Подробности войны

      - А кто это Чиж? - спросил начальник штаба.
      - Капитан, начальник разведки.
      - А-а-а, - протянул он с неудовольствием, - чванливый такой, с тремя орденами?
      - Почему чванливый? - возразил я. - Тебе дай три ордена, ты еще не такой будешь. По-моему, неплохой человек.
      Все были явно расстроены.
      Чиж появился в тот же день, перед обедом, а не на следующий, как ожидали. Он спешил вступить в должность.
      - Куда ты торопишься? - спросил я его.
      - Не спеши на тот свет, - поддержал меня замполит.
      Внешне Чиж отличался от нас подтянутостью, аккуратностью и даже известным строевым шиком. Рядом с ним особенно стало заметно, до чего у нас затрапезный вид - грязные сапоги, замазанные и засаленные кители и брюки. Мы обросли, закоптились в землянках, но, главное, привыкнув ко всему этому, не замечали, на кого похожи.
      Посмотрев на капитана Чижа, я подумал, что надо бы заставить ординарца постирать обмундирование. Но потом решил, что поздно. Придется, видимо, подождать. Уж в тылу-то я наведу марафет.
      Тем временем прибыл писарь батальона. Мы проверили списки, расписались с Чижом где следовало и пошли по землянкам.
      Солдаты уже знали. Они были откровенны;
      - Как же мы без вас, товарищ капитан?
      - Сколько вместе и вдруг...
      Во всех землянках провожали, мне казалось, с тоской и тревогой.
      - До свидания, товарищи! - бодро прощался я с солдатами, хотя, по правде говоря, следовало бы не "до свидания" говорить, а "прощайте". Насчет себя я был уверен, что ничего плохого уже не случится. А кто мог поручиться за их жизнь? Я понимал, что прощаюсь с одними надолго, а с другими навсегда.
      Как ни странно, я смутно чувствовал какую-то вину перед ними, хотя упрекнуть меня было не в чем. Это мне выпало счастье. За них было обидно до слез.
      Капитан Чиж не мог не заметить особого отношения ко мне и опасения солдат: а какой-то будет новый? Он видел недоверие и косые, недоброжелательные взгляды. В одной землянке он даже попробовал переломить отношение.
      - Землянки надо усилить, траншеи подрыть поглубже, лисьи норы сделать, - отдавал он распоряжения при мне. - Что вы тут сидите сложа руки? На судьбу уповаете? Судьба каждого - в его руках.
      Но солдаты на это не реагировали никак либо тихо ворчали, чтобы я один мог расслышать;
      - Не мятый еще, вот и разоряется...
      Я не мог пропустить это мимо ушей и сказал:
      - Вам дело говорят. Мы привыкли, а у него глаз свежий. Вам же добра хотят!
      Мне хотелось убедить не только их, но и себя, что передаю батальон не только в твердые, но и заботливые руки.
      Когда сели обедать и, чокнувшись алюминиевыми кружками, выпили, заместитель по строевой части спросил капитана Чижа:
      - И что тебя понесло сюда? Провинился в чем-нибудь?!
      Чижа покоробило такое обращение. Мне показалось, что заместитель опрометчиво повел себя, поэтому погрозил ему пальцем:
      - Не заводись!
      Все насторожились, но Чиж ответил хладнокровно и просто:
      - Видите ли, во-первых, я в отличие от некоторых из вас кадровый офицер. Из армии уходить не собираюсь. Это моя пожизненная профессия. Но пока у меня в личном деле не будет записано, что я командовал батальоном, мне полка не дадут. Во-вторых, считаю, что можно воевать лучше. Поэтому попросился на батальон, попробую.
      - Ну-ну, - покачал головой замполит. - Заманчиво, ничего не скажешь! В полководцы решил податься... А подумал о том, что может быть? Вот наш комбат. Плакать хочется, до чего жалко отпускать. А что же? Два года взводным и ротным пахал на Северо-Западном и Волховском. Сколько раз в атаку ходил и атаки отбивал - счет потерял. А как в сорок втором дали "За отвагу", а потом "Отечественную войну", так с ними и остался. А ты за три месяца в дивизии три ордена, слышал, получил. Вот ему и запишут в личное дело - одно, а тебе другое. Не так ли?
      - Ему-то уже записали за то, что его ребята за проволоку лазили, повел в свою сторону заместитель по строевой.
      "Отчаянная голова", - подумал я (ему предстояло служить под началом Чижа). Капитан принял вызов заместителя по строевой спокойно.
      - Я тоже не сидел в землянке. Я лично привел не одного "языка", сказал он и повернулся к своему "противнику": - А здесь еще посмотрим, товарищ капитан, кто чего стоит и кто каков.
      Мне понравилась выдержка и твердость Чижа.
      А заместитель по строевой продолжал гнуть свою линию:
      - Знаем мы таких! Был тут у нас один командир разведвзвода, его командиром роты прислали. Месяц не выдержал. Пришел к комбату обратно в разведку проситься. "Лучше я, - говорит, - каждый день "за языком" ходить буду, чем эту лямку тянуть окаянную. Разве, - говорит, - это жизнь?" Все-таки удалось ему от нас уйти. Ловкий мужик был. Сначала, первые дни, все шутки-прибаутки. А потом сник, пардону начал просить.
      Капитан Чиж опять выдержку проявил, ни слова поперек не сказал, только посмотрел искоса и с ухмылкой: дескать, все ясно, что ни говори, меня не переубедишь, у меня свой взгляд на все.
      - Ну, братцы, - предложил я, - давайте выпьем за фронтовую дружбу. Что нам делить?! Ну, в самом деле!
      Капитан Чиж первым поднес свою кружку к моей.
      - Вам легко говорить. Вас здесь не будет, - сказал заместитель по строевой и, тоже чокнувшись, быстро выпил. А мне опять стало чуть совестно, что ли.
      Через два часа мы с ординарцем тряслись в телеге по жердевому настилу. Оказалось, что и здесь, в ближнем тылу, земля изрыта свежими взрывами и не убрана еще с полей разбитая техника, та самая, которая работала, когда мы продвигались к Великой. Валялись орудия, брошенные в воронки и залитые водой, башня от танка, опрокинутая как тарелка, стояли исковерканные штабные блиндажи.
      Анатолий проклинал все на свете. И эти жерди, каждая из которых отдавалась, как говорил он, у него в печенке. И этот по-весеннему горячий и светлый день, который разлучает нас (что он меня любил, это я знал). И Чижа, к которому он перейдет по наследству и которого он возненавидел с первого взгляда.
      - Ничего, Анатолий, привыкнешь, - старался я успокоить его. - Этот Чиж не такой уж плохой, как кажется с непривычки. Боевой мужик. Видно, что не раскисает. Аккуратный, не то что мы с тобой: ходим грязные, оборванные, немытые, стыдно смотреть.
      - Так сказали бы, товарищ капитан, - обиделся Анатолий. - Неужели трудно постирать?
      - Сам мог догадаться...
      Так ехали мы и перекидывались словами. Я успокаивал ординарца, чтобы он особенно-то не горевал обо мне. Хотя, не скрою, мне было бы неприятно, если бы он радовался тому, что я уезжаю.
      - Ничего, Анатолий, привыкнешь.
      - Ну да! Он, товарищ капитан, презирает нас. Разоделся пришел...
      - Как же не презирать, когда мы такие замызганные? Разве это плохо, что он чисто одет? - спросил я укоризненно.
      И Анатолий замолчал.
      В это время начался артиллерийский налет по дороге, несколько впереди. Анатолий остановил лошадь, выпрыгнул из телеги, подвел ее к кромке леса, я тоже выскочил. Анатолий крикнул:
      - Ложись, товарищ капитан!
      Лошадь дернулась и оглоблей зацепилась за дерево, а на дорогу, по которой мы только что проехали, упал снаряд. Потом мы заскочили в телегу и погнали вперед, туда, куда упали первые снаряды.
      Обстрел скоро прекратился, и, когда мы подъехали к бугру, на котором стояла огромная сосна, вся очесанная и исстреленная, Анатолий остановил лошадь.
      - Товарищ капитан, - сказал он, - вот здесь, кажись, Милешина убило...
      Сошли с телеги, поднялись на бугор, постояли у дощатого обелиска. Надпись на нем прочитать уже было невозможно. Звездочка затерялась: видно, сорвало ветром.
      - Жалко Милешина, - сказал Анатолий.
      Действительно, его было жалко. Мальчик еще, только пришел в батальон офицером связи. В то время много погибало таких восемнадцатилетних младших лейтенантов, выпускников всевозможных офицерских курсов.
      Могила Милешина еще более обострила желание выжить, остановить это движение навстречу гибели, которое я чувствовал в последние дни, обессилев и упав духом от нечеловеческой усталости и постоянного изнуряющего фронтового труда и быта.
      Скажу откровенно, душой я был уже там, где-то далеко-далеко, и ждал с нетерпением, когда трудное, страшное, грязное и кровавое уйдет из моей жизни. Эта поездка с ординарцем в штаб армии как бы подводила черту. Вот она, невидимая граница между настоящим и будущим, о котором и мечтать боялся. Я пытался представить себе Москву, особенно хотелось посмотреть на гражданских: какие они, чем живут. До войны мне дважды привелось побывать в Москве - в четырнадцать и семнадцать лет, и те юношеские воспоминания оживали в сознании, и я радовался как ребенок. Анатолий все время бубнил свое:
      - Вот, товарищ капитан, вы уедете учиться, а нас, говорят, менять скоро будут. В тыл на формировку уедем. А вас уже не будет с нами. Вы с другими людьми будете... Разве они будут так о вас заботиться? Ни в жизнь!
      За дребезжанием, стуком и скрипом телеги мы ничего не слышали вокруг, поэтому, когда подъехали к перелеску, кто-то крикнул:
      - А ну-ко в сторону! Проезжай стороной, говорю! Солдат-часовой у землянки энергично махал нам руками, чтобы мы объехали какой-то объект.
      - Что испугался-то больно? - отвечает ему Анатолий.
      - А то, что едешь и не видишь ничего.
      - А что видно?
      - Рама, вот чего.
      Когда мы подняли головы, то увидели, как двухфюзеляжный немецкий разведчик спокойно ходит над перелеском.
      - Ты рамы никогда не видел? - спрашивает Анатолий. - Они у нас каждый день летают.
      - Тебе что, - ворчит часовой, - с тебя взятки гладки, проехал и ищи тебя. А мы тут - отвечай головой.
      - Ладно, премудрый пескарь, сиди. Не бойся! - крикнул Анатолий и, резко взяв на себя правую вожжу, объехал закрытый объект стороной.
      Поздно вечером мы добрались до штаба армии. Начальник отдела кадров отдыхал. Дежурный выделил нам землянку, показал столовую, баню, указал, куда поставить лошадь и у кого взять сена.
      Сначала мы направились, конечно, в баню. Это была давняя мечта: в тишине, не торопясь, смыть в парилке с себя все лишнее - грязь, пот, копоть, избавиться от зуда, который ночью иногда доводил до сумасшествия, а потом надеть чистое белье.
      Мы влетели с Анатолием в предбанник, разделись. Дверь на крючок заперли.
      - Еще упрут обмундирование, - заметил Анатолий. - А вам в Москву надо ехать.
      - Ну и зловредный ты, - сказал я.
      - А что, товарищ капитан, в Москву без обмундирования-то не пустят!
      - Ну и ехидный...
      Войдя в парную, Анатолий поддал воды на каменку. А потом бил меня веником не за страх, а за совесть.
      Потом я хлестал его прутьями, тем малым, что осталось от веника. Оба вздыхали, орали, задыхались от пара и блаженного состояния.
      Выйдя в предбанник, Анатолий опять взялся за свое:
      - Ох, товарищ капитан, хорошо-то как! Если бы только вы не уезжали...
      Травил он мою душу, мой ординарец, которого я тоже любил беспредельно.
      Ужинали в офицерской столовой. Вначале Анатолия не пускали. Но я быстро уговорил официантку. Сказал ей, что мы с переднего края, и она подобрела. А когда я предложил ей: "Хочешь, я покажу солдата, у которого три медали "За отвагу"?! - она сдалась.
      Анатолий вытащил фляжку. Выпили, налили официантке, она не отказалась. И говорили, говорили, больше чтобы она послушала, какие мы с ним герои. Она сидела, вздрагивая будто от озноба, и вздыхала:
      - Ой, как страшно! Ой, не приведи господь!
      И по тому, что на ее руках появилась гусиная кожа, а на лице красные пятна, можно было поверить: ей действительно было страшно. Рассказывали о войне до тех пор, пока старшина не попросил нас удалиться. Уходя, официантка сказала:
      - Ишь, мордоворот. Туда бы его, к вам...
      А ординарец шепнул мне:
      - Товарищ капитан, может, останетесь с ней?
      - Ты что, забыл, куда я еду? В Москву. То-то.
      Спали мы как убитые.
      Утром ординарец удивил меня. Он не только встал раньше, но и разузнал кое-что.
      - Товарищ капитан, - сказал он, - а начальник отдела кадров здесь полковник Мухоедов. Помните, был у нас в дивизии на Северо-Западном?
      Господи, как же не помнить Мухоедова! Я знал его, когда он еще младшим лейтенантом был. В конце сорок первого года я командиром полуроты приехал из запасного полка с маршевой ротой на фронт и должен был, сдав в дивизии пополнение, вернуться в Борисо-глебск.
      В штабе дивизии вышел к нам кадровик, младший лейтенант, огромного роста, худой, долго рассказывал о тяжелых боях, которые ведут полки, и просил остаться на фронте тех из нас, кто умеет стрелять из пулемета. В дивизии были пулеметы и патроны, а пулеметчиков не хватало. Я согласился и тут же был назначен командиром пулеметного взвода. Мухоедов вскоре куда-то исчез, я забыл о нем, не до того было.
      - Вот ведь, товарищ капитан, - продолжал рассуждать ординарец, - был младший лейтенант, а теперь полковник.
      - Ну и что? - спросил я.
      - А вот то, товарищ капитан, - объяснил он. - Мы когда-нибудь с вами увидимся после войны, а вы уже полковник.
      - Ну, ты размечтался больно, - пытался я охладить ординарца. - Откуда ты узнал про Мухоедова?
      - В штабе писарь сказал, - ответил он.
      Я, конечно, утаил от Анатолия, что видел во сне официантку. А он, будто подслушав мои мысли, проговорил:
      - Товарищ капитан, я сон сегодня видел.
      - Официантку, наверно? - спросил я.
      - Нет. Капитана Чижа. Мы идем с вами в нашу землянку, а он стоит в дверях с автоматом и не пускает нас и будто бы говорит: "Это моя!" Так и кричит: "Моя, моя теперь землянка!"
      Утром я толкнулся в домик, в котором размещался начальник отдела кадров.
      - Разрешите, товарищ полковник?
      За столом сидел Мухоедов. Я его сразу узнал. Он, по-моему, стал еще крупнее, потому что раздался вширь, был уверен в себе, чувствовалось, что он приобщен к большой власти. Сто килограммов веса внушали к нему величайшее уважение.
      - А-а-а, - радостно протянул он, - сибирская непромокаемая, заходи!
      Я доложил, что прибыл в его распоряжение.
      Мухоедов не встал, видимо, опасаясь удариться головой о потолок, а, наоборот, предложил мне сесть.
      - Так вот, дорогой, - сказал, когда я уселся в ожидании, - прибыть-то ты прибыл, а вот что с тобой делать, ума не приложу. Понимаешь, в чем дело. Звонил Вержбицкий. Убило этого, как его, фамилия птичья такая... Стриж, что ли?
      - Капитан Чиж? - подсказал я, чувствуя, как внутри у меня все оседает, и в то же время надеясь, что убило кого-то другого.
      - Да, капитан Чиж. Сегодня ночью. В землянку болванкой ударило. Всех наповал, кто был.
      Посидели молча. Откровенно говоря, Чижа мне было жалко.
      - Поезжай домой. Поезжай, дорогой. А учиться - потом, - говорил мне Мухоедов. - Вот кончится война, и выучишься. Видно, не судьба...
      Когда я вышел от Мухоедова, на меня набросился ординарец - налетел, как вихрь. Ликуя и радуясь, он спросил:
      - Товарищ капитан, домой, говорят, поедем?
      Я на него прикрикнул:
      - Какого черта ты прыгаешь? Какого дьявола радуешься?
      А у того улыбка до ушей:
      - Товарищ капитан, мне писарь говорит: "Домой поедешь с капитаном своим. Убило там кого-то. Твоего капитана возвращают". И я прямо сюда.
      Уже в телеге Анатолий снова начал свои песни:
      - Вот, товарищ капитан, все обрадуются! Праздник-то будет! Уж выпьем за ваше здоровье! И знаете что, товарищ капитан, я подумал? Приедем мы домой с вами, на Великую, а вас все спрашивать будут: "Как там в Москве-то живут?" А?
      - Сукин ты сын, вот ты кто, - попытался я грубостью умерить его пыл.
      Но ординарец не унимался. Ему теперь все было нипочем!
      - Видите, товарищ капитан, как она хвостом-то весело машет, - кричал он, указывая на кобылу. - Тоже радуется. Чует, что домой я не один еду. Вас везу.
      И мне показалось, что я его все-таки здорово распустил, моего ординарца. Вот он и пользуется моей добротой.
      КОМИССАР
      В перерыв между боями, когда наступало долгожданное затишье, комиссар любил зайти к нам и побеседовать. Так, ни о чем, куда поведет разговор.
      - У нас в Сибири народ рослый, - начал он как-то, хитро прищуриваясь и стараясь раскурить трубку, в которой что-то сначала потрескивало, а потом стало стрелять искрами.
      При этом он искоса поглядывал на меня и, видимо, уловив на моем лице нечто, похожее на усмешку, сказал:
      - А Что? Неправда? Ты не смотри на меня. Комиссар был малого роста, худой и старый на вид.
      - Да я на вас, Стапан Данилович, не гляжу, - начал оправдываться я.
      - Ты вспомни, какой у нас комдив был на Северо-Западном. Два метра. А командир шестнадцатого полка? Помнишь, ругался, что траншеи мелко роем. Ему ходить было трудно - нагибаться приходилось. Оба из Омска.
      Я молча соглашался с комиссаром - он был старше меня не только по должности и званию, но и по возрасту, лет на семнадцать.
      - Вот ты слушаешь и молчишь, - тянул он свою нить разговора, - а в душе небось смеешься. Тоже, мол, сибиряк. А я таким себя и не считаю. Меня родители в Сибирь привезли, когда мне семнадцать лет было, в двадцать третьем году, Ты, по-видимому, тогда только родился?
      Я подтвердил.
      - Ну вот, так я в то время: приехал в Тару, под Омск, да и женился сразу, - продолжал воспоминания комиссар. - Выходит, ты вполне мог моим сыном быть. А все потому женился рано, что в волком партии работать устроился. Для такого учреждения холостяк-то не подходил. Серьезный туда нужен был человек, семейный.
      Он ухмылялся, и я не мог понять, в шутку он говорит или всерьез. Он снова предпринял усилия, чтобы разжечь табак, и на этот раз ему удалось. Степан Данилович выпустил дым через нос и остался доволен.
      Филличевый табак, который в военное время курила вся армия, не так просто было разжечь, а особенно в трубке.
      - Так я тебе почему про женитьбу-то говорю? А все потому же. Жену я взял сибирячку, не какую-нибудь приезжую, а коренную. Вот она мне сначала девочку, а потом двух парней и родила, да таких, что куда с добром. Ну о девочке особый разговор. А парни уже сейчас повыше тебя будут на целую голову. Вот ты и улыбайся после этого. Им, когда я уходил, было одному шестнадцать, а другому четырнадцать.
      Правда, дочь мелковата вышла, в меня, но зато красива, вся Тара с ума сходила, пока замуж не вышла. А нашла себе такого парня, что смотреть страшно, до чего велик и силен. Я его "гардеробом" звал. Как сядет за стол, будто гардероб поставят, настолько высок и широк. А тихий - мухи не обидит.
      Комиссар волновался и быстро говорил, чтобы скрыть волнение:
      - Воюет где-то сейчас. Но чую нутром, недалеко от нас. По письмам догадываюсь.
      И тут, словно опомнившись и застеснявшись оттого, что разоткровенничался, вдруг ни с того ни с сего указал мне:
      - Ты, Перелазов, за оружием в роте плохо следишь. Я смотрел у часовых. У одного патронник забит грязью так, что патрон не досылается, а у другого канал ствола ржавчиной зарос. Проверь. В следующий раз накажу. Понял?
      Я понял, и комиссар легко выскочил из землянки, сказав на прощание:
      - Не выходи. Сам дорогу знаю. Я все-таки раздвинул шуршащие обледеневшие накидки, прикрывавшие вход, и посмотрел вслед комиссару. В длинном не по росту полушубке, с подвернутыми рукавами и подшитых растоптанных валенках, он был похож на дельного, работящего деревенского мужика из хорошего колхоза, если бы не ремни, кобура с пистолетом и полевая сумка, до отказа набитая неизвестно чем, что, однако, невольно придавало ему вид военного человека.
      Собственно, если быть точным, то Степан Данилович Зобнин уже не был комиссаром. Это мы по старинке, по привычке так называли его. Вот на Северо-Западном фронте в сорок втором, да, он был комиссаром батальона и имел звание старший политрук - шпалу носил в петлице. А потом, когда институт комиссаров упразднили, стал он замполитом батальона и присвоили ему капитана.
      Мы таким поворотом событий недовольны были. Считали, что он уже и по своему фронтовому опыту, и по возрасту, если бы по справедливости решать, перерос все это. Но, вероятно, кому-то там, сверху, виднее, а может, оттуда и не разглядишь ничего. Я к этому времени уже командиром роты был и тоже звание капитана имел. Поэтому перед капитаном Зобниным стыдился, что ли.
      Потом вскоре, когда меня заместителем комбата назначили, то есть будто и совсем почти подравняли нас, то неудобство или, точнее говоря, неловкость перед ним испытывал постоянно.
      Хоть мы, молодые, его, кажется, догоняли, он так комиссаром для нас и оставался. Как-то раз даже заикнулся ему об этом. Как же это так, мол, Степан Данилович, вас затирают? Дескать, нехорошо вроде. На что комиссар мне ответил:
      - А ты не думай об этом. Ты мысли свои направляй на то, чтобы мы задачу лучше выполнили и народу меньше положили своего. Это раз. А во-вторых, мне только конца войны дождаться, на победу посмотреть. Я ведь приписной. Конец войне - я домой сразу, в свою Тару, к жене, к детям, к зятю своему. А тебе еще служить, как медному котелку, тебе звание и должности еще как пригодятся, если в кадрах останешься.
      Ну хорошо, согласился я, может, это правильно... А почему его в наградах обходят? Надо сказать, в то время орденами не разбрасывались. Но я за Северо-Западный фронт "За отвагу" имел, а комбат наш, Иван Васильевич Логунов, - Красную Звезду. Я уже не говорю о больших начальниках. Они были на виду. Комдив боевое Краснее Знамя получил, а комиссар дивизии, тоже, кстати, из запаса пришел, - Красную Звезду.
      Главное, что обидно, уже тогда происходили странные вещи. Например, был у нас на Северо-Западном командир взвода, старший лейтенант, как все, голодный и грязный ходил. Однажды вызвали его куда-то вверх, и больше мы его не видели.
      А через год вывели нашу дивизию на отдых, собрали всех на совещание (тогда уже нас офицерами называли). Приехал командарм. Смотрим, узнать не можем, адъютантом у него тот наш товарищ с Северо-Западного, но уже майор, чистенький, полненький, такой и с орденом. Ну, сказать по правде, красивый парень, только нас уже будто не замечает никого.
      У Степана же Даниловича - такого человека! - как не было ничего, так ничего и не прибавилось, хотя пахал он на войне уже два года, все на переднем крае, а не где-нибудь, и ранен был трижды. Ну правда, еще раз говорю, наградами тогда не очень баловали. Все-таки обида брала за него, за нашего комиссара.
      В общем, капитана Зобнина мы не только уважали, но и жалели, да и он нас любил. Какое-то тепло от него шло, уверенность в победе и выдержка. Да, выдержка у него была потрясающая.
      В марте сорок второго на Северо-Западном фронте мы восемнадцать суток голодали. Из дивизионного обменного пункта, через который шло снабжение людей продовольствием, ни одного сухаря не получили. Не буду рассказывать, как мы это вынесли. Это к нашему разговору прямого отношения не имеет. Скажу лишь, что, когда мы уезжали дивизией на формировку, уже эшелон погрузился, вот-вот долгожданная команда "По ваго-о-нам!" послышится, к нам подошел Степан Данилович и сказал:
      - Ну, братцы, мы уже с голоду не умрем. Налетай!
      Открыл полевую сумку, вынул плитку шоколада, развернул ее с хрустом и начал каждому отламывать по кусочку. Кто-то сунулся по второму разу, комиссар его по носу:
      - Совесть у тебя есть?
      Все, кто подбежал, по кусочку получили.
      Дело в том, что в апреле, после того мартовского голода, в небе появились наши самолеты, дорога, по которой шло снабжение, открылась, привезли сухари и консервы, а для командиров и политработников шоколад каждому по плитке. Мы, конечно, шоколад съели в первый же день, а Степан Данилович, оказывается, решил: "Съем, когда ранят или на формировку повезут". И полтора месяца носил плитку в сумке.
      В вагоне мы разговорились:
      - Ну, Степан Данилович, вы из железа сделаны,сказал я ему.
      - А что?
      - Да как же так - с шоколадом-то?!
      - А-а-а, - рассмеялся Зобнин. - Так ведь я думал: вдруг опять дорогу закроют, а у меня шоколад. По кусочку в день, и уже не умрешь с голоду.
      Хитро прищурил глаза и опять улыбнулся:
      - Да, я этого шоколада смолоду объелся. Я сразу не понял подвоха и спросил:
      - Вы что, на шоколадной фабрике работали?
      - Не работал, а вот так пришлось. Четыре раза ел. Первый раз, когда отдыхал однажды в санатории. На радостях-то жене купил плитку, ну и, естественно, сам попробовал. Ничего, думаю, но баловство. А потом еще трижды покупал. Жена дочку родила. Вынесла и показала в окно. А я ей плитку шоколада в передачу завернул. Так ведь половину обратно прислала и написала, чтобы я обязательно съел. Потом сына родила, я опять шоколаду, второго сына - опять плитку купил. А она ни в жизнь без меня не съест. Вот я и наелся до войны шоколаду досыта.
      Мудрый был комиссар. Тот кусочек шоколада, который он мне у вагона дал, я всю жизнь забыть не могу. На всю жизнь он со мной остался. Хоть после этого чего только попробовать не довелось!
      Недавно я встретился со своим старым фронтовым другом в Доме композиторов, где Северо-Западный фронт собирается в День Победы. Ввиду того что я должен был выступать, посадили меня в президиум для всеобщего обозрения. В первом ряду сидел - командиров стрелковых рот сейчас живых по пальцам пересчитаешь. Выступил я, и объявили перерыв. В фойе подходит ко мне один ветеран и улыбается:
      - Не узнаешь? - спрашивает.
      - Не могу припомнить, - говорю.
      - А вспомни, как мы у эшелона шоколад комиссара нашего, Степана Даниловича, ели?
      - Да ты, наверно, Коровников? - спрашиваю.
      - Коровников, - говорит, - а я тебя тоже не узнал бы, если бы не объявили.
      Обнимаемся и смотрим друг на друга, удивляемся и жалеем: что время с человеком делает! Но скоро разговорились. О друзьях-товарищах, о боях-пожарищах, как в песне поется, вспомнили. Вошли в буфет. Взяли для приличия соку и сидим, отпиваем из стаканов.
      - А помнишь, как комиссар пленного взял? - спрашивает меня Коровников.
      - Как не помнить? Помню!
      И в самом деле, анекдотичный случай вышел со Степаном Даниловичем. Разве такое забывается!
      Дивизия наша участвовала в прорыве долговременной обороны противника. Заняла три траншеи, а дальше продвинуться не смогли. Устроились в немецких сооружениях. Я уже был замкомбатом,
      Телефоны поставили. День прошел спокойно. Наблюдатели доложили, что противник окапывается. Поужинали. Я предупредил командиров рот, чтобы усилили бдительность. Надеясь, что все будет в порядке, лег спать. Разбудил телефонист:
      - Товарищ капитан! Кто-то вас спрашивает.
      - Кто?
      - Не знаю, что-то неразборчивое. Взял трубку. Услышал встревоженный голос Степана Даниловича:
      - Выручай. Немец ко мне пришел.
      Я быстро затянул ремень, надел полушубок. Анатолий - как нитка за иголкой. Вбежали в землянку комиссара и увидели в мерцании горящего провода: сидит Степан Данилович в полушубке, подпоясанный ремнями, а рядом здоровенный немец в шинели и каске, с автоматом за спиной, обнимает комиссара. Телефонист направил на него карабин и кричит:
      - А ну не дури! Хенде хох, тебе говорят!
      Немец ухмыляется во весь рот и лезет к комиссару целоваться, а на окрики совсем не реагирует, будто не слышит.
      Анатолий оторвал пьяного немца от комиссара, скрутил ему руки назад и попросил телефониста:
      - Ну-ка дай какую-нибудь веревку.
      Тот дал ему кусок провода. А Степан Данилович еле встал, поднял и опустил плечи, размял руки, переступил ногами и произнес облегченно:
      - Ну, медведь, думал, задавит...
      Потом вытащил носовой платок (мы такие платки делали из парашютиков, на которых немцы пускали осветительные ракеты), тщательно вытер лицо и брезгливо сказал:
      - Обслюнявил всего, пьяная рожа!
      Немец пришел в себя и, испуганный, стоял, упершись головой в накат. А мы хохотали!
      Потом стало известно, что немецкий батальон, который оборонялся против нас, вечером справлял день рождения своего командира (его отец, крупный промышленник, прислал на фронт спиртного на весь батальон).
      Когда немцы, сбитые нами со старых позиций, окопались на новых рубежах, именинник приказал выдать спиртного всем солдатам. Солдату-телефонисту тоже поднесли и приказали проверить линию от штаба батальона до первой траншеи. Придя туда, он еще выпил и направился к себе спать.
      Но тот блиндаж, в котором он когда-то жил, был уже в наших руках, и немец, весело напевая, не подозревая об опасности, пришел "к себе". А там хозяином был уже наш замполит батальона.
      Когда заблудившегося и плененного телефониста отправили вверх, вся дивизия узнала о том, что замполит третьего батальона шестнадцатого полка "взял "языка". Над Степаном Даниловичем посмеивались. Когда же пришла весть о том, что капитан Зобнин за захват "языка" награжден орденом Красной Звезды, мы обрадовались.
      Степан Данилович без всякого стеснения говорил, что это ошибка, что ему выдали аванс в счет будущих боевых действий и наших побед.
      Вскоре, когда дивизия вновь была брошена на прорыв долговременной обороны противника, капитан Зобнин был ранен и эвакуирован в госпиталь.
      Когда он вернулся в батальон, мы уже стояли в обороне, долго и с трудом окапывались, оборудовали себе глубокие траншеи, ходы сообщения, теплые и надежные землянки. Мы давно были на фронте и хорошо знали: если инженерное оборудование местности закончено, то это явный признак того, что долго нам здесь не сидеть. Опять предстояло наступление.
      Вечером мы собрались у комбата, чтобы отметить возвращение капитана Зобнина. Выпили, конечно, за встречу. Степан Данилович предложил тост за тех, кто погиб за Родину.
      - Пусть земля им будем пухом, - сказал он, - да не забудет Родина своих погибших сынов!
      Я услышал в его голосе отчаяние и спросил: - Что-нибудь стряслось, Степан Данилович? Он подлил водки, выпил, откашлялся и сказал: