- Садись в бричку! Хватит тебе на небо глядеть да носом по ветру водить!
      Помогая Лежачему бороновать и сеять, Автоном с едкой горечью вспомнил: "Как там моя картошка? - каждое лето спрашивал Степан. - Пора окучивать?" - "Да нет, Степа, рановато", - отвечали бабы, закончив уже вторую прополку своего участка. А как начиналась страда, Лежачий кручинился над своей хилой, забитой сорняками пшеницей: "Эх, голова садовая, у всех хлеба чистые, а мои сурепка, куколь задушили. Будто черт насыпал мешками вредные травы".
      Помочь-то Степану помог Автоном, но только возненавидел его, а заодно и себя за это. Ныне он перед рассветом ездил на госфондовские земли. На тайно вспаханной десятине земля в конце загона была ископытена чьим-то конем. Неужели Марька разболтала Острецову по своей святости? Да как же жить-то? Значит, нужно идти в сельсовет признаваться в самовольной запашке, платить за землю. Да и как признаться? В комсомоле не восстановят. Или махнуть рукой на все?
      Под мостом он опять встретил Лежачего, только не с удочками, а с железной лопатой - сидел на дубовом, с развилкой бревне, думал, морща лоб. Поджидал комсомольцев из Хлебовки. чтобы врыть стояк под оседавший у въезда мост. Автоном пустил коня на траву, а сам взялся за лопату.
      - Ну ладно, копай яму, хоть ты и исключенный, - не сразу уступил Степан.
      Смотрел, как Автоном тутится в обнимку с камелястой сохой, сочувствовал и осуждал:
      - Зачем дубовую? Надорвешься!
      И Лежачий припоминал вслух множество примеров, кто сорвал живот, кто сломал спину, у кого жила внутри лопнула. Не жалел, а насмешливо бранил этих людей.
      Сколько ужасов и бед подстерегает ретивых в работе!
      Осведомлен он был дотошно о разных хворях, какие приключаются с уснувшим весной на земле пахарем, с напившимся родниковой воды потным косарем, с застигнутым бураном сеновозом...
      - Ты, Автоном, все в поле пропадаешь, не слыхал, наверно, что еще один выдающийся деятель аж губернского масштабу помер вчерась, - сказал Степан так гopecтнo, будто наступал его черед расставаться с жизнью.
      Автоном, сдувая с усов пот, утрамбовывая землю вокруг стояка, вспомнил с завистью и негодованием, как посылали Степана на разные курсы: то избачей, то по заготовке кожсырья, то по уморению ядами сусликов. В одно лето он все сени забил суслиными шкурами, во ве хватило расторопности сдать их на пункт, и их побила моль.
      - Вот бы артезианский колодезь пробурить на нашей горе, лилась бы вода по долинам, камыши бы поднялись, а рыбы развелось бы пропасть! мечтательно сказал Лежачий Степан.
      "Да Степка-то, кажись, умен. Кости не заломят с перетуги. Да и зачем без меры работать? - думал Автоном, садясь на коня. - Сейчас приеду домой, вымоюсь, возьму Марьку и айда в луга разгуляться. И непонятно, почему руку на нее подымал. Ох, как стыдно. Попрошу прощения".
      И он уже будто видел приветливое лицо жены: она вытопила баню, блестят ее огромные глаза в дымной слезке... Льном пахнет чистое полотняное белье... Но не пришлось Автоному пойти с Марькой в луга... Только завернул за кусты бересклета, увидал гуляющую парочку - Захар Острецов и Люся.
      Ясностью взора, без былого радушия, Люся отгородилась от Автономова взгляда, поправила на своих плечах Захарове пальто.
      - Значит, сватовство мое на пользу вам пошло, - с издевкой сказал Автоном.
      До самого дома не поднимал он отяжеленных горячей кровью глаз.
      "Похристосовается со мной или нет?" - замирая, думала Марья, с испугом и готовым прорваться восторгом глядя на обветренное, с треснувшей нижней губой лицо мужа.
      Размахивая перед собой левой рукой, как бы огребаясь, Автоном провел коня мимо жены, через плечо кинул косой взгляд на ее несчастное лицо в тот самый миг, когда конь хлестнул хвостом по ее голубой юбке.
      Ноги ослабели у Марьки. И не было сил притворяться.
      В горнице садились за стол гости - Егор с женой. Со всеми поцеловался Автоном и только Марьку ве замечал.
      - Кум, ты куму Марьку вроде раньше всех видал, а почему не похристосовался? - напомнила ему Фиева, обтирая после поцелуя тонкие губы свои.
      - Он пронесся мимо, как полоумный, - не сдержалась Марька.
      У Василисы в глазах изумление. Но она встрепенулась, ласково прося Егора:
      - Егорушка, садись. Настенька, тяни мужа за стол, - и жестко Марьке: Что зенки-то вычернились исподлобно? Подавай лапшу с курушкой.
      И только зачерпнула Марька первый половник, подкатился к горлу полынный комок. Убежала в мазанку, уткнулась головой в хомут, зарыдала. Отвратны стали ей наряды, люди, муж и ее жизнь. За глинобитной стеной мазанки на обсохшем незатопляемом берегу плескались веселые голоса девок и парней, все ближе подходила гармошка.
      Зашаркали шаги; по двору, в дверях нагнулся Егор, улыбаясь добрыми маленькими глазами.
      - Марья, идем, я не буду исть я пить без тебя. Что это за порядки? Потерпи.
      - Да я только и делаю, что терплю, конец пришел и терпению.
      - Это верно, стань овцой - волки найдутся. Вез же не срами стариков и нас. День-то какой? Скоро закроем все праздники. Заживем по-новому. Без царя пожили, наступает пора без бога жить.
      Вспомнила Марька играющее солнце, глаза свекра Кузьмы, виноватые, умные.
      - Только ради вас пойду. А так мне праздник - нэ праздник. Все веселятся, а я как проклятая. - П вдруг словно новые нотки прорезались в голосе: - Что я хуже всех, что ли?
      Егор поднял ее на руки, понес в дом.
      - Пусти, Егор Данилович, еще подумают: сколько за ней поклонов.
      Впервые не опустила глаза, спокойно, с чужинкой встретила взгляды невестки, свекрови. Села рядом с Азтономом.
      - Подвинься, чай, я тебе жена. Хороший бы муж куска без жены не съел, а ты ломаешься, за родню меня нэ считаешь.
      "Уйду сейчас, пусть проклянут, осмеют, но и на него ляжет срамота на всю жизнь".
      - Пей на меду настоянную, Марья, - ласково сказал Егор.
      - Мне и хлеб противен стал.
      Но Егор тянулся к ней через стол с рюмкой настоянной ва меду самогонки.
      Автоном ударил по руке дяди, внно вылилось на клеенку. Егор встал, стукнул кулаком по столу:
      - Долго будешь изгаляться над ней? Обута, одета, чистая, работает с утра до БОЧП, а БЫ, брат и невестка, в едовольны ею.
      - Можа, она не любит его, - сказала Василиса.
      - Василиса, не пускай в глаза пыль. Все я вижу. Да на меня ни одна девка так не глядела, как она глядит на тебя, Автономна. Сердце мое кровью заходит. Я свою Ностю взял обутой? Одни гусарики худые не пожалел ее родитель. Я сам же приданое ей справил, да так, что тятяj(a ваш, царствие ему небесное, не догадался. А ты что мудруешь над Марьей? Ногтя ты ее не стоишь. Я сейчас же пойду к свату Максиму Семионовнчу и велю ему увести сюю дочь. Не поет больше Марька - родной муж вынул душу вместе с голосом.
      . - Не смотри так высоко - глаза запорошишь. Разбушевался! - прицыкнула Василиса на Егора.
      - Василиса, гордый стал Автоном наш. На свинье сало, а на сердце гордость нарастает. Избаловала его Марька своими охами да ахами.
      - Правду Егорий молвил, - сказал Кузьма, катая крашеное яйцо по столу. - Чем больше кота гладишь, тем выше хвост дерет.
      Обед прошел кое-как. А когда ушли Егор с Настей в Фиена, Василиса расходилась безудержно. Швыряла ложки, рвала и метала.
      - Пли я уйду, илп ее выгоняйте.
      Кузьма сник на лавке, аж бородой касаясь своих колен.
      - Я уйду, если ты будешь жить с такой злоехидной тихоней. Красивую нажил себе, вот и мучайся. Да разве вто жена, если на мужа недоуздка не накинет. Где женская власть-ласка? Его, мужчину, вот как надо обхаживать! - И понесла Василиса выказывать свою волю, напоминая Кузьме его бесправие в доме.
      Автоном молчал, подавленный гневом матери. Вся-то жизнь опостылела ему и думал зло: "Чего хотят от меня?
      Маманя шумит, а батя молчит, копается в бороде, как курица в своих перьях. И эта стерва Фненка мутит весь дом".
      - Иди, Марья Максимовна, к отцу. Видно, не судьба нам, - покорно, с сожалением сказал Кузьма.
      Марька, будто окаменелая, сидела у кровати, положив руки на выпуклый живот.
      - Не пойду, батюшка. Буду на поденку в совхоз ходить, работать за троих, мыть ему ноги и пить омызки, умру на работе, а домой нет мне возврата, - голос ее был печален, но тверд. - У меня еще четыре сестры. Поело святой недели замуж выдают Дашку. Что люди подумают о ней, если я уйду? Скажут: эта ушла и та такая же. Откажется жених. - Марька встала, шагнула на середину горницы, ко всему-то готовая, лишь защищая руками живот. - Убейте меня, а я не пойду. Убей, чтобы не мучилась я на свете.
      Кузьма схватил рванувшегося сына за воротник, и новая рубаха полетела в клочья.
      - Беж и к отцу, Маша!
      Во дворе она остановилась, содрогаясь от бешеного рева Автонома:
      - Пусти! Будь проклята вся жизнь в этом доме! Сожгу! Убью себя!
      Кузьма придавил его к стене, скрутил за спиной руки:
      - Не буди мою силу страшную. Эх, Автоном, не моэкешь смирить в себе зверя. И книжки о породистых коровах не помогают. Пускаешь в ход кулаки, как волк зубы...
      Василиса плакала, затенив платком лоб.
      - Лечить его надо, отец.
      - Сейчас вылечу. - Кузьма сорвал с гвоздя сыромятный кнут, свистнул сына по лопаткам. - Отлучу о г семьи, негодяй. Ты еще поползаешь в ногах Марьи, пока не вымолишь прощенья.
      Все крепилась, а переступила каменный порожек задней лазейки с огорода, вошла в свой родной двор, заплакала тяжко и беспомощно, забившись на кизяки, чтоб отцу с матерью не встревожить. С распухшим, саднящим лицом вошла, з дом, едва поднимая на крылечке измятые ноги.
      Отец отдыхал на кровати, широкой спиной к двери, мать убирала со стола посуду. Только что ушли меньшая дочь Дашка с женихом.
      - Максимушка!
      Максим повернулся резко и неловко, упал с кровати.
      Едва поднялся - внезапно отнялась спина, видно, с испуга. Бледный, потный, подошел он а дочери.
      - Убила ты меня, Марька.
      - Несчастные мы, господи, - прошептала баба Катя.
      Ночевала Марька у родных. А чуть посветлело, пошл:".
      с отцом к Чубаровым за добром.
      В это время Автоном привел во двор игренюю кобылу и жеребенка. Капала кровь с распоротых боков матки.
      Видно, метил кто-то выпустить кишки, да промахнулся, чуть повыше полоснул ножом, до ребер развалил. Жеребенок лег, матка понуро стояла над ним, подгибая колени.
      Кузьма начал заговаривать кровь. Все молча стояли з стороне.
      - Воды и мыла мне! - сказал Максим Отчев.
      Василиса достала из печки чугун теплой воды, налила в таз.
      Когда кровь остановилась, свалили и связали матку.
      Максим зашил рану на боку.
      - Ну что ж, Кузьма Данилыч, и ты, Василиса Федотовна, были мы с вами сватами, теперь конец. - Максим повернулся к Автоному. - Ты отныне мне не зять, а Марье не муж.
      - Горе-то у нас какое - злодеи лошадь порезали, тут еще ты добавляешь, - запричитал Кузьма.
      Максим молча пошел в дом, чтобы взять дочь.
      В горнице лежала у сундука Марька.
      - Уйди, тятя! - закричала она.
      Где-то рядом с ней в ворохе ее нарядов заверещал младенец.
      Василиса направилась в горницу, но Максим закрыл дверь, придавил спиной.
      - Ту сдурел? Помочь надо, наше женское дело, сват.
      - Не допущу до ребенка никого из Чубаровых. Нет среди вас закона человеческого. И я не верю тебе, хоть ты и сама рожала, Внук будет у меня жить и называться Отчевым.
      Когда Фяена привела соседку, Максим впустил их в горницу к Марьке. На кухне на лавке дежурил, пока повивальная бабка не показала ему новорожденного и нэ сказала, что Марьке хорошо сейчас и что она не покинет дома своего мужа.
      Свекор и свекровь плакали над младенцем.
      Автоному показали сына лишь под вечер, когда прибрали роженицу.
      - Сын твой, - сказала Василиса. - Не сомневайся.
      Автоном повел бровью на мать:
      - А я и не сомневался.
      - Ну? Разве она тебе не открывалась?
      - Брешут. И ты повторяешь, маманя, брех. Мзрька местная.
      В кумовья Автоном уговаривал Тимку Цевнева.
      - Без попа обойдемся, Тима. А кумой - Таняку. Ты ве пойдешь, позову Захара Осиповича.
      - Захар и Таняка - муж и жена. - Как?
      - Да так. У Танякп дите от Захара.
      Склонив голову, Автоном долго и мучительно думал.
      - Как же он мог обидеть сироту? - заговорил он с болью и злобой.
      Вечером он стоял перед Марькой, лежавшей ва кровати, качавшей сына в зыбке.
      "С чего же я такой дурак бешеный? - думал Автоном, и ему совестно было глянуть в глаза жены. - Ревную? Не зноблю? Да ведь хорошая она, Маша-то моя. А может, потому и лютую, что она лучше меня".
      Прислушался, как Марька, качая в зыбке сына, напевала, видно, самой же придуманную колыбельную:
      Не играйте, трубы медные,
      Барабаны, попритихните,
      Маво Гриню, маво малого,
      Воявати не зовите...
      - Уберем урожай... а там что? Неужели для того и живешь, чтобы крутиться в работе, есть, ппть? Порезали кобылу с жеребенком... могут поджечь... Эх, хоть бы ма-.
      л ость пожить без хитрости... В законе простом, ясном и суровом: один за всех, все за одного...
      - Бог даст, доживем, только торопиться не надо, не судить людей... Отдыхал бы... измотался, перепал, штаны спадают.
      - Марья, ты хоть бы побила меня, ну вон тем руГелем, что ли, а? Аж до самой печенки прознобила стыдобушка перед тобой...
      - Не надо терзать себя и унижать, - остановила его Марька, обвиноватишься безмерно, хуже злиться будешь. Если можешь, лучше прости меня, Антоном.
      Он вытер слезы с ее щек.
      - Со многими бывает, мы тоже маху не давали. А девка, она всего на одну ночь, а там баба на всю жизнь. Важна душа, Я бы и его простил, только не знаю, кто оя.
      Заставив его побожиться, что оя никому зла не сделает, Марька призналась.
      Антоном сел на высоку кровать, сжал кулаками меж колен. Даже сумеречность за ситцевым пологом не пригасила выступившую изморось на обрезавшихся скула к.
      - Сын у нас, Автономша... Не губи себя.
      10
      Ночью кто-то, закутав лицо башлыком, подстерег Захара Острецова у моста через реку, прикрутил жеребца к ветле, вытащил Захара из тарантаса. Молча, не лютуя, деловито укатал на суглинке до полусмерти. Потом положил совсем беспамятного в тарантас, привязал вожжи к передку и пугнул жеребца. Чуть тепленького Захара привез жеребец к родному дому.
      Старуха мать то ласково, то грозя и стыдя просила назвать палачей. Но Захар так и не разомкнул спаяняого кровяной пленкой рта.
      А когда сын отдышался к утру, выпил крынку холодного молока, мать снова приступила к нему:
      - Хоть ты, Захарушка, своевольник, темный от большого ума, все же сын мой, кровь моя. Скажи, не из-за баб?
      Захару и в голову не приходило, что игра с бабами может кого-то прогневить до зверского остервенения, чтобы увечить человека.
      - Что ты, маманя! Тут действовала рука классового врага.
      Последние годы старуха извелась душой о сыне: умна его широколобая голова, да слаб - не может отказаться от рюмки. А угостить всякий рад хорош собеседник Захар, да и бумажке любой ход даст.
      - Встану на ноги, закапканю!
      Вспомнились Захару слова Тимки Цевнева: "Прибереги эти деньги на поминки свои, обелосветят тебя, бабий угодник..."
      - Почему это Тимка глаз не кажет? Я же люблю его, и он меня за отца почитал. Мне-то Тпмоша нужнее всех.,.
      ему поверю... сказать надо кое-что, а вдруг умру... Как-го нелозхэ, все село проведует, а он избегает вроде. Автоном Чубаров оказался другом до черного дня - даже в окно не глянул. Отец травами лечит, скорбит, а он...
      Встрепенулся Захар каждой жилкой, когда глядевшая из окна мать возвестила, что подкатила к воротам совхозная пролетка.
      - Мама, вытри пот с моего лица...
      Но навестил его не Тимка, а директор совхоза Колосков. Строго слушал Захара.
      - Не узнал я, Онисим Петрович. Хоть и луна светила, да ехал-то я в мечты весь запутанный. Хватился, а он - в башлыке харя, тянет ко мне ручищи железные. Ну, хоть бы слово сказал, подлец! Кажется мне, еще двое стояли под ветлами. Один-то он наверняка бы убил, а трое-то остерегались связать себя таким страшным преступлением. Рука классового врага орудовала, не иначе.
      - Ну, батенька мой, за что же серчать на тебя классовому врагу? Гуляешь вместе с лишенцами и кулаками.
      Однако ты не просто Захар, а товарищ Острецов, и они могли тебя походя решить - многое знаешь о них... Берись за силу, а пока заместо тебя будет член сельсовета Максим Семионович Отчев.
      ...Максим Отчев допрашивал братьев-близнецов Таратошкиных, Фому и Ерему. Какие бы беды ни случались в Хлебовке, Таратошкиных всегда допрашивали - они не обижались.
      Давно когда-то отец их, Алешка-Таратошка, угнал пятерку коней у гумеровских татар. Хлебовцы сами изловили вора и связанным привезли на границу полей: делайте что хотите. Потолковали старики, отрешенно глядя, как зеленые мухи жрут окровавленное ухо вора, решили грех пополам делить: привязали Алешку к хвостам двух коней - русского и татарского, повесили на шеи по клочку волчьей шкуры... Не пришлось потому и ставить у въезда в Хлебовку черные столбы, упреждающие проезжих, что водятся в этом селе конокрады.
      Братья Таратошкины до того неразличимо схожи, что даже жены, ходил слух, путали их. Носили кепки козырьком до горбинки носа, и удивительно было, как из-под такого навеса видят дорогу их щуркие глаза. Словом остерегались задеть братьев, боясь мести. Мстили они обычно в праздник или в какой-нибудь радостный для людей день.
      - Ну, ребята, Острецова не вы маненько поучили? - спросил Отчев братьев.
      - Дядя Максим, тут классы орудовали, а мы в классах не разбираемся, ты нас знаешь. Мы не увечим человека, издевательства не в нашем характере. По-нашему, или сразу без мучениев лишай жизни виноватого, или пальцем не тронь, - сказал Фома Таратошкин и снова опустил фуражку козырьком на нос.
      Ерема сдвинул фуражку на макушку и, сказав, что Захарку, умнейшего в Хлебовке человека, бить может только какой-нибудь идиот, снова надвинул ее козырьком на нос. Они сели на скамейку, свернули по цигарке.
      На вопрос Отчева, не подозревают ли они кого, улыбнулись снисходительно и нагловато.
      - На подозрения нет зрения, тут без подзорной трубы не разглядишь.
      - Подзорная труба есть у меня, вот тут, - похлопал по столу Отчев. - И ножик есть, каким порезали лошадь у Автонома Чубарова.
      Братья вышли, но под окнами остановились. А когда Отчев выглянул, выманили его пальцем к себе. Встали по бокам его и, тесня локтями, отвели к колодцу.
      - Посмотри вглубь... Так вот, ты от нас ничего не слыхал, Максюта, сказал Ерема и открылся: мол, может, за Марьку отплатили Автоному, лошадей поувечили... совесть держится на ней, и за нее они, грешники и мытари, кому хошь горло перервут. А с Автономом они квиты, пусть он больше не опасается.
      А Фома попросил принести из сельсоветского стола ножик, и, когда Отчев принес, братья плюнули на лезвие и бросили в две руки тот нож в колодец.
      - Мы случайно той ночью стояли у моста под ветлой, видели, кто выбивал блох из Захария нашего, - намекнул Ерема. Фома же уточнил:
      - Чубаровы - не то Автоном, не то Влас.
      - Вы брешите, да не забрехивайтесь до полоумия.
      Влас-то погиб давно.
      - Мертвые-то еще больнее увечают: бьют мослаками, как цепом дубовым...
      Братья обняли Отчева, одновременно дунули хладноструйно Фома в правое, Ерема в левое ухо:
      - Мы не говорили, ты не слыхал. Аминь!
      Долго Захар Острецов зябнул, не вылезал из валенок и пальто. Невеселой была его свадьба. С одной рюмки позеленел, широкий лоб покрылся потом. Однако молодая жева Люся выходила Захара, только стал с тех пор тяжело сосредоточенным взгляд его умных, в темных обводах глаз.
      Захар сидел во дворе на завалинке, пил кумыс, когда заехал на коне Халилов.
      - В доме есть кто, Захар Осипович?
      - Один я, мать на огороде, жена в школе.
      - Прекрасно, поговорить надо. - Халилов привязал коня под сараем, сел на чурбак, с удовольствием выпил налитый из бурдюка в кружку кумыс.
      - Тимка Цевнев привез давеча.
      - Тимофей?.. Он не мог вас? Ну, знаете, по каким-то давним обидам... Нет, нет, я не утверждаю! Вы, кажется, были правой рукой, ну что-то вроде охранника его отца.
      - Да, я служил в его эскадроне. О Тимке выкиньте из головы, товарищ Халилов.
      - Выкинуть никогда не поздно, отодвинем это пока в сторонку. А не могли вас те же самые, которые Илью Цевиева убили? Вы помните, как его? Для меня это очень важно, Захар Осипович.
      Смутно помнил Захар...
      Кажется, надежно спрятал своего командира Цевнева Б а гумне в риге Ермолая Чубарова, закидал соломой сморенного сном, ворота подпер жердью, коней поставил за омет и всего-то на часик отлучился навестить свою матушку. Она заспешила в погреб за молоком, тайно от сына прихватила его винтовку, на избяную дверь накинула чепок. Захар выдавил окно, вылез на двор в то самое мгновение, когда мать подняла над колодцем винтовку. Оглянувшись на сына, она разжала пальцы, и винтовка упала в колодец.
      Захар увидал, как два конника ведут связанного Цсввева. Впереди и позади ехало несколько всадников. Липа закрыты башлыками, а один был в зипуне, подпоясанный патронташем. Захар смешался со все густевшей толпой вокруг телеги. У дома Ермолая остановились.
      - Узнаете этого вора? Чей он? - спросил один, лвшь чуть оттянув башлык, прикрывавший усы.
      - Богов этот человек, - ответил уклончиво Ермолай, косясь на избитого Цевнева, стоявшего между всадниками. Рот Ильи был завязан широким ремнем, пристальный гзгляд отыскивал кого-то среди растерянных, изумленных людей.
      Жена Ермолая Прасковья Илларионовна напевно и яростно взликовала, так всплеснув руками, что с плеч упала накинутая шубейка:
      - Анчпхрист, что ли, попался?
      Ермолай двинул ее локтем, и она, икнув, прикусила язык.
      - Антихристу, сказано, пятьдесят лет, а этому и сорока нетути, - сказал всадник в зипуне.
      Тут подъехали верхом на низкорослом мерине Кузьма Чубаров, почти чертя опорками подсохшую супесь.
      - Слазь, борода! - скомандовал ему, видно, начальник этого дикого отряда.
      - Да я и так почти стою на земле.
      - Знаешь этого вора?
      - Человека этого хорошего как не признать. А вот зачем вы лица свои попрятали, как азиатские невесты? Отпустили бы вы Илью, хватит маяться людям.
      В понакрытую вечерней зарей степь увели Цевнева.
      В тревожном разливе зари полз Захар по сухим будылъям лебеды. Горел костер из коровьего помета, спутанные, кормились кони на попасе. Двое допрашивали Илью Цевнева, сидевшего у костра со связанными назад руками.
      Потом ему помогли встать, подтолкнули на край кирпичной ямы. Вскинули винтовки.
      Захар уткнулся лицом в землю, зажал уши. Арапниками щелкнули выстрелы. Он поднял лицо. Кони вскинули головы, потом снова стали щипать прошлогоднюю травку-зимовуху. Поправив башлыки, все сели на коней, потек сырой звук копыт, на дороге четче загудел удаляющийся топот перешедшего на галоп отряда. Догорал костер, несмело побежало пламя по сухому травостою, замерло, истаивая дымок.
      Захар зашел с другой стороны от реки, утопая по Щиколотку в иле, нанесенном недавно схлынувшим половодьем. Спустился в яму - забегала, затрепыхалась рыбешка, мелькая гребешками поверх воды. Пахло тиной.
      Цевнев лежал навзничь, живот запал, выпирала грудь.
      Когда Захар стал развязывать веревку на его руках, Цевнев поднял незрячую голову, ртом шла крозь.
      Остановил Захар ехавшего мимо на телеге соседа.
      - Увезем в село.
      - Да ить не оживет в телеге-то. И как же так Захарка? Что за люди убили его?
      Но тут снова подъехали двое и велели зарыть Цевнева в яме. И пошла с тех пор черная молва, будто убили Илью свои же люди за конокрадство. Не мог тогда Захар встать грудью на защиту своего командира, боясь простого и страшного вопроса: где был ты сам последние часы его жизни?
      А он и сам плохо помнил, потому что сыпняк свалил его к вечеру того же дня, а когда встал после хвори, далеко отодвинулась в неясном тумане вся жизнь... Потом начал Захар неразборчиво опираться то на то, то на другое плечо. Жил под страхом...
      - Черную вражескую клевету с Цевнева мы сняли, перенесли его прах на площадь, захоронили как героя, - сказал Захар.
      - Это хорошо. Но где же вы-то были? А может, он жил бы поживал до сих пор, если бы не захотелось вам так сильно навестить свою бедную мать.
      - Илью Ильича сгубили угановские отступники. Слышали о таком, товарищ Халилов? - Захар остановил на лице Халилова глубокие в провалах глаза.
      - Уганов, кажется, вместе с Цевневым начинал революцию в здешнем крае?
      - Начинали вместе, потом разошлись. Цевнев - за пролетарскую революцию, Уганов - за какую-то середняцкую, мужицкую. О нем я много слышал, но не пришлось видеть его. Влас Чубаров рассказал бы вам, да погиб, похоронная была - в рядах Красной Армии сложил голову. А Уганов что? Заблуждался, но тоже, говорят, к концу-то порубил Волчью сотню, к нам перешел.
      - Занимался я Чубаровым Власом и Угановым. Оба они мотались долго между белыми и красными, потом погибли. Да, а вас вот не тронули угановцы... Я рад. - Халилов встал, одернул гимнастерку. - Ну, Захар Осипович, все-таки я доберусь до тех, кто руку на вас поднял. А дело о смерти Ильи Ильича Цевнева, может, целесообразно закрыть за давностью лет, а? Новые ждут нас испытания...
      11
      Степан Кириллович Афанасьев присматривался тайком к новому кузнецу Калганову, казался кузнец хитрым и злым. "Лишь бы он не заметил вые лежку за ним, - робел Афанасьев - По морде видать, несдобровать мне, если учует".
      Он сам не рад был своему тревожному любопытству к пришлому кузнецу. То агентом ГПУ казался он ему, и тогда Степан Кириллович находил в своей жизни столько зацепок - бери за любую и подвешивай! "Беда моя, люблю работать на совесть. От Дуганова, окромя благодарностей, ничего не видал. А теперь, вишь, ошибка это.
      И дороги не будет мне. А ведь я как ползать начал, потянулся к плугу. С раздополья до белых мух - на полях.
      Чем же виноват, что и сейчас не по часам работаю, а от зари до зари? Выслуживается, хвост замаран, мол". И Кириллыч скрипел зубами, когда уличал себя в том, что старается понравиться кузнецу.
      - Степа, не захворал ты? - спрашивала жена Аряша, растолкав Степана среди ночи.
      - Во сне молол чего-нибудь?
      - Пот, как у хворого, вонючий.
      - Поработай с мое... У меня нету диколонов, чтобы как Дуганов, прыскать себя с разных заездов. Помнится, зашел я как-то с гулянки, а он сунул мне в руки пузырек с красной грушей резиновой, разнагишался и велит прыскать. Я давлю грушу, как коровью сиську, из пузырька через трубку брызги, а мой хозяин поворачивается, да как упадет на четвереньки и прямо сахарницей ко мне:
      "Орошай!" Это он ждал в гости в тринадцатом годе наследника. Трехсотлетие дома Романовых праздновали...
      Так-то, Ариша, пахну я по ветхости... Не дает мне спокойно дожить новый кузнец. Не простых он людей, хотя инструмент играет в его руках.
      - Ну, поехал, Степа! После братоубийственной воины столько рассказов было о переодетых помещиках да офицерах. Потом поутихло, а теперь опять за старую погудку, знать, перед новой войной-межусобицей. Забрось удочку, побалакай с ним.
      - Распирает мне голову мысль: а вдруг кузнец преступник ужасный, человека убить для него все равно, что почесаться, - поскребся и забыл, какое место жиляла блоха. Почует он за своей спиной догляд, обернется раз одну пятерню на горло, другую на рот, и каюк!
      Временами Кприллыч уверял себя в том, что кузнец из бывших, чья жизнь порушена революцией, кажется, без надежды восстановить ее, потерял, разнесчастный, родных, свету не рад... Но от этого прэдноложения было еща горше. "Закапканят волка на нашей: овчарне, начнут шерстить, перелицовывать, свежевать овец, не скрывается ла иод их шкурой вторая одежда волчья. Первому мне несдобровать: знал, да молчал, а не знал, так почему? Вороз ворону, знать, глаз не выклюет?.. Эх ты, распроклятая жизньжестянка, а не существо естественное! Хоть со своей должностью бефечь имение по наказу Цевнева. То красные, то Зелые захватывают имение, все требуют, а жалованье никто не думает платить. Да и какое жалованье, когда жизнь человека упала в цене, аж волос дыбом становится".
      Как-то Степан Кириллович подслушал разговор кузязца с плотниками - они строила створы для кауза, он оковывал железом.
      - Что ты мне, Петруха, завидуешь? - говорил кузнец, сидя на перекладине над каузом, свесив ноги. - Ты обсевок в поле, а я совсем, может, непаханый? Вот и выходит, плешивый позавидовал лысому.
      Плотник Петруха вбил гвоздь, выпрямился, вытирая пот с белого, в глубоких морщинах лба.
      - Да так это я. Человеку не угодишь, ему все мало.
      На войне, бывало, вженькают кругом тебя пули, а ты уговариваешь судьбу: только бы выжить, а там рад буду пробавляться сухой коркой, лишь бы воздухом дышать.
      - Что ты ему про войну, он ее, чай, сам знает вдоль а поперек, - подал голос Степан Кириллович из-за ветлы.
      Показалось ему, что плечи кузнеца повело, как от озноба,
      - Смерть солдату - свой брат, - сказал кузнец.
      - Любишь ты коней, Калганов, а ни разу не попросился оседлать.
      - Наше дело железо. - Угнув бритую голову, кузнец усмешливо взглянул на Афанасьева из-за дыма папироски. - Что ты присматриваешься ко мне, Степан Кириллович?
      - Живешь по-чудному: молодой, а баб сторонишься, в компаниях не видно тебя.
      - Деньги берегу... А ты почему с плетью ходишь? Не скучаешь по Дуганову, а?
      Афанасьев сделал зверское лицо, замахнувшись плетью на кузнеца. Тот даже глазом не моргнул.
      - Неробкий молодец.
      - Вот если я взмахну, - сказал кузнец, крутанув над своей головой ребровку, - по уши в землю уйдешь...
      Разговаривая, они незаметно пришли к хатке кузнец,; вошли в палисадник под клен. Влас угощал Афанасьева водкой, томил загадочными речами...