Подробности войны

      - Да нет, Анатолий, я не на тебя обиделся. Я знал, что кто-то свой взял. Вот что возмущало. Наш брат офицер позаимствовал. Анатолий молчал.
      - Ну и что? - спросил я.
      - А вот то, товарищ капитан, что старший лейтенант Беляков в ваших сапогах убитый лежал.
      - Не может быть!
      - Точно. Царапина была на носке правого сапога. Вы по тревоге под Сутоками выскочили из землянки и на проволоку колючую налетели.
      - Это могло и с ним случиться!
      - Да я же их знаю... Я их сто раз чистил, когда в Вологде формировались...
      - Ну ничего, не будем мелочными. Пофорсить захотелось, вот и взял.
      - Да, товарищ капитан, и у меня уже сердце на него отошло.
      Когда поужинали, Анатолий спросил:
      - Товарищ капитан, а вы о письме забыли, наверно?
      - О каком письме?
      - Да что старший лейтенант Беляков принес.
      Я снял с гвоздя телогрейку и вынул из бокового кармана письмо, свернутое треугольником.
      В бумаге с официальным бланком мне сообщали, что мой младший брат, механик-водитель танка старший сержант Перелазов Александр Егорович погиб смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины.
      НЕЖНОСТЬ И ЛЮБОВЬ
      Откровенно говоря, по своей молодости, незнанию жизни и командирской неопытности я относился к агитатору полка несерьезно. Ходит майор по блиндажам, рассказывает о чем-то, расспрашивает, убеждает, шутит. Не требует, чтобы перед ним вставали навытяжку. Казалось, ни за что конкретно не отвечает.
      Конечно, думалось мне, он неплохой человек, но польза-то от него какая? Вот я, например, командир роты. У меня почти сто человек, молодых и старых, бывалых и только что прибывших с маршевой ротой, еще не видевших ничего, смелых, готовых идти на риск и чересчур осмотрительных, за которыми только гляди да гляди. Всех их надо не только накормить, одеть, обуть, но и, когда потребуется, поднять в атаку или заставить стоять насмерть, когда немец Попрет. Если рота побежит или заляжет, с меня того и гляди голову снимут.
      А у него ни кола ни двора, он всегда свободен, как ветер, какой-то слишком простой, доступный, несмотря на свой немалый по тем временам чин. Майорами тогда сплошь были командиры полков, а комбаты все ходили в капитанах.
      Время было тяжелое. Воевать только еще учились. На противника лезли в лоб. О маневре лишь говорили, а чтобы зайти немцам во фланг или в тыл, на это решались немногие.
      Так вот в такое-то время нашей роте утром, в десять часов, и предстояло атаковать высоту.
      До нас этот злополучный пригорок, который, как я теперь понимаю, никаких выгод нашей стороне не сулил, пытались захватить поочередно три роты, но ни одной из них военное счастье не сопутствовало. Каждый раз они отходили, оставляя трупы и поливая кровью заснеженные поля. Только занесет убитых, смотришь, новая рота идет в атаку на эту возвышенность...
      Не прошло и двух дней с последней попытки, как такая же задача была поставлена перед нами. Немцы, видимо, еще с вечера заметили, что у нас опять к чему-то готовятся, потому всю ночь и утро бросали в расположение роты тяжелые снаряды, которые рвались со страшным грохотом и сотрясали несчастную землю до самого основания.
      После одного из таких обстрелов, когда сквозь перекрытие землянки (которую я занял два дня назад) стало видно небо и нас засыпало песком, провалившимся в щели между раскатившимися бревнами наката, ко мне и вошел майор Кулаков. Обстрел, под который он угодил, пощадил его: счастливый, он поспешно распахнул дверь и ворвался в землянку.
      Потный, раскрасневшийся, обляпанный землей, вырванной снарядами из мерзлого грунта, он радостно улыбался. Тот, кому приходилось бывать в подобных условиях, легко может понять его состояние. Каждому хочется уйти из-под огня живым. Смертельная опасность взвинтила его нервы и сейчас, минуту спустя, прорывалась в виде дикого веселья. Конечно же, очень смешно остаться в живых, хохотать хочется, когда выберешься из пекла..,
      Майор бросился на лежак, вытащил платок, снял шапку, тщательно вытер крупную, совершенно голую голову и блаженно произнес:
      - Как у тебя хорошо!
      Вскоре он успокоился, огляделся и показал на дыры в перекрытии землянки:
      - Ты смотри, что делает гад! Все тепло выдует.
      - Так ведь ночевать-то здесь, наверно, не придется? - спросил я,
      - Конечно, - уверенно ответил он. - Вот возьмем высоту и в немецких блиндажах жить будем. Недолго уже ждать!
      Развернув мокрый от пота платок, он расстелил его на коленях.
      - Ты погляди, что пишет, - сказал он, подталкивая меня локтем. - Нет, ты сам прочти. Ты подумай, что на полях вышила!
      В его словах я почувствовал восторг и гордость.
      - Это я в посылке получил. Кстати, посылки вчера дошли до вас?
      - Принесли, раздали всем, Я прочитал на платке:
      - "Нежность и любовь".
      - Нет, не то, - заявил майор. Он передернул платок и обрадованно ткнул пальцем в начало.
      - Отсюда читай, Я прочитал:
      - "Будь спокоен, воин, не жалей фашистов, а с тобою нежность и любовь моя". Агитатор подчеркнул:
      - Понимаешь, "нежность и любовь". "Нежность и любовь", ты подумай, слова-то какие!
      Потом - не то мечтательно, не то насмешливо - сказал:
      - Вот если бы немного помоложе был, ну примерно как ты, честное слово, написал бы письмо да карточку спросил бы. Уж больно я письма получать люблю! Все думаешь: кто-то там остался... Даже ждет, может быть...
      Потом предложил, не то в шутку, не то всерьез:
      - Хочешь, адрес дам?
      Я отказался:
      - Уже переписываюсь с одной, товарищ майор,
      - Ну что же, молодец, - одобрил он, - и ей веселее, и тебе легче. А?
      В таких разговорах сидим и тянем время, чтобы как-то скоротать его. И в самом деле, мы незаметно и неумолимо уже подходим к той важной черте, с которой все начнется!
      Вот она, артиллерийская подготовка атаки... Над всей землей гул, звуки взрывов и шелест снарядов в воздухе, как будто кто-то невидимый сдирает с неба крышу.
      - Я дома грозы боялся, - кричит мне майор, хотя мы сидим в землянке рядом. - Знаешь, как громыхнет, так будто небо пополам раскалывается.
      "Что гроза?" - думаю я, чувствуя, как землянка сотрясается от наших разрывов в немецкой обороне. Ощущение такое, будто земля из-под тебя уходит.
      - Давай выйдем, - предлагает мне агитатор, - землянка обвалиться может.
      Мы выходим и видим: солдаты, один за другим, выбираются в траншею; снаряды "катюши" плывут друг за другом, то обгоняя, то отставая, то выстраиваясь в ряд. Слышим: ревут шестиствольные минометы и тявкают противотанковые орудия.
      Ничего, что шум и грохот давят на уши, зато впереди, там, где окопался и затих противник, все горит, взрывается, трещит. Кажется, у него никого в живых не осталось, так как шестиствольные минометы и те замолкли.
      Наконец, поднявшись в небо, вспыхивают зеленые ракеты.
      - Ну, я пойду, товарищ майор, - говорю Кулакову.
      - Иди, - отвечает он.
      Какое-то время я еще смотрю на ничейную землю, по которой сейчас придется бежать, а там - сплошь один чистый снег,
      Я кричу:
      - Седьмая рота, в атаку, вперед!
      Поднимаюсь на бруствер, за мной из траншеи выскакивают мои люди и бегут с криком:
      - Ур-р-ра! Вперед, вперед! Ур-р-ра-а-а!
      Упиваясь своей смелостью и храбростью, бесстрашием и молодостью, мы приближаемся к траншее противника и уверенно ожидаем последнего решающего броска, чтобы вцепиться в горло врагу.
      Но немецкие пулеметы ни с того ни с сего ударяют откуда-то сбоку. Резко бьют по земле пули, они взвизгивают и свистят.
      "Вжи, вжи, вьюх, вьюх..."
      Особенно пугают рикошеты. Так и думаешь, что одуревшая от общения с землей пуля влепит тебе в глаз, в ухо или в шею. Нет, нельзя устоять, рядом уже падают убитые...
      Цепь залегает. Через минуту, лежа в снегу, я уже не могу видеть всей роты. Каждый старается найти себе ямку, спрятаться за бугорок или зарыться в снег.
      Немцы - откуда их столько появилось в первой траншее? - бросают гранаты. Они рвутся, не долетая даже до проволочного заграждения. "Боятся, значит, нашей атаки", - думаю я.
      Мы молча лежим. "Отдышаться надо, осмотреться", - оправдываю свое бездействие. Наблюдаю, как пулеметы немцев рубят свою же проволоку, не дают поднять головы, отбивают желание выпрямиться и снова броситься в атаку. Когда пули попадают в колючую проволоку, то от заграждения летят искры...
      Я обескуражен неудачей. Такая артподготовка пошла прахом! Земля горела и рвалась на части. Где же в это время скрывался враг? "Вечером придется отходить в свою траншею и атаку готовить заново", - думаю я. Огонь противника не дает поднять головы, и уверенность, что цепь можно заставить повторить атаку, окончательно покидает меня.
      Лежим в снегу и, как ни странно, не очень зябнем: не дует. Убитых мало-помалу заносит острой снежной крупой. Они отвоевали, отдали все, что имели: жизнь, радость и горе. А мы лежим укрывшись. Ждем и надеемся...
      И в тот момент, когда по цепи пошла запоздалая команда "Окопаться!", неожиданно, откуда-то сзади, раздался звонкий, пожалуй, даже визгливый голос. Невозможно было разобрать, что кричат. Но это уже привлекло внимание.
      Вся рота обернулась на крик и увидела, что от нашей траншеи бежит майор Кулаков. Он без шапки. Полушубок расстегнут. Резко, даже, кажется, радостно он кричит:
      - Ребятки! Сынки мои! Как же это? Неужели?
      Его голос разносится по всему полю.
      - Убьют! - кричит кто-то.
      - Ложись! Ложитесь, товарищ майор! - кричат теперь уже многие.
      Майор пробегает нас. Мы видим, у него прострелена рука. Кровь сочится на полушубок, на снег, и эти красные капли крови на снегу мы тоже видим. Все ждут, что будет дальше, и никто не встает.
      Майор не ждет никого. Сквозь глубокий снег он пробивается к проволочному заграждению, пытается перелезть через него и кричит:
      - Вперед, братцы-ы-ы!
      И как будто в ответ на это пулемет справа дает короткую очередь, Майор падает на проволоку, энергично загребает руками и отталкивается ногами, чтобы перебраться через препятствие.
      В это время, как по команде, справа, слева и спереди начинается бешеная пляска огня. Весь этот ужас долгое время направляется в одну точку. Агитатор полка уже мертв, а пули все еще клюют и рвут его на части, расшвыривают тело по снегу кругом с ожесточением и беспощадностью.
      - Что они делают, нехристи?! - кричит высокий широкоплечий солдат и подымается во весь рост. Я сразу узнаю его: это Порхневич. Он на бугре, отчего кажется особенно огромным.
      - Нехристи, идолы! - ревет он. - Что они делают?
      Порхневич бежит к немцам, шапка с него слетела, рыжие волосы огнем горят, он бежит быстро, и глубокий снег по колено - ему не помеха.
      Снова немецкие пулеметы бьют в одну точку, в эту большую и открытую цель. Они умеют сосредоточить огонь, недаром давно воюют. Еще человек падает на проволоку...
      В это время вся стрелковая цепь, не выдержав напряжения, поднимается. Нет, она не поднимается, а вскакивает и с криком, воплями, руганью бросается вперед. Пулеметы уже не в силах остановить людей, которые, казалось, обезумели.
      Цепь двигается все дальше, забираясь все выше в гору. Молчат немецкие пулеметы, они будто провалились сквозь землю. Когда, остановившись на минуту, я смотрю с захваченной высоты на оставленные сзади окопы, на проволочное заграждение, которое рота преодолела, я вижу лишь искромсанную, избитую, искалеченную землю, а на ней - окровавленные тела убитых, окоченевшие на холоде, и санитаров, которые ищут тяжелораненых, тех, кто еще ворочается и стонет.
      Ночью солдаты вспоминали:
      - Майор-то долго вздрагивал, когда по нему пулеметы бить начали.. Они рвут его, а он все дергается. Не думал, видно, что убьют, А Порхневич как на стол лег. Знал, что на смерть идет. Вроде готов был помирать-то, когда еще встал да крикнул. "Нехристи, - говорит, - вы. Идолы". Знаешь, мороз по коже. А помер сразу и тихо.
      Все солдаты разговаривают вот так и уже никто не суетится. Каждый занят будничным делом: кто письмо пишет, кто винтовку чистит, а кто в уголке подремывает, пользуясь тем, что никаких команд пока не поступает.
      Смотрю я на этих людей и удивляюсь: это ведь они еще утром были рядом со смертью и в ожидании ее. Кто-то был немного растерян, а кто-то полон решимости победить, и все принимали свою судьбу как должное и неизбежное, без ропота и обиды, без особой жалости к себе.
      В душе моей поднимается, охватывая всего меня, нежность и любовь к этим идущим на смерть людям. Только высказать это я не решаюсь, чтобы не показаться смешным.
      Утром началась метель. Я подумал, глядят на новые траншеи противника, которые скоро предстояло брать, что вчерашнее поле боя уже, наверно, закрыто свежим и чистым снегом.
      У ВЕЛИКОГО СЕЛА
      Полки остановились под Великим Селом - безвестной прежде деревушкой, которую немцы превратили в мощный опорный пункт. С ходу прорвать оборону не удалось. Дивизия понесла большие потери и продвинуться не смогла, а приказа отойти в исходное положение не было.
      Удивительно, думали мы, как все хорошо шло до этого Великого Села и как все застопорило сейчас!
      Командующий войсками армии угрожал комдиву, что, если в ближайшие сутки тот не возьмет Великое Село, на дивизию поставят нового командира.
      Рассерженный и недовольный комдив по телефону и по радио нажимал на подчиненных. Командиру полка подполковнику Михайлову он говорил:
      - Почему не продвигаешься! Чего испугался? Десяток паршивых фрицев остановили полк! Учти, я шутить не люблю: не возьмешь - сниму. А то и под суд пойдешь... Один батальон пусти встык, чтобы он ударил с тыла, и дело с концом.
      Михайлов оправдывался как мог:
      - Огонь, товарищ генерал. Головы поднять не дает. Откуда что берется?! Ночью постараюсь. Сделаю все возможное!
      - А ты сделай невозможное.
      - Жизни не пожалеем!
      Тогда генерал отчитывал командира другого полка - Полякова:
      - Степан Егорович! Ты что, обессилел совсем?! Слава твоя где? Спрашиваю: где твоя слава былая, а? Там же их всего десяток. Да я своего ординарца пошлю, он один возьмет. Учти, я тобой всегда гордился, а сейчас не посмотрю!
      Поляков оправдывался и тоже обещал сделать все, что возможно и невозможно в таких условиях.
      Командиру полка Питкевичу генерал обещал помочь артиллерией и танками:
      - Ты знаешь, как я тебя люблю! Я все тебе отдал, что у меня было. Приказываю к 15 часам овладеть высотой, из Великого Села тогда немцы сами уйдут.
      Питкевич тоже обещал.
      А дела шли плохо. Под все усиливающимся нажимом сверху наши буквально вгрызались в оборону и теснили немцев, метр за метром, неся большие неоправданные потери.
      Ординарец командира дивизии - рослый и простодушный малый - вслушивался внимательно в разговоры, которые вел генерал, и заметно нервничал.
      - Ты что, плюешься, Юрлов? - прикрикнул на него генерал. - Нехорошо, брат!
      - Да так, с досады, товарищ генерал. Обидно! Какое-то Великое Село... Название одно. Сколько таких деревень взяли, и на тебе.
      Генерал сердито посмотрел на него и приказал:
      - Иди спать, ночью на передок пойдем,
      Комдив не отходил от телефона и рации. Сверху требовали и угрожали, внизу оправдывались, просили поддержки и обещали.
      В разговорах, суете и угрозах генерал не заметил, как ординарец куда-то пропал. Только потом комдиву, да и всем нам, кто знал Юрлова (ординарец комдива - это заметная фигура в дивизии), стало известно все.
      Тот сначала явился к подполковнику Михайлову, прямо на наблюдательный пункт,
      - Товарищ командир полка, -- спросил он строго, - почему не продвигаетесь?! Генерал недоволен. Он говорит, что там только десяток каких-то фрицев...
      Но Михайлов слушать не стал, обернулся к нему, схватил за рукав и выбросил из блиндажа:
      - Ты еще тут путаешься под ногами? Ну-ка, марш отсюда!
      Юрлов ушел обиженный и направился к Полякову. Тот не выгнал его, даже не накричал, а сказал своему ординарцу:
      - Покорми его чем-нибудь. Вишь, худой он какой!
      Юрлов на Полякова не обиделся. Ординарец командира полка Малышев с уважением и заботой отнесся к ординарцу комдива: знал службу. Юрлов для него, как он считал, все-таки старший товарищ, можно сказать, даже в какой-то мере начальник.
      Налил ему в кружку сто граммов. Тот пить один отказался. Тогда Малышев налил и себе, чокнулись за победу, выпили и вместе поели.
      Юрлов все еще не мог примириться с тем, что какой-то десяток паршивых фрицев остановил всю дивизию и уложил перед Великим Селом не одну сотню наших. Малышев сначала слушал его внимательно, как у нас слушают гостя. Потом тоже загорелся его идеей. И они пошли.
      Побродив по переднему краю, они приткнулись к батальону, который должен был выйти в тыл Великому Селу, и пошли впереди, вместе с разведкой.
      Батальон был обнаружен и обстрелян. Разведчики бросились вперед, чтобы подавить огневые точки противника. Многие видели, как ординарцы бежали впереди всех и что-то кричали. За ними шел батальон. Пулеметы и орудия немцев будто сошли с ума. Наша цепь не выдержала и залегла. Разведчики еще продвигались какое-то время, но, когда Юрлов свалился, залегли и они.
      Юрлов упал в нескольких шагах от немецких окопов. Вечером Малышев вынес его к своим окровавленного и побелевшего. Пуля прошла навылет грудную клетку.
      Говорили, что Юрлов, приходя время от времени в себя, что-то не очень разборчивое шептал о десяти фрицах, о том, что их мало, а мы думаем, что их много и что их надо обязательно обойти ночью с тыла и что об этом обязательно надо сказать генералу.
      Когда комдив пришел в медсанбат навестить ординарца, тот был без сознания.
      Ночью Юрлов скончался. Полки снова атаковали и захватили высоту, преграждавшую путь: к Великому Селу. Генерал приказал похоронить ординарца в братской могиле, которую только что вырыли и начали заполнять на только что захваченной высоте, с которой, как оказалось, словно на ладони просматривалось все Великое Село - мощный опорный пункт немцев, который был, по нашему мнению, обречен на разгром.
      Утром на совещании командиров генерал сказал:
      - Все вы знаете, мой ординарец прошлой ночью скончался. Обстоятельства его гибели известны. Казалось бы, нет особого смысла говорить здесь о каком-то одном солдате. Но я хотел бы обратить ваше внимание на следующее: этот солдат был государственный человек, пусть такое не покажется кому-то смешным.
      Почему я так говорю о нем? А потому, что в нем появилось особое чувство ответственности за судьбы нашей Родины. Ему казалось, что он лично отвечает за выполнение боевой задачи не только дивизии, но и всей Красной Армии. Этого же я требую от вас, товарищи командиры и комиссары,
      ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
      В то время наша дивизия жила ожиданием больших боев. На сей раз немецкие войска глубоко зарылись на высоте, которая господствовала над местностью. Они источили ее траншеями и ходами сообщения. Мы сосредоточились на невысоких сухих буграх. Естественно, что в предвидении скорого приказа на наступление основная наша позиция по-настоящему не оборудовалась, а личный состав, техника и оружие были укрыты кое-как. Стоило ли стараться, коль скоро все равно не сегодня завтра вперед?!
      Между нами и противником лежало болото, поросшее, как ковром, зеленой осокой и мелким кустарником. Кое-где росли одинокие деревья. Через всю ничейную землю шагали, как по струнке, телеграфные столбы с натянутыми проводами. Красивое зрелище яркой нетронутой зелени настораживало: бежать по гладкому ровному лугу семьсот-восемьсот метров враг не позволит. Придется ползти по жесткой, колючей, режущей осоке - удовольствие ниже среднего. Танков не будет, артиллерия прямой наводки не пройдет. Заранее было видно, что болото для этих средств непроходимо.
      На совещании в штабе, куда были собраны командиры рот, майор Петренко, командир полка, говорил бодро:
      - Нам с вами, товарищи, предстоит сделать не очень много: преодолеть болото - всего семьсот метров, и взобраться на бугорок. Как видите, не так уж далеко продвинуться и не столь высоко подняться. Командование решило взять высоту, на которой сидят отборные фашистские головорезы, во что бы то ни стало! Любой ценой! Помните, что на вас смотрит Родина, к вам обращают свои надежды, свою любовь и верят вам беспредельно отцы и матери, братья и сестры, друзья и невесты, весь советский народ!
      Майор Петренко умел говорить: не только сказать нужные слова, но и придать своему голосу такое выражение, от которого перехватывало горло. Я не любил Петренко, но и меня он своим разговором переломил. Действительно, появилось желание сделать все, : чтобы взять высоту, пусть даже погибнуть самому, а высоту взять.
      Полк поутру вошел в болото и потом несколько дней метр за метром упорно продвигался вперед, с каждым днем все больше и больше теряя людей и веру в возможность преодолеть проклятую трясину. Избитое снарядами болото горело.
      Ежедневно в вышестоящий штаб шли донесения о продвижении наших войск с просьбой помочь авиацией и артиллерией.
      Командование, естественно, делало вид, что оно довольно успехом. Оно гордилось, что не позволило противнику снять с нашего участка войска и бросить их на помощь тем, кто в это время на других фронтах чувствовал себя ненадежно и нуждался в поддержке или кто имел успех и не имел достаточно сил, чтобы развить его.
      Нас такое объяснение устраивало. Оно льстило молодому самолюбию. Мы верили в то, что делаем важное дело и выполняем важную задачу по разгрому общего врага.
      Наш батальон в первые же дни боев почти полностью лег в болоте, и только мне с девятью солдатами и сержантами чудом удалось добраться до высоты и окопаться у самой подошвы ее. Вечером мы вылезли на сухое место и принялись за лопаты. Всю ночь копали, под утро уснули, выставив наблюдателей. Когда проснулись, то ужас продрал по коже: наша траншея была полна воды. Весь день мы продрожали в ней. Промерзли как собаки, но ни один не заболел. С вечера, как только стемнело, выползли ближе к противнику и стали отрывать новую траншею. Опять всю ночь копали. Днем мы уже сидели в сухих окопах и радовались: холодом от земли не несло, болотом не пахло, и под ногами не чавкало.
      Еще несколько дней продолжалась болотная операция, но мы почувствовали, что наступление иссякло. По приказу командования остатки полка вернулись в исходное положение. Раненых, которые сумели выжить и попались на глаза санитарам, вынесли... Большинство убитых затянуло в трясину, некоторые еще плавали на виду.
      Вскоре, однако, началось новое наступление. Через каждый день-два на высоту через болото стали бросать по батальону.
      Из траншеи нашей основной позиции выходил испытать счастье очередной батальон. Картина боя проигрывалась каждый раз по известному сюжету, как в кинотеатре повторного фильма. Сначала наша артиллерия бросала в опорный пункт врага несколько десятков снарядов, будто для того, чтобы предупредить о нашей предстоящей атаке. Наши несчастные солдаты спускались с бугров в болото и устремлялись вперед, предоставленные самим себе. Немецкая артиллерия с ожесточением рвала болото на куски, а пулеметы беспощадно уничтожали всех, кто приближался, и очередной батальон на наших глазах и, видимо, не без ведома начальства исчезал, испарялся, прекращал существование.
      Только отдельным счастливчикам удавалось добраться до нас. Я забирал их себе, под свою команду, ставил на котловое довольствие.
      Таким образом, как бы само собой, стихийно, у дивизии образовалось боевое охранение. К нам протянули связь. Сам майор Петренко поставил мне, как старшему по званию, боевую задачу и велел объяснить всем, что отныне мы - глаза и уши дивизии. При этом он особо подчеркнул, что подчиняемся мы ему, то есть Петренко, напрямую.
      Я уже бывал в таких ситуациях. Знал, что делать. Потребовал снабжения пищей и боеприпасами, организовал службу наблюдения. Подкрепить нас личным составом полк не мог.
      Сначала думалось, что немцы не заметили нашего появления на их высоте или не придали этому значения. Но не тут-то было. Как только кончились бои, они бросились на нас в контратаку. Мы твердо решили: лучше умереть, чем уйти обратно, в эту грязь, в этот смрад, в это проклятое место, которое наши солдаты прозвали "долиной смерти". И мы отбили первую неожиданную вылазку врага.
      Немцы снова и снова кидались на нас, и, когда показалось, что они вот-вот отбросят нас в болото, или истребят всех до одного, они прекратили атаки. Видно, мы озверели, и это их образумило. Так я думал тогда. Когда остервенеешь, тогда ничего не страшно, и чтобы тебя победить, надо остервенеть еще больше, чем ты.
      Болото, некогда поросшее высокой осокой, кустарником и отдельными деревьями, оголилось. Из зеленого оно превратилось в грязно-коричневое. Залитые водой воронки от снарядов и мин блестели днем под солнцем, а ночью под луной и при свете немецких ракет. Обгорелые и искалеченные осколками и пулями деревья и телеграфные столбы торчали из болота, как черные костыли.
      Днем болото казалось пустынным и мертвым. Поначалу, правда, к нам пытались пробиться пешие посыльные. У меня был телефон, и связь со штабами работала хорошо. Но майор Петренко считал, что пеший посыльный - самое надежное средство управления войсками в боевой обстановке, и, выполняя его волю, посыльные безропотно направлялись в "долину смерти", чтобы выполнить приказ начальника.
      В этом случае кто-то из наших кричал: - Ребята, смотрите, к нам идет! Мы с ужасом и негодованием наблюдали, сердцем своим желая несчастному выжить в условиях, в которых выполнить задачу и остаться живым было практически невозможно,
      Он выходил из первой траншеи основной позиции. Уверенно и спокойно, даже бравируя (он не мог не знать, что за ним наблюдают и товарищи, и начальники), он проходил половину пути и где-то в середине болота, метров триста не дойдя до нас, попадал вдруг под перекрестный огонь вражеских пулеметов. И они били до тех пор, пока обреченный не падал, сраженный пулей у всех на глазах, так и не добравшись до конечной цели своего опасного путешествия.
      Некоторым, правда, везло. Попав под огонь противника, посыльный замирал, изображал убитого и ждал весь день, когда стемнеет, чтобы подобру-поздорову выбраться живым из болота.
      После многих таких случаев днем в боевое охранение уже никто не рисковал ходить. Немцы, как видно, пристально всматривались в "долину смерти". Их пулеметы, минометы и орудия открывали огонь, как только в болоте кто-то подавал признаки жизни.
      Ночью высота, на которой сидели немцы, извергала каскады ракет: свистящих, хлопающих, бесшумных, цветных, бесцветных, быстро сгорающих и медленно опускающихся на шелковых парашютах, долго освещающих местность. Всю ночь трассы ракет и пуль, прорезая темноту, тянулись над нами к основной обороне, освещая мертвую зыбь "долины смерти". У нас в траншее было от этого светло как днем.
      Позиция, которую занимал наш полк, угрожающе темнела, мрачно нависая над болотом. Мы смотрели на нее с надеждой, ожидая, что наши вот-вот наберутся сил, хорошо подготовятся, снова бросятся в болото, выйдут к нам и столкнут противника с высоты или кто-то из больших начальников проникнется к нам жалостью, поймет бессмысленность наших страданий, прикажет вывести нас в основную оборону, мы будем тогда как все - сыты, одеты, обуты, спокойны и, главное, живы.. Нам казалось: там-то уж можно рассчитывать на то, что проживешь сто лет.
      Противник иногда на всякий случай обстреливал нашу основную позицию. В районе полка вдруг вспыхивало белое облачко разрыва, красное у основания, а через две-три секунды до нас добирался через болото звук взрыва. Потом такое же облачко - в другом месте, а после него - в третьем. Иной раз внезапно такие грибки из дыма возникали одновременно.
      Мне стыдно признаться в гнусных мыслях, которые возникали у меня, да и только ли у меня одного? Как-то немного успокаивало, что и в основной обороне не совсем безопасно находиться. Им тоже достается.
      Наши артиллеристы временами отвечали вражеским батареям, Но то ли орудия не могли перебросить снаряды через немецкую высоту, то ли кто-то ошибался в установках, целился недостаточно метко, только снаряды нередко падали около нашей траншеи.
      Мы, конечно, злились, опасаясь, что в конце концов накроют нас и тогда - конец боевому охранению: дивизия ослепнет и оглохнет.
      Сказать по правде, глядя на противника из-под бугра, мы видели у него только бруствер первой траншеи, зато слышали команды, звуки губной гармоники, долетавшие к нам с переднего края немцев. Мы были полны решимости не допустить внезапного нападения врага на нашу основную оборону. Нам льстило, что где-то в больших штабах на оперативно-тактических картах наше боевое охранение было показано (так нам думалось), как отвоеванный плацдарм для будущего решительного и победоносного наступления.
      Мало-помалу в боевом охранении установился своеобразный режим. Ночью мы бодрствовали и несли службу разведки и наблюдения, а утром все, кроме дежурных смен, ложились спать, К вечеру, снова начиналась боевая работа.
      Четвертого августа, и на всю жизнь запомнил это, выдался солнечный, знойный день. Я проснулся часов в пять, когда жара немного спала.
      - Товарищ капитан, умываться будете? - спросил меня ординарец.
      - А почему нет?!
      Мы вышли из блиндажа, если можно было так назвать нелепое сооружение из обломков дерева и кусков дерна, которое служило для нас жильем, В траншее ординарец полил мне на спину, благо воды кругом было - залейся. Я намылил лицо, сполоснул его и потянулся за полотенцем, вместо которого ординарец использовал чистую неношеную портянку.
      - А бриться не будете? - спросил он меня.
      Признаться, в этом году я только начал брить бороду - пух неопределенного цвета, который начал расти на лице. И начал брить, пожалуй, только потому, что комбат подарил мне красивую английскую безопасную бритву, полученную нами, по-видимому, по ленд-лизу.
      - А может, не будем? Посмотри, - попросил я ординарца, - может, обойдемся?
      - Да надо бы, - посоветовал он. И тут я заметил в нем некоторые перемены и спросил:
      - Ты что это вырядился как на праздник?