Подробности войны

      - Все хорошо, только карточка плохая. На себя не похожи.
      - А что так? - спросил я.
      - Да в жизни вы куда лучше. А тут опухли, как с похмелья, и лицо все в коростах, - объяснил Анатолий.
      "Господи, - думал я, - добрый и милый мой Анатолий, до чего ты рад, что я жив и вернулся". И еще подумал: "За что же он был осужден перед войной? Неужели только за то, что унес что-то с поля поесть, когда на трудодни ничего не давали?!"
      Я испытывал наслаждение, опять очутившись дома. Страхи, которые я пережил в этот день, казались мне смешными, не имеющими под собой реальной основы. Ясное дело, опасность преувеличивалась воображением человека одинокого и не занятого ничем.
      Сами того не зная, мы были с Анатолием друзьями, и если бы там, на фронте, кто-нибудь нам сказал об этом, то мы оба немало удивились бы.
      Немного отдохнув после дороги, мы с Анатолием до самого рассвета ходили по прострелянной, обгорелой и истерзанной взрывами земле и проверяли караулы, помогали солдатам пережить еще одну длинную, бесконечно тянувшуюся ночь. Под высокой луной, которая ярко и холодно освещала мир, вспышки ракет, взлетающих по всей линии фронта, казались излишними. Пулеметная стрельба, раздававшаяся всю ночь из немецкой траншеи, казалась несерьезным, зряшным делом. Мы ходили с Анатолием не торопясь. Я был рад тому, что снова в роте, Анатолий - тому, что опять со мной. Мы были дома, в своей стихии.
      Через семнадцать лет, в шестидесятом году, я встретил доцента, кандидата экономических наук Петра Васильевича Ульянова. Я его сразу узнал. То же гладкое, чистое, худощавое лицо, те же аккуратно причесанные редкие белокурые волосы, те же умные, доброжелательные и деликатные глаза. Казалось, он ничуть не изменился. Он меня не узнал. Я напомнил ему:
      - Петр Васильевич, вы вручали мне на фронте кандидатскую карточку и партийный билет.
      Он всматривался в меня долго и внимательно.
      - Конечно, сколько нас таких было, разве упомнишь всех, - сказал я.
      - Погодите, погодите, - остановил он меня. Я улыбнулся, и тут его озарило:
      - Неужели Перелазов?!
      - Так точно.
      - Ну вас, товарищ Перелазов, не узнать.
      Если бы не улыбка.
      - Пополнел и постарел? - подсказал я.
      - Нет, возмужал. А ведь был худой, жиденький такой, лицо все разбито, в мокром полушубке. И так мне вас жалко было, сердце кровью обливалось, когда вы поехали на высоту.
      - Неужели жалко? - оторопело спросил я.
      - Конечно, жалко. Такой молоденький. Только жить бы и жить. Я тогда подумал о вас: "Вот вручил я ему партбилет, и он снова в этот ад уходит, а вероятность уцелеть ничтожно мала".
      - Вот это да! - воскликнул я. - А я-то думал, что вы в восторге от моего мужества, я на крыльях от вас летел, вы такие слова сказали мне.
      Но Петр Васильевич только внимательно посмотрел на меня, улыбнулся, как тогда, в сорок третьем, и сказал:
      - Просто не верится!
      А те памятные высоты я снова увидел только через тридцать три года. В Семьдесят шестом году я приехал к своему фронтовому командиру дивизии генералу Вержбицкому. Ему исполнилось семьдесят лет. Что это был за удивительный человек, я еще когда-нибудь расскажу. Он повез нас на высоты. В автобусе было двенадцать фронтовиков, участников боев в этих местах в сорок третьем году. Подъехав к подножию высоты 43,3, мы дружно и весело выбрались из автобуса. И в эту весну семьдесят шестого года склоны высоты были занесены глубоким снегом. По мере того как мы ползли вверх, забираясь все выше и выше, мои товарищи, не выдержав нагрузки, один за другим останавливались и возвращались к автобусу. На гору влезли двое: я и Малышев, бывший начальник связи батальона. Не буду описывать, каких усилий это нам стоило. На высоте дул обжигающий ветер, он свистел в лиственницах, высаженных по нашему переднему краю. Мы рассматривали на стеле фотографии погибших товарищей и надписи под ними. Было холодно, дышалось тяжело. Я боялся простудиться и сказал Малышеву:
      - Хорошо бы приехать сюда летом.
      Он дрожал как в лихорадке и не мог ничего ответить.
      Когда мы подошли к краю горы, где начинался склон, и я посмотрел вниз и увидел наш маленький, затерянный в снежных заносах автобус, в котором укрылись от холода и ветра мои товарищи, у меня закружилась голова. Гора была настолько крута, что предстоящий спуск напугал нас обоих, но мы преодолели страх, ибо просить о помощи было бы смешно и обидно.
      С грехом пополам мы спустились с горы, и, когда открыли дверцу автобуса, товарищи встретили нас песней:
      "Их оставалось только двое из восемнадцати ребят".
      ОБИДА
      Наконец наступило время, когда начали награждать. После тяжелых, но успешных боев дивизию вывели с переднего края на десяток километров в тыл, в леса и болота, чтобы пополнить и сколотить.
      В роте у меня осталось одиннадцать человек. Замполит был похоронен на высоте 43,3, а заместитель по строевой скончался от ран в медсанбате. Старшине оторвало руку по локоть, и он был эвакуирован в тыл. Два командира взвода погибли в первой же атаке, а третий с ранением в голову находился в медицинском пункте полка, так как ложиться в госпиталь категорически отказался.
      Я с нетерпением ждал, когда прибудет пополнение и снова седьмая рота будет большой и боеспособной. Говорили, что в штабе дивизии, который разместился в рабочем поселке, сегодня кино, и я уже размечтался о том, что вечером увижу что-то интересное, увлекательное, не похожее на нашу тяжелую и безжалостную суету.
      Но в обед прибежал писарь полка и передал приказание к утру представить к наградам всех солдат, сержантов и офицеров, отличившихся в последних боях. Посещение кинотеатра, таким образом, отменялось...
      Мои солдаты временно размещались в двух шалашах. Мне они срубили невысокий, теплый и ладный домик с печкой и нарами.
      Я вызвал к себе сержанта Якушева, комсорга роты. Он был высок ростом, костляв, на узком и тонком лице, слева под глазом, у него была родинка размером с горошину. Если бы не перебитый нос, его можно было бы назвать красавцем.
      - Так вот, Якушев, - сказал я, как только он переступил порог, приказано наградить всех участников боев. Видишь, дело-то какое! Я помню: "За отвагу" получил в сорок втором, так на формировке в Вологде в президиумах сидел. Как дело-то пошло хорошо...
      Договорились сначала составить список, продумать, кого чем награждать, а потом набросать тексты.
      - Быстро сварганим, - заверил Якушев.
      - Значит, так, - начал я, - к Красному Знамени: замполита Егорова и зампостроя Иванова, посмертно. Мартюшина за то, что первым бросился в атаку и был тяжело ранен у проволоки. Парпиева за то, что подполз и подорвал дзот, чем обеспечил продвижение роты вперед. Тоже тяжело ранен. Пиши в произвольной форме, но отмечай: звание, фамилию, характеристику подвига.
      Якушев писал быстро и вдохновенно. Я прочитал первые четыре представления, остался доволен и содержанием и стилем.
      - Знаешь что, Якушев, - сказал я, - когда кончится война, иди учиться на писателя. Есть ведь, видимо, такие институты... Так у тебя хорошо получается, что слезы из глаз выжимаешь. Талант. Завидую тебе. Молодец.
      С орденом Красной Звезды дело обстояло хуже. Решили представить двенадцать человек. Всех командиров взводов и отделений. Представления почему-то стали похожи одно на другое. Часто повторялись одни и те же формулировки и одни и те же цифры.
      - Устаешь, Якушев? - спросил я.
      - Да нет, подвигов особых не вижу, приходится выдумывать, вдохновение пропало. Я сказал ему:
      - Зачем выдумывать? Ты вспомни, был у нас лейтенант Петухов, командир взвода противотанковых ружей.
      - Какой Петухов?
      - Ну, которого Браухичем звали.
      - А-а-а, Браухича помню. Как не помнить! Его вся дивизия знала!
      Замечу, что эту кличку Петухову дали еще в начале сорок второго. В атаку пошли немецкие танки, он начал стрелять из противотанкового ружья. Три выстрела сделал, а танк идет, все на своем пути сокрушает. Вот Петухов и не выдержал. Бросил ружье и бежать. Потом, в тылах, задержали и со взвода его сняли, а это было после того, как Гитлер уволил в отставку своего генерал-фельдмаршала Браухича после разгрома немецко-фашистских войск под Москвой. Так Петухова и прозвали Браухичем.
      - Так ты знаешь, как Петухов погиб?
      - Не знаю.
      - Вот потому тебе и неинтересно. Он по приборам наблюдения танков бил из ружья. Помню, валил снег, Ударил по танку, а тот идет, снова ударил, танк остановился, башню с пушкой повернул, сделал два выстрела, потом качнулся и двинул на позицию, где стоял Петухов.. Представь себе, даже ружье из рук не выпустил! Так его танк гусеницей и вдавил в землю. Вот выдержка у человека была... Ты посмертно его на Красную Звезду представь.
      Якушев согласно кивнул.
      - А помнишь, Мохов все патроны протирал, пулемет готовил, весь магазинами обвешался. И когда в атаку пошли, так головы немцам не давал поднять. Ну, здоров был. Стрелял из ручного пулемета, на ходу, как из автомата. На весу держал. Уже к немецкой траншее подошли, а тут его трассирующей очередью срубило. Везде, помнишь, тогда снег растаял, только один клинышек остался целым? Так он на него и упал.
      - Это я помню. Представляю.
      - А лейтенант Ульченко прибежал с левого фланга? На сапогах - по пуду грязи, телогрейка вся мокрая, веселый такой. Говорит мне: "Я там стык обнаружил, туда бы и ударить". Я с ним взвод Мохова послал. Взвод вышел в тыл немцам. Шуму наделали и страху нагнали. А когда высоту взяли, так Ульченко в воронке нашли. Кровью истек. А Назаров на мину нарвался, и ему ногу оборвало. Ты его знаешь?
      - Знаю.
      - Ну так что же?
      - Полный порядок, товарищ капитан. Только один вопрос. Некоторых я вообще не знаю.
      - Ну и что?
      - А о них что писать?
      - Ты представляешь, Якушев, - сказал я, - все они каждый день, каждую ночь, день за днем, в течение целого месяца были в боях, то есть на волоска от смерти. Само пребывание в пехоте на переднем крае - это уже подвиг. Может, кто-то из них и не убил ни одного немца, но уже одно то, что он был здесь, это уже был вклад в победу. Ты только вспомни трупы на болоте...
      - Я все понимаю, товарищ капитан.
      "За отвагу" давали самым молодым. Я вспомнил, как ординарец просил в случае представления дать ему именно эту медаль.
      - Уж никто не скажет потом, что награду получил в тылу, - говорил он.
      Все бумаги были готовы далеко за полночь. Я подписал представление, и вскоре мы уснули сном молодых и здоровых людей; не отягощенных никакими заботами, тревогами и сомнениями.
      А через месяц, когда рота пополнилась до штата, на лесной опушке была построена дивизия для вручения наград солдатам и командирам, отличившимся в боях за социалистическую Родину. Такого массового награждения в дивизии еще никогда не было.
      Гремел оркестр. Командир дивизии вручал ордена и медали. Вот уже прошли командиры полков, батальонов и рот, получили командиры взводов. И когда я понял, что меня нет в списках награжденных, то сначала почувствовал тревогу, потом обиду и неизвестно откуда почему-то возникший стыд. Наконец услышал, как сердце начало решительно стучать вразнос, кровь прилила к лицу, и выступил пот. Вот тогда-то торжественность обстановки, всеобщая радость и восторг усилили во мне обиду. Я почувствовал, что уже нет сил, чтобы скрыть свое состояние.
      Я был всенародно опозорен, унижен, оплеван, боялся, что разревусь, и в растерянности не знал, как смотреть в глаза людям, как вести себя в этой обстановке, что делать.
      Когда распустили строй, все бросились обнимать и поздравлять друг друга. Ко мне подошел комбат. Он широко развел в стороны руки, обнял меня, похлопал по спине и, только сейчас очнувшись от радости, охватившей его, вдруг замер на месте:
      - Слушай, а ты получил?
      - Как видишь, - я тоже развел руками, и так мы стояли с комбатом: один был обижен, другой удивлен.
      - Послушай, ты, дорогой, как же это могло случиться? - спросил наконец комбат.
      - Не знаю. Видно, некому было вспомнить. Не мог же я писать на себя, ответил я.
      Комбат круто повернулся, матюгнулся, отошел от меня, потом решительно подошел и сказал:
      - Даю слово. Первый же бой, и получишь.
      - Пулю?
      - Даю слово.
      Это не могло меня утешить. Я посмотрел ему вслед. Значит, что же? Полтора года боев никто не засчитал мне в актив? Он снова обернулся и крикнул:
      - Даю слово, поверь!...
      Я не знал, что в первом же бою его убьют, а сейчас, когда он мне крикнул, я по-доброму помахал ему рукой - мне почему-то жалко его стало, захотелось, чтобы он успокоился и не терзал себя.
      Когда, махнув комбату рукой и этим как бы сняв с него вину за случившееся, я повернулся к строю, вдруг увидел комсорга Якушева. Тот стоял в стороне, что-то бодро насвистывая и сверкая глазами.
      Я понял, что его тоже обошли, и услышал свой собственный внутренний голос, который с беспощадной настойчивостью говорил мне: "Ты обиделся за то, что тебя упустили из виду, когда начали делить победу? Тебе показалось, что ты внес больше, чем получил? А сам-то ты обо всех подумал? Не забыл этого Якушева? Он ведь был с тобой в тех же боях. А ты вспомнил о нем тогда, в ту ночь, когда писались представления к наградам? Нет, ты забыл о нем, как забыли и о тебе".
      Я подошел к Якушеву. Тот улыбнулся, и я сказал:
      - Ты прости меня. Виноват... После первого боя получишь. Заверяю. Я ведь тоже не получил ничего.
      Якушев действительно после первого боя был представлен мною и награжден, посмертно орденом Красного Знамени.
      "В седьмой роте, лучшей роте полка, ордена и медали получили все, кто был в последних боях", - запишут потом в формуляре дивизии, и я сорок лет спустя прочитал эти строки в Подольском архиве Министерства обороны в деле нашей дивизии, и они снова обожгли меня, как это бывает, когда человек встречается с несправедливостью и незаслуженной обидой. Но с высоты своего возраста я подумал, как больно мы реагируем, когда обижают нас, и как нечувствительны к обидам, которые сами вольно или невольно наносим другим.
      Я часто вспоминаю Якушева, молодого парнишку, который с тех пор не постарел и которому я так и остался должен.
      БАНКА ИЗ-ПОД КОНСЕРВОВ
      В конце июня, когда было особенно жарко и солдаты сидели в траншеях и подбрустверных блиндажах, утомленные и раскисшие от палящего солнца и изнуряющих дежурств, меня вызвали к телефону. Говорил командир батальона. Хриплый голос донесся издалека.
      - Слушай, "Пятый", - сказал комбат, - хочешь кино посмотреть?
      - Какое кино? - удивился я.
      Мы уже два месяца стояли в обороне на широком фронте. Где-то на юге шли тяжелые бои. Целые города и области снова переходили в наши руки. Каждый день сводки Информбюро сообщали о победах наших войск.
      Здесь же никто не наступал: ни мы, ни немцы. Голодные и уставшие, мы, как сторожа, охраняли траншеи и ходы сообщения, выкопанные кем-то до нас и именуемые опорными пунктами. Не хватало людей, не было бани. Ходили слухи, что дивизию скоро переведут на тыловой паек и лишат водки, ту самую дивизию, которая совсем недавно в ожесточенных боях местного значения изошла кровью и изнемогла до отчаяния.
      Еще совсем недавно комбат говорил:
      - Я думаю, братцы, что о нас забыли: о немцах - фюрер, о нас командование.
      И это походило на правду. Внезапные, ожесточенные и бессмысленные обстрелы, ночные действия разведчиков противника приводили к тому, что дивизия несла потери и, будучи растянутой на десятки километров, пребывала постоянно в состоянии напряженности и тревоги.
      Каждый день из роты кто-то выбывал, убитый или по ранению. Было не только опасно и страшно, но и обидно, потому что иногда возникала мысль: все эти потери ни к чему.
      И вдруг в это время - сообщение о каком-то кино...
      Комбат кричал в трубку, почему-то думал, что его плохо слышат:
      - Так давай возьми с собой Григорьева, Купцова, Сороку и топай к Шульге. Знаешь Шульгу? Не знаешь? Ну, ПШШС.
      ПШШС - так называли капитана Шульгу, помощника начальника штаба полка по шифровально-штабной службе. Как не знать ПШШС? Его все знали! Он носил красивую черную бороду и - рассказывали - был инженером по образованию.
      Я быстро собрал таких же командиров рот, как я сам. Они тоже были немало удивлены и обрадованы. И все пошли к Шульге.
      Дорога была ничем не примечательна. Сначала тянулись по глубокой траншее, осыпавшейся от времени и обстрела. Валявшиеся под ногами банки из-под консервов, провода, скобы и прочее военное имущество мешало движению. Двигались молча, разглядывая дно траншеи и брезгливо перешагивая через разный хлам, то и дело попадавшийся на пути.
      Идти было радостно, как на праздник. Вместо касок все как по команде надели фуражки с малиновым околышем. Молодые, здоровые, мы шагали легкой пружинистой походкой, веселые и оживленные.
      Штаб полка располагался в перелеске. Его нетрудно было обнаружить издалека именно сюда тянулись с разных сторон телефонные провода. Кругом были вырублены все деревья. Их заменили масксети. Пожелтевшие срубленные ветки, которые когда-то, может быть, и скрывали штаб от постороннего взгляда, сейчас, опаленные солнцем, сгоревшие от зноя, покрасневшие, привлекали к себе внимание. Трава вокруг была вытоптана, со всех сторон к штабу бежали тропинки, и штаб находился в центре этого сложного переплетения.
      Землянку капитана Шульги мы нашли без труда и ввалились в нее вчетвером все сразу. Капитан Шульга был недоволен визитом, но виду не показал, а даже пошутил:
      - Фу ты, а я думал - десант!
      Шульге было лет сорок. Из уважения к столь преклонному возрасту я приложил руку к козырьку и доложил:
      - Товарищ капитан, по приказанию командира третьего батальона следуем в кино. Разрешите получить указания.
      Шульга с довольным видом выслушал рапорт.
      В землянке слышался запах духов. Увидев зеркало, туалетный столик, керосиновую лампу, занавески из парашютного шелка, мы невольно переглянулись: "Во как живет!"
      И тут только заметили, что в углу, у самого изголовья лежанки, сидела девушка, молодая, с чистыми пышными волосами и вздернутой вверх чуть припухшей верхней губой. После этого мы уже не могли ни на что другое смотреть - уперлись глазами в нее.
      Капитан Шульга наклонился к девушке и полушутя предложил:
      - Мадмуазель, могу ли просить вас составить компанию в кино?
      Девушка отказалась.
      Пользуясь случаем, я посмотрел в зеркало. Кто-то из наших тоже полез смотреться, но я его отодвинул бедром. Оказалось, что я не такой представлял себе свою внешность. Думал, что я более мужественный, что ли. Из зеркала на меня смотрел худой парень с горящими острыми глазами, смешной и несерьезный. Таких ребят было полно в полку.
      Не успел я полюбоваться на себя, как Шульга вытянул руку в сторону выхода, вытолкал всех из землянки, закрыл за собой дверь и доверительно проговорил:
      - Нечего тут...
      Первое время мы шли растерянные и удрученные - девица, землянка и вся жизнь штабного капитана показалась нам неправдоподобно красивой, вызывала зависть.
      Шли по тропинке, гуськом, мимо громадных сосен, то поднимаясь на пригорки, то бегом спускаясь вниз. Дважды пришлось перепрыгивать через один и тот же ручей. Мы перемахнули его играючи. Шульга перебирался через ручей тяжело и раз даже чуть не свалился в воду. После этого он долго и тщательно вытирал сапоги травой, с трудом нагибаясь и тяжело дыша.
      Второй ручей он не стал перепрыгивать. Обошел далеко стороной, где-то попал снова в грязь. Догнав снова, так же долго и тщательно, отдуваясь и кряхтя, чистил сапоги, которые буквально на глазах теряли блеск и становились удивительно похожими на наши.
      В одном месте на нас дохнуло запахом трупа. Капитан вынул из кармана платок, чтобы на время прикрыть нос. Мы, конечно, ехидно переглянулись.
      Пройдя с километр, мы столкнулись с офицерами соседнего полка. Они тоже направлялись в кино и тоже в штаб дивизии. Их возглавлял молодой майор. Пришлось пропустить эту группу вперед и пристроиться к ней сзади. Майор есть майор. Ничего не поделаешь.
      Шульга замыкал отряд. Он, видимо, обиделся на то, что майора мы пропустили вперед, то есть как-то недооценили его - старого капитана - веса и влияния.
      Никто, однако, кроме его самого, не обратил на это ни малейшего внимания.
      Так шли, потихоньку разговаривая, посмеиваясь друг над другом. Если ветка дерева нависала над тропой, передний, схватив ее, отводил вперед, кричал: "Осторожно!" - и после этого с силой отпускал, так что задний отскакивал, опасаясь удара.
      Но вот майор крикнул: "Под ноги!", предупреждая идущего за ним об опасности. Этот возглас один за другим повторяли все. И каждый осторожно перешагивал консервную банку из-под тушенки, валявшуюся на тропинке.
      Шедший впереди Шульги лейтенант Сорока тоже крикнул: "Под ноги!", и после этого страшный взрыв заставил всех обернуться.
      Шульга лежал на спине, раскидав руки. Мы увидели - вместо сапог на ногах у него какие-то взмокшие от крови черно-красные тряпки. Вокруг на зеленом бархатистом мягком ковре мха - большие капли крози, похожие на кисель. Шульга стонал и, будто оправдываясь, еще, видимо, не сознавая толком всей глубины несчастья, которое его постигло, судорожно шептал:
      - Ой, ребята, простите... Ради бога простите... Потом от боли взревел:
      - Ой! О-ой! О-о-ой!
      Майор проявил высокую выдержку и распорядительность.
      Он сказал Сороке:
      - Ну-ка, перевяжи его! Лейтенант Сорока спросил:
      - Чем я его перевяжу? Ни бинтов, ни ваты.
      - Рубашку с себя сними.
      Тот так и сделал. Снял гимнастерку, стянул рубашку, разорвал ее пополам. Боязливо подошел к лежащему без сознания Шульге.
      - Дай-ка рубашку, - сказал майор, наклонился над раненым и прикрыл оборванные ноги.
      - Жгуты приготовьте! - Майор распоряжался уверенно, без колебаний.
      Мы наложили жгуты, забинтовали ноги.
      Потом выбрали две молодые сосны, дружно навалились на них, вырвали с корнем, очистили от сучьев. Сняли поясные ремни, связали стволы деревьев и, соорудив носилки, уложили на них капитана.
      После этого майор сказал с назиданием:
      - Вот что значит неосторожность.
      Он приказал мне нести Шульгу в полковой медицинский пункт, а своим командирам - следовать за ним в кино.
      Раненый был очень тяжел. Он потерял сознание и оттого, кажется, стал еще тяжелее. Сначала его несли вдвоем. Потом пришлось взяться вчетвером. Ручьи переходили вброд. Хуже всего было спускаться с горы. Передние торопились, скользили и падали, задние не успевали. Мы несли Шульгу, изредка поглядывая на его лицо, которое сначала было белым, как мел, потом будто бы пожелтело.
      В полковом медицинском пункте фельдшер и санитары забрали капитана. Прежде чем двинуться к себе, в свои роты, опять на передний край, мы какое-то время сидели, отдыхали, дух переводили, разговаривали:
      - Вот ведь жизнь-то наша!
      - Сам виноват...
      - Да нет. Видно, судьба. Он ведь что? Всю войну просидел бы, если бы не кино. Переходил бы из норы в нору, как сурок.
      - Конечно, он войну-то не почувствовал. Вишь, девка даже была.
      - Конечно... Что он, кланялся, что ли, как мы каждый день, пулям-то?
      - А вот в кино пошел, и без ног на всю жизнь.
      - Если еще жив останется...
      - Видно, смерть его выбрала.
      - Ну, ты даешь!
      Потом попили из ручья, который капитан Шульга так старательно переходил, опасаясь испачкать сапоги грязью. У нас, на переднем крае, вода имела коричневатый цвет (кругом торфяники), а в этом ручье чистая-чистая, будто стекло.
      Напившись, тронулись домой. По дороге опять обсуждали случившееся. Купцов, не обращаясь ни к кому в отдельности, спрашивал:
      - Вот ты скажи, почему это так? Молодые перешагнули через банку. Никто не задел. А старик - самый опытный, самый образованный и культурный - пнул ее ногой, как озорник. А?
      Сорока имел твердое мнение, он безапелляционно заявил:
      - Порядок любил. Видел, у него в землянке? Вот и здесь: что это банка валяется? Долой ее с дороги, да вместе с ногами.
      Григорьев, самый образованный из нас, дал этому довольно нечеткое, но зато "научное объяснение":
      - Вы в Сухуми были? Питомник видели? Нет? Ну тогда с вами не о чем говорить.
      Но его стали просить:
      - Давай, Григорьев, развернись! Покажи свою эрудицию!
      И он начал, как одолжение:
      - Так вот. Когда обезьяна в клетке, положи ей банан у решетки. Но чтобы она лапой не могла задеть за него. Так она часами будет стараться, чтобы пролезть через решетку, а выйти в открытую дверь из клетки не сообразит. Какая-то сила есть!
      - Ну это слишком сложно и далеко от практики, - заключил Купцов.
      Григорьев обидчиво замолчал.
      А я был уверен, что разгадал причину. Когда пропустили вперед майора, который был вдвое моложе, Шульга обиделся. Он хотел сорвать обиду на ком-то. А тут подвернулась банка. Я верил, что это - истинная, причина, но заговорить о ней не собирался и шел молча.
      Всем было муторно на душе: жалели, что не удалось посмотреть кино. Кто знает, когда еще это нам удастся? Я шел по траншее впереди всех и со злостью подбрасывал носком сапога валявшиеся повсюду консервные банки так, что они подпрыгивали выше головы.
      Когда я подходил к своей землянке, навстречу мне выскочил ординарец:
      - Ой, товарищ капитан, у вас вся гимнастерка в крови. Давайте скорей постираю, а то пятна останутся. Да и на брюках-то кровищи!..
      ВЛЮБЛЕННЫЙ КОМБАТ
      У командира батальона капитана Логунова были большие синие глаза, добрая улыбка и мягкий бархатный голос. Почти всегда на людях веселый и бодрый, он, оставаясь один, пел грустные песни и временами впадал в странную задумчивость. Тогда, сколько ни пытайся с ним заговорить, он будто не слышит.
      - И чего такой человек мучается? - спросил меня как-то Заяц, его ординарец.
      Солдат разбитной, бывалый, он отличался смелостью, разудалостью и ради комбата готов был жизнь положить, что не раз доказывал в боях.
      Я любил Зайца - он был похож на Анатолия Михеева, моего ординарца. Заяц это понимал и часто бывал у меня. Как-то, прибежав от комбата с распоряжением, он сообщил:
      - Хозяин письмо от жены получил.
      - Ну и что? - спросил я. Хозяином он называл своего командира.
      - Пляшет, товарищ капитан. На месте не сидит. "От нее", - говорит.
      - Так это же хорошо, - ответил я.
      - А чего хорошего?! - неожиданно возразил он. - Что уж такого? Ну, баба письмо прислала. Да такому человеку она должна бы каждый день писать...
      В его голосе чувствовалась не только сердитая, обиженная, но и ревнивая нотка.
      Тут я с Зайцем согласился. Иван Васильевич редкой отваги человек (а это качество на фронте особенно почиталось), отличался особой чистотой и целомудрием. Не только самые заядлые матерщинники при нем стеснялись открывать рот, но и неуважительно говорить о женщинах он никому не позволял. В этом случае перед самим собой становилось стыдно, если что, не подумавши, ляпнешь. В то время даже в пехоту стали прибывать женщины. Иван Васильевич не посмотрел ни на одну, будто из дерева сделан, что ли.
      Однажды с офицерских курсов из Москвы вернулся командир соседнего батальона капитан Рыбаков. Ну, конечно, разве это недостаточный повод, чтобы встретиться и отметить столь радостное событие? Свой вернулся.
      Вечером собрались в землянке у Рыбакова. Вот Рыбаков-то нам и спел "Темную ночь". Песня тогда такая только что появилась: "Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают".
      Понравилась нам песня. Казалось, про нас она, про наш участок фронта. Спели мы эту песню раз-другой и запомнили ее на всю жизнь. Память была хорошая, молодая.
      В этот-то вечер Иван Васильевич и сообщил нам по секрету:
      - Командир сказал, скоро на формировку поедем.
      Ну, радости было!
      Вскоре и в самом деле нас вывезли в небольшой прифронтовой город, чтобы мы могли пополниться и подучиться.
      В первый же день капитан Логунов заказал по междугородному телефону разговор с женой. Волнуясь, делился со мной радостью (я у него начальником штаба был):
      - Знаешь, думаю, как она подойдет к телефону, о чем мы будем говорить. С ума сойти можно!
      Вернувшись с почты (мы размещались в лесу около города), Логунов рассказал, как он долго ждал, как потом его вызвали, как он вошел в душную кабину и не узнал ее голоса, как просил, чтобы она приехала. Она что-то говорила о трудностях дороги, о неудобствах, связанных с работой. А он умолял. Несколько раз при этом его предупреждали, что время вышло, что пора заканчивать, но все-таки не прервали, пока она не пообещала приехать.
      Он сказал, что когда выскочил из кабины, то заметил ("Не поверишь", говорил он), что руки его вспотели, а по городу шел как во сне. Люди оборачивались: думали, пьяный.
      Разговаривая со мной, он сиял от предстоящей радости, с которой связывал ее приезд.
      Прошел месяц. Мы по-прежнему стояли в лесу, получили пополнение и занимались боевой подготовкой. Из сообщений Совинформбюро мы знали, что на нашем фронте идут бои местного значения. Мы были уверены, что скоро должно что-то произойти, потому и ждали, что вот-вот нас снова бросят на передовую.
      Однажды Логунов вошел ко мне в землянку.
      - Слушай, Егорыч, она все-таки приезжает. Приходи сегодня ко мне. Видишь, я уверен был, что приедет!
      Вечером мы всей компанией сидели у Логунова и ждали ее приезда. Комбат то и дело выходил наружу посмотреть, не едет ли ординарец, которого он послал навстречу.
      Мы устали ждать.
      - Может, не приедет? Мало ли что бывает в дороге?
      Но Логунов не сомневался:
      - Она-то? Обязательно приедет. Лишь бы под бомбежку не попала где-нибудь. Не дай бог! Мы успокаивали:
      - Какая бомбежка в тылу? Немцу сейчас не до того. Не сорок первый!
      Но вот вошел Заяц. Возбужденный и гордый оттого, что все внимание сейчас обращено к нему, он шагнул через порог и отчеканил своему хозяину:
      - Товарищ капитан, ваше приказание выполнил. Доставил!