, к которому этот мир служил всего лишь прекрасной, но в основе своей обманчивой иллюстрацией; этот неистовый поиск наблюдала только собака (следы ее зубов видны даже на «Дневнике»), и мы узнаем о нем из записей, становившихся все более исступленными по мере того, как мир, окружавший писателя — дома, улица и город, которые ранее представляли собой лишь самый незначительный фон для его исследований, вдруг приняли форму бесконечно развертывавшейся рукописи, адресованной единственному читателю:

«Он повторяет просьбу. Солнце перехватывает плывущие воспоминания». (Лестница.)

Или позднее:

«Я приеду после двенадцати и надеюсь, что сыр к тому времени созреет» . (Перевернутая тележка.)

И наконец:

«Планеты — звезды — божественное непрерывное движение. Огонь, Огонь! Слово Божие». (Насос.)

Конец его жизни скрывается в неизвестности, так же как и завершающие страницы его «Дневника» (хотя ничто не указывает на то, что к нему тоже была причастна собака), и посмертное издание трактата Клери последовало после многих лет пренебрежения. Отрывки из него появились в журнале «Наблюдения в области физики, естественной истории и искусств». Но полный текст (включающий чертежи,исполненные в виде великолепных гравюр) вышел в свет лишь в 1779 году с предисловием Жана-Бернара Розье, из которого мы, собственно, и узнали о человеке, названном им «Ньютоном поэзии». В заключение Розье пишет, что сопротивление международному признанию теории Клери проистекало из возражений тех людей, которые, согласившись с тем, что движение планет расшифровывается как поэзия, каковой оно, по сути, и является, были бы вынуждены признать, что Всевышний действительно говорил на языке Расина.

Как видишь, я опять нашел Жана-Бернара Розье, который все еще был заметной фигурой даже через двадцать лет после его первого упоминания. Это меня в высшей степени порадовало. Но мне пора было отходить ко сну. События следующего дня и все прочее, вплоть до настоящей минуты, когда я пишу эти строки, а Катриона мирно спит внизу, я «сохраню» для следующего письма. Когда она проснется, я пошлю ее бросить это письмо в почтовый ящик, и тебе придется немного подождать, пока я возьмусь за следующее.

Глава 5

Ферран и Минар шли уже много часов, и это само по себе было достаточно утомительно, особенно для толстяка Минара, а им к тому же еще приходилось нести тяжелый узел, где помещались все их пожитки, включая странные документы, которые уже привели к убийству девушки и бегству друзей из Парижа. Смеркалось, птицы мирно пели на деревьях, грязь и дым большого города остались далеко позади, но Минар по-прежнему печально повторял через каждые несколько минут «Моя бедная Жаклин», заливаясь при этом слезами, что раздражало Феррана не меньше, чем мухи, натертая нога и тяжелый узел.

— Я же говорил, что надо было разложить вещи на два узла, — сказал Ферран, оглядываясь через плечо на своего безутешного товарища, который тащил узел по земле волоком. Они пытались нести его вдвоем, но, поскольку Ферран был значительно выше ростом и у него был, соответственно, шире шаг, ему приходилось неестественно замедлять ход, а Минару почти бежать — иначе они ходили почти что по кругу. Поэтому они несли узел по очереди, непрерывно препираясь, кто из них пронес его дольше. Минар предложил для измерения времени петь песни, и Ферран согласился, считая, что песни улучшат им настроение, но тут возник странный феномен: тот, кто нес тяжелый груз, пел быстрее. К тому же Минар поминутно принимался рыдать, и ему приходилось рассчитывать, сколько строк и куплетов он потерял, оплакивая участь бедной Жаклин, чье бездыханное тело с белым лицом и синими губами так и стояло у него перед глазами. Ферран предпочитал об этом не думать.

— Вам надо ее забыть, — говорил он. — Надо все забыть. — Поскольку Минар столько раз проваливался на экзаменах, казалось бы, ему ничего не стоило забыть что угодно. — Мы начинаем новую жизнь. Нам даже придется взять другие фамилии.

— Очень может быть, но я предпочел бы решать проблемы по мере их поступления, — сказал Минар, который в этот момент нес узел, держа его перед собой и переваливаясь, как утка. Ферран взял у него груз, и некоторое время они шли молча.

Наступили сумерки, они давно уже шли по лесистой местности и, по-видимому — по крайней мере так считал Минар, — приближались к Монморанси, где живут родители Жаклин. Но Ферран хотел остановиться на ночь в густой чаще, за пределами человеческой досягаемости.

— Я не уверен, что хочу оказаться за пределами человеческой досягаемости, — заметил Минар, — если мы в результате окажемся в пределах досягаемости диких зверей.

В воздухе звенели насекомые, иногда откуда-то доносился вой или крик неведомой твари, и Минар жалел, что уделил так мало времени изучению естественной истории.

— И потом — вдруг тут скрываются разбойники?

— Чепуха! — отозвался Ферран.

Они решили передохнуть. Ферран присел на узел, а Минар стал разглядывать в полумраке холмик, на который собирался присесть, если только там нет муравьев, крыс или змей. В конце концов он осторожно на нем примостился, постоянно перенося тяжесть с одной ягодицы на другую: если его укусят в одну, по крайней мере другая останется в целости, и он сможет ускакать на одной ноге от муравья, крысы или змеи, которая на него набросится.

— По-моему, мы уже прошли достаточно, — сказал он. — Почему бы нам не поискать здесь место для ночлега?

Он имел в виду, что, поскольку им все равно предстоит спать на голой земле, у них богатый выбор. Ферран встал и начал ходить по поляне, словно ему было не все равно, где именно провести неуютную ночь.

— Как вы думаете, волки здесь водятся? — спросил Минар, вглядываясь в темноту, уже окутавшую окружавшую поляну чащу.

— Вряд ли, — ответил Ферран и откинул ногой камешек.

— Значит, вы не уверены? — Беспокойство Минара переместилось с ягодиц на горло: он уже представлял, как в него вгрызается случайно пробегающее чудовище.

— Волка здесь, наверное, не видели уже лет двести, — сказал Ферран, — но это не значит, что их вовсе нет. Положение, построенное на отрицании, недоказуемо.

— Зато наши обглоданные тела явятся доказательством положения, построенного на утверждении…

— Не беспокойтесь, Минар, вы же знаете, что волки редко едят людей.

— А как насчет той девочки из сказки?

— Какой сказки?

— Ну, той, где девочке велели отнести бабушке хлеб и молоко, и по дороге через лес она встречает волка, а волк спрашивает ее, куда она направляется, и она отвечает: «К бабушке», а волк говорит: «По какой дороге ты пойдешь — по дороге булавок или по дороге иголок?»

— Помню, — сказал Ферран, — мама рассказывала мне эту сказку. Девочка отвечает, что пойдет по дороге булавок.

— Да нет, иголок.

— Нет, уверен, что булавок.

— Вы ошибаетесь, сударь.

Ферран не хотел ввязываться в спор посреди леса и, поскольку они уже договорились, что ни в чем нельзя быть уверенным до конца, сказал:

— Может, мне рассказывали другой вариант сказки. — Но Минар уже рыдал. — Что с вами? Не плачьте, пусть будет по-вашему.

— Моя бедная Жаклин! — простонал Минар, вытирая слезы. — И все из-за каких-то булавок, которые нам не надо было у нее брать.

Ферран сел рядом с Минаром, обнял его и произнес самым мягким и добрым тоном, на какой был способен:

— Да, Минар, теперь я вспомнил. Девочка сказала, что пойдет по… по одной из дорог, и волк побежал по другой.

— Верно, — со вздохом сказал Минар, прижавшись лицом к груди Феррана.

— А когда волк пришел к бабушке, он ее убил, слил ее кровь в бутылку, разрезал ее мясо на куски и положил их на тарелку, надел ее ночную рубашку и залез в постель.

Минар вдруг встал.

— В чем дело?

— Я что-то услышал.

— Может, мышь пробежала?

— Или волк?

Оба прислушались. Откуда-то из-за деревьев слышалось потрескивание веток — кто-то действительно шел по лесу.

— Это олень, — спокойно сказал Ферран. — Так вот, девочка пришла в дом бабушки, и волк велел ей раздеться…

— Тише, — прошипел Минар. — Он приближается.

Они скорчились, стараясь рассмотреть того, кто продирался через чащу и подходил к ним все ближе.

— Боже, это медведь, — проговорил Минар и закрыл рукой рот, чтобы не закричать.

— Нет, человек. — Ферран уже видел человека. — Минар, — прошептал он, — запомните: если он нас найдет, не надо ему говорить, кто мы такие и как здесь оказались. Давайте договоримся, что мы ему скажем.

Но Минар был слишком напуган, чтобы мыслить связно.

— Как — что скажем? То самое и скажем.

— Придумайте себе имя.

Человек в лесу остановился, видимо, услышав их голоса.

— Не знаю, — пробормотал Минар. — Луи… Мазарен.

Ферран посмотрел в сторону остановившегося незнакомца, который вертел головой, словно пытаясь понять, откуда доносятся голоса.

— Придумайте себе какое-нибудь имя, да побыстрей, — прошептал Ферран на ухо Минару.

— Может, Мольер?

В голове у бедняги была абсолютная пустота — в точности как на экзаменах.

— Возьмите девичью фамилию своей матери, — подсказал Ферран, и тут человек крикнул:

— Эй!

А Минар, который и так весь день был на грани слез, заплакал.

— Я ее не знаю.

— Как это — не знаете девичьей фамилии собственной матери? — изумленно спросил Ферран.

— Эй! — повторил незнакомец и стал к ним приближаться. — Здесь есть кто-нибудь?

Ферран собирался спросить Минара, как он мог пребывать в невежестве относительно истории собственной семьи, но тут пришелец неожиданно свернул прямо в их сторону, и мгновение спустя состоялась встреча, отмеченная громким воплем из трех глоток. Ферран и Минар встали, чтобы поздороваться с перепуганным крестьянином.

— А я уж было подумал, не тот ли это волк, про которого говорят в округе, — сказал крестьянин, снимая шапку.

Теперь все встало на свои места: пришелец оказался просто глупой деревенщиной, и Минар приветствовал его появление — по крайней мере он спас их от ужасов ночного леса.

— Я же говорил тебе, Ферран, — сказал он, — что здесь наверняка водятся волки, а ты меня успокаивал, что они не едят людей. Вот пожалуйста! — Но каменное лицо Феррана заставило его спохватиться. — Ах да, — смущенно проговорил он, — фамилии. — И он пояснил крестьянину: — Вы, конечно, заметили, что я назвал своего товарища Ферраном, но это не его настоящее имя.

Ферран и крестьянин молча взирали на Минара.

— Меня тоже зовут вовсе не Минар. То есть меня называют Минар, так что в этом смысле Минар — мое имя, но уверяю вас, что оно не настоящее.

— Разумеется, сударь, — ответил крестьянин, ничего не поняв из его слов, но не зная, что возразить.

— На самом деле, — продолжал Минар, — это были девичьи фамилии наших матерей. — Ферран в отчаянии покачал головой. — Впрочем, и у них это были не настоящие фамилии. На самом деле это были фамилии наших бабушек, но мы иногда ими пользуемся.

— Заткнись, — сказал Ферран, а крестьянин спросил, не стоит ли ему уйти, чтобы они могли спокойно разобраться, как их зовут, но Минар его не отпустил.

— Остаться здесь среди волков и медведей? — воскликнул он. — Да к утру от нас останутся одни обглоданные кости.

Ферран предпочел бы остаться в лесу, но крестьянин согласился, что здесь не место двум господам, и предложил им ночлег у себя в доме. Так что он пошел вперед, а ферран и Минар — за ним. Крестьянин даже понес их узел, и, казалось, это не стоило ему особого труда. Минар тем временем развлекал его беседой.

— Забудьте все, что я сказал о наших фамилиях. Наша миссия требует, чтобы мы скрывали свои настоящие имена, но, когда вы к нам подошли, мы еще не решили, как себя назвать, и я выбрал имена Ферран и Минар, потому что однажды встретил их в книге.

Ферран больно толкнул его локтем в ребра, а крестьянин сказал:

— Ну и хорошо, сударь, что вы имеете дело с миссиями и книгами. Очень хорошо.

Ночь становилась все темнее, а они наконец вышли из леса на луг и приблизились к освещенному изнутри маленькому низкому домику. Когда крестьянин открыл дверь, они увидели его жену и четверых детей, молча сидевших в единственной комнате, в которой только и было мебели, что стол, кровать и очаг, где над огнем кипел котелок. Последний привлек особое внимание Минара, унюхавшего многообещающий запах голубятины.

— Король послал сюда этих двух господ по поводу их бабушек, — объяснил крестьянин жене.

— Вот и хорошо, — отозвалась она и пошла помешать в котелке.

Ферран успел внимательно осмотреть комнату еще до того, как за ним захлопнулась дверь.

— Где мы будем спать? — спросил он.

— Как где — вот здесь, — указал крестьянин на большую кровать.

— А где же спите вы и ваши дети?

— И мы здесь, сударь, — ответил крестьянин, указывая на ту же кровать.

Ферран и Минар поглядели друг на друга, на крестьянина, его жену и четверых детей.

— А в лесу действительно водится волк? — спросил Ферран.

— Здоровенный! — с восторгом воскликнул ребенок. — На прошлой неделе он съел лошадь и полдерева.

— Что до меня, — сострил Минар, — я, кажется, сейчас тоже мог бы съесть лошадь. Ну а дерево мне ни к чему. — Он подошел к очагу и заглянул в большой котелок, хотя покрытая пузырями поверхность похлебки не давала истинного представления о его вместимости. Жена крестьянина помешивала варево, глядя на Минара.

— Видимо, очень вкусная похлебка, — сказал ей Минар, — но, может быть, ей хватит кипеть, а то мы втянем все содержимое котелка носами еще до того, как оно достигнет наших ртов.

Хозяйка поставила котелок на длинный стол, за которым разместились все обедающие: хозяин сел на одном конце стола, хозяйка на другом, все четверо детей втиснулись на скамейку с одной длинной стороны, а Феррану и Минару предложили такую же скамью с другой стороны. Дети уселись по росту, и гости поняли почему: после того, как хозяйка наполнила их собственные тарелки, похлебки явно осталось недостаточно на всех. Мальчик, который говорил про волка, устроился поближе к котелку, а остальные выстроились, так сказать, в очередь согласно его или ее физической силе; в результате следующий мальчик получил приличную порцию, а двум маленьким девочкам, сидящим на конце стола, досталась одна тарелка на двоих.

Ферран пожалел их и, перегнувшись через стол, добавил им похлебки из собственной тарелки. Этот жест не вызвал комментариев: за столом слышались только чавканье и хлюпанье. Вообще за весь обед никто не произнес ни слова, не считая того, что Минар вдруг расплакался.

— Извините, пожалуйста, — сказал Ферран. — Моего друга только что постигла тяжелая утрата.

Крестьянин сочувственно кивнул.

— А много было лет его бабушке?

— Восемьдесят один год, — быстро ответил Ферран, решивший, что им лучше поддакивать крестьянину, как бы тот ни истолковывал слова Минара.

Крестьянин опустил тарелку, выпив из нее последние остатки похлебки, и сказал:

— Вроде я ее не знал. — Потом спросил жену: — У нас тут, кажись, никто не умирал, а?

— Она жила не здесь, — объяснил Ферран, похлопывая по спине Минара, который опустил голову на деревянный стол и безутешно рьщал под любопытными взглядами детей.

— А, — отозвался крестьянин. — Но король прислал вас сообщить о ее смерти, так?

Ферран утомленно кивнул:

— Не совсем король, но, в общем, вы правы. Затем Минар поднял голову и, вытирая ладонью слезы, объявил крестьянину:

— Я хочу найти родителей девятнадцатилетней портнихи из Монморанси, которую звали Жаклин. — Внезапно он издал звук еще более странный, чем все его рыдания. Дело в том, что Ферран изо всех сил стукнул его под столом по ноге.

— Жаклин? — Крестьянин подумал, слизывая последний кусочек со своей тарелки. — Уж не дочь ли это Корне, мастера по дереву, который живет на краю поместья?

— Да, кажется, так.

Минар получил еще один удар по ноге и злобно глянул на Феррана.

— Она дружила с вашей бабушкой? — спросил крестьянин.

— Нет, — перебил его Ферран. — Это просто еще одно имя, которое он вычитал в книге.

Крестьянин совсем опешил, и за столом опять воцарилась тишина. Минар с увлечением черпал ложкой похлебку, и вскоре на нем сосредоточились взгляды всех остальных, поскольку его порция была самой большой и он закончил есть последним.

— У вас удивительно вкусная голубятина, — сказал он, опустошив тарелку.

— Это была не голубятина, — возразила жена.

Все четверо детей слезли со скамейки и вышли наружу, где с хихиканьем принялись мочиться. Следом вышел их отец, затем мать, и, когда вся семья вернулась в дом, Ферран и Минар решили, что настала их очередь.

— Пошли, — сказал Ферран, взяв друга за руку, и они вышли в кромешную тьму, сомкнувшуюся вокруг, как только они закрыли за собой дверь.

— Так где ж тут можно облегчиться? — удивленно спросил Минар и тут же воскликнул: — Перестаньте, Ферран, вы мочитесь мне на ногу!

— Вы заслуживаете худшего, — отозвался его друг, направив в другую сторону струю мочи, которую ни одному из них не было видно.

— Почему это?

— Вы сказали этим людям, кто мы, а мы собирались держать это в тайне ото всех.

— Успокойтесь, — сказал Минар, поливая невидимые листья. — Я об этом думал и решил, что, если хочешь скрыть, кто ты, лучше всего взять собственную фамилию.

— Дайте мне убедительные доводы, а не то я полью вас тем, что еще осталось у меня в мочевом пузыре.

— Видите ли, какое бы имя вы ни назвали, люди все равно будут подозревать, что оно вымышленное. Если бы я назвал вас Мазарен или Мольер, крестьянин все равно заподозрил бы, что это имя вымышленное.

— Ну, пожалуй.

— Таким образом, называя свои настоящие имена, мы играем на естественной подозрительности людей и путем двойного обмана создаем у них уверенность, что нас, во всяком случае, зовут не Ферран и Минар… Ой, перестаньте!

Ферран сжалился (а может быть, у него иссяк запас мочи) и сердито сказал:

— В дальнейшем разговаривать с людьми буду я, а вы помалкивайте. Ладно, пошли спать.

Они зашли в дом, где вся семья уже переоделась в ночные рубашки и улеглась на кровати, тесно прижавшись друг к другу, чтобы оставить место гостям. Огонь в очаге потух, и в тусклом свете тлеющих углей Ферран и Минар увидели, что все лежат валетом, так что голова одного оказывается рядом с ногами другого. Сосчитать, сколько людей помещалось на кровати, можно было путем сложения и вычитания: две младшие девчушки лежали отдельно на одеяле, и, таким образом, Феррану и Минару предстояло провести ночь с четырьмя соседями на одной постели.

Они разделись до рубашек, Минар встряхнул брюки и повесил их сушиться, а затем оба забрались на кровать, которая во всем, исключая размеры, напоминала лошадиную торбу. Она была огромной, но все же недостаточно огромной, и Ферран пожелал крестьянину, лежавшему где-то в тесном переплетении тел, чтобы его семейство больше не разрасталось. Ферран также подумал, что было бы крайне нежелательно, чтобы муж именно сегодня ночью вздумал произвести действия, которые могут повести к подобному росту: в постели находилось столько разных тел и в таких странных позах, что ему ничего не стоило нечаянно ошибиться адресом.

Минар втиснулся между Ферраном и кем-то, у кого были или четыре ноги, или очень странная голова и отвратительный запах изо рта, и повернулся на правый бок, чтобы быть лицом к своему другу; но он не был привычен к тому, чтобы спать в таком положении, и опасался, что у него от сердца отхлынет вся кровь и что к утру он будет мертв. Он слышал, что такое может случиться, если человек не перевернется несколько раз за ночь. Он попробовал перевернуться, но у него ничего не вышло — он чувствовал себя как абрикос в желе.

Семейство крестьянина как будто уже спало: со всех сторон раздавались всхрапывания, порыгивания и почесывание вшивых голов. Минар не осмеливался ничего сказать своему товарищу, опасаясь еще одного удара локтем или чего-нибудь похуже. Он попытался с каждым вдохом немного увеличиваться в объеме, надеясь таким образом создать вокруг себя немного свободного пространства, где можно было бы ворочаться и таким образом открыть крови путь к сердцу.

Когда наступило утро, он был все еще жив и обнаружил, что Ферран перебрался на пол и лежал, положив голову на их узел.

— Пошли отсюда, — прошептал Ферран.

Через ставни, закрывавшие маленькое окошко, и щели в двери просачивались лучи солнца, но Минар инстинктивно знал, как всякий человек, который не любит без крайней необходимости вылезать утром из постели, что час еще слишком ранний. Ферран встал, потянулся и повторил, что им пора идти, но Минар закрыл глаза. Тогда Ферран принялся его расталкивать.

— Перестаньте, Ферран!

— Ш-ш-ш!

— Что вы сказали, сударь? — спросил разбуженный шумом крестьянин, высовывая голову из сплетения грязных ног на дальнем конце кровати.

— Благодарим вас за гостеприимство, — тихо ответил ферран, — но нам пора уходить.

Крестьянин, у которого плечи были зажаты до полной неподвижности, как бы пожал бровями.

— А что, похороны сегодня?

— Какие похороны? — спросил Минар; к этому времени вся постель пришла в движение, и отовсюду начали высовываться головы и ноги. Старший мальчик, отдуваясь, вылез из-под одеяла («Что он там, интересно, делал?» — подумал Минар), жена перекрестилась из уважения к предполагаемой покойнице, а Ферран наконец-то стащил своего друга на пол.

— Ваша бабушка ушла к ангелам? — спросила одна из девочек из-под кровати, и Ферран и Минар принялись одеваться под сонными, но любопытными взорами всей компании. Брюки Минара по крайней мере высохли.

— Хотите съесть несколько яиц и выпить молока с куском хлеба? — предложил крестьянин, и, охотно согласившись, Минар разбил сырое яйцо прямо себе в рот и запил его кислым молоком из кувшина; затем Ферран поднял узел, взял Минара за руку и повел его к двери, сопровождаемый хором пожеланий всего наилучшего им самим и упокоения души их умершей бабушке.

Как только друзья вышли из дома, Минар залился слезами:

— Моя бедная Жаклин!

— Ради бога, не начинайте опять свои причитания! — воскликнул Ферран.