Он был не только чисто выбрит (надо сказать, борода и усы росли у него более заметно). На гимнастерке был подшит даже белый подворотничок.
      - Не к девкам ли собрался?
      - Да нет, товарищ капитан, - сказал он, и рожа его расплылась в радостной и смущенной улыбке. - У вас, товарищ капитан, день рождения сегодня.
      "Милый, дорогой, мой незабываемый Анатолий, - подумал я, - какой же ты добрый и хороший!" Но сказал совсем другое:
      - Конечно, всему боевому охранению раззвонил?!
      - А все и без этого знают. Звонить незачем.
      Я побрился, обошел всю траншею, сейчас она уже протянулась метров на сто, проверил наблюдателей. И везде меня поздравляли, по-разному, конечно.
      - Так вам, значит, сколько? - спрашивали одни. - Двадцать-то уже есть?
      Это меня, надо прямо сказать, несколько обижало. Значит, я выгляжу так несолидно?! Приятнее было, когда говорили:
      - А я думал, что вам уже двадцать два-то наверняка!
      Это меня воодушевляло: не хотелось выглядеть особенно молодым. Доверия не будет, думалось мне.
      В блиндаже уже вовсю шло приготовление к праздничному обеду. Анатолий ножом от самозарядной винтовки вскрывал банку американской тушенки. Радист Лев Славин, открыв термос, в котором хранился водочный запас, разливал по кружкам. Разведчик Степан Овечкин резал хлеб. Я распорядился собрать ко мне всех, кто свободен от наряда. Предстоял пир на весь мир.
      В это время меня позвали к телефону.
      - Слушаю, - бросил я весело в трубку.
      - Это "Десятый", - голос Петренко, командира полка, я узнал сразу.
      - Слушаю, товарищ "Десятый"!
      - Явитесь немедленно ко мне!
      - Товарищ "Десятый", сейчас по болоту не пройдешь, - начал было объяснять я. - Через пять-шесть часов...
      - Явитесь ко мне немедленно, - повторил Петренко железным голосом.
      - Товарищ "Десятый", только что утром убили связного. Сто метров не добежал.
      Но Петренко был неумолим. В трубке голос его уже гремел:
      - Вы совсем разболтались! Я научу вас выполнять приказания!
      Телефон замолчал,
      - Надо идти, - сказал я,
      - Я с вами, - сказал Анатолий.
      - И я, - выразил желание разведчик.
      - Давайте всей ротой, - заключил я и решил идти вдвоем с ординарцем.
      Открыли термос. Зачерпнули водки. Я предложил тост:
      - За вас, за Победу!
      - Да погибнут наши враги, - сказал разведчик.
      - С днем рождения, товарищ капитан! - произнес ординарец.
      А приказ Петренко бил как молот в виски. Ну и что, решил я про себя, пойду. Назло пойду, чтобы он кому-нибудь не сказал потом, что я струсил.
      "Вот оно, нависло надо мной, - подумал я. - И черт меня дернул!"
      Как-то в штабе полка я встретил связистку. Столкнулись у столовой, чуть ее с ног не сбил - торопился. И все-таки мы остановились. Я извинился, она улыбнулась. Ямочки на щеках, глаза веселые и зубы один к одному.
      - Вы могли убить человека, - воскликнула она.
      - Я только это и делаю, - гордо ответил я.
      - Вот вы какой! - опять весело сверкнула она глазами.
      - А вы-ы-ы! - с восторгом протянул я.
      И она пробежала мимо. Я обернулся и посмотрел вслед: во девка! Даже сердце заколотилось.
      Сержант подошел, поприветствовал и сказал не то в шутку, не то всерьез (сержант, видно сразу, был штабной, строевой так не вел бы себя с капитаном):
      - Вы рот на нее не разевайте.
      - А что? - спросил я, - Кто-то уже глаз положил?
      - Командир полка.
      - Петренко?
      - Да.
      Все так бы и сошло, если бы не было второй встречи.
      Однажды, выполняя личное задание командира дивизии, мы втроем (я, капитан Царюк и старший лейтенант Бельтюков) прошли через первую позицию обороны немцев и в тылах захватили повозочного. Притащили его домой. Комдив предоставил всем нам пять суток отдыха и отправил в тылы дивизии.
      Мы жили в лесу, в деревянной избе, чудом сохранившейся и отремонтированной дивизионными умельцами. В этот домик присылали командиров и бойцов на отдых и называли это учреждение санаторием. Пять суток мы спали в кроватях, нас кормили как на убой, давали наркомовский паек, мы ничего не делали, то есть отдыхали. И вот тут-то я снова, опять случайно, встретил ее. Она узнала меня.
      - О, товарищ капитан! - произнесла она, обрадовавшись.
      Я был зол на нее, вам не зная за что, но хотел было сначала скрыть это. Мы разговорились.
      - А вас не узнать, - сказала она. - Такой чистенький, такой беленький.
      И что мне в голову взбрело спросить:
      - Ну, как старик?
      - Какой старик? - удивилась она.
      - Петренко, какой еще.
      - Какой же он старик? Он вас на пять лет старше.
      - Да ну-у-у... - удивился я.
      Я, конечно, не думал, что Петренко старик. Конечно, он еще по возрасту не старый. Но где-то, подспудно, мыслишка торчала - он обременен такой властью, задушен такими заботами и ответственностью, настолько он деловой человек, что, конечно, любые страсти и все человеческие чувства ему чужды. Это не то, что мы. У нас сердце горячее, оно вспыхнуть может при первом взгляде. Но связистка меня просветила:
      - Это вы ему завидуете... Он пользуется у девушек большим успехом. Он такой деликатный, умный, и все-все понимает. Не то, что вы.
      Я стоял растерянный, обескураженный, а связистка вдруг влепила мне ни с того ни с сего:
      - Вы все растяпы!
      Не знаю, какой смысл она вкладывала в это обвинение, но я понял это как побуждение к действию.
      - Ах, мы растяпы?! - взвыл я, схватил ее обеими руками и приподнял. Она взвизгнула.
      - Это что еще такое?! - услышал я голос майора Петренко и опустил девушку на землю, Она бойко ответила:
      - Ничего, товарищ майор.
      Я не знал, что сказать. Стоял как идиот.
      - Поедешь? - спросил Петренко связистку. - У меня здесь лошадь.
      - Ага, - с удовольствием согласилась она.
      Когда они проезжали мимо, она чуть заметно помахала мне рукой. Петренко посмотрел на меня сурово.
      Когда я вернулся после отдыха в роту, командир батальона сказал откровенно и напрямик:
      - Слушай, брось ты эту девку.
      - Какую? - сделал я удивленное лицо,
      - Да командира полка, конфетку эту!
      - А что случилось?
      - Пока ничего, но может случиться. Ты знаешь, какой он носорог необузданный, когда дело касается его собственных интересов. Я тебя предупреждаю. Отойди, пока не поздно. Он думает, что ты виды на нее имеешь, и зубами скрипит, когда слышит, что о тебе говорят хорошее.
      - Ну и что? Вот возьму и назло ему...
      - Не шути.
      - А что он может сделать? Я на самом переднем крае. К немцам в тыл пошлет? Я уже там бывал.
      - Он не только тебя, но и всю роту твою подставит под удар. Помнишь, у Вольтера: "Царь утопил свои добродетели в чудовищной страсти к прекрасной капризнице".
      Комбат любил и знал много таких выражений великих людей.
      После этого разговора с комбатом и на меня будто просветление нашло. Решил больше даже не останавливаться, если с ней встречусь.
      Со временем стало мне казаться, что моей роте командир полка почему-то вдруг лично ставит задачи, и все такие, что связаны с неизбежностью потерь! То бросит в контратаку, то в разведку боем. При этом выискивает самые благовидные предлоги. Комбат это тоже, видимо, заметил, потому даже как-то сказал:
      - Ну что, предупреждал я тебя?
      Вот так и четвертого августа. Приказал, чтобы я в светлое время пробежал по болоту почти километр по пристрелянным местам, где убивали наверняка. Были же такие жестокие и бессердечные люди!
      Но приказ есть приказ. Прежде в уставе было записано, что любой приказ должен быть выполнен, кроме явно преступного. А когда меня в армию призвали, так к этому времени из устава слова "кроме явно преступного" были уже исключены.
      Выполняя приказание Петренко, мы с ординарцем выползли из блиндажа дверь была низкой и узкой. Какое-то время лежали и рассматривали путь к еле заметной гряде высот, где нас ждет не дождется Петренко. Договорились бежать сколько есть сил, не залегать, не падать, несмотря ни на что.
      Поднялись, встали в рост, схватились за руки. Ординарец был высок, я был ему по плечо.
      - Я боюсь за тебя, - шепнул я Анатолию, - уж больно ты большая цель.
      - А я за вас, вы важнее для немцев.
      - Значит, договорились, - сказал я, и мы побежали.
      Сначала с радостью, пружинисто, играючи. Вскоре немцы открыли огонь. Одиночные выстрелы не пугали нас. Потом вступили в дело пулеметы. С нашей стороны - тишина. Неужели, думалось, оттуда никто не смотрит?
      Немцы стреляли длинными очередями. Но страха не было. Пули свистели и проскакивали вдалеке. Мы бежали с Анатолием, прыгая -с кочки на кочку, не оглядываясь, и что-то кричали, и по тому, как он сжимая мне руку, я чувствовал, что тоже торопится пробежать эти проклятые семьсот метров.
      Потом какое-то время никто не стрелял. Стало страшно оттого, что могут убить неожиданно. Мы бежали уже тяжело, дышали с хрипом, Анатолий матюгался.
      Вдруг, прежде чем услышать выстрелы, мы увидели справа и слева красные, оранжевые, синие огни, как стальные полосы. Я понял, что это трассирующие пули. Они отгораживали нас от всего мира, будто загнав в длинный и узкий горящий коридор, чтобы убить. Ужасно было оттого, что стоило какому-то пулемету случайно повернуть влево или вправо на сотую долю градуса, и наступит конец.
      Мы бежали долго под пулями, обреченные на гибель, Казалось, не будет конца ни болоту, ни стрельбе, ни зною, ни отчаянию. Солнце нещадно и бессмысленно палило. Откуда только брались силы преодолеть себя, добраться до нашего мирного берега, до нашей тихой траншеи - до своего спасения.
      Мы бежали и думали не о немцах, которые рвали и рвали воздух вокруг нас трассирующими пулями, а о Петренко, о беспощадности приказа, о бессмысленной жестокости человека, который должен был бы оберегать наши жизни.
      Мы бежали быстро и споро, ни разу не споткнулись, не упали, не промахнулись, не зацепились. Бежали как во сне, удачливо и легко. И казалось, что у нас одно дыхание и одно сердце. Почувствовав под ногами твердую землю, мы поняли, что спаслись. На скате высоты заметили разбитый сруб колодца. Подбежали к нему. Вода была близко. Ординарец сорвал с головы пилотку, вытер ею пот, обильно катившийся с лица, опустился в черноту и холод колодца, перевалившись грудью через бревно, оставшееся от сруба,, зачерпнул воды и подал мне.
      Я поднес пилотку с водой ко рту и начал пить крупными глотками, окунув в воду не только губы, но и нос, и все рагоряченное лицо.
      После меня долго и аккуратно пил Анатолий.
      Усталые и мокрые, встали мы после этого в полный рост, снова взялись за руки и пошли по склону вверх, на нашу высоту, в нашу спасительную траншею. Из боевого охранения, с большой земли, с обеих сторон "долины смерти", как нам потом рассказывали, люди смотрели с удивлением на двух счастливых, которым удалось уйти от неминуемой гибели.
      Когда мы прыгнули в траншею и уселись на дно, чтобы передохнуть, ординарец, задыхаясь, сказал:
      - Вот вам и день рождения, товарищ капитан! Было жалко, что праздник не состоялся...
      - Надо было нам, Анатолий, тушенку-то все-таки съесть, - вспомнил я. Ординарец вздохнул:
      - Я ее берег вам специально на этот день.
      - Ну ничего, - успокоил я и себя и его, - наши ребята съедят, не испортится.
      - У них не заржавеет, товарищ капитан!
      Отдохнув и успокоившись, я обнаружил, что в болоте потерял пилотку, и почувствовал себя неловко - еще с училища я привык строго соблюдать форму одежды,
      При подходе к землянке командира полка нас окликнул часовой. Вышел адъютант, спросил:
      - Кто такие?
      Я ответил. Адъютант важно сообщил:
      - Командир полка отдыхает. Делать вам у него нечего. Вам следует идти к командиру дивизии, который вызывает всех командиров рот на совещание на завтра, к десяти утра.
      Я спросил:
      - А зачем тогда он гнал нас по болоту в светлое время?
      - Я ему говорил, - начал оправдываться адъютант. - Я говорил, что можно ночью вызвать. А он сказал, что ты везучий, что с тобой ничего не случится.
      - Вот, шкура, - сказал я.
      - Я этого не слышал, - тихо проговорил адъютант и отошел от нас.
      По дороге в штаб дивизии Анатолий сказал:
      - Товарищ капитан! Когда мы бежали, так я ничего не боялся.
      - Почему?
      - А потому что с вами.
      - Ну?
      - Я заметил, что с вами всегда счастье. Вот как я к вам пришел, так будто в другой мир попал.
      - А ведь не хотел ко мне, - вспомнил я. - Сапоги, говорил, чистить не хочу.
      - Ну мало ли что, товарищ капитан. Кто вас знал? На первый взгляд все командиры одинаковы. Вот и не хотел.
      - Сейчас не раскаиваешься?
      - Я? Раскаиваюсь? - продолжал гнуть свою линию Анатолий. - С вами, товарищ капитан, не страшно. Сколько раз замечал: стоим с вами или бежим, и сколько их, пуль и осколков, на нас летит, а смотришь будто все в сторону свернули. Только взвизгивают да свистят, а у нас ни царапины.
      - А разве с другими не так?
      - Что вы! Возьмите капитана Хоменко. Он к себе пули и осколки будто притягивает. Как магнит.
      - Ну это ты уж загнул, - придерживаю я его фантазию.
      - А что? Да он только при нас с вами, у нас на глазах, семь раз был ранен. Вот и подумаешь!
      Утром на совещании комдив объявил, что дивизия выводится в тыл на пополнение и подготовку.
      Через полмесяца мы, пополнившись до штата, сменили части, стоявшие в обороне. Начались бои. Решительным ударом дивизия выбила противника с высот и закрепилась на них, отразив яростные, почти сумасшедшие контратаки врага. Вскоре противник, примирившись с потерей высоты, принял тактику изнурения наших войск непрерывными артиллерийским и минометным обстрелом и авиационной бомбежкой.
      Но, видимо, запас снарядов, мин и бомб у него начал иссякать.
      В обороне наступила тишина. На передний край стали чаще наведываться начальники и комиссии по проверке. Вот тут-то я и улучил момент и отыгрался: заставил человека, которому по положению своему не составляло труда жестоко поиздеваться надо мной, самому пережить страх, унижение и обидную зависимость от маленького человека, каким был по сравнению с ним я, командир стрелковой роты.
      Майор Петренко прибыл в район обороны роты со свитой. Его сопровождали помощник начальника штаба, начальник связи и адъютант. Я, будучи предупрежден по телефону, встретил его в траншее. Он надменно выслушал мой доклад, одернул китель, который на нем очень хорошо сидел, и начал свысока, ничего не говоря, рассматривать меня. Он одновременно любовался собой, будто перед зеркалом, и старался унизить меня своим превосходством.
      - Что это, товарищ капитан, - строго спросил он, - почему у вас такой затрапезный вид?!
      Я еще не успел ничего придумать в свое оправдание, как, на мое счастье, недалеко чавкнула мина, в болоте булькнуло, и жижа густым веером поднялась, а потом опустилась недалеко от нас. Командир полка, еще минуту назад уверенный и медлительно важный, вдруг начал торопливо оглядываться по сторонам. Упала вторая мина.
      - Вот откуда, товарищ майор, мой затрапезный вид, - весело сказал я.
      - Укрытия хорошо оборудованы? - спросил майор Петренко.
      - Хорошо. Укрытия надежные.
      Совсем рядом упало еще несколько мин.
      - Это далеко, товарищ майор! - ехидно и с вызовом проговорил я, стараясь казаться спокойным.
      Откровенно говоря, мне тоже было не по себе, но я хотел, жаждал насладиться испугом и растерянностью, которая начинала овладевать майором. Конечно, он мог приказать, мог подать команду, произнести всего два слова: "В укрытие", и всех нас из траншеи смело бы как ветром. Но он не мог позволить себе так, в открытую сдаться. К чести его сказать, после того как обстрел закончился, я заметил, что он быстро пришел в себя, лицо его моментально сделалось холодным и гордым.
      Противник продолжил обстрел. Мина разорвалась впереди, другая следом за ней взвизгнула сзади. Я сразу сообразил, что к нам пристреливаются. "Был уже недолет и перелет. Значит, сейчас будет делить", - подумал я. Третий разрыв оказался посредине, но почему-то правее нас.
      Петренко посмотрел на меня со страхом. Я торжествовал. Его взгляд просил у меня разрешение укрыться в блиндаже или хотя бы лечь на дно траншеи. Стараясь сохранить хладнокровие, негромко, но так, чтобы было слышно всем, объяснил:
      - И вот так каждый день. Стрельба на изнурение. Чертовски надоедает...
      Майор смотрел на меня с надеждой. Мне казалось, он думал: "Раз командир роты не боится, значит, пока не страшно".
      Я злорадствовал и просил про себя кого-то: "Ну давай; давай поближе: Еще хвати разок!"
      Больше разрывов, к сожалению, не было. Но этого оказалось достаточно, чтобы я испытал чувство победы, смешанное с удовлетворением. Я был рад;, что мне представился наконец-то счастливый случай отыграться, поставить майора на колени, сбить с него спесь.
      Уходя, Петренко бодро и, как показалось мне, искренне выразил отношение ко всему, что только что произошло:
      - А вы молодец, товарищ капитан! Присутствия духа не теряете.
      Начальник связи подтвердил:
      - Если бы все ротные были такие! Помощник начальника штаба сделал свое заключение:
      - Ершист.
      Эти слова растопили мою душу как воск. Я не находил больше в себе зла на командира полка. До чего же мы, русские, отходчивы. Просто даже диву иногда даешься...
      ЕСТЬ ЖЕ ТАКИЕ ЛЮДИ
      Когда я вспоминаю "долину смерти" и свое пребывание к боевом охранении, в моем сознании оживает один необыкновенный человек, судьба которого мне неизвестна.
      Я уже рассказывал, что в боевом охранении не было пункта снабжения: ни кухни, ни боепитания, ни медицинской службы. Пищу, боеприпасы нам должен был принести кто-то из района основной обороны.
      Потому дважды за ночь, лишь немного стемнеет и за час до рассвета, из первой траншеи основной обороны выходил к нам подносчик пищи Павел Кочнев, полный и грузный солдат. За спиной у него был термос с супом, в левой руке ведро с кашей из концентратов, в правой - длинная палка, на ремне - фляга с водкой.
      Его мы ждали словно бога, а называли не иначе как "Павлик", не скрывая любви к нему. Когда он приходил к нам вечером, это означало, что задача дня выполнена. А когда появлялся перед рассветом, это настраивало всех благодушно: ночь прошла, днем будет легче.
      Если требовалось кого-нибудь из полка провести к нам, то лучшего проводника, чем Павел Кочнев, невозможно было найти. Всякий, кто шел без него, рисковал заблудиться, попасть под обстрел или по крайней мере искупаться в болотной жиже.
      Я не раз уходил в полк и возвращался в боевое охранение вместе с Павликом. Признаюсь, было и неприятно и страшно.
      Как только ты выходишь с твердой земли в болото ночью, так тебя охватывает, будто забирает в себя, сырой мрак, в болоте что-то посвистывает и скрипит, бурлит и чавкает, и кажется тебе, что ничего хорошего уже не будет с тобой, что смерть где-то рядом в этих страшных местах.
      А Павлик шел, казалось, беззаботно - легкой, скользящей и бесшумной походкой, ни разу не проваливался в воду, не цеплялся ни за что, не ругался. Я же, сколько ни ходил туда и обратно, всегда проклинал все на свете, возвращался мокрый, грязный, озябший и злой.
      В полку меня спрашивали:
      - Ты что, купался в такой холод? Я отвечал:
      - Иди-ка сходи туда! Тогда узнаешь, купался я или нет.
      В боевом охранении меня встречал ординарец и сразу предлагал:
      - Товарищ капитан, давайте быстро переодеваться. Черт придумал это болото...
      Павел Кочнев с закрытыми глазами, наверно, мог пройти через болото. И конце концов я хорошо изучил его дорогу и отчетливо представлял, как он ходит туда и обратно.
      ...Вот он выходит из землянки, задерживается в траншее, чтобы приучить глаза к темноте, и направляется к тропе, известной только ему. Извилистая и незаметная на первый взгляд, она приводит его к бревну, переброшенному через ручей.
      Пройдя по нему, он забирает резко вправо. Потом перепрыгивает воронку, около которой торчат останки какой-то машины, чудом занесенной в эту трясину, а затем идет прямо, на крайнюю левую высоту немцев: она всегда видна отчетливее других. Сейчас самое трудное для него - отыскать боевое охранение. Выйдя на мокрый песок у подножия высоты, он снова забирает вправо и движется до тех пор, пока не натыкается на поваленный телеграфный столб. Когда-то такие столбы шагали через болото, соединяя между собой какие-то деревушки, которых сейчас уже не существовало.
      Здесь Кочнев усаживается, приводит себя в порядок. Снимает сапоги, выливает воду, переворачивает портянки и немного отдыхает, Как-то Павлик сказал мне, что именно здесь, выбравшись на сухое, ему всегда хочется покурить. Несмотря на зверское желание, здесь он ни разу не закурил: боялся, что немцы могут открыть огонь, тогда придется ложиться и можно разлить обед. Так объяснял он сам. О том, что его могут убить, Павлику и в голову не приходило!
      Как-то, возвращаясь с Кочневым в боевое охранение после очередного вызова в полк, я спросил его:
      - И не страшно тебе каждую ночь, два раза туда и обратно, ходить? Мне, например, страшно,
      - А почему вы думаете, что мне не страшно? - ответил он. - Но что делать? Надо же кому-то,.. Да и не каждый пойдет! Страшно, конечно. Но когда подумаешь, так разве сейчас мы воюем? Недаром говорят: бои местного значения. А вот вспомнишь, как в прошлом году, в такое же время, когда танки немцев то на одну, то на другую дорогу прорывались... Города один за другим захватывали... Да по нашим тылам, никого не жалея... Обозы, медсанбаты, ДОПы - все давили! А несчастная пехота? Вспоминать не хочется...
      А сейчас что? Хоть и плохо и народу тьма гибнет, а все-таки стоим. С другой стороны, фашист не только не идет, а, того и гляди, обратно побежит. Если, конечно, поднапрем.
      Павел Кочнев считал, что появляться в боевом охранении усталым и озабоченным нельзя. Поэтому он и сидел на бревне, отдыхал и успокаивался. Умный человек, он знал: чавканье сапог и тяжелое его дыхание мы в боевом охранении издалека различали среди звуков, доносившихся из болота.
      Вместе с солдатами я часто видел Павлика сидящим на бревне. И сердцем радовался, и слюнки глотал от нетерпеливого ожидания предстоящей еды, и с тревогой думал: "Господи, хотя бы с ним ничего не случилось!"..,
      Как-то во время минометного обстрела, осколок влетел мне в колено, в чашечку, и застрял в ней. Ночью Павлик привел ко мне фельдшера Веселова, того самого лейтенанта медицинской службы, который был с нами уже в те дни, когда убило Белякова. Он вытащил осколок, очистил рану, забил ее стрептоцидом и забинтовал.
      - Скоро будете ходить, - сказал он, - У меня легкая рука.
      Действительно, рука у него оказалась легкой. Я вскоре поднялся и ходил по траншее с палочкой, еле заметно прихрамывая. А в то утро, разделавшись с ранением, он воскликнул:
      - Ну и дорожка к вам!
      - А что, не понравилась? - спросил я.
      - Да как она может понравиться, когда того и гляди провалишься по горло в эту грязную жижу? Павлик стоял рядом, ухмыляясь, Веселов показал на него:
      - Он идет, и идет, как лось! Только сучья трещат, А я все падаю: то в воронку, то запнусь за что-нибудь...
      Мы смеемся. Веселов всем понравился. Действительно - Веселов. Такой веселый. Длинный, худой, как жердь, с тяжелой санитарной сумкой на боку.
      - Ну, страху натерпелся, - продолжает откровенно Веселов. - А Павлик кричит: "Давай-давай, не отставай! Да гляди под ноги-то"...
      - Так ведь, товарищ капитан, - оправдывается Кочнев, - с такими-то ногами как не споткнешься. Ноги-то - как у жирафа!
      А Веселов не может остановиться:
      - Он все знает. Где что. Как-то в одном месте перепрыгнул через кочку, а я возьми да наступи. Так она подо мной пошла, да как вздохнет человеческим голосом: "О-о-о-ох!" Чуть с ума не сошел. Оказывается, на труп наступил.
      Я прекратил этот разговор, предложив фельдшеру поесть вместе с нами. Тот категорически отказался - деликатный человек был,
      - Что это, объедать вас буду? - сказал.
      Собрались Веселов с Павликом уходить, вдруг по телефону распоряжение пришло: оставить фельдшера в боевом охранении.
      Веселов слова поперек не сказал, но стал требовать:
      - Ну-ка немедленно мне обед подать сюда. Сейчас я равноправный с вами! А голодный я куда годен?
      Так он и остался с нами. Павлик ушел один. Привычное дело.
      Осенью дождь размыл тропинки и сделал их почти неразличимыми, наполнил водой все воронки до краев. Ходить стало еще труднее.
      Однажды Павел Кочнев вечером не принес обед, Я позвонил в полк, там сказали, что вышел как обычно. Мы ждали всю ночь, Даже постовые больше всматривались в болото, чем в высоту, откуда мог появиться враг Мы прислушивались к каждому звуку. Начинало подмораживать, в чистом и легком воздухе отчетливо слышался каждый шорох.
      Мы боялись за Павлика. Болото, раскинувшееся сзади, казалось безграничным. Приютившиеся в траншее подносом у немцев, мы испытывали смутную тревогу и остро чувствовали себя затерянными и забытыми.
      Весь день болото не подавало никаких признаков жизни. Мы ждали. Вот с немецкой стороны полетели трассирующие пули или ударили минометы и начали шлепать да чавкать по мокрому, разрытому и сожженному болоту, мы - в траншею: не по Павлику ли стреляют?
      Наконец вечером, когда начало смеркаться, кто-то крикнул:
      - Идет!
      Мы не могли ошибиться в том, что это он. Из болота к поваленному телеграфному столбу вышел Павлик. Сейчас, подумали мы, он опустится на бревно, снимет сапоги, выльет из них воду, перевернет портянки, посидит, отдохнет и, бодро поднявшись, направится к нам. На этот раз Павлик даже не остановился, а устало, пошатываясь из стороны в сторону больше, чем обычно, прошел мимо. У него будто подкашивались ноги. Чтобы не упасть, он придерживался руками за осклизлую стенку траншеи. Подойдя к нам, сел, даже не снимая со спины термоса. Когда солдаты сняли с него термос и отстегнули с пояса флягу, Павлик повалился на дно траншеи. Его приподняли, с трудом втянули в укрытие, и он, извиняясь, сказал:
      - Ведро потерял, братцы. Второго не будет.
      Я осветил Кочнева карманным фонарем. Лицо его стало неузнаваемо. Это была сплошная рана: щека разорвана от рта до уха, нос и губы разбиты, на руках, ногах и груди - следы ножевых ран.
      Веселов раздел его, промыл раны, засыпал стрептоцидом, забинтовал лицо, руки, грудь, ноги, Павлик уснул. Когда он проснулся, я спросил:
      - Что с тобой случилось?
      Он сказал, что ему повезло: его вполне могли утащить к немцам,
      ...Вечером у выхода на тропу, когда Кочнев поравнялся с обгорелым деревом, его ударили сзади по голове - видно, прикладом, - и он потерял сознание. Когда пришел в себя, понял, что тянут к немцам, то есть туда, откуда взлетают ракеты. Если бы несли на себе или везли по ровней дороге, то, может, и не пришел бы в сознание. А перли по болоту, с силой дергали, когда обмундирование и снаряжение задевало за что-нибудь, тащили по воронкам, заполненным холодной водой. И это его спасло, словно разбудило от сна. Кочнев сообразил, что немцы тащат его в трясину, в самое топкое место. Это его обрадовало: значит, они не знают дорогу домой. Павлик притворился мертвым, надеясь, что враги бросят его в пути (какой же смысл принести мертвого?). Ну в крайнем случае, обыщут и заберут документы, письма и все, что у него в карманах.
      Но его все волокли и волокли, пока один немец не обессилел и не отстал. Другой, видимо, был покрепче. Он что-то негромко крикнул своему товарищу, но тот не ответил.
      В свете горящей ракеты Павлик рассмотрел немца. Он наклонился над Кочневым, видно, хотел убедиться, живого ли он везет.
      Павлик не выдержал, схватил немца за ноги и с силой дернул на себя. Тот потерял равновесие, упал, но быстро отполз, вытащил нож и бросился на Павлика. Кочнев закрывался руками, отбивался ногами, не решаясь встать, ибо, вставая, он будет наиболее уязвим.
      Фашист наносил ему ножом удар за ударом. Первый был - по лицу. Павлик на миг потерял сознание. Потом схватился рукой за нож, не почувствовав боли, перехватил выше, намертво захватил руку с ножом, сдавил ее, дернул с такой силой, что немец вскрикнул от боли и упал.
      Тогда Павлик на четвереньках добрался до него, дотянулся до горла, стиснул что было силы, услышал хрип, почувствовал, как нож скребет по термосу, а немец обмяк и утих.
      Придя в себя на рассвете, Кочнев понял, что он спасется, если удастся неподвижно вылежать весь день в этой грязной жиже. Он лежал на голом месте, далеко в стороне от тропинки, по которой обычно ходил. Теряя кровь, он иногда думал, что приходит конец.
      Вечером он выполз на свою дорогу. Снял термос, отстегнул флягу, выпил и закусил. Пожалел, что потерял ведро со вторым. Посидел и почувствовал, что совсем здоров. С трудом надел термос за спину, прицепил к ремню флягу и пошел к своим, в боевое охранение.
      Закончив свой рассказ, Павел Кочнев попросил меня:
      - Я уж вечером не приду, товарищ капитан, - он усмехнулся своим изуродованным лицом. - Придется вам искать нового подносчика. Куда я такой?!
      - Что же делать? - сказал я. - Главное, что ты живой.
      - Да живой-то живой, а кому я такой-то нужен? Жене, что ли? Дети и те бояться будут. Видите, губа-то отвисла, как у собаки ухо. Видел я таких собак вислоухих...
      Со стоном он поднялся на ноги, с трудом надел на спину термос, взял в руки мою палку, с которой я ходил после ранения в колено, и поклонился;
      - Ну, ребятки, прощайте, а то скоро солнышко. Мне надо до свету. Поминайте добром! Повернулся ко мне, тоже поклонился:
      - И вы, товарищ капитан, прощайте. Дай вам бог домой возвратиться, к отцу, к матери. Ему начали говорить:
      - Постой, Павлик! Мы тебя отнесем!
      - Нет, я должен сам уйти. Пока в силах. Нести меня будет тяжело, экого борова. Измучаетесь...
      Мы долго смотрели, как он растворяется во тьме, и потом вслушивались в звуки шагов, потрескивание и плеск, которые можно было еще уловить, если знаешь, что по болоту кто-то идет.