Гильотина в подарок

Она примчалась к нему во втором часу ночи, как обычно, не предупредив по телефону, хотя телефон всегда лежит в рюкзачке. Он уже спал. Она ворвалась с горящим взглядом, взбалмошная, как ему показалось, слегка навеселе.

– Тут живет мой гениальный папка?!

– Я уж думал, ты не приедешь.

– Как? Я ведь обещала изобразить балерину!

Она мигом скинула с себя одежду, одурманив его своей трогательной наготой. Он поставил «Болеро» Равеля.

– Это что надо! – кричала она, подражая. – Давай вместе со мной! Раздевайся!

– Ты с ума сошла! Я неуклюж, как медведь! А в последний раз танцевал, когда учился в школе!

– Ничего не знаю! Раздевайся! Я хочу посмотреть, как у тебя болтается эта штуковина под Равеля!

– Ты беспробудно пьяна!

– Неправда! Подумаешь, выпила капельку!

– С кем?

– О-ля-ля! Не имеет значения! Я ведь тебе еще не жена!

– Но я ведь твой папка! – вдруг обиделся он.

Патя встала перед ним на колени и сложила молитвенно руки.

– О-отче на-аш! – произнесла она нараспев. – Я встретила своего школьного друга, и мы с ним завалили в кабак. Выпили по бокалу вина!

– А не чего-то покрепче?

– Это было уже в другом кабаке и с другим приятелем!

– Меня мало волнуют твои приятели, – он постепенно начинал накаляться, – но водить в таком состоянии машину– это безумие!

– Ты меня простил? – посмотрела она виновато, исподлобья.

– Нет.

Темп «Болеро» нарастал.

Она стояла на коленях и, как в старой пьесе, простирала к нему руки. Несчастная, сгорбленная, умоляла: «Прости! Прости меня!» – и ревела навзрыд.

Сцена поначалу показалась ему неестественной, даже дикой. Он думал, это игра, но потом вдруг понял, что всерьез. Она требовала прощения. Но за что? Спьяну даже самые мелкие прегрешения могут казаться супергигантскими!

Патя захлебывалась. Ловила ртом воздух. Он опустился на пол. Прижал ее голову к своей груди. Погладил густые каштановые волосы.

– Ну что ты, маленькая? Ну что ты? Какие у тебя могут быть грехи? За что простить? Ты мой маленький ангел. Вон как глазки светятся, омывшись слезой! Так могут светиться только у ангела!

– Правда?

Она улыбнулась, и он поцеловал ее в эту улыбку.

– Какой ты ласковый! Ты говоришь, а мне кажется, что сказку рассказываешь! Мне в детстве никто сказок не рассказывал!

– Да что же они, в самом деле! Ай-ай-ай! – притворно возмущался он.

– Какой ты милый! – Она улыбалась совсем по-детски и никак не могла наглядеться на него.

Он знал, что такие взгляды – не шуточки. Их невозможно сыграть. И чем дальше она так смотрела на него, тем большую муку он испытывал.

– Я должна искупить свою вину! Я просто обязана это сделать! – Теперь она притворялась.

– И каким же это образом? – подхватил он игру.

– Сейчас увидишь, что я придумала!

Она повалила его на спину и распахнула полы его халата. Но едва ее мордочка уткнулась ему в пах, игра окончилась.

– Не надо, Патя! – произнес он строго, по-отцовски. И отстранился.

– Но почему? – недоумевала она. По лицу вдруг прошла судорога. – Я знаю почему! Тебе это делала другая! И ты никак не можешь забыть!

Она начала суетливо собираться. Находила разбросанные по комнате вещи и на ходу натягивала их на себя.

– Больше ты меня не увидишь! Какая дура! Что я себе вообразила! Он такой же, как все!

Полежаев сидел на полу и раскачивался из стороны в сторону, как правоверный иудей. Внутри все ныло от боли. Он был поражен не столько ее спешными сборами, сколько тем, как эта девчонка, которой он чуть ли не собрался читать сказки, в мгновение ока поняла, что творится в его душе.

– Не торопись! – морщась от боли, попросил он.

– Иди к черту!

Она хлопнула дверью. А потом он услышал, как заработал мотор ее «вранглера». И как он заглох…

* * *

– …Сначала мы посетим мою дорогую мамочку. Я обещала ей, что сегодня привезу жениха.

«Ну вот ты и на крючке, клявшийся никогда больше, никогда! Так тебе и надо! Не будь раззявой!»

– Твоя мамочка, случайно, не в Сибири живет?

Они ехали в районе Выхино и направлялись дальше за город.

– Летом мамочка предпочитает загородный дом московской душной квартире.

– Ты не говорила, что у вас загородный дом.

– Теперь знай!

– А по-русски-то она умеет?

– С небольшим акцентом. Она в России живет столько, сколько мне лет!

– Не скучает по родине?

– У нас там никого нет. Дедушка с бабушкой умерли. А сестер и братьев у мамы не было.

После этого она надолго замолчала. То ли скорбя по умершим дедушке и бабушке, то ли тоскуя по отсутствующим дядям и тетям. Антон решил прервать затянувшуюся «минуту молчания».

– А дальше-то что по программе?

– Дальше – еще хуже! – вздохнула она. – Поедем к старой лесбиянке. Ты сам этого хотел.

– Ты звонила ей?

– Вчера днем. Обрадовалась, как африканская тигрица антилопе!

– Ну и метафора! – отметил писатель. – Ты, случайно, не пишешь?

Она с изумлением посмотрела на него.

– Пишу. Открытки на дни рождения!

– У тебя же родственников нет!

– Зато много друзей!

Теперь была очередь Полежаева промолчать.

– Я не для того договаривалась с этой старой шлюхой, чтобы ты на меня дулся! – возмутилась Патя. – Я чуть заикой не осталась в десятом классе, когда ходила к ней на консультации!

– Как ее зовут?

– Мария Степановна! – противным голосом пропищала девушка. – Я ей ничего не сказала про тебя. Так что жди сюрприза! Может, и на порог не пустит! Она очень ревнует мужиков к своим любимицам!

– Ты ее любимица? Ты с ней спала?

– Я – ее нереализованная мечта! Будь осторожен!

– Никогда не имел дела с лесбиянками!

Трехэтажный дом с черепичной крышей, обсаженный елями и пихтами, встретил их мрачной тишиной. Впечатление усугублялось накрапывающим дождем и пронзительным ветром.

Полежаев вылез из машины и поежился.

«Вот ведь и в таких домах живут люди! А я родился в бараке. И сколько их еще осталось! Воистину страна дворцов и хижин! Крут был Патин папаша! Мир праху его!»

Пока он любовался местными красотами, девушка поставила автомобиль в гараж и, взяв жениха за руку, повела его в дом.

Внизу их встретила женщина лет пятидесяти, в белом фартуке. Он видел таких только в кино. Они поговорили с Патей по-французски. Антон не прислушивался к их разговору. Когда женщина в фартуке удалилась, писатель тихо спросил:

– Это служанка?

– Фу, какое старое слово! Проще сказать – домработница.

– Француженка?

– Ты думаешь, все французы – буржуа? Есть и домработницы.

– А ты, значит, рантье?

– Ты сегодня в ударе! Делаешь открытие за открытием!

Они поднялись по широкой лестнице на второй этаж.

– Зачем вам с мамой столько этажей и комнат? – недоумевал он.

– Что, закипел «разум возмущенный»?

Он больше не задавал вопросов.

Мама сидела в огромной гостиной спиной к двери, смотрела телевизор – и не заметила вошедших.

Патя тихо подошла сзади, облокотилась на спинку кресла и нежно прижалась к материнской щеке. Та вздрогнула, ответила поцелуем, о чем-то спросила, потом резко развернулась в своем инвалидном кресле и поехала навстречу Антону, на ходу приветствуя его:

– Много о вас слышала. Патрисия все уши прожужжала.

– Мама! – взмолилась дочка, но маму безудержно несло дальше.

– Раньше я находила в ее спальне ваши книги. Она зачитывала их до дыр!

Новость была ошеломляющей. Значит, их знакомство в «Иллюзионе» – не случайность? И стихийная любовь Пати вполне объяснима. Сообщение расстроило Полежаева. Он хотел бы, чтоб его любила женщина, а не поклонница. И Патрисия это прекрасно понимала, потому до сих пор и делала вид, что его творчество ее не интересует!

Мама подъехала совсем близко. Они поразительно были похожи – мать и дочь. Только у старшей волосы зачесаны назад, а глаза – с зеленоватым оттенком. Она смотрелась как старшая сестра. (Впоследствии он с удивлением узнал, что сам всего на три года моложе ее.) Если бы не болезнь, то нашлось бы немало претендентов на ее руку и сердце.

«Впрочем, при таком богатстве женихи могли бы и сейчас объявиться! Видно, память о муже дорога, хоть Патрисия и называет отца подлецом!»

Он наклонился, чтобы поцеловать женщине руку.

– О, как мило с вашей стороны! Настоящий русский писатель!

– По-моему, вы слишком меня превозносите.

Он так и не выпускал ее руку из своей. Что-то странное было в этой руке. Наконец до него дошло: на трех пальцах – красноватые следы от колец.

«Зачем она их сняла? Не хотела давить роскошью? По-моему, и так все достаточно красноречиво!»

– Патя раньше тоже хотела стать писательницей. Дух моего предка, бунтаря и драматурга, витает в стенах этого простого русского дома.

«Сказала бы еще – в избушке на курьих ножках!»

– Так случилось, что лучшие мои годы прошли в России, и я решила не расставаться с этой страной.

– Вы смелая женщина! Многие русские теперь предпочитают заграницу. Здесь неспокойно.

– Здесь никогда не было спокойно. Это мне и нравится.

– Давно были в Париже?

– Год назад. Умер мой отец. Я ездила на похороны. Делили с оставшимися родственниками наследство. Дед очень любил Патю и многое завещал ей. Так что у вас невеста с приданым.

«Значит, не только папаша-подлец потрудился! Еще и наследство!»

– Часть отцовского дома в Париже я продала родственникам, – продолжала она свой рассказ. – Так что мне теперь некуда возвращаться. Теперь для Парижа я – иностранка.

«А Констанция Лазарчук мечтала о Париже! Вот как устроены люди! Их не поймешь! И чего нам на месте не сидится! Жил бы сейчас в своем маленьком уральском городке и не рыпался! Сопровождал бы коммерческие грузы с табельным „ТТ“ на заднице, попивал бы в купе чаек из пакетика! Нет, подавай мне столицу!»

– Я вам еще не надоела?

Они сидели за длинным столом в гостиной, и Патя до сих пор не проронила ни слова. Она только с обожанием смотрела на него, так же, как ночью. Он отвечал на ее взгляды легким подмигиванием, и девушка улыбалась в ответ, видно, нисколько не смущаясь тем, что все ее тайны теперь раскрыты.

– Ну что вы, что вы! – запротестовал Антон. – Я, наоборот, наслаждаюсь вашим рассказом! Вы мне на многое открываете глаза. От Пати ничего толком не добьешься – скрытная очень.

– Неужели? – Мать укоризненно посмотрела на дочь.

– Правда-правда! Про наследство – ни слова! Слышу в первый раз!

– Святая дева Мария! – всплеснула мамаша руками. – Наследство – это громко сказано! Мой папа не был богачом. Так, оставил кое-что по мелочи. Да часть дома. А ваши родители живы, Антон? Можно вас так называть?

– Вполне. Вот только не знаю, как мне – вас?..

– Зовите просто – Катрин. Ты, Па, не возражаешь?

– Ну что ты, мама! Мне даже приятно!

Взаимно вежливое щебетание продолжалось еще полчаса, а потом служанка подала на стол. Эта матрона в белом фартуке довольно зло поглядывала на гостя. Может, осуждала значительную разницу в возрасте между женихом и невестой? А может, считала, что жених позарился на дом и наследство Патиного дедушки? Так или иначе, эти взгляды Антону были неприятны, и когда обед кончился, он облегченно вздохнул.

– Может, ты мне покажешь дом? – попросил он невесту.

– «Разум возмущенный» больше не кипит? – шепнула она в ответ.

– Кипит кое-что другое!

– Мама, мы тебя ненадолго оставим! Я покажу Антону наш дом.

Ее спальня находилась на третьем этаже. Высокая кровать под балдахином, потолок и стены обшиты тканью. Все в мрачных фиолетовых тонах.

«Такое впечатление, будто меня посадили в мешок! В красивый, с приятным запахом, но все-таки мешок!»

– Здесь ты зачитывала до дыр книжки Антона Полежаева? – съехидничал он.

– Не обольщайся! Мама любит польстить!

– Ты несносная притворщица, а твоя мама – просто чудо!

– Если бы еще поменьше фантазировала! – недовольно пробурчала Патя. – О дедушкином наследстве вообще смешно говорить! Его накануне смерти ограбили! Оттого, говорят, и умер. Сердце не выдержало.

– По мне, лучше бы ты нищенствовала. И я подобрал бы тебя голодную, холодную…

– С триппером, вшами и парой-тройкой дружков-рецидивистов, – с ухмылкой докончила она.

– Ну вот. Даже помечтать нельзя.

– Время сентиментализма прошло, дорогой писатель. Опоздал ты со своими взглядами.

Уже при выходе из «мрачного мешка», каким показалась ему спальня юной неромантической особы, Полежаев обратил внимание на яркое многоцветное пятно на стене, заключенное в черную раму.

– Что это такое?

– Кандинский. Подлинник.

Абстракция, в которой художник, казалось, использовал все имеющиеся под рукой краски, заворожила Антона своим сумасшедшим ритмом. Он не мог оторвать глаз от бесконечных линий, черточек, пунктиров, хаотично разбросанных по полотну. Это была не просто картина, это была – картина жизни. С ее непонятными непредсказуемыми зигзагами…

* * *

– …Вы Полежаев?

Девушка артистично выгнула вороную бровь и ткнула остреньким мизинцем в его лоснящийся пиджачок.

«Совсем еще девчонка, а держится, как королева!» – подумал он тогда.

Иссиня-черные волосы были прилизаны с помощью мусса. Вечно приподнятый подбородок с кокетливой ямочкой. В глазах – презрение и надменность. Губы высокомерно поджаты. В театре ее называли «наша Аджани». Сходство с кинозвездой мимолетное.

– Да, это я, – признался Антон.

Служебный вход Театра юного зрителя не мог вместить всех желающих. В тот день была громкая премьера, но Полежаева это не касалось. Толпа чьих-то поклонников прижала их почти вплотную друг к другу.

Девушка втянула щеки – и с ее уст слетело нечто нецензурное.

– Я не знал, что в храме матерятся, – пошутил он, поддерживая ее за локоть.

– Ох уж это бремя славы! – поморщилась она.

– Не наше с вами бремя!

– Зато нашими будут синяки!

– А мы так просто не дадимся!

Антон сжал ее руку и ринулся вперед, локтями и грудью рассекая толпы фанатов.

Наконец их обдало прохладным ветерком и запахом мокрого асфальта. Осенние сумерки в его уральском городе всегда зловещи и загадочны.

– Если б не вы, быть бы мне растоптанной или размазанной по стенке!

Высокомерность и презрение куда-то испарились. Ему улыбалась простая девчонка. Улыбалась искренне, как улыбаются при встрече старому другу.

«Она и в жизни играет. Все они, артисты, таковы».

– А Вовка разве не придет?

Он сразу заподозрил неладное, как только она обратилась к нему с вопросом, но толпа разбушевавшихся поклонников не дала разобраться на месте.

– В запое Мичуринский. Чуть спектакль из-за него не сорвался! Он перепоручил вас мне. Не забыл, хоть и пьяный! Так вы идете?

Девушка теперь рассматривала его какими-то детскими, заинтересованными глазами. Он отметил про себя, что она, пожалуй, красивее кинозвезды, и что обыкновенные, космические звезды вдруг загорелись над ее головой, и что кончился дождь, который лил беспрерывно неделю. И он сказал: «Иду», даже не спросив: «Куда?».

Вовка Мичуринский когда-то подрабатывал в педучилище, вел театральный кружок. Там они и познакомились.

Вовка пообещал по телефону: «Что-нибудь придумаем. Жди меня у служебного входа».

* * *

Мичуринский был сводником-любителем. Считал, чем больше у мужика любовниц, тем дольше он живет. Искренне радовался, когда кто-нибудь в пунцовом смущении умоляюще протягивал руку, и с видом аристократа перед папертью позвякивал заветной связкой ключей.

Полежаев обратился к нему за «милостыней» не в предвкушении радостей телесных, а скорее, наоборот, чтобы унять или ослабить душевные терзания.

Накануне он вернулся из командировки усталый. Поел и прилег на часок, Маргарита сказала, что идет на почту получать денежный перевод.

– Папа! Папа! Сделай мне что-нибудь поесть!

Васильковые глаза. Темно-русые локоны. Брови нахмурены, как у матери. Дочери уже двенадцать. Двенадцать лет спокойной супружеской жизни. Спокойной, потому что он захотел так.

Антон побрел на кухню. Продрал глаза. Девять часов вечера.

– А где мама? – Никак не мог вспомнить.

– Ушла на почту.

Маргарита никогда бы не призналась, что подсыпала ему в пищу снотворное. Он и не спрашивал ее ни о чем. Только догадался, что доза была лошадиная.

Она явилась через полчаса, изобразив на лице невинную озабоченность.

– Как вы тут без меня? Уже поели? Молодцы!

Дашка надулась и глядела в пол.

– Почта закрывается в семь, – сообщил он.

– Я встретила подругу и просидела у нее в гостях!

– Где же обитают твои подруги? На Луне? Хоть бы одну показала.

– Слушай, не морочь мне голову! Тебя неделями дома не бывает. А мне и на работу надо, и с ребенком позаниматься, и за домом следить!

Неопровержимые аргументы сыпались как из рога изобилия.

Он всю ночь просидел на кухне. Делал записи в дневнике. Просто выплескивал наболевшее на бумагу. Давно этим занимался. Прекрасное средство от нервного стресса.

– Что ты там пишешь? – спрашивала дочка, время от времени заглядывая на кухню.

– Роман.

– А дашь почитать?

– Когда-нибудь. А сейчас не мешай мне!

Утром, как только жена отправилась на работу, Антон собрал свою командировочную сумку и позвонил Вовке…

* * *

– Он вам ключей для меня не передавал? – без надежды в голосе поинтересовался у девушки Полежаев, когда они спустились в подземный переход.

– Нет. Просил только приютить на одну ночь.

– Идиот!

– Алкоголик! – добавила она. – Можно подумать, у меня приют для бездомных.

Она вновь высоко задрала подбородок.

– Зачем вы согласились?

Антон остановился. В переходе не было ни души, каждое слово отражалось эхом. Лампы дневного света в чугунных чехлах делали туннель еще более мрачноватым.

– Кто вам сказал, что я согласилась? – усмехнулась девушка.

– Как?

Сфинкс со своими заковыристыми вопросами выглядел бы простофилей в сравнении с этой загадочной особой. Полежаев ничего не понимал.

– Что вы остановились? Идти вам все равно некуда. Так ведь?

– Так. – Он сделал решительный шаг вперед.

На остановке скопился народ, и двери троллейбуса ему пришлось брать с боем, отвоевывая у сограждан место на задней площадке.

Пахло сыростью и грязной одеждой. Рабочий люд возвращался с завода. Их стиснули так, что он слышал, как пульсирует ее кровь.

– Данте не надо было спускаться под землю, – прошептала она ему в самое ухо.

– Мне кажется, нас кто-то склеил, – сострил Антон.

– Намек на Мичуринского?

– Разве Вовка – Бог?

– Известный сводник. Когда он попросил вас приютить, я его чуть не убила! Ненавижу сводников.

– Это не тот случай, – поторопился защитить друга Полежаев. – Я женат.

– Тем более. Он сказал, что у вас безвыходное положение. Наверно, ушли от жены?

– Да… некоторым образом…

– Что ж, и так бывает. Но не надейтесь поплакаться мне в жилетку. Принимать исповеди – не по моей части.

При слове «жилетка» он впервые обратил внимание на ее одежду. На девушке был клетчатый кардиган, застегнутый наглухо, расклешенные джинсы и ботинки с тупыми носками, на массивной платформе. Мода, вернувшаяся из семидесятых. Из его детства.

– Да, для исповеди вы не годитесь, – сказал он, когда они шли узким, незаасфальтированным переулком, утопая в грязи. – Скорее – для аудиенций. Для тронного зала. Вы – королева какой-то свергнутой монархии.

– Я не ошиблась.

– В каком смысле?

– Я решила сначала посмотреть на некоего Полежаева, находящегося в безвыходном положении.

– И что же вы увидели?

– Несчастного романтика.

– Вовка дал мои приметы?

– Мичуринский сказал: «У него взгляд побитой собаки».

– Неправда.

– Правда-правда! Но взгляд обманчив.

– Побитую собаку не страшно привести домой. Так?

– Где он, дом… Мы пришли.

Пятиэтажное здание из красного кирпича, почерневшее от времени, выглядело огромной крысой среди мышек – покосившихся деревянных домиков.

– Это общежитие?

– Вы догадливы! – усмехнулась девушка, еще выше задрав подбородок.

Он почувствовал, как она стыдится своего временного пристанища.

– А я вообще родился в бараке, – решил подбодрить ее Полежаев. – Там в одной комнате жили несколько семей, и когда родителям выделили комнату в заводском общежитии, они прыгали до потолка от радости.

– На этот раз вам нелегко будет испытать радость.

Она подвела Антона к пожарной лестнице.

– Я живу на третьем этаже.

– Вполне достаточно. – Он пожал плечами и посмотрел на небо. Звезды горели все ярче.

– А вы, Полежаев, герой! – первое, что услышал Антон, когда залез в окно.

Девушка нервно дымила сигаретой и странно, будто не узнавая, смотрела на него.

– Серьезно? – переспросил он. – А мне как-то не по себе. Словно своровал что-то.

Он огляделся по сторонам. В чистенькой девичьей комнате стояли две кровати, стол и пара стульев.

– У вас уютно.

– У нас как везде. А вы, может быть, присядете?

– Спасибо.

В новой обстановке он чувствовал себя неуверенно. К тому же вдруг накатило раскаяние. Захотелось домой, к Маргарите, к дочке. В его планы не входили комната общежития, романтическое лазание по пожарной лестнице и курящая девица с длинными ногами. Полежаев рассчитывал на уединение. Двух суток одиночества достаточно, считал он, чтоб разобраться в себе. И Маргарита тоже о многом подумает. Как дальше жить вместе. А теперь что получается? Он опустился до пошлейшего обывательского чувства мести. (По крайней мере так это выгладит.) И проведет время в обществе молоденькой девушки.

– Через полчаса будем ужинать.

За своими тяжелыми думами Антон не заметил, как она выпорхнула из комнаты и вернулась, чтобы сообщить радостную весть.

«А Маргарита обычно возится не меньше часа», – подумалось ни с того ни с сего.

На ужин была жареная картошка и куриные окорочка. Жирные американские окорочка, которыми завалены прилавки города. Дешевая пища для бедных. Маргарита их тоже частенько покупает. И тоже жарит с картошкой.

Он не поднимает головы, уткнувшись в тарелку. Смущение нарастает. Зачем он здесь? Как все глупо!

– Может, по рюмке водки? – пытается она разрядить обстановку. – Надо же выпить за знакомство!

– Действительно, – соглашается Антон. – Я даже не знаю, как вас звать.

– Ида.

Стеклянные рюмки издают гулкий звук при столкновении, будто извиняются.

– Так просто?

– А вы как думали?

– Семирамида!

– Я бы повесилась!

И вовсе у нее не высокомерный взгляд. Глаза добрые, тихие. Ямка на подбородке исчезает при улыбке. Губы размягчаются. Так она снимает маску. Может, только для него! Ведь он явился без маски. «Все мы смешные актеры в театре Господа Бога», – любил он декламировать еще на университетских вечерах. Но всегда противился жизненному лицедейству. Теперь же перед ним сидит актриса. Пусть начинающая актриса. Ей нельзя верить. И все-таки эта улыбка…

– Может, будет лучше, если вы позвоните жене и вернетесь, пока не поздно?

Теперь она презрительно ухмылялась. Поспешила снова нацепить маску. Видимо, не привыкла еще без нее.

– Я оставил записку.

В этой записке было всего три фразы: «Больше так не могу. Поживу два дня у друга. Люблю тебя. Антон».

– Тогда давайте спать, – запросто предложила Ида. – У меня с утра репетиция…

– Вы только не подумайте… Положение у меня не безвыходное. Вовка спьяну наболтал. А вообще у нас с Маргаритой счастливый брак. Мы любим друг друга. Завтра я уеду. Честное слово. Вы на репетицию, а я – домой. Просто захотелось побыть одному. Иногда есть в этом нужда. На этот раз ничего не вышло, ну и Бог с ним! А вам хлопот никаких! Я лягу там, где прикажете. А завтра меня уже не будет!

– Уже не будет… – машинально повторила она и закурила.

– Да-да, – уверял он ее и себя, – завтра я вернусь домой, и вы будете вспоминать об этом приключении как об анекдоте. Пьяный Вовка вас попросил приютить человека, а человек оказался…

– Побитой собакой!

Она опять задрала подбородок и презрительно опустила ресницы. Нервно загасила окурок в грязной тарелке и принялась убирать со стола.

– Зачем же вы так? – Он не мог смотреть ей в глаза, потому что чувствовал правдивость ее слов. – Ведь вы добрая, Ида.

– Нет, я злая! А вы завтра вернетесь к своей любимой жене!

Она быстрым шагом направилась к двери, умело балансируя стопкой посуды.

– Завтра же! – повторила она с порога и еще умудрилась хлопнуть дверью.

Сентябрь в том году выдался на редкость теплым. Окно целыми днями не закрывалось. И мертвые листья клена тихо ложились на подоконник и даже на стол, за которым Полежаев пытался делать записи в своем дневнике.

Он прожил в общежитской комнатушке Иды неделю. Он не понимал, что с ним происходит. Старался все разложить по полочкам, исходя из жизненного опыта и мировой литературы. Бумага – самая терпеливая вещь в мире – может вынести даже излияния запутавшегося экспедитора.

Он запутался.

Он теперь не ходил по улицам родного города, а парил.

– Антон Борисович? – как-то окликнула его бывшая ученица. – Что с вами?

– Что со мной? – спросил он ее.

– Вы совсем-совсем другой! Помолодевший, мечтательный…

– Я влюбился!

– Серьезно? – Она смотрела восхищенными глазами. Ведь для нее он оставался учителем русской словесности.

– Серьезнее не бывает! – развел руками Антон Борисович.

Он запутался.

Они как-то сразу зажили по-семейному. Может, потому, что Антон привык жить по-семейному. А может, Ида была создана для семейной жизни, и с ней было по-настоящему уютно.

Он встречал ее после спектакля, заключал в объятья, и потом они уже не чувствовали под ногами земли. Целовались, пока на горизонте не появлялось общежитие. Раньше он осуждал поцелуи в общественных местах, глядел на присосавшихся друг к другу молокососов с негодованием. Теперь же сам уподоблялся им и стыдился себя прежнего. «Нас кто-то склеил» стало у него поговоркой. Она в ответ застенчиво пожимала плечами и улыбалась той самой улыбкой. Он больше не видел ни приподнятого подбородка, ни презрительно опущенных ресниц.

Иногда ее большие тихие глаза наполнялись слезами. Он догадывался о причине этих слез. Ведь и сам порой не мог удержаться и плакал от счастья. Он был так ослеплен и оглушен, что не подозревал, какую страшную боль может она испытывать в самые счастливые минуты их любви.

– Скажи честно: ты любишь свою жену?

– Люблю.

– Она красивая?

– Очень.

– А я?

– Ты тоже очень красивая. Вы разные. Как день и ночь. Как лето и зима.

– Я о другом тебя спрашиваю. Что я значу для тебя?

– Все.

– Но любишь ты ее?

– Тебя тоже люблю.

– Так не бывает!

Он запутался. Он говорил себе: «Завтра», – но возвращение к Маргарите с каждым днем оттягивалось. Что ей сказать? Ведь она обо всем догадается с первого взгляда. Из васильковых глаз брызнут слезы. Она устроит сцену. И другие васильковые глаза, глаза дочери, будут смотреть с осуждением.

И вот наступил день седьмой. Предстояла очередная командировка.

Он решился. Набрал номер своего домашнего телефона.

– Марго, это я.

Молчание.

«Сейчас бросит трубку или начнет с саркастического выпада!» Так бывало раньше.

Маргарита сказала:

– Я соскучилась.

– Я тоже…

Он не врал. Он просто запутался.

Он пообещал ей, что вернется через десять дней, но командировка была всего на три дня. А значит, еще целая неделя. Неделя счастья с Идой.

Под равномерный стук вагонных колес хорошо думается и находятся ответы на многие вопросы. А еще можно излить душу случайному попутчику, и тот придет на помощь с мудрым советом. Но жизнь и любовь Антона Полежаева, как жизнь и любовь вообще, не поддавались никакому научному анализу; не попадали в общий ритм вагонных колес, не нуждались в советах случайных попутчиков.

Он вернулся, но ясности не было. Было только беспечное решение – пустить все на самотек.

Прямо с вокзала поехал в театр. Успел к окончанию утреннего спектакля. Оставил сумку у вахтера. Вбежал на второй этаж, где располагались женские гримуборные.

Ида, в русском сарафане, в парике с хулиганскими косичками, в ярком гриме, курила на лестничной площадке и вела непринужденную беседу с румяным парнем в косоворотке. Она высоко задрала подбородок и презрительно опустила ресницы. За время его отсутствия вновь надела маску.

Антон замер за несколько ступенек до них. Он всегда отличался деликатностью, но сейчас дело было не в деликатности. Он боялся, что Ида обернется, забыв снять маску. И не снимет ее уже никогда.

– Ида, – тихо позвал он.

Она обернулась. Надменное личико девчонки-забияки вмиг исчезло. Осталась тихая, страдальческая улыбка. Ее улыбка.

– Антошечка, милый мой!

Она провалила свою роль. Она замерла на месте. Ноги подогнулись. Пальцы крепко сжали перила.

Не обращая внимания на ее собеседника, Антон в два прыжка оказался рядом и притянул к себе девчонку-забияку. Ошеломленный парень в косоворотке ретировался.

Ида прижалась к его щеке, позабыв о гриме.

– Как долго тебя не было!..

Впоследствии он с трудом припоминал тот день. Утомительная дорога до общежития уместилась в один длинный пьяный поцелуй. В ее крохотной комнатке с казенной мебелью и засохшими розами в банке (его подарок после первой ночи любви) они не проронили ни слова, в спешке совлекая друг с друга одежду. Незаправленная смятая постель, свидетельница беспокойных снов хозяйки, казалось, тоже изнывала от нетерпения. За окном стоял галдеж – стая грачей, облепив полуголый тополь, готовилась к отлету. Ида еще не успела дотянуться и прикрыть окно. На подоконнике бешено тикал будильник.