Былинка в поле

Коновалов Григорий Иванович
Былинка в поле

      Григорий Иванович Коновалов
      БЫЛИНКА В ПОЛЕ
      РОМАН
      Имя Григория Коновалова широко известно читателям. Его романы "Истоки", удостоенные Государственной шэемии, "Университет", "Степной маяк" не раз переиздавались в нашей стране и за рубежом.
      Г. Коновалов изображает характеры сильные, самобытные, пристально изучает перемены в человеческих отношениях, вызванные процессом преобразования страны.
      В книгу вошли роман "Былинка в поле", повесть "Вчера" и новая повесть "Как женились Чекмаревы", рассказывающая о героизме и мужестве земляков-волгарей в годы Великой Отечественной войны.
      Часть первая
      1
      Грех гнал Власа Чубарова вместе с самыми отпетыми и неприкаянными на Хиву. Умершие от шанцы у высосанных до каплп бурдюков солдаты вешками промереживали гибельную тропу в сыпучих песках. Хивы с чайханами и глазастыми девками в штанах ц с деньгой в косах не достиг Влас, зато свою Хлебовку увидел он вечером под Новый год.
      Давно забрали его вместе с конем для окараулпвання крестьянского живота от белого, а ежели понадобится, то и от красного огня одновременно. Свою борозду норовили резать в стороне от белых и красных, да что-то не получалось.
      В Сыртовском межгорье захлестнули сотню конных лавины, разметали саблями; одно крыло завихрили дут овцы, другое втянул в себя эскадрон Ильи Цевнева. Но нп те, ни другие не откололи Власа от Уганова. Сузилось с того дня поле угановской крестьянской правоты до размера овчпнки, с нее-то и оступился Влас незаметно для себя...
      Отбиваясь вполсилы, сотни уходили от красных через прикаспийские степи. Уральские казаки-староверы велела свопм семьям вернуться; если гибнуть всем до малого, так уж у родного куреня. Глядишь, посекут лишь вершинки, а корни уцелеют. Не раз косила уральцев смерть руками царей и цариц, митрополитов и чиновников. После Пугачева пораскидали кулугуров по Зауралью, по бухарской стороне. Пороли плетьми с потягом, потом связывали спина к спине, а на утро отдирали. Угадай тут, твоя ли кожа ноет на твоей сппне, или товарища клочья остались.
      ...У овражного закрайка отвердел песчаный бархан, затравел живущими кореньями, и там, на дне, сонно ворочались, обламывая ледок, солоноватые ключи пз-под закамепелнпы. Перед смертью дозволили командиру Волчьей сотни смочить меловые губы из того родничка, вывели за верблюжью кочку бархана.
      Уганов в окружении своих близких сидел на поджаром текинском жеребце, сосал щипавший под языком нас, веселыми до жути шуточками отводил командиру налитые смертной тоской глаза, а Влас в это время и рубанул клинком наотмашку по красному напряженному затылку - привел в исполнение вынесенный ночью приговор.
      Мусульманский полубасмаческий отряд Бекназарова заметался в тесном кольце конников, норовя вырваться.
      Уганов привстал на коротких стременах, по-верблюжьему выплюнул табачную зелень на снежок. Сузив желтые кипчакские глаза, оскалив зубы, он бросил трескуче, будто орех раскусил:
      - Руби предателей!
      Окружили отбившихся в песчаной котловине, секли пулеметным огнем, рубили саблями. Поскольку на многих были ватные шапки вроде башлыков, надежно защищавшие затылки и шеи, рубили их споднизу, по зубам... Когда в мерцании клинков оборвался последний крик и посеченные, как бы прислушиваясь к тишине, припали тяжело к пескам - только пальцы одного все еще ощупывали кустик жухлой травинки, - Уганов снова натрусил из двугорлой медной протабашшщы на ладонь паса, кинул было под язык, но промахнулся, озеленил тугую коричневую скулу.
      Бекназарова и трех телохранителей его Уганов взял живыми, суля им сохранить жизнь, отпустить на все четыре стороны - вот только нужно подписать кое-какпе бумаги.
      На окраине аула их разоружили, заперли в подвале купеческого дома. Пока заседал наверху наспех созданный ревтрибунал, Уганов велел Власу подслушать, не договариваются ли азиаты убить недругов в дороге.
      - Да разве нам попутно с басмачами, Митрии Иннокентьевич?
      - Помалкивай, Власушка, может, и придется бежать вместе с ними в Афганистан. Смотря как примут нас красные.
      В подвале тюрки распахнули халаты, сняли с бритых голов и потрясли белые папахи из каракуля-переростка, - посыпался песок родных пустынь.
      Тюрки спросили своего главаря, долго ли будут держать их тут, вернут ли им коней? Бекназаров молчал. Непроницаемо спокойным было сухое, с печальными и строгими глазами лицо его. Он первым, сняв с чресел платок, расстелил на кирпичном полу, сел и начал творить намаз. Помолившись, они затянули песню, и воинственную, и печальную, которую исламисты поют лишь раз в жизни, когда они окружены, нет выхода и надо умирать.
      В песпе они называли себя посланцами ангела смерти Азраила. В ауле родном за зеленым холмом воин оставил своп дом с молодою женой.
      Прочь мысль о ней,
      Солдат ничей,
      Посланник грозного аллаха.
      Не знать ни жалости, ни страха
      Таков удел солдата и вождя.
      Не столько слова, сколько заунывный напев песни смертников растревожил Власа, и он с жалостью и тоской вслушивался в их голоса, высокие и напряженные:
      Завтра солнце взойдет,
      Сотворим мы намаз.
      И обрушится враг
      Черной тучей на нас...
      Загремел снаружи замок, Бекназаров побледнел, по глаза его загорелись жарче. Он провел ладонями сверху вниз по бороде, зажмурившись, сказал своим спокойно:
      - Если меня поведут на расстрел, я вам крикну. - И устремил взгляд на открывавшуюся дверь.
      Уганов оглядел всех щурко:
      - Бекназаров, айда за мной.
      Бекназаров сделал порывистое движение, но тут же, нахмурясь, медленно поднялся, запахнул халат, повязал платком высокий и тонкий стан, надвинул на брови папаху и, поклонившись товарищам, легко ступая на носки, пошел к дверям. У порога он остановился, еще раз оглянулся, напрягая мускулы могучей шеи.
      Бекназаров долго не давал связать руки, а его нарочно разжигали в борьбе, и, когда грудь заходила мехами, а сердце билось так, что плотно облегавшая, взмокшая от пота рубашка не скрывала мелкую дрожь грудных мышц.
      Уганов сунул ему в рот тряпку. Бекназаров упал. Наорав носом полную грудь воздуха, он надулся изо всех сил и замычал. Из ноздрей хлынула кровь, глаза вылезли пз орбит.
      Этот тревожный нечеловеческий мык услыхали в подвале его товарищи. Подперли дверь "ломом. Старик снял с керосиновой лампы стеклянный пузырь, разбил аккуратно и каждому дал по осколку. Тюрки начали молиться и резать себе лицо и грудь. Они все больше возбуждались, ьсе глубже наносили раны, и молитва их звучала громче ц ожесточеннее.
      Всю ночь они молились, истязая себя. Залитые кровью, измученные лица их напугали даже Уганова, пробившегося через баррикады в подвал с двумя стрелками и Власом.
      - Что вы хотите доказать своим шахсей-вахсеем? Разжалобить? А вы думали о жалости, когда убивали красных аскеров? Лучше отдайте себя в руки справедливого суда, - быстро и зло говорил он.
      Старик сказал, что они на все вопросы будут отвечать, если им дадут возможность повидаться с аксакалом. А без этого они не пойдут отсюда, и пусть их убивают тут. И они взяли по кирпичу в каждую руку.
      - Аксакал ждет вас наверху. Идите по одному, - сказал Уганов со сдержанной улыбкой.
      Во дворе у глинобитного дувана им заломплп руки, связали, посадили на двугорбых верблюдов.
      Уганов повел сотню на запад, громя мелкие отряды белых, казня офицеров, забирая с собой рядовых. Но, переправляясь вброд на европейский берег Урала, сотня попала под огонь неприятеля - едва спасся каждый четвертый.
      ...Кормились маханом, лузгой. Жестокий сыпняк косил наповал. Хлестанула песчаная со снегом буря, в сухой камыш загнала косяк чьих-то лошадей и стадо сайгаков.
      Угановцы рыли ямы, вшивыми кошмами заслонялись от стужи. В клочья рвало дым, пахнувший паленой шерстью.
      Медленно разгоралась в холодной желтизне заря. Влас откинул войлок, зябко стуча зубами. Уганова нашел на арбе с поломанным колесом - дрог под белым войлочным потником, перекатывая голову по седлу, искусанными в кровь губами просил пить. Беззаботным ягненком свернулась рядом с бритой головой курчавая в седом инее папаха.
      Влас наскреб с наклесок снегу, положил в полуоткрытый рот Уганова. Опамятовался тот, сел. По-детски потер глаза кулаками, слез с арбы, качнувшись. Еще с вечера припасенные кони ждали в камышах. Только смутно было на душе Власа оттого, что вдвоем с командиром спасались, оставляя измаянных хворью товарищей.
      Весь день, где наметом, где иноходью, текли к Чпжинскому болоту, лишь на час остановились покормить коней.
      Не принимала душа Уганова поджаренную конину - мутпла вконец ослабевшего тошнота. Воспаленные, с желтым блеском в сузившихся прорезях глаза смыкались.
      По воротнику шинели ползали вши. Влас уравнял коней, поддерживая в седле Угапова, квело валившегося навзничь. Он был тонок и легок, как отрок, его командир и учитель. А когда пришел в себя, вытащил из-за голенища широких сапог документы: извещение родным о смерти красноармейца Власа Чубарова, подписанное еще летом.
      Подавая Власу удостоверение личности красноармейца Василия Калганова, сказал:
      - Давно заготовил. Много их тогда, помнишь, на Чагапе порубили. Будь Калгановым, а я - Халыловьш буду.
      Пока поживем под чужими именами, а там видно будет.
      Помирать раньше времени грех.
      С утра выслеживали их конные - сторожко мелькали из-за холмов островерхие лисьи шапки.
      - Митрнй Иннокентьевич, недобрые крадутся за нами. Я буду отстреливаться или затягивать переговоры с ними, а вы скачите ложбиной...
      - Нет, Власушка, умирать будем вместе. В тебе моя вера и надежда.
      - Служил я вам всей душой, и вы должны исполнить мой наказ: вырывайтесь на волю. Дозволит бог повидать моих родных, поклонитесь пм от меня. - Влас уже не слышал своего голоса из-за шума в налитой жаром голове.
      Положил он смышленого коня, залег за ним с винтовкой. Оглянувшись в последний раз, увидел, как прочертила голубую стынь серая папаха Уганова, как вызменлся над пей кинутый погоней аркан. Но-резвый текинец вынес Уганова на простор, стремительно растягивая расстояние между ним и джигитами...
      Влас выламывал пальцами льдинки из ямки, сосал воспаленным ртом. Все силы выдыхая в рывке, сел на каурого, припал к холке. Посвистывание пуль слышал в бреду смутно. Опамятовался, а голову поднять не смог - кровью спекся чуб с гривой коня. Лаяли собаки, ржали лошади. Старик казах с редкой седой бородой обрезал ножом слипшийся с гривой коня чуб Власа...
      Б себя пришел Влас только весной. Меж высоких Сыртовских гор, облитых по склонам розовым цветом бобовника, затопленных у разножья волнами черных тюльпанов, дымил кизяк у войлочной кибитки, на низинке паслись овцы. Молодая казашка в черном кафтане долго разглядывала Власа:
      - Ай-вай, плохой джигит шибко.
      Выбрала пз отары барана-годовика.
      - Караша? Секнм башка!
      Маленькими руками взяла барашка за рога, запрокинула голову и, улыбнувшись, полоснула длинным ножом по горлу.
      Освежевала быстро. Гусёк бросила собаке, грудинку - в котел, мясо с лопаток распластала лентами, нанизала на шпагат, развесила вокруг кибитки.
      - Ашай, давай знаком. - Подала Власу грудинку с жирным наваром.
      Ел он одни, она сидела неподалеку, изредка поглядывая на него. Потом посмотрела на тучу на закате, покачала головой.
      - Ночуй в кибитке, знаком человек. Ехать тебе плохо сейчас.
      Влас пошел собирать котяхп по склону. "Бегать мне надоело. Наймусь к ней в работники. А выдаст, так пусть уж к одному концу", - думал он, высыпая котяхп у кибитки.
      - Живи, бабай, ешь много, сила будет. Сила нада.
      Пока он кипятил чаи, она играла на дутаре, глухо звенели струны из оболони с бараньих кишок. Только и понял из ее песни: пусть лицо мое будет копытом твоего коня...
      Я ресницами выну занозу из твоей ноги... Я тонка, как шелковая нитка.
      Велела она ему спать в кибитке у входа. Сама, маленькая, свернулась на своей постели в глубине кибитки.
      Стороной шумел дождь, тут же лишь редкие капли мягко и примпренно падали на крышу. Ночью коснулась его щеки холодным браслетом, отпрянула, откинув войлок, глядела на гаснувшие в тучах звезды.
      Он сел, высунул голову наружу. Смутно виднелись пасшиеся в западне кони. Шелестели травы по ребристому окоему балки.
      - Спи, я посторожу скотину. - Влас слегка плечом оттеснил ее от просвета.
      "Буду кочевать, пока не сузится круг, а если подопрет - ни вздохнуть ни охнуть, пспью чашу до дна", - думал Влас. Подполз на локтях к постели хозяйки, уткнулся лицом ей под мышку, заплакал. Поначалу даже не разобрал, что была она нагая. Приподняла его голову, подсунула свое лицо под его лицо.
      - Жить долго хорошо! Бедовать плоха! Бог и любовь один, вера разная.
      Проснулся утром, а она уже сидела перед ним в новом бешмете, отяготив косы серебряными монетами, держала в одной руке -кумнаг с водой, в другой - чистую утирку.
      Маково цвели смуглые скулы, текуче блестела горячая медь глаз.
      Как-то под вечер наехали конные табунщики бая Джамурчина, увели Власа на аркане из конского волоса. Даже за холмом он, едва поспевая за спорой иноходью коней, все еще слышал замирающую голосьбу молодой казашки...
      Откочевал бай к границе Китая, продал Власа синьцзянцу. Новые хозяева возили на нем воду из озера, на ночь сажали в глубокую яму, примыкали цепью к дубовому бревну... Выкупил его белый миссионер-католик.
      ...Грех и жажда искупления кружными путями привели Власа в родную землю после долгих скитаний. Когда благостная, щемящая сердце новогодняя ночь залила лунным половодьем дома Хлебовки, седые стога деревьев, он по насту добрался до скотного двора отчего дома, в потемках обнял теплую голову лошади и, подгибая колени заплакал.
      2
      Вечером накануне Нового года в просторной горнице Чубаровых девки собрались гадать. Верховодила ими поворотливая киргизоватая жена Власа Фиена, сноха Чубаровых.
      - Ох, господи, ни черта не кумекаете, девоньки. Бестолочь гольная. Сказано вам: бескрестатые пойдем.
      Фиена подсеменила к божнице, где перед образами теплилась, попахивая деревянным маслом, лампада на темных цепях, приколенилась на застланный соломой пол.
      - Миколай Угодник, прости темных дур. Не терпится знать наперед свою судьбину. - Прижала к груди ладони и, устремив на бородатый лик заискивающий взгляд узких, с припухшими веками глаз, призналась с покорным вздохом: - Ведь бабы мы...
      Тени цепей качнувшейся лампады поползли по белой скатерти стола, по золотистой соломе на полу. Передоверив угоднику тяжесть грехов своих, Фиена легко вскочила, стряхивая травинки с подола шерстяной юбки,
      - Снимайте кресты, девки.
      Перешептываясь, девки робко расстегивали кофты, клали на ладонь Фиены кресты. Она сняла со своей смуглой шеи латунный самодельный крест на медной согревшейся цепочке, завязала в платочек вместе с крестами девок, прижала к щеке.
      - Отходил мой Власушка резвыми ноженьками по земле... Паука в горшке завязывала, паутину не раскинул... Издо-о-ох! - Фиена завыла жалобно, как волчоноксосунок.
      С улицы постучалась в проталину окна досиня зазябшая рука, и стуженый бас требовательно вопросил:
      - Выдают аль сватают?
      - Выдают! - закричали девки.
      Тогда в проталинке ласточкой затрепыхалась тонкопалая девичья кисть, и несмело взмолился ломкий голос вызревающей невесты:
      - Неужели не сватают?
      Фиена склонилась к окну:
      - И сватают, миленькая! Не замела вьюга дорожки.
      не застудила сердце!
      Фиена нагловато оглядела девок узкими, с желтыми огоньками глазами:
      - Не приведи бог пристигнет кого из вас жить под одной крышей с моей свекровью - с потрохами слопает.
      Деверя-то Автонома Кузьмича женить собираются. На базар за кладкой поехал сам Автоном. Отец-то Кузьма Дапплыч б лапшой, одному Автоному и верит Василиса Федотовна.
      - Строга Василиса-то Федотовна, строга...
      - Сам окаянный не угодит. Только я, смиренная, уживаюсь. Пойду отпрошусь у нее, а то ведь как надуется, весь год в молчанку будет играть.
      Фиена, виляя узкими бедрами, простучала каблуками, как коза копытцами, на кухню.
      Под портретом Карла Маркса угнездился за столом свекор Кузьма, отодвинув от себя на длину вытянутых рук Библию в кожаном переплете, вглядывался в бородатого и гривастого святого Авраама, занесшего нож над опрокинутым навзничь обнаженным сыном. Ныло у Кузьмы сердце от этой жестокой Авраамовой верности богу...
      - Батюшка, Кузьма Данилыч, отдыхали бы, - льстиво молвила Фиена, ластясь к свекру. - А то будете весь год читать да страшные картинки разглядывать.
      - Норовлю, Фиена, угадать, какие муки приготовлены мне тама, - указал Кузьма большим пальцем в пол. - Нагрешил я - на фургон не покладешь.
      На лавке пряла поярковую шерсть осанистая пышнотелая Васплиса, затенив платком глаза.
      - Матушка, дозвольте навестить тятю? - едва слышно из-за жужжания прялки спросила Фиена.
      Василиса повела на сноху отяжеленными невеселой мудростью глазами, плюнула на питку. Быстрее завертела ногой прялку, сливая стальные спицы в сплошной мерцающий диск. Не любила праздники: бездельники веселились, а у нее ералаш подымался в душе, работала с мрачноватым вызовом людскому легкомыслию. Фиена переглянулась со свекром, тот подморгнул ей: мол, не отставай.
      - Тятя простудился, поясница отнялась... Скотина не поена.
      "Твой тятя и в петровки мерзнет. Натрескается винища мерзлозубый балабон, а последняя телушка подыхай не емши. И ты такая же бездельница, прощелыга)) - с холодным презрением думала Василиса.
      - Загородился святой книжкой, не видишь, телок помочиться норовит, окатила она Кузьму укоряющим взглядом.
      Кузьма подставил под теленка щербатую махотку.
      - Мамушка, схожу, что ли, к тяте? Или Власа нет, так и мудрить надо мной можно?
      Свекровь выдернула из донца гребень и, упруго ступая полными ногами по скрипевшим половицам, прошла к печп, засучила рукава на красивых руках, принялась класть в печь кизяки, надрубая их косырем с одного удара.
      Фиена махнула подолом, вскочила на нары за печь.
      Слепнувшая мать Кузьмы бабушка Домнушка коротала свой затянувшийся век в темном запечье, на опгупь вязала снохе Василисе шаль козьего пуха. В глохнувших ушах нет-иет да и воскресал жалобный крик козы, когда по весне драли с нее пух, а Домна грела на солнышке заледеневшие колени. Забыла, какой весной сидела она на бревнышке, обливаемая солнцем, и сидела ли, а может, нежнейший козий пух с запахом пота и степного разнотравья навеял дивные сны?
      Фиена приласкалась к бабке, жалуясь на Василису.
      Домнушка судорожно вцепилась в плечи ее, ощупывая костлявыми пальцами лицо, поглаживая горячий атлас тугих щек и, припав губами к уху, запричитала тоненьким голоском девической чистоты:
      - Погадай о муже, бог даст счастья. А еще постой под тем дубом на задах, послушай - не стучат ли топоры? Па перекрестке Ташлинской да Самарской дорог не сробей, припади ухом к земле накатанной: на тройках ли мчатся, поют ли молитвы? Иди с богом, касатка. А ты, Васена, отпущай сноху в младостный погул.
      Фпена спрыгнула на пол, шлепнула ладонью по влажной морде теленка, ткнувшегося в ее колени, и стриганула в горницу.
      - Гоголка! - с яростной певучестью послала ей вслед свое презрение Василиса.
      Кузьма захлопнул Библию, как ставни перед градом, а бабушка Домнушка боязно, будто в грозу, перекрестилась за печью.
      - Кто из вас коса, а кто камень - не пойму. Только Бласушка был трава беззащитная промеж вас, - сказал Кузьма.
      - Молчал бы. Вовсе омладснился умом. Ты сосватал эту жужелицу. Аль забыл?
      Помнил Кузьма: как-то под Новый год выпил со своим бывшим супротивником Карпухой Сугуровым, расходилсярасхвастался: "Не сумел ты, Карп, жениться на Василисе в дни молодости, так мой сын возьмет твою дочь Фиену". "Храбрый, пока бабы твоей нет рядом", - усмехнулся Сугуров, травя подавленное на веки вечные самолюбие Кузьмы. В душе Карпуха ничего так не желал, как бы поскорее выдать замуж свою отчаюгу. "Ставь вино, запой сделаем!
      Моя власть в семье берегов не знает!" - безудержно храбрел Кузьма. Домой вернулся в одной рубахе. Шубу из добротных овчин густошерстных романовских овец оставил в залог. Вместе с хмелем покинула его смелость. "Влас, сыпок родной, возьми Фиену, ради бога. А то вить шуба-то пропадет и честь моя развеется дымом". Покладистый Влас согласился - Фиена нравилась ему.
      - С Власом промахнулся. А вот Автоному подыщу смирную нанпутевейшую девку, - сказал Кузьма.
      - Ищи блох в своей овчине. Автонома сама женю.
      Прости меня, о господи! Опять ввела во грех сношенька...
      Я-то, старая, зачем окрысилась на ветреную, уронила себя? Уж пора бы знать людей...
      Василиса надела шубейку, на голову - шаль. В сенях отодрала от полки припасенные днем два куска бараньей ляжки и, сунув под шаль, хоронясь, подошла к избенке бедной вдовы, постучалась в окно.
      - Возьми, у сеней, - изменив до неузнаваемости голос, сказала встревоженной хозяйке.
      Многодетного мужнина брата Егора встретила у его ворот, молча сунула в руки мясо и ушла без оглядки. Такмолча, не выдавая себя, помогала она людям то куском мяса к празднику, то мукой в самое трудное перед новым урожаем время. Вернувшись домой, велела Кузьме взглянуть на Пестравку.
      - Должна вот-вот разрешиться.
      3
      Кузьма вышел во двор босиком, в посконных портках и длинной рубахе навыпуск, перехваченной по высокому поджарому стану сыромятным ремешком.
      Новогодняя ночь так изукрасила все вокруг инеем да лунным светом, что Кузьма не узнавал своего просторного двора. Тень колодезного журавля выгибала длинную шею на заиндевелой стене дома. За постройками в степи сизовато-дымчато переливался снег, тревожа сердце, а по берегу гулко трещавшей льдом реки искристо стыли мохнатые деревья. Подошел ростом с теленка поседевший от мороза зверь, и Кузьма лишь тогда узнал матерого волкодава Наката, когда кобель потерся осыпающейся инеем шерстью о его ноги и стал черным со спины. Кузьма смахнул ладонью холодное серебро с его большелобой башки с янтарно блестящими глазами. Накат фыркнул и устремил взгляд за реку, куда глядел и Кузьма. Доносились с того берега ядреный скрип снега под полозьями сапей, бодрые голоса извозчиков. На перекрестке улиц раздвинул темное небо новогодний соломенный костер.
      Одобрительно улыбнулся Кузьма: сам когда-то парнем жег костры под Новый год, таскал не прибранные хозяевами сани да телеги на перекресток улиц пусть утром поищут... Кузьма вздохнул примирение и, поманив за собой Наката, пошел под сарай, скрипя босыми пятками по снегу, приговаривая под каждый шаг: "Сусек, мешок".
      Если последний шаг у стены совпадет со словом "сусек", урожаем порадует лето, но Кузьма переступил косую тень сарая и уперся лбом в стену на слове "мешок". Поскучнев, он открыл скрипнувшие ворота и вошел в пригон. Шарахнулись овцы, хрустя бабками, тускло прожигая тьму фосфорическими глазами. Овцы пригляделись, обступили присевшего Кузьму, тычась в бороду влажными мордами.
      Как только Кузьма увидел в латунном свете взволнованно перешептывающихся гадальщиц и узнал среди них Марьку Отчеву, он забыл о своей старости. С ласковой задумчивой улыбкой смотрел на девок, милых своим трепетным ожиданием завтрашнего дня.
      Молодцом привиделся он себе, и не тут, под сараем, а в церкви: стоит, грея свечой руку, тревожно и радостно глядя на невесту. Отчужденно стынут синие глаза Василисы на гордо вскинутом красивом лице. Теплый запах воска струят свечп. Рослый батюшка с золотистыми по блестящей рпзе волосами водит их вокруг аналоя и так ликующе поет, будто женится сам. И свежие мужские и женские голоса на клиросе вольготно и весело расплескивают песню под высокими светло-желтыми сводами соснового божьего храма...
      В первую после венца ночь Василиса легла поперек кровати, не пуская к себе Кузьму. Три ночи Кузьма коротал на ларе, лишь мимолетной забываясь дремой. Верный закону больше трех раз не кланяться и не прощать, он в четвертую ночь стащил непокорную с кровати, привязал длинными косами к ножке стола, кинул под бок овчину, чтобы не сковала простуда от земляного пола мазанки.
      Уснул, не дождавшись ни слова виноватости, ни жалобы.
      Детский ли писк защелкнутого капканом зайца, тягостное ли мычание телившейся в хлеву рядом с мазанкой коровы разбудили Кузьму, но только вскинулся он на заре в смутной тревоге. Зажег спичку, наклонился к Василисе.
      Бедой круглились запухшие от слез глаза, замирала дрожь на спаянных чернотой губах.
      - Васена, нам с тобой жить, Бог связал. Ну?
      И еще долго после того, как сгорела спичка в его навсегда полусогнутых работой пальцах, он сидел на корточках в напрасном ожидании слова молодой.
      Окно мазанки промывал пасмурный рассвет.
      - Отвяжи, шайтан страховидный, - наконец-то сказала она.
      - Лучше молвишь, Васена.
      - Голова затекла. Отвяжи, мучитель окаянный.
      - По имени кликнешь, поперешная.
      Зарыдала Василиса, прощаясь со своей волей:
      - Батюшка, Кузьма Даннлыч, сжалься, ослобонп.
      - Бог простит. Мне не молиться на твою красоту, я тебе норов-то сломаю.
      Вздрагивая, согревалась под одеялом рядом с широким и длинным Кузьмой тонкая семнадцатилетняя девчонка.
      Горячие соленые слезы кропили его руку.
      - Не губи меня, Кузьма Данилыч. Не люб ты мне.
      - Пожалься своей матушке, что девкой тебя родила.
      Мне-то зачем врезаешь в сердце боль-обиду на всю жизнь?
      С тех пор Василиса замирала от страха и постылости, оставаясь наедине с этим огромным, будто вставший на дыбы конь, человеком. По ноздри и глаза зарос он дремучей бородой. Но особенно робела Василиса его рук, смолоду заволосатевших. Косили ли молодые или отдыхали в холодочке у снопов, он молчал, затенив бровями жар тяжелых серых глаз.
      - Как бык: молча сделал свое - и на бок. Хоть бы слово сказал.
      - Помалкивай уж! Принизила меня на всю жизнь, поставила тоску в соседки, и до могилки не развяжется мой язык... Хоть бы состариться поскорее. Вот что наделала твоя красота, не для меня припасенная.
      И упрекнул Василису Карпухой Сугуровым, в запальчивой ревности перевирая слова:
      - Гармонь на плече, шарбар на шее, мизюль в кармане. Польстилась на ветер в поле.
      Василиса срезала его:
      - Зато красив! А у вас с матерью что? Часы, весы да мясорубка.
      Глупенькая мать Домнушка действительно хвастала таким несуразным манером.
      Василиса завязала в шаль наряды, убежала за реку к родным. Отец, хотя и каялся слезно, что выдал дочь "таким зверьям", теперь, увидав ее с узлом, взбесился до немоты. Запряг лошадь в телегу, привязал Василису к оглобле и поехал к зятю.
      Чубаровы молотили на гумне пшеницу. Кузьма увидел, как из-за молодого омета выкосматилась голова лошади под дугой, а рядом с лощадыо шла Василиса. На телеге отец ее Федот, взвивая кнут, стегал раз по лошади.
      другой - по дочери.
      Не опуская взнесенного над головой дубового цепа, Кузьма тяжело перешагнул через канаву и тут встретился с побелевшими от боли и стыда глазами Василисы.
      Клочьями свисала кофта с исполосованных плеч. Смутно, в красноватом сне, помнил - дубовым цепом снес старика с телеги, и тот уполз в кусты таволжанкп, К вечеру Федот умер на руках Василисы у омета.
      - Ну, Васена, конец, руки на себя наложу, мне все одно пропадать, сказал Кузьма.
      - Дурила ты лохматый, Кузьма Данилыч, - презрите льпо-ласковым голосом устыдила Василиса мужа, - тятя спьяну упал теменем на железную чекушку, так и не пришел в себя, царство ему небесное. Добра он желал нам с тобой. Забудь обиды, а я к тебе душой приживусь по своей бабьей доле.
      Глянул Кузьма в ее холодно синевшие глаза, и внутренний голос пособил ему: "Нет уж, Василиса Федотовна, слаще мне цареву каторгу выжить, коли бог сохранит, чем с твоей-то петлей мягкой на шее до гробовой доски задыхаться, как подвешенному".
      Признался сначала батюшке на исповеди, потом уж урядчпку, когда Василиса, родив Власа, взялась за силу.
      - О душе своей только сохнешь, себялюб, а меня с дитем на вдовью беду обрекаешь. Ни жить, ни грешить пе сноровишь, губошлеп несуразный, сказала на прощание Василиса, сквозь слезы глядя на коленопреклоненного, метущего лохматой головой пыль Кузьму.
      Босым, с Библией в черной тряпице, вернулся из азиатской каторги Кузьма Чубаров. На саманных развалинах густая лебеда встретила его зеленым шумом под вешним ветром. Соседи не сразу втолковали отвычному от вольной жизни, что восьмое лето, как Василиса покинула насиженное гнездо, ушла вверх по Самаре-реке, живет где-то в степях. Взяла с собой свекровь Домнушку и двух братьев Кузьмы - Егора да Ермолая. А может, даже не сама
      бежала от черного прозвания "каторжане", а Егорий сманил - непоседа, кибитошный житель. Следом уехал и вдовец Карпуха Сугуров, видно, не без тайного умысла свить свою жизнь с Василисиной.
      Кузьма потянул на восток.
      Повстречал под вечер кибитку на колесах с полотняным верхом. Два стреноженных коня паслись по лугу, размежеванные сумерками, костер ластился к черному котлу, подвешенному к поднятой на дугу оглобле. Волкодав рванулся на цепи, давясь хриплым лаем.
      - Проходи, пока пса не спустил, - с непривычной угрозой в голосе сказал хозяин, рубя кнутом кочетки. - Нельзя к нам, у нас хворь прилипчивая.
      И все же Кузьма крался за ним в отдалении, не теряя из виду белевшую среди высоких трав и перелесков кибитку, пока не дозволили ему подойти.
      В кибитке ехали на вольные земли молодой, с русыми усами, Тамбовец Максим Отчев, поворотливый и на редкость приветлпвый, с женой и годовалой дочерью. Горевшая в жару черной оспы девочка едва сипела слабым голоском. Руки связали, чтобы не чесала зудевшего лица.
      Лишь меж бровей да на щеке сколупнула по оспинке.
      - Парень бы пусть чесался, его и рябого женишь.
      А ведь девке нельзя. Терпи, Марька, - уговаривала мать смышленую кареглазую дочь.
      Спутник Отчева Илья Цевнев, в городском пиджаке и шляпе, был молчалив не в тягость, темные глаза на бледном лице внимательны и зорки. Ехал Илья в имение князя Дуганова механиком. Посмотрел Кузьма на его хрупкую, на сносях, жену, посочувствовал ласково: