Пока не перевалил за увал, Захар чувствовал на себе взгляд парнишки, побаивался: если оглянется, вернется за Танякой. Мышцы спины болели, может, к погоде ныли давние ножевые рубцы. Уж в какие переплеты не попадал Захар, но пересилить свою неукротимую тягу к женщинам не мог - жалость и любовь к ним напрочно связали.
      До главного совхозного хутора Острецов насилу добрался по порушенной дороге - где ехал на коне, а где вел его в поводу. Неустроенной, больно перекрученной казалась вся-то жизнь.
      Над мельницей, путаясь крыльями в ветлах, жаркоголосые, колготились грачи. Пахло теплой мукой. И тут только Захар почувствовал весну, и ее влажный ветер выдул из души застоявшийся угар. А может, просто улеглись горечи где-то в затишке до поры до времени.
      На главном хуторе встретил Ермолая.
      "Не дай-то бог, разузнает про Таняку этот старый черт с предрассудками, напишет Люсе", - подумал Острецов.
      Он уже свыкся с мыслью жениться, оставить работу в сельсовете и перейти в совхоз бухгалтером. Ермолай F свою очередь держался за него.
      - Помоги-ка, Захарушка, к управляющему попасть.
      Не пущает трудовика. Нашел лакеев ждать его, ваше благородие директор. Тоже мне белоручку из себя выкручивает, - с холодным бешенством говорил Ермолай. Заросшие изнутри ноздри раздувались, пугающе косили от ярости голубые глаза.
      - Ты будто решился поджечь или сбелосветить кого, Ермолай Данилыч. Не шуми на Онпсима Петровича, он умный, расскажу ему, поймет твою наметку.
      - Мной Россия кормится, а я в унижении нахожусь...
      Эх, мне бы хоть годик власть в руки, уж я бы показал, кто умный, а у кого не все дома - хозяева на покос уехали... Да, где-то мы промахнулись непоправимо... Тоска...
      Захар погрозил Ермолаю перчаткой, степенно поднялся по каменным ступенькам старого помещичьего дома с колоннами. Не раздеваясь, а лишь распахнув тужурку, прошел мимо знакомых конторских работников, открыл на себя обшитую коричневой кожей дверь.
      5
      Колосков вскинул гладко выбритое, каймаковой смуглости лицо, оглядел Острецова стригущими, в зеленых ободках, как у козленка, глазами, встал, быстро вышел изза стола. Сухонький, невысокий, вроде дробненький, а пожатье руки запоминающе крепко, и вопрошающий взгляд в глаза с наивной хитрецой: мол, как, не ожидал?
      - Ну, батенька мой, Ермолай подождет. Дел у меня вот столько! Колосков провел ребром ладони по шраму выше наглухо застегнутого воротника черной толстовки. - Яровой клин расширить хочу, овечий молодняк на племя пустить. А рабочие? Сезонники. Заработает на зимнюю кормежку - доволен. Ограничены потребности у мужика, особенно духовные. Развивать надо жажду жизни.
      Смелый, дерзкий, деятельный должен быть человек...
      А пока плохо. Человек легко ранпм, самый банальный случай может его чуть ли не в тоску ввергнуть. Вот опытнейший чабан Зиновий Маркелыч охмурел и по-бабьему разнюнявплся. Какой-то расторопный состряпал внучке мальчишку. Вот-вот в степь выгонят отару, а у помощницы чабана руки связаны. Попробуй узнать у этих людей, кто так безответно наследил, молчат, да еще так гордо, что другой раз не спросишь.
      Моргая заслезившимися от махорочного дыма глазами, Острецов помалкивал выжидательно и боязно: не обстреливает ли Колосков его совесть с флангов, чтобы сам Захар осознал и повесил себе на шею Таняку, пошел на дно, пуская пузыри? Изготовился Захар смутить Колоскова, ежели тот хлопотать о Таняке возьмется: а у самого под боком выгуливается в экономках Пашка-монашка.
      Но Колосков уже свернул на свою хитрую задумку, как бы мужика переделать в некоторое повое сословие, сродни рабочему. И свою, и его, Захара, душу не избавлять от перекройки и перешивки. Острецов положил на стол перед Колосковым, как членом волостного комитета партии, список граждан села Хлеоовкп, которых необходимо, по мнению сельсовета, лишить голоса.
      - А Ермолай почему под вопросом? Ну, батенька мой, если таких рукосуев допускать к выборам, они втихомолку подменят Советскую власть эсеровской. С ними у нас давно выяснены отношения: кто кого со света сживет.
      Наступать надо, Острецов! Ныне из списка избирателе:!
      вычеркиваем их, завтра - из жизни села.
      Захар, склонив набок голову, загадочно посмотрел умными глазами на члена волостного комитета партии. С лукавой улыбкой рассказал он, что Ермолай свою лавку со всеми товарами, вплоть до иголки и гвоздя, передал сельпо. Шуряка своего Якутова, то есть Якутку-собашника, выделил вместе с Машухой-вековухой, подкрепив жеребой маткой и коровой. Пашке-монашке посулил полуторника и пяток овец длинношерстных. Может и одежонкой рассчитаться. Поговаривает Ермолай даже передать дом под избу-читальню, но тут уж он, Острецов, решить не может.
      - Прими Ермолая Даншгыча. Рушится дорога, не проедет домой старик.
      Колосков почесал мизинцем коричневую лысину.
      - Распутица, это верно. Ермолай всегда угадывает к пожару, половодью и грабежу. Рассказывал мне приказчик Афанасьев - много потянул Ермолай из имения. Чтото ты, Захар, усердно хлопочешь за короткого барина?
      - Уважаю умных - редко попадаются. А Ермолай Данилыч к тому же культурный землепашец. Если он к нам повернется сердцем, многие за ним потянутся. Умеют хозяиновать эти мужики.
      - Этот новый культурный землепашец наверняка приехал землю клянчить. Он ко всякому добру так приглядывается, будто норовит в карман положить. Пойдемка, батенька мой, ко мне, пообедаем. Отощал ты, совсем перепал на холостяцких харчах. Не устал ходить в председателях? Поработай новый срок, все я увязал в волкоме.. Да, тут приехал спецкор газеты товарищ Халилов кое по каким делам, он тебя навестит.
      - Самогонщиками интересуется?
      - Фигурами покрупнее. Может, ты ему поможешь разобраться в обстоятельствах зверского убийства Ильи Ильича Цевнева...
      Пока Острецов трапезничал с директором и его молодой экономкой Пашей ("Вот это живет!"), - Ермолай Чубаров зря время не терял, толкался на ферме. Он ощупывал породистых коров, крякая, лез пятерней в паха:
      - Наш степной скот мелковат супротив вашего заграничного, да вынослив, непривередлив. А за вашей коровой надо с утиркой ходить, хвост мыть чаще, чем девка косу. Сырье для наших мест ваши коровы...
      Бывший приказчик, а ныне распорядитель по хозяйству Афанасьев, побагровев, закричал на Ермолая:
      - Чего ты суешь кулаки им в бока? Своя баба, что ли, они тебе?
      Ермолай как бы оробел, вытер красным платком вспотевшую лысину.
      - Эх, Степан Кириллыч, никак ты не запамятуешь старую навычку нашумливать на трудовиков. Вот-вот плеть в ход пустишь, как, бывало, при Дуганозе.
      - А ты не озоруй.
      - Давай закурим на солнцепеке. Чего нам лаяться?
      Сели на сенные объедья у дверей конюшни.
      Афанасьев свернул цигарку, пустил дым на желто-седые редкие усы, подал кисет Ермолаю.
      Халилов, высокий, присутуленный малость, в сапогах и брезентовом плаще поверх ватника, приветливо поздоровался со стариками, приложив к шапке два пальца, сел на объедья, закурил.
      Ермолай смотрел на него, прищурив левый глаз.
      - Сколько земли занимает совхоз! А толку? В убыток живете, - сказал Ермолай.
      - А от вас много тепла? - огрызнулся Афанасьев.
      - Нашим хлебом кормится Россия. За границей на нашу пшеничку машины покупают. И для совхоза тракторы оплачены мужиком... А так, что ж, ты правильно молвил, горячих работников нынче мало. Бывало, поглядеть на поля радость одна несказанная: жнейка, косилки, - со сладостной болью отдавался воспоминаниям Ермолай.
      - Сноповязалки появились перед войной, - загорелся Афанасьев, отводя душу. - Паровые молотилки застучали в полях. Это на Тульщипе да Орловщпне серпами жалп, цепами молотили.
      Ермолай дружески-снисходительно похлопал Афанасьева по колепке в овчинных штанах:
      - Все эти земли Дутанов-князь положил за пазуху за двa мешка чая.
      - Брешут по зависти, - леппво возразил Афанасьев, надвинув на брови шапку, щурясь от солнца.
      - Может, брешут, да не на каждом шагу, а через шаг. У башкир купил. Едет верхом и вперед кплает чай пачками. Башкирия за чаем в свалку, и землемер с плугом шестерней чешет за ними. Как кнутом, простегпул борозду по чернозему. Вот так, молодой боевой человек, клали прежде за пазуху землю-кормилицу! - Ермолай ударил Халилова по плечу.
      Тот вздрогнул, нахмурился, гоняя желваки на смуглых, широких по-лошажьему челюстях.
      - К сейчас не промахиваются мимо своего кармана. - Халцлов встревожил глухим намеком Ермолая.
      - Какого рожпа положишь в карман? Земля-то ничья, как ветер в степи. А ведь поначалу ловко пошло: помещиков пол кетень, буржуев - в мусорную яму, земля - хлеборобу. Дворянская кровь жидкая, она и в петровки мерзла. Земляной человек уберегся... А потом страшным воротом начали пригибать книзу, только лунки ноздрями вывихрпваешь в пыли. Я вру? - вдруг доверительно обратился Ермолай к Халилову.
      Тот покосился на задремавшего на солнпепке Афанасьева, к губе которого прилипла погасшая цигарка, кпвнул ободряюще:
      - Говори - наболело, вижу. Я не доносчик.
      - Я не боюсь. Голоса лишили, завтра, может, жизнп решат... В мои лета, думается... Без земли нп одна власть не проживет. И хоть говорится: не будь лапотника, ле будет и бархотника - да это верно, землп хватит для всех крепких рук. Лишь бы за землю удержаться, не улететь. Пусть в город вывнхрпваются не пустившие глубоко коренья. Там отшлифует тебя волной, как гальку на речке, и не будет лица у тебя своего.
      - К сожалению, жизнь так и распоряжается нами, - с грустью сказал Халплов. - Ах, как жалко мне вас...
      - Жалко, говоришь? Тут бы чуточку так повернуть, как при Столыпине. Умный был министр, да поздновато за отруба взялся. Но чего бог не дал, тому не научишься.
      Все ищут правду. А где она? Люди бы море пригоршнями вычерпали, если бы на дне лежала правда. Теперь-то мне что искать на старости лет? Да не о себе, о России думаю...
      - Раньше бы думать надо было, дяденька, так нет, каждый за свой куток держался, - насмешливо сказал Халилов. Вскочил, стряхивая соломинки с брюк, вразвалку, по-кавалерийски, пошел в конюшню.
      Афанасьев, сморгнул с глаз легкую вешнюю дрему, как чутко заснувшее дите, покидаемое родителями, встрепенулся, потянул за Халиловым, будто привязанный. Тревогу и зоркость заметил в его лице Ермолай. Пошел следом за ним в конюшню.
      Халплов велел конюху Клюеву оседлать Пульку, маленькую, степных кровей, летучую, как ветер, буланую с черным хвостом, черной гривой и челкой трехлетку.
      Конюх выкатил сизые строптивые глаза, сказал, что Тимкину лошадь он седлать не будет - "на нее сам дилектор не осмеливается сесть". Никого, окромя Тимкн Цевнева, не признает Пулька, бегает за ним, как собака.
      А сейчас Тимка за три версты отсюда, на конном дворе лежит на крыше, читает книжку Федьке Коминтерну - так звалп воспитанника совхоза, подобранного в степи.
      Халилов часто задышал, скользя смурным взглядом по просторной завозне со сбруей, с налаженной к ходу тачанкой. Но Клюев, подмигнув, открыл клапан в его душе:
      - И для какого ляда сдалась тебе эта мышь с гривой?
      Ни ладу, ни стати. Садись на Беркута - идет как пишет, будто не земля под ним, а чистая бумага.
      Афанасьев зорко следил, как Халилов одернул ватник, поправил кобуру с наганом и мелким шагом подошел к рыжему Беркуту.
      "Что за наваждение? Да ведь он вылитый Иннокентий Дуганов, и морда, и стать прямо спечатанные с Иннокентия покойного", - думал Афанасьев.
      Несоразмерно с длинным и сильным торсом короткие ноги и тугое скуластое лицо унаследовал Дмитрии от своего отца Дуганова, глазами же кипчакскими удался в мать, Фирюзу.
      Матушку свою помнил смутно - умерла она где-то тут, в долине, когда было ему пять лет, и схоронили ее калмыки по своему обычаю.
      "А может, и не Митя? - все больше колебался Степан Кириллыч. - Хоть и смахивает на Дуганова. Хорош был косячный жеребец Иннокентий, почесть в каждой деревне оставил потомство с раскоряченными скулами. Наваривал маклаки под глазами. Дите не волен выбирать себе отца, это дело матери..."
      Вспомнил Афанасьев, как Иннокентий за тройку коней гулевых взял в улусе тоненькую пятнадцатилетнюю Фирюзу, поселил вон у той горы на кумысной поляне в глиняной избенке, охраняемой волкодавами. Родившемуся сыну Дуганов дал свою фамилию, только без начальной буквы, и получился Уганов. Говорят, пример взял с графа Репнина, который прижитому на стороне сыну уступил часть своей фамилии - Пнин. Привязанность Иннокентия к Фирюзе не слабела с годами, хотя и женился он на дочери члена Государственной думы и сам был членом этой думы, видным кадетом. Не раз по его наказу справлялся Степан Кириллович у калмыка, пасшего дойных кобылиц, не нуждаются ли в чем Фирюза и его сын Митя?
      Калмык тряс головой и показывал пальцами на свои глаза, плаксиво морщась, - мол, слезы льет молодая. После ее смерти сына увезли куда-то к воспитателям. Потом был слушок, что стал он социалистом-революционером, бомбы кидал, на каторге в Сибири очутился. Накануне революции половину этих земель Дуганов пожаловал своему незаконному сыну, только что вернувшемуся из ссылки. Но Дмитрий отрекся от отца, от подачки отказался земля принадлежать должна тем, кто работает на ней, то есть крестьянам. А в самый разгар переворота Илья Цевнев, механик, зарубил отстреливающегося Дуганова на крыльце главного барского дома. И будто бы Дмитрий пальцем не пошевелил, чтобы спасти отца, стоял в сторонке, покуривая. Зорил помещичьи усадьбы, лютым боем вымолачивал души из их сынков. С какой-то саднящей радостью и болью любовался пожарами и разорением. Хотел спалить отцовский дом, да Илья Цевнев не дозволил будто бы. Разное говорили: одни запутался Уганов между белых и красных, погиб в песках Прикасппя; другие он жив, под другой фамилией ворочает крупными делами.
      Халилов высоко подтянул стремена, как раз по его коротким ногам, легким рывком вскочил на рыжего жеребца.
      - Ну, товарищ Халилов-батюшка, знаешь, кого я вспоминаю, когда вижу твою посадку? - с умилением заговорил Афанасьев и, осмотревшись кругом по темным углам завозни, заглядывая в лицо Халилова, доверчиво признался: Вспоминаю я одного человека...
      - Не собаку же вспоминаешь - она на коня пе садится, - пошутил Халилов.
      - Ноги у пего были вот такие же кривоватые и сильные.
      - Я потомок потрясателя вселенной, самого Чингисхана.
      - Нет, сокол мой ясный, ты смахиваешь на Иннокентия Григорьевича.
      - Поп, что ли?
      - Дуганов. Хозяин того имения. Член Государственной думы.
      Халилов пронзительно насталил кипчакские, с горячей желтинкой глаза:
      - А о смерти Ильи Цевнева ничего не знаешь? Мне бы за ниточку зацепиться, Степан Кириллыч...
      Афанасьев постегал плеткой по голенищу своего сапога.
      - Не знаю, товарищ Халилов, - сказал он замедленно. - Давно было, восьмой год... Не найдете, все ниточки, наверно, сгнили. Вот только Тимку зря бередите. Парень успокаиваться начал, а теперь опять всколыхнете... Совсем отечески посоветовал держаться дорогой к Тпмке выше берега: лога и ерики загудели полой водой.
      Халилов толкнул коня на вытаявшую землю, с первого шага взял горячей иноходью.
      Подошедший Ермолап залюбовался им:
      - Как он сидит, сукин кот! Будто родился в седле.
      - А может, родился на коне, морда-то кочевничья.
      Ермолап поправил кушак на заношенном полушубке, повел к кузнице на ковку своего жеребца Мигая.
      - Кузнец у нас сноровистый, - сказал Афанасьев, заглядывая в глубину кузницы. - Эй, Калганов, обуй-ка быстроногого коня.
      - В станок, - коротко бросил кузнец из пахучих окалиной сумерек.
      И когда подручный и Ермолай привязали карего Мигая, вышел кузнец в брезентовом фартуке, с рашпилем и ножом в руках. Ермолап присел на опрокинутые кверху полозьями сани, наблюдая за работой крепко сложенного кузнеца. С какой-то томительной опаской Ермолай коротко взглядывал на его рябоватую, развороченную шрамом скулу, боясь встретиться с ним глазами.
      Ловко кузнец подравнял ножом, обточил рашпилем копыто, примерил подкову, расчетливыми ударами загоняя гвозди.
      Казалось, он угадал, какое смятение охватило душу Ермолая, и, как бы потешаясь над ним, сам так и полез навстречу опасности: не спеша собрал инструмент, спокойно давая разглядывать себя, повернулся к Ермолаю худощавым строгим лицом с вислыми усами по краям прямого, суровой складки рта. В прищуренных глазах, как вспышка грозы, мелькнула и погасла глумливая усмешка.
      - Ну, бери коня. Не оторвешь подковы, а если отскочат, то только с копытами. - Калганов скрылся в кузнице.
      Было видно, как в полумраке кузницы раздувался грри и широкие лопатки кузнеца ходили под брезентовой робой.
      Разговор с директором как-то потерял для Ермолая интерес. После обеда глаза Колоскова туманились, сидел он в кресле расслабленно, пропуская меж ушей замысловатую речь Ермолая о насаждении по жирным землям крепких артелей из бешеных в работе умельцев - укоренятся, завалят Россию хлебом и мясом, зальют молоком и маслом... Колосков под конец вдруг очнулся, вскинул брови:
      - На кривой кобыле в рай не въедете. Не дам вам земли ни аршина. Вот если бы вы надумали к праотцам командироваться, то уступили бы землицы. Колосков резким движением открыл ящик стола, выхватил бумагу и сотворил ветер перед бородой старика. - Вот тут записано, кто утащил из совхоза инвентарь. Я знаю вас, пригнулись в гражданскую, а теперь вам совхозной земли захотелось?
      - Онисим Петрович, мужик тащил машинишки и инвентаришко вовсе не из совхоза, а по старой памяти у паразита Дуганова отымал. Нашим потом нажил Дуганов.
      А я что за птица? На взлете моем все стреляли по мне, я же ружья в руки не брал... Чуткое у меня сердце к новому слову: еще до войны и революции велела наука машинами работать, я поднатужился, молотилку привез. Сколько пользы людям от нее! И сейчас полсела обмолачиваю.
      Всей душой изготовился я шагать в ногу с индустрией и наукой. Не могу же я, как наш хлебовский Степан Лежачий, охать всю жизнь, поясницу хреном натирать. Для дела дадена мпе жизнь. Лиши меня дела, и я не жилец покойник непогребенный...
      И если бы не поостыл Колосков и не пообещал изучить идею и докуки Ермолая Чубарова, то Ермолай смутил бы его на прощание загадкой-намеком: чем кричать на невинных тружеников земли, ты бы разул свои бараньи глаза, поглядел бы, что это за ловкий кузнец у тебя постукивает молотком? Глаза-то матушка дала по ложке, да не зришь ты ни крошки. Но Ермолай благодарил бога, что вовремя сковал немотою уста. Догадка страшила его самого.
      Когда Острецов пособлял Ермолаю запрячь Мигая в сани, мимо прошел кузнец, зорко глянул на обоих, усмехнулся в усы.
      По пути догнали их на конях Халплов и Тимка, несколько минут ехали рядом, по обе стороны саней. Халилов закурил вместе с Захаром, разглядывая его украдчиво, но остро, Тимка отворачивал лицо.
      - Я заеду к вам, товарищ Острецов... вы уж не отлучайтесь пока, небрежно и начальственно сказал Халилов, поворачивая длинноногого рыжего влево. Тимка пустил следом за ним в намет свою маленькую Пульку, развевающую черный хвост.
      - Что-то тот Халилов глядел на тебя прицельно, Захар Осипович? - сказал Ермолай.
      Охмуренный тем, что произошло у него с Танякой и Тимкой, а еще тоскливее - тем, что заявился этот из редакции ворошить старые дела, Острецов молчал.
      "Как бы Тимка не накапал насчет Таняки. Боюсь, загуляю с горя, а мне пить никак нельзя до самой моей свадьбы. К чему это Колосков спрашивал, не уморился ли я ходить в председателях?" - думал он.
      Ермолаю тоже было не по себе, как-то по-особенному, по-молодому. Какие-то неясные смутные надежды вдруг ожили в душе, а почему? Сам не знал. Может, даже просто оттого, что Халилов благосклонно выслушал его тоскливые мечтания и этим стал близок ему. А тут еще в одно вязались тревожащий воображение кузнец и Халилов... До дома не мог успокоиться Ермолай. Проводил взглядом пролетавших над двором казарок, встал на точило, заглядывая через стену к брату Кузьме. Фиена как раз изводила деверя Автонома, называя его куриным пастухом, наверно, за то, что привез тот породистых кур.
      - У Марькн твоей, думаешь, свои румяны на щеках?
      Красится она.
      Ермолай был наслышан, что Автоном гпетет Марьку, и он, жалея безответную молодку, оборвал Фиенин брех:
      - Души в тебе нет, напраслину на Марьку Максимовну возводишь. Чем она не угодила тебе?
      Автоном от стыда скрылся в амбаре. Все-таки он был не просто мужик, а культурный...
      - Мне Марька соли на хвост не сыпала, - огрызалась Фиена, вставшая на опрокинутый чиляк и чуть не касаясь бороды Ермолая своим острым, лопаточкой, подбородком, за который и прозвала ее свекровь Василиса востробородой заразой. - Я ее за что готова разорвать временами? Смиренность ее, запуганность распаляет душу мою!
      - Воительница ты, Фиена Карповна. Знаешь, отчего дух твой такой горячий, что из ноздрей пламя, а из ушей дым? Мужа нет.
      - Кровососов хватит, была бы совесть не на замке. - Фиена вонзила в Ермолая острый взгляд. - Ты к чему петляешь-то?
      - Идем, по одной пропустим, намекну. Да не о том, догадываешься, хитрюга.
      Но когда они, закрывшись в амбаре, распили бутылку, Ермолай не отважился поведать разбитной Фиене о совхозном кузнеце. "Эту лайку только пусти по следу, наделает она беды".
      - Где же твой намек, Ермолай Данилыч?
      - Отнамекался я, Фиенушка. Где уж мне на горячих кататься, если по робости я готов взнуздывать даже лошадиный череп.
      - Махнул, как лиса хвостом, - собаки под кручу, а сам на взволок убег. Скажи, мне голову прислонить к столбу, что ли?
      Ермолай присоветовал отделиться от свекра - лошадь достанется. Тогда любой посватается.
      - Жизнь-то, раскрасавица, давит на самое сердце. Туманами повит день завтрашний, - вдруг всхлипнул Ермолай. - И откуда взялись ералашные люди? Измотался-износился я в думах тревожных, девонька. С бабами, что ли, связаться? Али запьянствовать?
      - А и то и другое втихомолку не грех, Ермолай Данилыч, - беспечно сказала Фиена.
      6
      К приходу Дмитрия Иннокентьевича Влас готовился с такой же строгостью, как, бывало, в пору совместной службы: повыгреб окалину, посмел паутину, побелил стены кузницы. Но особенно прибрался в своей саманной хатенке, полил цветы и лимоны комнатные на окнах. И округ хаты навел порядок, расчистил дорожку к круглому столику со скамеечкой под кривоногим кленушком - хоть гость вряд ли изъявит желание посидеть ранневешним вечером под голыми сучьями, все же Влас песком присыпал вылысевшийся из-под снега бугорок. Уж очень хотелось Власу укрепить Уганова, а заодно и себя в уверенности, что скитания и искания закончились вот под этим кривостволым кленушком, что остатняя пора жизни будет потрачена на тихие вечерние размышления о пройденном. Крепче, чем к жилью своему, привязался Влас к клену, наполненному подростковой дрожью и трепетом на степных сквозняках. Одинокий клен криво-изверченно, будто с отшибленностью в стане, подымал к солнцу голову, как-то исподнизу, с вывертом весь, израстался в сучки, как сироты в чужих людях израстаются в руки, раздавленные работой.
      Весной Влас срезал лишние дурнолапы, замазал раны, и кленушка, похворав малость, заиграл под оконцем широким резным узорочьем. И уже мнилось Власу додышать под этим деревом свою жизнь, простую, как у тех ласточек, что под коньком слепили гнездо, - налетаются за день-деньской, смежат глаза на полосу угасающего дня.
      Дожить тихо, а потом, когда на старости не судят, не награждают, с равнодушной милостпвостыо обрезая жизненные крепи, открыться людям, кто он таков, под какой ношей су горбился.
      Не со двора, от того особнячка, где проживают важные командировочные под приглядом Пашки-монашки, появился Дмитрий Иннокентьич, а со степи, от закатного солнца, и тень его по зеркальному насту скрестилась с тенью Власа раньше, чем Влас успел обернуться.
      Матерым стал его командир, осадистым на ногу шагом прошел од в хату, срезающим взглядом ошарив сенки с дровами да вениками под крышей. Кивнул тяжело, по туг же улыбчиво потеплел, заметив на столе бутылку хлебной водки, караваи пшеничного хлеба, сало и лук.
      Уют завершала солонка, из кленового кривосучья вырезанная.
      - Угостимся, Мптрнп, чем бог послал одинокому.
      Сумерничали без огня, и речи их, как два ручья, текли не сливаясь, а лишь перекликаясь.
      - Ходил-ходил я по кругам моей совести и незаметно пгшполз на родную землю. На чужбине скушно до смерти, Митрий Иннокентьич.
      - Горе ты мое, Власушка. Похоронную-то не промашлпво ли пустил козырным тузом? Ведь дал я тебе ее на крайний случаи.
      - Так вышло, Мптрпй Нннокентьич, с тоски и лютости на несправедливость зачеркнул себя до полного исчезновения. А вы ведь тоже другой фамилией себя оберегаете...
      - Взял фамилию матери. Ту усеченную - Уганов - кинули мне, как недогложенный мосол с барского стола.
      Ты на людях не зови меня Угановым. Не боюсь, да не хочется объясняться с каждым дураком. Где надо, все знают обо мнэ.
      - Временами сумно жить под чужим именем. Пойти, ударить обземь шапкой, распахнуть грудь?
      - Погоди, не чумей. Грех молодому помирать - рано тебе глину вечно сторожить. За жизнь нужно драться до последнего дыхания.
      - Просто выжить - мало для меня, Митриы Иннокентьич. Мне требуется оправдание перед совестью своей. Строжает она каждым днем. Какое дело требует моей утайки?
      - Будет дело, Влас, будет. Начнут товарищи выдергивать с корнем крепких крестьян, ох и полыхнет восстание!
      Влас засмеялся горестно и зло:
      - Отвосставали. С места не сдвинутся. Пошумят, поартачутся, а потом табуном попрут куда надо. Все уморились лить кровь. И сами не знают, что хотят... Вот у Колоскова ясная задумка: перекроить мужика на рабочего, продолжал Влас без одобрения, но и без былой злости и горечи. - Для него что земля, что фабрика. Этого легче убить, чем напугать. А молодой Тимка Цевыев, пожалуй, беспощаднее и порешительнее старших будет.
      Знает, чего хочет. Отец не успел, Тимка доконает таких, как дядя Ермолай.
      Халплов подпер рукой тяжелый подбородок, глаза блестели в темноте, голос рвался из самого сердца, горький и тоскливый:
      - Всех уравняют скорохватпкн, как семечки в подсолнухе, видишь, сподручнее таких обмолачивать да на масло давить. Господи! Ведь не для себя же мукп-мученпческпе претерпеваем, а во имя торжества отборного крестьянского сословия. В нем, в этом отборном сословии, будущее России. В ссылку попадал ради них. От земли отрекся для них. А государство латифундии на новый манер строит на тех землях...
      Мечталось ему быть незаметным, но безгранично влиятельным духовным поводырем. Когда разошлись дороги с Ильей Цевневым, Дмитрий выдвинул в вожди честолюбивого Чаусова, а потом чужими руками предал его смерти, сам же сидел на коне, сосал табачную пыль под языком. Влас, отстреливаясь, прикрывал его конную побежку к красным. Чуть живым явплся к ним. Свой человек, служивший в разведке, сумел рассказать красному начдиву о героизме Уганова, истребившего командование Волчьей сотни и самого Чаусова. и получилось так, что Уганов вроде как бы заслан был в штаб неприятеля...
      Уволившись нз армии с наградами, Уганов отказался от видных постов, предпочел профессию журналиста в губернской газете.
      Взлелеянный в его мечтах крестьянин вступал в равноправные отношения с городом: вы нам - машины, мы вам - хлеб, мясо, молоко. Две партии в парламенте - городская и сельская. В степях ковыльных, тюльпанных виделся Дмитрию вооруженный хлебороб на коне: зорко сузив глаза, всматривается в горизонты, как бы сросшиеся вдали с травой пли желтым кипением спелой пшенплы. Слабые вымирают, уйдут в города, на земле останется элита. Редчайший сплав Руси и Азии, певучая скпфская кровь.
      Реки в берегах, океаны в берегах, придающих им глубины и форму. А ну, разлей воды ровным слоем по земле - заболотятся. Так и духовная жизнь народа самоуглубляется в здоровом; хранит и умножает моральную красоту избранное богом племя крепкоплечпх мужиков и грудастых баб...
      Манили Дмитрия к себе удивительные степи с долинами, холмами, чистыми речками и лугами, с перелесками, колками, с покрасневшим от земляники солнечным склоном. И вдруг над равниной ковыльной встанет железная, крапленная птичьей кровью да пометом гора, а у отножья ее разливается сочнотравье. У такой-то вот горы и заросла таволгой могилка матери...
      - Ни у одного народа нет таких непостижимо глубоких песен. Тайна русского сердца безмерна. Монастыри, скиты строил. Сейчас разрушает храмы. Азиатское, кочевничье в нем бушует. Завтра пожалеет, покается, - как бы сам с собой говорил Халилов в полном одиночестве, хотя глаза его следили за движением ширококостных рук Власа, зажегшего свечку и завесившего окна изнутри сыромятными овчинами.
      - Пропустим малость, Митя?
      - Плесни маненько, Власушка. - Халилов потянул сквозь крупные белые зубы, вытер кусочком хлеба уголки рта, кротко посмотрел, как сбегали капли по вислым усам Власа. - Нам опасно терять русское начало, свое издревле единение. Европейский коммунизм нам не подходит.
      Не привьется, как бы ни старались безродные революционеры-коммунисты. Им бы стереть нашу самобытность попроворнее. Чай, не забыл: в революцию разрушали с безжалостным размахом, как в чужой стране.
      - Почему меня мотает туда-сюда, Митрий Иннокентьич? Хуже я других, что ли? Не о себе ведь пекусь, Россия вот тут, в душе, сидит, а какое ей предназначение - не знаю. Ночами-то иногда места не нахожу, будто гвоздями постель проросла... тянет к той кирпичной яме... где Илья...
      - Убери слюни, рубака! Революция, брат, не закончилась... приглядывайся кое к кому. Считай это моим приказом.
      Влас подобрался, отвердело лицо.
      - За кем следить прикажете?
      - Афанасьев, бывший приказчик моего отца-негодяя, как он? Неплохо бы умненько накинуть на шею аркан - не удавлять, но и не отпускать. А Колосков... что за человек? Монашку поблизости держит... Почему?
      - Крутился кругом меня Колосков, хвалил работу.
      "Какая цель нашей жизни?" - спросил я его атак с придурью. Долго он щурился на меня, потом сказал: "Родительское призвание у нас: людей кормить. Росли чтоб здоровыми, сильными, веселыми". К машинам подходит Колосков смело, коней не боится. Видать, с землей обращаться поднавык.