Подробности войны

      Взвод, который я выводил из окружения, таял на глазах. В ежедневных стычках с немцами один за другим гибли мои бойцы.
      Однажды мы неожиданно наткнулись на мотоциклистов и в редких кустарниках, где пытались было укрыться, вынуждены были принять бой. Из трех пулеметов "Максим" мы немало уложили врагов.
      Когда кончились патроны, отошли. Не бежали, а отошли, отстреливаясь на ходу из винтовок. Из пулеметов вынули замки и забросили подальше. Когда вбежали в лес и отдышались, оказалось, что в кустарниках осталось пятеро наших.
      Потом нас обстреляли на мосту. Четверо, идущих впереди, были расстреляны немцами из пулеметов: они упали на настил да так и остались там, а остальные бросились в реку. Немцы и по плывущим долго стреляли. К восточному берегу течением прибило только семерых. Несколько бойцов утонуло.
      Нужно было срочно уйти в лес. В редком кустарнике нас могли запросто обнаружить. По дороге, которую надо было перейти, то и дело с грохотом проскакивали немецкие машины. Мой связной перебежками выдвинулся в канаву. Когда мы заскочили в нее и укрылись там, связной приподнялся, пригибаясь, вышел на проезжую часть, выпрямился, крикнул:
      - Нет никого!
      И в этот же миг, подпрыгнув, упал, а мы услышали очередь выстрелов. Внутри у меня будто провалилось все куда-то. Связной лежал неподвижно, поджав под себя ноги, схватившись руками за живот. К нему подкатили мотоциклисты и, не останавливаясь, открыли вправо и влево ожесточенный огонь. Тысячи пуль крошили, рубили, резали все по сторонам.
      Мы прижались к самому дну канавы и ждали, когда их нечистая пронесет. Но им не было конца. Один из нас не выдержал, метнулся из канавы к кустам и сразу был убит наповал. Несколько мотоциклистов проскочили по обочине дороги и с ходу обстреляли канаву, в которой мы лежали. Не знаю, заметили они нас или нет. Может, заметили, но торопились. Когда мотоциклисты наконец-то исчезли, я поднялся, ощупал себя и, увидев лежавших бойцов, спросил:
      - Живы?
      Никто не ответил. Я обошел всех пятерых. Каждого потрогал, послушал сердце и с ужасом понял, что остался один. Как заколдованного, пули обходили меня. Судьба хранила меня незаслуженно, неизвестно для чего берегла.
      Я долго сидел в канаве. Мимо снова проносились с треском и шумом мотоциклы, грохотали тяжелые машины. Я фиксировал их в своем сознании, но ничего не предпринимал, чтобы укрыться, спрятаться, уйти от этого несчастного места. Вечерело, подуло холодом, я почувствовал дрожь во всем теле. Солнце заходило за горизонт. Я вышел из канавы и направился к лесу, спиной к заходящему солнцу, на восток, к своим, которые были где-то далеко-далеко.
      По лесу я шел долго, уже изнемогал, но все шел. Надо было устать, чтобы потом уснуть.
      Наломав лапника и, разложив его под елкой, как этому был научен в училище, я лег, свернулся, но уснул не сразу. Чтобы согреться, повернулся на спину и сквозь ветки, нависшие надо мной, увидел тяжелое небо и многочисленные звезды, высыпавшие в прогалинах между тучами.
      Всю жизнь до сих пор земля казалась мне необъятной и величественной. А тут, лежа один, я почувствовал холод от сознания того, что наша маленькая земля затеряна во Вселенной. Разглядывая созвездия, я физически ощутил бесконечность пространства, которое окружает землю, как шарик.
      И меня взял озноб. Мне стало страшно оттого, что я такой никчемный и ничтожный, такой маленький и одинокий, и некому мне помочь, и никто меня уже не спасет.
      Утром я проснулся от холода. В полевой сумке были сухари. Погрыз их и пошел. Лес наводил на меня ужас. Все казалось, что кто-то наблюдает за мной. Я вытащил пистолет, поставил его на боевой взвод и шагал, прислушиваясь к звукам, всматриваясь в деревья. При каждом звуке неприятно сжималось сердце и наступала невыносимая головная боль.
      Вот, думал я, убьют и домой придет сообщение. Отец с горя выпьет и будет плакать и рассказывать, какой у него был хороший и умный сын и какой из него вышел бы большой человек, А мама упадет без сознания и вряд ли переживет эту новость, ибо у нее больное сердце. Я думал об этом, и мне хотелось жить.
      За день я устал и изголодался. Устали и болели ноги, руки, грудь, голова, глаза, уши. Все болело, каждый шаг давался с трудом. Шел напрямую, не разбирая дороги, стонал и ругался, проклиная войну и всю жизнь вообще. Из-за шума в голове все вокруг казалось неотчетливым, размытым и тусклым, как в тумане. Интереса не было ни к чему.
      Все чаще на память стали приходить мрачные картины прошлой жизни. Обиды и несчастья, которые мне пришлось перенести когда-то, вытеснили из воспоминаний все светлое и радостное, что было в прошлом, Я шел и говорил сам с собой:
      - Зачем мне такая жизнь?
      Сознание безнадежности, пожалуй, успокоило меня и привело к последней утешающей мысли. Утром, проснувшись от холода и голода, я сформулировал ее:
      - Надо кончать.
      Я услышал свой голос и воспринял его как чужие слова и обрадовался тому, что кто-то одобрил мое решение.
      Я шел, тяжело наступая на твердую, будто окаменевшую землю, и каждый шаг острой болью обжигал мое тело. Я брел в ожидании облегчения, которое скоро наступит, набираясь решимости покончить со всем, и вдруг, подойдя к опушке леса, почувствовал, что кто-то следит за мной.
      Я привычно поднял пистолет для стрельбы, сделал несколько шагов к лесу и начал рассматривать деревья, одно за другим, в готовности стрелять, упасть, спрятаться, отползти в сторону. Еще минуту назад, казалось, все было безразлично, а в голове одна мысль, единственная мысль - покончить с собой и единственное желание - скорее бы.
      И вдруг мне захотелось жить во что бы то ни стало. Я снова схватился за жизнь и готов был стрелять, бить, кусать, прятаться и уходить, лишь бы только не умереть, а еще сделать в этой жизни что-то нужное, достойное человека.
      И тут я точно почувствовал, именно скорее почувствовал, чем увидел, что кто-то на меня смотрит. Сердце, еще минуту назад такое вялое, которое было не способно ни на что, вдруг встрепенулось, стало бить в груди, и удары его я услышал и, остановившись и прислушавшись на мгновение, резко бросился в сторону, сообразив, что это в кустах справа послышался треск. Значит, кто-то наступил на хворост.
      Реакция была неожиданно быстрая. Я нажал на спусковой крючок, прицелившись с ходу. Вернее, движением руки направил пистолет туда, где, мне показалось, должен быть враг. Вспышка от выстрела, как молния, ослепила меня. Руку с пистолетом резко отбросило в сторону от цели. В лесу прогрохотало.
      Вот в это самое время, когда я еще не успел вернуть пистолет в нужное направление и снова нажать на спусковой крючок, негромкий, властный и спокойный голос остановил меня:
      - Стой, дурак, не стреляй!
      Я увидел рослого капитана-артиллериста, появившегося будто из-под земли. Направив автомат на меня, он мрачно спросил:
      - Откуда?
      Я назвал номер дивизии.
      - Знаю, - сказал он.
      "Кадровый", - подумал я и впервые обрадовался: шпалы на петлицах форменные, а не тряпочные, какие начали носить командиры, призванные из запаса в первые дни войны, костюм ладно подогнан к фигуре. На груди - медаль двадцатилетия РККА.
      - Садись! - приказал капитан.
      Я с готовностью сел. Он опустился рядом. Я думал, что он будет расспрашивать меня: кто я такой, почему оказался один, без бойцов - своих подчиненных, что я видел.... Но он молчал. Я был в восторге от встречи с ним и не смог скрыть своего ликования.
      - Так что, товарищ капитан, вместе выходить будем? - начал я разговор. - В одиночку подохнуть можно.
      Капитан молчал, держал во рту сухую травинку и, казалось, не слышал меня. По крайней мере не проявил никакого интереса к тому, что я говорил.
      А мне страшно хотелось рассказать ему о том, что произошло с нами, чтобы хоть перед кем-то оправдаться, кому-то доказать, что мы не разбежались при виде немцев, а дали им жестокий бой и положили их немало. И не наша вина, что их было больше, что они привыкли к войне, а у нас не хватало боеприпасов, не было самолетов, мы не были обстреляны...
      - Понимаете, товарищ капитан, - начал я, - такая махина навалилась и с воздуха и на земле, что страшно подумать. Три дня были в аду, а потом попали в такую переделку, в такой переплет...
      Но капитан не поддержал разговора. Он рукой остановил меня:
      - Постой. Это ты расскажешь тому, кто будет спрашивать, когда мы придем к своим.
      Он встал, и мы пошли. Капитан впереди, я - за ним.
      Когда вышли из леса, капитан указал на дым, расстилавшийся слева по горизонту, и сказал:
      - Вот куда пойдем.
      Я понял, что шел наугад. Потому снова обрадовался: капитан знает, куда идти.
      Ночевали мы в стоге сена. Никогда я не думал, что сено может так хорошо греть!
      Новые попытки завести разговор с капитаном не увенчались успехом.
      - Не болтай, - сказал он, - не хочу слушать.
      Утром на лесной поляне появились лошади. Капитан позвал их, но они испуганно шарахнулись в сторону. Потом с интересом и страхом уставились на нас. Сколько ни старался капитан подойти к лошадям поближе, ничего не удавалось: те отбегали в сторону, приложив уши и поворачиваясь задом, чтобы лягнуть. Стало ясно, что усилия напрасны, поэтому пришлось отказаться от намерения приручить бедных животных.
      - Одичали, - сказал капитан.
      - Представьте себе, товарищ капитан, даже лошади начали бояться людей, - ухватился я за единственное слово, произнесенное им, чтобы начать разговор. Но капитан мрачно промолчал, и я почувствовал себя неудобно, как это бывает с человеком, который мелет чушь в обстановке, которая и так предельно ясна.
      Так и шли мы, не говоря ни слова, угрюмо посматривая по сторонам. Изредка, особенно ночью, впереди, далеко за лесами, слышались выстрелы. Это были ориентиры, которые указывали, что где-то в той стороне наши. Рядом с капитаном я уже не чувствовал себя затерянным в этом огромном и страшном мире, который еще совсем недавно был чуждым мне.
      Деревушки, которые изредка попадались, мы обходили стороной, опасаясь наткнуться на немцев.
      Однажды ночевали на опушке леса, километрах в трех от деревни. Зарылись в старую солому. Проснулись от холода. Было светло. Вокруг - на траве, на земле, на бревнах сарая - лежала сизая роса. Мы вылезли из омета, вытряхнули из-под рубашек труху, которая набилась туда за ночь, и обнаружили, что на росе отчетливо видны три следа - какие-то люди подходили к нам, обошли кругом и прошли мимо.
      Как ни странно, мы с капитаном даже не заговорили об этом! Я лишь подумал: может, такие же, как мы?
      Тогда нас было бы уже пятеро... Но высказать вслух свою мысль не решился.
      Следующую ночь мы провели в стоге сена. Спать не хотелось. В лесу пели птицы. Это они отмечали потепление, которое вдруг наступило. Крики, уханье, щебет, цоканье были слышны, когда я засыпал. Может, мне это уже приснилось? Но когда я проснулся, мне показалось на миг, что эти же звуки раздаются в лесу. Я вылез из сена, и будто бы все птицы умолкли. Капитан делал зарядку.
      Под вечер послышались звуки артиллерийской канонады - где-то шел бой. Может, подумал я, мне это снова показалось? Но капитан ожил. Больше того, он даже сказал:
      - Это семидесятишестимиллиметровые, наши. Он порылся в карманах, и, не найдя ничего, спросил:
      - У тебя нет?
      Я не курил.
      Капитан укоризненно посмотрел на меня и покачал головой. Мне было весело!
      Вечером мы подошли к высоткам, на которых, видимо, не очень давно разыгралось сражение. На позициях, которые удерживали наши, валялись разбитые, перевернутые и раздавленные орудия, гильзы из-под снарядов, расщепленные и перебитые бревна. В воронках и разбитых артиллерийских окопах лежали наши так и не захороненные бойцы. На обратных скатах стояли три наших сгоревших танка, от них еще пахло пожаром. Капитан внимательно осмотрел все, что осталось от обороны, и спросил:
      - Страшно?
      У меня мороз продирал по коже - я до сих пор еще не мог привыкнуть к таким картинам, наводящим ужас. Поэтому смотрел на них, затаив дыхание. У меня было ощущение, что я в чем-то провинился перед этими людьми, разбросанными здесь взрывами и раздавленными гусеницами танков.
      - Сейчас, товарищ капитан, ничего не страшно, - бодро ответил я капитану.
      - Какой же ты дурак, - сказал он. Потом посмотрел на меня и пояснил: Обидно, если убьют.
      На ночлег в эту ночь мы устроились в землянке. Видимо, ее занимали артиллеристы: на столе лежала окровавленная полевая сумка, из нее высовывался хордоугломер и журнал наблюдений, на нарах валялся артиллерийский циркуль. Оказавшись в надежном укрытии, мы почувствовали, как устали и изголодались.
      - Ты полежи, - сказал капитан мне, - я сейчас.
      Ждать его пришлось недолго. Он вернулся с едой. В темноте мы поели и вскоре уснули.
      Утром, когда я проснулся, капитана рядом не было. Я выскочил из землянки. Он сидел в ровике и снаряжал магазин автомата патронами. Увидев меня, -кивнул на автомат, лежавший рядом, и сказал:
      - Это тебе.
      Я взял автомат. Капитан, встрепенувшись, указал:
      - Ты погляди, что делается!
      Впереди, по берегу речушки, укрываясь за кустарником, накапливалась немецкая пехота. Значит, наши бойцы где-то за рекой, в роще. "Неужели наши не видят?.. - подумал я, испугавшись. - А может, наши решили подпустить их поближе?" - возникла другая мысль, которая меня могла бы утешить.
      - Растяпы! - произнес капитан.
      Немцы вышли из кустарника, открыли огонь и густой цепью бросились к роще. Сквозь звуки выстрелов послышались крики, свист, улюлюканье.
      Наша артиллерия ударила по высоте. Снаряды рванули рядом. Мы с капитаном легли.
      - Растяпы! - крикнул капитан.
      "Не хватало погибнуть от своих" - подумал я, и стало тоскливо.
      Капитан крикнул "вперед!", выскочил из укрытия и устремился вниз. Я бросился за ним. Пробежав метров триста, мы прыгнули в глубокую воронку. Надежнее укрытия не могло быть. Отсюда видно было, как наша артиллерия беглым огнем долбит высоту, с которой мы только что убежали.
      Вскоре, однако, снаряды начали рваться рядом с нами.
      Капитан выпрыгнул из воронки и побежал, я выскочил следом. Не знаю, что меня заставило залечь и зажмуриться. В глаза сквозь веки пальнуло красным огнем, что-то отбросило в сторону и оглушило.
      Когда утихло, а все, что было выброшено взрывом вверх, упало на землю, я приподнялся и увидел, что капитан лежит на спине, лицо его искажено от боли, зубы стиснуты и глаза закрыты.
      Я наклонился над ним:
      - Товарищ капитан, товарищ капитан!
      Он медленно открыл глаза и застонал. Стоны шли из нутра, ему было тяжело дышать. Резко вздыхал и долго лежал, будто затаив дыхание, потом резко выдыхал и снова долго не дышал. Мне показалось, что он хочет что-то сказать. Губы его задрожали, и я скорее догадался, чем услышал:
      - Пить!..
      Я нашел старую воронку, наполовину залитую водой. Пригоршнями напился сам и набрал для капитана во фляжку. Вернувшись, я испугался: капитан потерял сознание.
      - Товарищ капитан, товарищ капитан! - я не знал, что сказать ему.
      Он открыл глаза и спокойно спросил:
      - Принес воды?
      Значит, капитан ожил. Я отвернул крышку, протянул ему фляжку в руку, он отпил несколько глотков, перестал стонать, и дыхание наладилось.
      За рекой, в роще, никто больше не стрелял. "Значит, наши опять отошли", - подумал я.
      - Наши отошли? - спросил капитан. Я хотел его успокоить.
      - Не должно.
      И, словно отвечая на его вопрос, впереди снова началась перестрелка. Особенно выделялись пулеметы: они строчили длинными очередями.
      - Надо укрыться! - распорядился капитан.
      И чудо свершилось: опираясь на меня, он приподнялся, вылез из воронки и пошел на звуки выстрелов, тяжело припадая на одну ногу и тихо постанывая. Мы прошли метров сто, когда капитан повалился. Я хотел его удержать, но сумел только смягчить падение. Капитан лежал не шевелясь, снова закрыл глаза и затих. Вскоре он поднял голову, уцепившись руками за лежащее на земле бревно, подтянул к нему туловище, поднялся на колени и встал.
      Мы снова шли с ним вперед, пока не уперлись в узкую щель, вырытую не то немцами, не то нашими.
      - Пересидим здесь! - сказал капитан.
      Я помог ему опуститься на дно окопа, и мы задремали.
      Наша артиллерия снова била по пустым высотам. "Артподготовка", подумал я. Капитан спал. В роще опять усилилась стрельба. Послышались крики, команды, свистки. Высунувшись из окопа, я увидел немцев, выбегающих из рощи и быстро отходящих к высоте. Они пробегали мимо нас совсем близко, можно было каждого разглядеть...
      Конечно, если капитана не ранило бы, мы резанули по ним очередями из автоматов. Можно было бы запросто десятка два уложить! Стрелять одному нельзя - я не мог рисковать жизнью капитана. Вражеские солдаты удалялись от нас.
      Из лесу, из кустарников, появились наши бойцы. Они сначала длинной цепью залегли за рекой. Защитная одежда их сливалась с цветом травы и кустарников. Потом дружно поднялись, разнеслось "урр-рра-а!". Мне нечем было дышать, я глотал воздух сухим ртом, хотел тоже крикнуть "ура!", но вместо этого услышал собственный крик, похожий на рыдание:
      - Товарищ капитан! Товарищ капитан!
      Немцы били по нашим из артиллерии и минометов. Наши бежали вверх, приближаясь к нам, и вместе с ними подбирались к нам взрывы снарядов и мин. Пулеметы врага стреляли трассирующими нулями. Наши ответили огнем. Теперь уже спереди, сзади, с боков плясали, прыгали, мельтешили огни. Кругом рвались мины. Наша артиллерия перенесла огонь на обратные скаты высоты. В этом аду невозможна было ничего понять - кругом все горело, стучало, гремело, визжало и охало. "С ума сойти можно", - подумал я.
      Капитан поднялся.
      - Господи! - только и проговорил он.
      Бризантный снаряд разорвался, будто лопнул, прямо над нами, и капитан сполз вниз, а потом рухнул на дно.
      - Все, - сказал он со вздохом.
      Его гимнастерка была в пятнах крови. Он приподнялся, удобнее лег на спину, схватил меня за ворот гимнастерки, притянул к себе и с хрипом, задыхаясь, произнес:
      - Помнишь, лейтенант? Победа будет за нами...
      Я не знал, что делать, и с ужасом смотрел на него, я впервые сошелся со смертью один на один. Капитан покрылся крупными каплями пота и посинел. На лице его замерло жестокое страдание, глаза остановились и глядели вверх. Пальцами правой руки он перебирал рубашку под сердцем, будто стараясь снять с себя груз и тихо сказал:
      - Горит.
      Капитан вздрогнул и успокоился. Пульса не было. Грудь, лицо, руки его были покрыты холодной влагой. Я попытался было поднять его, но он был настолько тяжел, что даже оторвать его от земли не хватало сил.
      Я вылез из окопа, взял на ремень автомат и пошел за нашими. Из землянки, где мы ночевали с капитаном, вышел майор. Увидев меня, он крикнул:
      - Ты что, лейтенант, отстал? Где твои люди? Я остановился, пожал плечами.
      - Марш вперед! - приказал майор, и я побежал догонять цепь, которая уже перевалила за высоту.
      Когда кончился бой, меня привели на допрос в штаб батальона. Старший политрук, высокий, лысый, лет сорока, видимо, из запаса, расспрашивал меня долго и с интересом.
      - Ну, с тобой все ясно, - сказал он, завершая разговор, - а этот, что погиб, кто он?
      - Он капитан-артиллерист, кадровый.
      - Знаю без тебя, что капитан-артиллерист. Но документов при нем не нашли. Ты знаешь, как его звать? Что он о себе рассказывал?
      - Ничего.
      - Так ничего и не говорил?
      - Ничего.
      - И фамилию свою не называл?
      - Нет.
      - Вот человек, - воскликнул старший политрук. - Не человек, а железо.
      В это время я со страхом почувствовал, что куда-то падаю и вцепился руками в скамейку, чтобы не потерять сознание. Старший политрук с тревогой и жалостью посмотрел на меня и сказал:
      - Ничего, дорогой, все будет хорошо!
      ПО ОДНОМУ НА БРАТА
      И снова мне пришлось выходить из окружения: на сей раз вдвоем со старшим политруком Егоровым, комиссаром батальона. Тем самым, который допрашивал, когда я вышел к своим. Егорову было приказано помочь роте, оказавшейся в окружении. Он взял меня с собой.
      Когда мы вышли ночью в район, где должна была держать круговую оборону рота, там никого не оказалось. Рота пропала. Наутро немецкие войска двинулись в наступление, наши отошли, и мы остались с комиссаром вдвоем в глубоком тылу немцев. Старший политрук был опытный и осторожный человек. Когда я предложил переночевать в стоге сена, он категорически воспротивился.
      - Ты что, хочешь, чтобы нас живьем захватили? - объяснил он. - Не знаешь, что значит попасть в плен? Ты - средний командир, я комиссар. Не-е-ет, брат. Давай где-нибудь хорошо и незаметно укроемся.
      Он выбрал пихту с густой хвоей, нависающей над землей.
      - А ну-ка посмотри, - сказал он мне и, приподняв ветки снизу, подлез к стволу.
      - Ну как, видишь меня?
      - Ничего не видно.
      Комиссар вылез из-под дерева. Вскоре мы наломали лапника, оборудовали постель и устроились на ночлег.
      - Вот ты думаешь, сколько народу вот так же, как мы, сейчас прячется? спросил комиссар.
      - Много, наверное, - ответил я.
      - Да, много, и все бедствуют. С одной бабкой я разговорился, так ты знаешь, что она мне сказала? Тут комиссар немного выждал, а потом произнес:
      - Понапущено, говорит, войны кругом земли. Это, говорит, ей сказала мать еще в ту войну.
      Вскоре мы уснули.
      Утром поднялся туман с реки, было холодно. Хотелось есть.
      - Эх, сейчас бы теплого молока с белым хлебом! - мечтал комиссар. Ничего так не люблю, как молоко. Жена млекопитающим называла.
      Потом встали, пососали сухарей, и комиссар - на правах начальника распорядился:
      - Пойдем к реке, умоемся,- переплывем на свой берег и уйдем в лес. Там можно, по-моему, и днем идти. Говорят, немцы в лес заходить боятся. Вот и проскочим.
      Сначала было прохладно, потом, в движении, разогрелись, а когда вышли к реке, стало совсем тепло. Солнце ярко светило, отдавая несчастной земле свой последний жар в этом году. Слишком много нас бродило по лесам, болотам и полям. И все нуждались в его обогреве, чтобы выжить и вернуться домой. Огромное поле неубранной пшеницы золотилось и колыхалось, как море.
      - Сколько зерна упадет на землю и погибнет! - говорил комиссар. - Ты посмотри, какая беда!
      По крутому берегу мы спустились к реке, разделись, связали белье в узлы. Ногами попробовали ледяную воду. Я вздрогнул. Комиссар сказал:
      - Надо, брат! Ничего не поделаешь! Надо! А ты думай, что надо, и легче будет.
      Река насквозь пронзила меня острыми иглами, отчего остановилось дыхание и замерло сердце, будто вошел в кипяток. Но делать было нечего: комиссар уже плыл, время от времени покашливая, и я тоже энергично и отчаянно принялся грести руками.
      Комиссар между тем кричал мне:
      - Не отставай! Там согреемся!
      Течение отнесло нас далеко в сторону. Противоположный, восточный желанный берег встретил нас мелкой водой. Обнаружив дно под ногами, мы уже не плыли, а быстро побежали, пока не ступили на сушу.
      Мы оделись, легли животами на горячий песок, долго не могли отдышаться. Потом отогрелись, успокоились, и комиссар, привстав так, чтобы лучше видеть вокруг, сказал:
      - Ты посмотри, какая карусель получается... Наш-то берег какой!
      Низкий, пологий берег, на котором мы лежали, переходил в луга, покрытые густой зеленой некошеной травой, и глазу не за что было зацепиться: ни одного бугорка или ямки, ни одного дерева или куста.
      - А погляди, какой их берег, - продолжал комиссар. - Соображаешь? Сдать просто, а взять тяжело. Вот ведь как получается... Как назло! Гляди, обрывы какие. Обратно нашему брату нелегко придется забираться на такой-то берег, да еще под огнем. Война к нам, товарищ лейтенант, с той стороны пришла, так туда и уйдет. А?
      Мне был непонятен этот комиссар, этот лысый милый старик (ему было наверняка сорок лет). Наши - неизвестно где. Немцы прут на восток, в глубь России. Никто не может сказать, когда и где Красная Армия остановится. Сейчас лишь бы устоять и дальше не пустить. А комиссар о чем беспокоится, чудак?!
      - Так когда это будет? - неуверенно спросил я его так, чтобы не обидеть.
      - А вот когда Сталин велит, тогда и отберем всю землю. Значит, еще не время, еще замысел не тот.
      Мне от его слов стало сразу как-то радостней, на какое-то время увереннее почувствовал себя.
      Так мы лежали долго, разомлели. Комиссар повернулся на спину:
      - Посмотри, какие облака с нашей земли плывут. Ты посмотри!
      Я тоже перевернулся на спину, чтобы полюбоваться небом, и вдруг вспомнил и начал говорить громко:
      - "Это бог назначил нам землю ложем, а над головой возвел небеса".
      Комиссар услышал и попросил:
      - Ну-ка, ну-ка, повтори... Я повторил.
      - Где это ты такого смолоду набрался?
      - А это мой связной любил так говорить.
      - Он что, мусульманин, что ли?
      - Да.
      - Вот ведь как можно умному человеку голову задурить! Правда?
      - Правда, - согласился я, хотя уж очень дорог мне был Магомет, мой первый связной, который погиб во время выхода из первого окружения.
      Комиссар быстро поднялся. Я с неохотой встал.
      - Ну что ж, идем, а то того и гляди, на молитву станешь.
      Мы тронулись. Комиссар довольно долго молчал, потом проговорил, не оборачиваясь, через плечо:
      - Выбрось из головы этот дурман. Совсем выкинь. Ни к чему это нам.
      Конечно, комиссар был убежденный безбожник, я же о боге частенько подумывал: как где-нибудь туго придется, так вспомнишь.
      Казалось, река давно осталась позади. По сторонам уже шли густые кустарники. Кое-где попадались деревья. Но вот кустарники стали редеть, и когда мы вышли на луга, то увидели, что впереди - все та же река.
      Мы остановились, вгляделись в реку и увидели плывущего человека. Он легко держался на воде, громко смеялся и, фыркая, явно испытывал удовольствие. Потом заметили, что позади него еще кто-то плывет. Но этот, другой, грузно оседая в воде, плыл тяжело и время от времени что-то обиженно кричал переднему, тот же не обращал внимания и все больше отрывался, то и дело до пояса выталкивая себя из воды.
      - Давайте спросим, куда ведет дорога, - предложил я.
      Но комиссар молчал. Он, как и я, завидовал тем, кто плыл. Нас загнала в холодную воду нужда, а те беззаботно купались. Видно было, что передний разминается от избытка сил. Задний хоть и кричит на переднего, но тоже ни от кого не прячется, никого не боится.
      - Вот сволочи, - сказал комиссар, пробираясь к реке напрямик через бурьян и какую-то пожухлую траву с жесткими и острыми листьями.
      - Вот гады, - с завистью и злобой повторил он, показывая на плывущих, наверняка наши около баб осели.
      "Ничего, - подумал я, - вот они выйдут из воды и попляшут, когда комиссар порасспросит их с пристрастием..."
      И в это время, обернувшись к комиссару, я увидел: глаза его широко раскрылись, он странно присел, оцепенел и показался меньше, будто ребенок, который прячется от кого-то. В это время с реки донесся резкий и пронзительный крик:
      - Цурюк!
      В сознании мелькнуло: "Бежать!" Видимо, комиссар заметил мое намерение и осадил меня:
      - Не бегай! Убьют!
      Немцы повернули в нашу сторону. Один четко выбрасывал руки, по-прежнему сильно выталкивая корпус из воды. Никогда в жизни я не видел, чтобы кто-нибудь плавал так уверенно и красиво. Другой усиленно работал руками и ногами, до нас доносилось его тяжелое дыхание. Он еще больше отстал от своего товарища, но зато властно и капризно кричал как ребенок:
      - Цурюк! Цурюк!
      Комиссар бросился в сторону. Овладевший мною страх словно свел руки и ноги. Какое-то время я не мог двинуться с места. Кровь прилила к сердцу, а на лицо будто кто лед положил: похолодело все. Я только видел приближающихся немцев и, как во сне, слышал сильные всплески воды.
      Но комиссар крикнул:
      - Чего стоишь?!
      В руках он держал немецкую винтовку. Глаза его были красные, лоб вспотел. Он лихорадочно осматривал и ощупывал оружие. Лицо его побледнело, и руки тряслись.
      - Вот, черт, не пойму, где тут что, - говорил он себе. Как ни странно, увидев, что и ему страшно, я обрадовался.
      - Возьми оружие! - приказал он.
      В траве я нашел винтовку и стиснул ее так, что ни у кого не хватило бы сил вырвать ее из моих рук.
      Один немец выскочил из воды. Сейчас можно было уже разглядеть его. Он был высок и крепок. На какое-то время я опять испугался, а комиссар направил винтовку на бегущего немца и угрожающе крикнул:
      - Стой!
      Но тот не остановился, а пригнулся, оскалив зубы, и отчаянно бросился к комиссару.
      Все дальнейшее произошло мгновенно. Когда немец прыгнул, комиссар резко отскочил в сторону и с силой, какой нельзя было ожидать от него, от старика, ударил прикладом по голове.
      Немец упал, взревел от боли, но поднялся и пошел на комиссара, а тот нанес ему такой же сильный удар в живот. Немец согнулся пополам, как складной нож, охнул и упал. Тогда комиссар снова ударил его по голове только блеснул приклад карабина.
      Как будто пружина подбросила немца вверх. Он дико вскрикнул, поднялся на четвереньки, прошел немного в сторону комиссара и прямо перед ним встал. Но комиссар прикладом в висок уложил его на землю. Немец схватился руками за разбитое лицо, упал на спину и затих.
      Комиссар отшатнулся от него, как пьяный, дрожащими руками привел в порядок свою одежду: поправил пилотку, одернул гимнастерку. Потом побелел, задрожал и отбежал в сторону - началась мучительная рвота.
      В это время выскочил из воды другой немец - рыжий, небольшого роста и обрюзгший. Подбежав к убитому товарищу, он в ужасе закричал. Он захлебывался от слез и рыданий, трясся всем своим грузным телом и выл.
      И тогда я привычно, как этому учили на занятиях по рукопашному бою, вскинул винтовку вперед, принял стойку для штыкового удара ("длинным с выпадом, коли"). Немец резко отпрянул от меня, за что-то зацепился, упал и замолк.