Он по-прежнему, как пал зазимок, часто заходил к Отчеву, иногда после совместной охоты на волков засиживался за чаем, веселея лишь от мимолетного, спокойнодоброжелательного взгляда Марькп.
      Часто вечерами спевки проходили в доме Отчева. Любил Максим, задав на ночь скотине корму, слушать песнопения... Вспоминалась ему речка Камышка, чистоводная, с проглядом до песчаного дна. Встанешь натруженными ногами на быстрине, видишь, как пошевеливает волосы на пальцах. Под песни-то эти любил Максим слушать Тимкины речи: любовь соберет людей вместе, исчезнут зависть, лютость "В обнимку будут жить?" - усмехался Максим, а Тимка зной свое: душа в душу жить будут.
      Отчев отпускал Марьку под доброе слово стариков петь на свадьбах и посиделках, но однажды, выслушав горячую Тимкину похвалу ее голосу, обрезал дочери все пути на спевки, оставив один - церковный хор. руководимый бывшим красноармейцем. Тут спокойнее - и бог и революция вместе, потому что хор пел и в Октябрьские праздники.
      Нехотя ехал Тимка на девишник, недвижно лежал в санях за спиной Отчева, только у моста через Камышку беспокойно завозился, сказал, что не замужем бы быть няне Марьке.
      Отчев повернулся к нему насмешливым лицом:
      - Она не урод. И чего ты понимаешь в жизни? Все девки бабами становятся.
      Настойчиво, с запалом уговаривал Тимка Максима Семионовпча отвезти дочь в город, в музыкальную школу, - голос у нее соловьям на зависть.
      - Девки до замужества, соловей до выводка поют.
      Играть бабе некогда, а плакать придется - без науки сумеет. На скотину покрикивать хрипловатым голосом складнее. Так-то, Тнмша, крестник мой.
      Уже во дворе, помогая Отчеву выпрягать коня. Тимка засомневался, удобно ли ему явиться на девишник.
      Хмуро взглянул Отчев на его озябшее, серое в сумерках лицо, к досаде своей разгадав затаенное.
      - Ну что ж. если умыслы в голове супротивные - не ходи, - сказал он и совсем уж вышел из себя, услыхав признание несовершеннолетнего сироты, что жалко ему Марьку, а почему - и сам не знает.
      Постучал кнутовищем но валенку, советуя выбросить из головы задумья не по возрасту.
      - Весна твоя далеко, за горами-лесами, и еще рано тебе зацветать. Учись, в люди выходи.
      - Уж так мне жалко Марьку... Кажись, умру. Пойду и при всех признаюсь. Зачем мне таиться, подличать смолоду? А потом всю жизнь волос на себе рвать?
      - Ишь ты, молокосос! Молот - молод, да бьет тяжэло... Остерегаю тебя: девке не проговорись ненароком. Человек, он какой? Выкрутаст, с дурникой, соблазняется тем, что вдали маячит. Иного шутепно пальцем поманишь, а он до гроба при неладах будет растравлять себя: эта жизнь плохая, горчит, а та, какую сулили, куда пальчиком заманивали, медовая. Солнце всех обманывает, в догонячки заигрывает с людьми: взойдет - лови! И опять вечером на свое место. Умом жить надо, Тимофей Ильич.
      Лился сквозь опаивающие окна свет, доносились голоса поющих.
      Антоном стоял в сенях, слышал этот разговор. Сильно сжал руки Тимке, вглядываясь в лицо его.
      - Думал, не придешь, - сказал и потерся жестким чубом о Тимкин лоб. По старым предрассудкам, полагается жениху ходить на девппшик с сотоварищами. Одного нашел - Семка Алтухов, а другим будешь ты, Тимша.
      В прихожей, дымя махоркой, перекидываясь в картишки, разговаривали о приметах на урожай.
      - Плохо, что земля ничья. Продать и купить нельзя. А то бы под пьяну руку загнал десятин пять.
      Широко и горячо втиснулся Ермолай:
      - Вот что, думачп, не дают мне покоя госфондовские земли рядом с совхозными. Чернозем давно не тревожен лемехом. Что нп посей - родит. А сена какие! Води скотинушку, сколь душе вольготно. Вот бы пойти на выселки, да косяком, одной упряжкой.
      - Чем строиться на новом месте? Сейчас кое-как держатся дома и постройки, а начни ломать - пыль полетит, из сарая собачью конуру не соберешь. А о детях подумай!
      Как в школу будут ходить? В темноте жить им? - встрял в разговор Автоном.
      - Только женится, а уж о детях! Темпота школы не боится. Мало их, ученых, с потемками в голове? - Ермолай едко оборвал племянника. Разузнал я от того умача: банк даст кредит в рассрочку, только назваться надо "артель тружеников"... А из чьего дома собачья конура не получится, того не возьмем.
      Маленький старичок Пимен Горячкин, известный на селе маловер, во всем сомневающийся, пустил из бороденки неожиданно осадистый бас:
      - Не подсунули бы фальшивых денег, в тюрьму сядешь. Какой-то мой покойный тятятка поднял на дороге виколаевкп, а они поддельными оказались!
      - Сам уж дед бородатый, а все еще тятякаешь, никак не можешь простить ему, что нашел не настоящие.
      - Дядя Ермоша, умеешь ты краснобаить о земле, а работать нет сноровки у тебя. Не деловой ты мужик, не хозяин земли, - сказал Автоном.
      - Помолчи, сосунок! Не знаешь ты цену земли - она и дня твоей не была. Земля тогда хороша, когда она твоя, как родная жена, и никто, окромя тебя, дела с ней не имеет. А теперь земля ничья. Бездомовная.
      - Народная земля, не ругай ее. Заплакала бы земля, если и в твоих руках была.
      Вышедшие из горницы нарядные разгоряченные девки потащили парней, подталкивая в спины.
      - Ну, Автоном Кузьмич, бить тебя будем. Не совестно с женатиками про пахоту толковать, а невеста тоскует, и мы досуха исплакались. А ты, Тимофа, аи не накалякался на волюшке? - И вроде невысокая бокастенькая Грипка Горячкина втолкнула Тимку в горницу. Пахло от ее разгоревшегося лица девичьей чистотой, глаза смеялись.
      Жарко и светло горела лампа-"молния". Марька в голубой кашемировой кофте с буфами сидела у передней стены за столом, облитым белой скатертью, вязала жениху шарф. Показалась она Тимке не прежней спокойно-доброй смущенно-увертливым взглядом встретила его, и румянец, бывало безмятежно горевший яблочками на щеках, поджег теперь все лицо. Автоном сел рядом с нег схватил Грипку за руку, усадил под бок к Тимке:
      - Одари, Грипка, его платком, соблюдай обычай.
      - Не надо мне. - Тимка ссутулился, как молодой.
      только что оперившийся беркутенок, спрятал длинные руки в карманах.
      Но Грипка сунула в карман пиджака Тимке платок с тыквенными семечками, принялась за шитье. Заигрывая, как это делали все девки со своими парнями, она уколола его иголкой, будто невзначай. Тпмка отодвинулся, запунцовели уши.
      Здоровый красномордый Семка Алтухов, одолев дремоту, отлепился от голландки, вышел на середину горницы, скомандовал:
      - Давайте в соседи играть, девки!
      Семка и маленькая Санька Копцова подошли к Тимке.
      - Сосед, соседка мила? - спросила Санька почтительно.
      - Мила, мила! - ответила за Тимку Грипка.
      - Ну, приткни, где была, - велел Семка.
      Грипка смахнула шелуху семечек со своих губ, обхватила Тимку за шею и поцеловала. На его потерянно распущенных губах таял теплый запах постного масла.
      - Сосед, соседка мила? - пристал Семка к парню, игравшему на гребешке.
      - Постыла мне соседка, пилит и пилит весь вечер напролет.
      - Значит, продаешь. Сколько просишь?
      - Семьсот сковородок и запорку от ворот. Или две кормовозки дыму.
      - Угоришь и с одного пуда. Уступай, шабер.
      - Эх, жалко кобылу, она молоденькая, всего сто годов, и голова на плечах первая. Но люди вы, по рылу видно, хорошие - ночью с вами один на один не встречайся - так и быть, уступаю за два аршина кислого молока.
      - Возьми десятину пельменей, и шабаш.
      Два парня с рогачом встали среди горницы, и все парами подходили к ним.
      - Ну, а ты, Тимофей: Ильич, чем собрался порадовать Грипку? Калоши у нее, кажись, есть.
      - Купи мне платок, - подсказала Грипка.
      Парни подняли рогач на уровень головы Грипки.
      - Перекидывай, я легкая.
      Тимка мельком видел смеющиеся глаза, яркие в сдержанной улыбке губы Марьки. Рывком оторвал от пола Грипку, а она, поджав ноги в гусариках, перескочила через рогач, прошуршав по держаку подолом шерстяной юбки.
      Семка Алтухов, откинув чуб, запел:
      Ох, как вольну мелку птаху
      Я с налета сбивал,
      А красну девчонку
      С коня ворона целовал.
      А Санька Копцова ответила ему:
      Моя мама встала рано,
      Цветок алый сорвала,
      Меня, бедну, не спросила,
      Рано замуж отдала.
      Девки разлучили невесту с женихом, посадили ее за свой стол и запели печально:
      Не давай меня, батюшка, замуж,
      Не губи меня, молоду, рано.
      Марька заплакала.
      Автоном, поеживаясь, плотнее врастал спиною в угол, беспомощная жалость, виноватость и злое недоумение наперекос гнули его.
      "Вот и пойми ее, - думалось с раздражением. - Плачет, будто на казнь ведут. Не хочется замуж - не ходи.
      Зачем я женюсь? Как закрутится жизнь в селе? По-старому не будет, а новая не лежит в кармане. Вон на кухне мужики весь вечер болтают, табак курят. Хоть бы валенки детям починили, за скотом приглядели. Нет, режутся в картишки, пьют в складчину. Не люблю я нашу Хлебовку, скучно жить в ней. Кажется, всех деревень богаче колдунами, ворами, богомольцами, пьяницами горькими да поножовщиной".
      - Тпмоха, друг, опостылели мне все эти спектакли, и вся жизнь в надоеду стала... Вели ей не выть, а то хлопну дверью, уйду куда глаза глядят...
      - Да разве можно тебе жениться с такой хворью.
      - А что делать? Все родятся, женятся, детей пестуют:
      помирают. Марья добрая, умная... сам небось завидуешь, Тимша?
      Девки запели величальную жениху и невесте, потянули их в круг:
      Там куга, там куга подымалася,
      Там вода, там вода разливалася.
      Выпущу, выпущу лебедя с лебедушкой.
      Вел лебедь, бел лебедь Автоном Кузьмич,
      Лебедка, лебедка Мария Максимовна.
      Им люди, им люди дивовалися:
      Что ровня, что ровня сравнялася..
      Aвтоном с усмешкой уступил им.
      Безрадостным показался Тпмке этот девпшнпк, и оп жалел Марьку, не понимал Автонома. Стыд и боль угнали его на кухню.
      14
      Несколько парней и молодых женатиков разыгрывали Паню-дурачка, поили подкраспенноп клюквенным соком ьодоп, уверяя его, что это самая крепкая водка. Он пил стаканами, качая бритой до макушки головой, подписывал какие-то декреты, разыгрывая роль большого начальника.
      Тимке он вдруг осмысленно подмигнул левым глазом, улыбнулся.
      - Садись тут, - сказал он, подвигаясь на скамейке.
      Потом сунул свои декреты в карман кителя Острецова.
      Застеснявшись Тимки, парни убрали бутылку с водой.
      - Ну, а в баню-то сейчас не боишься сбегать, мокрую листву от веника принести, а? - спросил Паньку Степан Лежачий.
      Панька ответил, что сейчас не пойдет - выпил и забыл молитву "Да воскреснет бог и расточатся враги его",- - а кто помнит, смело может сбегать в баню.
      - Разбегутся они, как тараканы. Понабилось их полная баня. Мороз! - Он погрозпл пальцем глядевшему на него во все глаза парню. - Не дыхни!
      Парней подмывала отвага и вязала по рукам робость - столько страшных историй порассказали друг другу. А за окнами завывала вьюга, седая от лютости.
      Тпмка надел шапку, на плечи накинул хозяйский зипун. Проводили его в сени, светя лампой. Ветер стучал дверью, сипела в щелях поземка. Свет лампы будто вытолкнул Тпмку в спину, и тьма подхватила его, раскрылатив зипун, понесла по двору.
      - Листья чтоб мокрые! - прокричал Степан Лежачий, заслоняя ладонью мигавшую лампу.
      За перегородкой на кути, закрыв дверку, Отчев налил водки Захару и себе.
      - Выпей, пока Тимка отлучился. Переживает, если увидит тебя во хмелю.
      - Тимофа чудной, так иной раз глядит, не знаешь, куда деваться. Ну и уважает меня, прямо за батю родного почитает.
      - Глазищами вопрошает почесть каждого: мол, не знаешь ли, кто сгубил моего тятю?.. Да, вот и расстаюсь я, Захар Осипович, со своей первой дочерью... Пей, - Что-то мутит на душе, Максим Сешюновпч, уж так погано, места себе не нахожу. И вино в рот нейдет... Не поторопился Марьку выдавать? Ей бы оглядеться, выбрать... есть люди...
      - Себя метишь в женихи? Не выйдет, Захар Осипович. Знаешь свою слабинку сам.
      - Да слабинку я осилю.
      - Нет, брат, человек может броспть впно, табак, но баб... тут уж само естество власть показывает... Не серчай, судьба, знать, твоя такая мирская, кочетпная.
      - Тоска-унылина в сердце зашевелилась, дядя Максюра.
      - Привел ты коня ковать, когда кузня загорелась...
      Пей, да дело разумей.
      Захар выпил, весь передернувшись, захрустела вилковая капуста на зубах.
      Отчев совсем мимоходом пожаловался на трату со свадьбой. Захар посулился поубавить налог.
      Загалдели парни и высыпавшие из горницы девки, окружив вернувшегося Тимку. Лицо его было бледным и торжествующим. Он вынул из-под полы чапана мокрый, распространяющий запах бани веник с прихваченными морозом листьями на конце.
      Все потянулись к венику, ощупывая и обнюхивая его.
      А Грипка Горячкнна назвала Тимку миленком, припав головой к груди его. Семка Алтухов выбил валенками глухую чечетку, нахлобучил шапку, побежал в баню, мелькнув замеленной спиной.
      Страшный дурной крик услышали рапыне, чем распахнулась дверь и в дом влетел Семка Алтухов без шапки, с запорошенной снегом головой. Колесиками повертывались туда-сюда молочно-мороженые глаза. Не мог он толком объяснить, что перепугало его, чуть родимчик не хватил.
      Толмил одно - наткнулся в бане пятерней на лохматое с рожками страшилище, а что было дальше - не помнил.
      Одни ахали, другие смеялись, спрашивали Тимку, оробел ли он.
      Тимка усадил Семку на табуретку против себя, ласково, со строжинкой успокаивая его. Сказал, что и он сам дрогнул, когда, присев в еще теплой бане на корточки, запутался пальцами в чем-то лохматом. Однако, овладев собой, ощупал морду и рожки теленка, почесал подбородок и даже дозволил облизать руку. И Тимка похвалил парня за смелость.
      Гости расходились, остались только постоянные сотоварищи жениха и соподруги невесты. В кути на кухне баба Катя говорила сердито и умоляюще:
      - Будешь аль нет ставить жениху самовар?
      Марька, закрыв рукавом кофты лицо, плакала.
      И столько горя было в ее опущенных плечах, в склоненной голове.
      - Смотри у меня, закон порушишь, потащу за косы через всю избу, а отцу велю сечь кнутом.
      Неловко было Тимке за Марьку. И он насилу высидел чаепитие с нарядными конфетами.
      И Автоном не веселился.
      - Ты что? На поминках? - спросил его Отчев. - Если девка не по душе...
      - Максим Семконовпч, уговори Марьку, чтобы без попа, без венца...
      - Не я женюсь, а ты. Тебе и уговаривать. Меня не послушается. На твою голову наденут венец... Да ты, Автоном, зажмурься на это время... Без венца-то за тебя сейчас кто пойдет?
      Автоном хмуровато намекнул невесте об ее обязанности проводить его за ворота:
      - Домой пора.
      - Ну, идите, - тихо ответила она, опустив жалкое лицо.
      - Мы дорогу не знаем.
      - Да вот она, дорога, идите, - совсем уж по-детски недоумевала Марька.
      Автоном сорвал с вешалки поддевку и, разбрасывая шапки, отыскивал свою папаху.
      Взглянув на его тугое красное лицо, Тпмтга вышел. За стволом ветлы у ворот он затаился надолго, хотя такой обжигал мороз с ветром, что трещали уши. Качало его непривычное горе, томило предчувствие беды.
      Вышел Автоном, за ним - Марька.
      - Слышь, Марья, давай без попа обойдемся, а? Уступи мне, на руках буду носить, - напористо говорил Автоном.
      - Сполоумел? Насмехаешься? Да нас с тобой проклянут, съедят, если мы с тобой не по-людски... Ищи другую...
      - Ну, как ты не поймешь? Ведь по-новому надо. Комсомолец я, Марья Максимовна. Жизнь меняется. Уступи, ради бога.
      Автоном потянул Марьку за руку, норовя укутать полой поддевки, но она не давалась, уцепившись за калитку.
      - Ну, Марька, навыкамуриваешься на свою голову.
      изобью тебя в первую же ночь, коли желаешь по старинке жить.
      Стыдно и тоскливо стало Тимке. и он побежал меж сугробов. В переулке налетел на Острецова - никак не мог влезть на коня Захар Осипович, пьяно качаясь. Из всего его косноязычного хмельного бормотания только и понял Тимка, что непременно надо Захару в совхоз, к Таняке.
      Измаялся Тимка за дорогу, валился Острецов кулем.
      В конюшне Тимка, хороня Острецова от конюха, насмешливого старика Клюева, завалил сеном в санях. Оберегал авторитет председателя. Клюев все видел, но, щадя парня, прикинулся незрячим. А когда Острецов вылез из-под сена, по-щенячьему дрожа, не попадая зуб на зуб, конюх погрозил ему кнутом.
      - Выпорю как Сидорову козу, - топтался круг его, тыча в бока. - Как он об вас хворает, этот Тимка. Святой, я вы голубым огоньком взялись - не присыхаете от водки.
      Башка-то, верно, улей с потревоженными пчелами? Похмелись, батюшка, конюх вытащил из боковушки мерзавчик водкп, разлил на двоих.
      - Па девишннке... Глаза-то у невесты, как у матери Христа, на картинке, конечно. Ну разворошило всего меня. Понимаешь, дед?
      - Одно понимание и осталось у меня...
      15
      В свадьбу втянулась вся родня. Только со стороны жениха гуляли пять дядьев да две тетки. Егор пошел за дружка, головой работал, блюдя ритуалы и очередность съедов. Тетки жениха - писаные красавицы - позаботились по женской части, полымем горя от воспоминания своих первых ночей. Козырным тузом шел с жениховской стороны Ермолай, до зубовной ломоты подсластив пиршество разными лампасеямп и прочей конфетностыо.
      Сторону невесты важпли три заречных брата бабы Кати - угловатые, коричневые крепыши. А накануне венчания приехал к Отчеву на спвом коне башкприп Усмап.
      Поднимая черные с сизппкоп, как перо скворца, брови, сказал старому кунаку:
      - Князь Максим, вера разная, бог один, дочь твою Марьям любим. Гулять хотим.
      Знали Усмана по тем временам, когда пас оп табун конского молодняка. Охотно усоседилп ц Усмана. С исстари жили в ладу с башкирами старики.
      Рано утром потянулась с горы белошерстная метелица, сбивала причудливо волнистые козырьки у домов.
      И вдруг двенадцать парных санок и одна тройка, визжа полозьями по снегу, рванули от двора Чубаровых, звеня Еоддужнымп колокольцами. Тройка мчала жениха с крествой матерью в клетчатой шали, с иконой на коленях.
      А у Отчевых за тесовыми воротами на широком выметенном дворе уже били копытами рьяные кони, СОБХОЗский рысак Кудряш дрожал, как птица, косил глаза на небо, прял ушами, ловя приближающийся бег. Рысака с ковровыми санками и меховой лохматой полостью для укрытия невестиных ног дал управляющий Калмык-Качаргинским отделением совхоза: "Утри, Максим Семиояович, нос Ермошке, короткому барину, чтоб рыло кулацкое не задирал до небес. Совхоз поддерживает тебя, середняка, - центральную фигуру села".
      Карауливший за воротами парнишка узпдал в проулке разукрашенные лентами гривастые головы лошадей, засвиристел по-заячьему звонко:
      - Мчатся! - И уже с испугом уточнил: - В корне рысак Ермолая Данплыча.
      Распахнули двустворчатые ворота. Сам Максим Сешюнович, заткнув за пояс подвернутые полы крытой черным сукном шубы, глубоко, до бровей, надвинув шапку из серой переярки, вскочил на козлы, взял в правую руку вожжи рысака-коренника, в левую - две вожжи пристяжных скакунов. Оглянулся на Марьку и ее крестную мать Ольгу Цезневу, вспомнил молодость свою, дерзко улыбаясь. Выехал тыхой развалкой, крадучись.
      Женихов кучер вежливо-снисходительно попридержал коней, пропуская невестиных поезжан вперед. Первый круг по Хлебовке обошли внатруску, малость прибавляя скорость. На втором кругу Максим оторвался от своих.
      По полозьям за ним спела женихова тройка с коренником Мигаем. Кудряш зло просил воли, ложился в хомут, набирая скорость без усилия. Облегчающий пот выступил на крупе и мощных ляжках жеребца. Уже второй раз обогнали все двадцать саней с хрипнувшими от песен девками и бабами.
      - Держись, Марька! - с бешеным азартом крикнул отец, закуспв успну. Пусть жених спробует настичь невесту!
      На крутом повороте в вихре снега заносило, крепя набок санки, но Максим упирался ногой, выравнивая, клал на оба полоза. Марька и ее крестная пе могли выскочить - привязали их кушаками к спинке саней. Далсг оставил тройку жениха, досаждая не столько зятю своеху, сколько Ермолаю - уж очень высоко заносился задавать, своим рысаком. Вовремя погасил пыл, попридержал Огчев, а пристяжные сами языки повыпустпли от усталтг.
      На подъезде к церкви жениховы кони наступали на задок, нависая жаркими, в пене, мордами над головами невесты и крестной. Тут, вопреки закону сидеть дома, дожидаясь молодых из-под венца, Кузьма спохватился, что жениху положено первым явиться ко храму божьему, и спихнут кучера, взял управу в свои руки. Из-под развевающихся, совсем поседевших от инея волос торчало вишневое ухо с побелевшей вершинкой.
      - Снегом три! - орали ему.
      "Пусть уши отвалятся, а не уступлю. Бабам толвко дай поблажку с первого шага, потом черта два вывернешься!
      Знаю по себе!" - ярился Кузьма, вовсе не догадываясь, что сват Максим не такой простец, чтоб первым примчать дочь к церкви, будто навяливает ее в жены Автоному.
      За оградой у церкви гуртовался народ. Хромой звонарь, согревшись водкой, затрезвонил вовсю.
      - Не тот набор. Сняли два колокола.
      - Еще скушнее будя вскорости. Кругом столба обегут по-собачьему, и айда, прощай, волюшка-воля.
      С Марьки сняли шубу и в длинном белом платье повели по обметенным ступенькам в церковь. Вытряхнутого из тулупа Автокома заторопили следом. Б пиджаке он зябнул, но, стиснув зубы, унимая дрожь, затравленно, поволчьему косил по сторонам синими с изморозью глазами.
      И хотя он не верил в бога, ему нравилось, что в церкви, множась, жарко горят свечи, а бородатый Кувшинов зажигает все новые свечи у деревянного иконостаса затейливой резьбы. Десять лет столяр Чугуев со своими сыновьями вырезал этот иконостас и закончил работу лишь накануне войны 1914 года.
      У отца Михаила посинел от холода большой, молодым полумесяцем выгнутый нос, лысина сияла от огней. Марька, боясь упасть от запаха ладана, жмурилась.
      - Гляди вовсю, а то брякнешься, - ущипнула ее Ольга Цевнева.
      Марька не помнила, как менялись кольцами, поцеловались принародно, как свели их в жениховы сани, закутали в тулупы. Сменилась привычная дорога к родительскому дому на новую, прежде чужую, а теперь до гроба ее дорогу в мужний дом. Несколько дядьков перегородили веревкой переулок. Знать, давно оседлали путь, если брови, и усы, и веревки заиндевели от мороза.
      Дружка Егор слез с передних саней с гусыней - четвертью водки. Налил им по стакану, и они открыли путь к дому жениха. Но у ворот стояли в новой заставе любится л спиртного постарше с поднятыми руками и требовательлосуровыми лицами. И как только крайний из них выплл, ворота распахнулись.
      За широкими столами гостей угощал вином дружка Егор. Хошь не хошь, а пей стопку.
      - Ешь, кум, да не засасывай усы. Знай честь, утирай бороду.
      - До свидания, сват, под столом увидимся.
      - Люди выпьют, как платком вытрут, а ты, Карпей, выпьешь, как огнем выжтешь, - сказала Василиса Сугурову, своему бывшему возлюбленному.
      - Ну, ну! Пусти бабу в рай, она и корову за собой поведет. Не поутихла ты, Василиса Федотовна, не осадили, не объездили тя годы...
      - Вас обоих с Кузей связать за ноги и пустить по реке... Ты не удержал, а он не объездил меня - вот тебе сказ, прохиндей промашливый.
      Домнушка хвастливо пела соседу старику:
      - Девицей вышла за своего Данилу-женатика. А уж бабник-то был! Ни одного подола не пропущал мимо.
      - Маманя, выпей, - налил матери Егор. - Пейте, молодки, новые на вас колодки, пейте, молодцы, красные у вас пузцы, а вы, старушки, по целому нальете и домой за печь попрете.
      - Егорка, ты кем пам доводишься?
      - Сын я твои, маманя.
      - А как тебя зовут, Егорка?
      - Егоркой и зовут. Как нарекла ты меня шестьдесят лет назад. Ты вовсе круговой овцой стала, себя не помнишь и ягнят своих позабыла.
      В доме уже поднялся развеселый галдеж, когда во двор вошли Захар Острецов и Тимка Цевнев.
      Острецов приосанился, и они вошли в дом. Острецовым завладели вдовы.
      - Ну, чего ты, Захарушка, привалился к студню, как поросенок к корыту? Молви чего-нибудь кругло.
      - Скажу тебе, ярочка ты, глядя на лес, не вырастешь.
      - Видали таких краснобаев! Съел волк кобылу, да дровнями подавился. Прислонял бы ты, Захарушка, свою буйную головушку к жене.
      - Прислонить недолго, да не привяжется ли головная боль?
      Сам Кузьма угощал Захара Осиповича, приговаривая уважительно, что трудно председателю властвовать над ними, дураками.
      - А ты вот ызешься с нами, легковерными обманщиками. Все-то мы утаиваем, сиротами казанскими прикидываемся.
      - Доберусь я до всех вас, подрастающее кулачье! А у меня сорветесь с крючка, вон Тимофей возмужает, завернет вам оглоблн на путь социализма. Да! Наливай, борода дремучая! Пью за самую красивую! Вышла Марья Максимовна - самой светлой звездой на небе меньше стало. Автоном, друг, поздравляю и упреждаю: лелей молодую.
      Песни нужно было играть, а зачинщицу Фиену как ветром куда унесло. Кузьма нашел ее в чулане. Плакала, уткнувшись лицом в рушник.
      - Влас в сырой земле, а я буду веселиться? Не пойду!
      - Дура недогадливая, может, жив наш сокол, да далеко летает.
      Фиена повисла на рукаве свекра:
      - Батюшка, побожись!
      Кузьма обмахнул волосатое лицо.
      - Вот те святая икона. - Но тут же спохватился: - Халява ты разэтакая, трясогузка, в грех ввела!
      Фиена выскочила в горницу, притоптывая каблучками, пошла вдоль столов.
      Мой муж арбуз,
      А я его дыня.
      Я к нему подкачусь,
      Он меня обнимя,
      И закружились веселые женщины в пляске.
      - У нас другая припевка к арбузу:
      Он вчера меня побил,
      А я его ныне.
      Фиена схватила за руку Пашку-монашку, дальнюю родственницу Ермолаевой жены. Женпх ее погиб на фронте в Галиции. Ушла в монастырь, но после революции вернулась, поселилась одиноко в избенке: работала на Ермолая за кусок хлеба, вспоминая спасшего ее комиссара Онисима Колоскова, все ждала чуда - вот-вот и заявится он...
      - Пусти, Фиена...
      Но Фпена вкогтилась в нее, как кошка в ласточку, вытащила в мирской круг горячих азартных людей, пахнувших здоровым потом и вином. Сбился с головы бывшей монашки черный платок, явил людям овсяную копну волос, тонкое лицо целомудренной спесивости.
      Под мельницей, под гибельницей,
      Мужик бабу миловал,
      Всю солому разбрыкал,
      пропела ей в глаза Фиена, глумясь над ее нетронутой святостью.
      Паша вырвалась, налетела на Якутку, как от огня, откачнулась от него, невольно прижалась к груди Тимки Цевнева.
      - Не давай меня им, Тима, милый. - И спряталась за его спину, как цыпленок за наседку.
      Посмотрел Тимка на одноглазого Якутку, и тот попятился, смешался с народом на кухне.
      К вечеру охмелели, заплясались, заморили коней в катаниях. Держались дружка и крестная мать: такая их должность - ума не пропивать, блюсти порядок. Выносливей всех оказалась Фиена: как вцепилась в Острецова, так и не отставала, приплясывая, извиваясь тонким телом.
      Захар уж на что бывалый, в трех смолах кипящих варенный, в трех щелоках мытый, рубелями ребристыми катанный, и то конфузливо отмаргпвался, пока Ермолай Данилыч не урвал его у солдатки, утихомиривая ее фырканье:
      - Совести нет у тебя, Фиенка, передыху не даешь нашему хлебовскому совнаркому. Смотри, пена ошметками летит с него. Скопытится, где другого такого умача найдем? - Повелительным жестом спугнул со стула свою жену, усадил Захара. Сокрушенно и жалостливо сказал: - Белая ты ворона промеж нас, неучей. Нет полномерного приклада твоим познаниям. - Вытер клетчатым платком красную лысину. - Подумаем о земле. Земля тяжелая, Святогор только и может носить ее. Из рук помещиков она выпала. А какие хваты были Шебахалов, Дуганов-князь, Чернышев. Народу может земля довериться. Но какому?
      Народ народу рознь. В одном колосе двух зерен одинаковых не бывает. И в Библии сказано, быть всемирному единению. Вон хоть братку Кузю спроси. Неграмотный - не беда, книга сама шепчет неукам свои думы потихоньку самые сокровенные. Братка Кузя, бог за братство?
      - Благодетель ты мой! - полез Кузьма через стол целоваться с Ермолаем. - Мы с тобой родные братья. У тебя есть - у меня есть. А нету, попрошу дашь, слово не скажешь. Захоти, упаду в ноги, и Автонома и молодую сноху приневолю...
      Захар усмехнулся, вспомнив: однажды вернулись гуся Кузьмы с пруда полуживыми, волоча по земле вывернутые крылья. Даже гусят не пощадила мстительная рука.
      Захар видел, как Якутка увечил птиц. Кузьма порубят искалеченных гусей молча. А на заре следующего дня Зохар видел, как на задах по огороду Ермолая ходит здоровенный Кузьма, помахивая косой, посек все подсолнухи.
      - Не о себе извожусь душой, - продолжал Ермолай, отклеившись бородой от бороды брата. - Давайте сбиваться в кучу - моя молотилка, ваши руки. Купим трактор, он, железный дуролом, пораспашет земельку. Держава должна опираться на умельцев. Они дадут хлебушко, мясо, одежду и обувку. Укрепят они ее супротив великохлебных держав. Главенствовать хлебом может Россия. Пусть расправят плечи сильные.
      - И власть потребуют, - колко уточнил Захар. - А ты, Максим Семионович, почему помалкиваешь?
      - Я не богатый, надо мной коса-уравнительница не сверкает. А по-серьезному скажу: державе сила нужна от всего народу, а Ермолай Данилыч куда режет борозду?
      Ты сдай все машины на общее дело, а получай по работе.
      - Я сдам молотилку, веялку, сортировку, пяток коней со сбруей, а Степка Лежачий вошь на аркане прив-одет? А урожай делить поровну? Грабеж! Нет, получать будем по паю внесенному. Или пусть отнимают все. Да и что я заработаю в моих годах?
      - Ты Степаном не заслоняй села. Мало у нас работяг?
      - Пока не велят, куда вы лезете? - загудел Егор. - Скажут, когда надо. В семнадцатом годе кликнули крушить - начисто смели. А раз молчат - не пришла пора.
      Поживем привычно, упряжь обмялась, попритерлась.