Сашка не ответил. Так вот почему немцы не забросали землянку гранатами? Им нужны живые!
      - Много их? - повторил Семен и тоже высунулся до плеч. Тот же голос прокричал снова:
      - Сдавайтесь! Вы окружены!
      - А это видел? - прокричал Драганов и выстрелил на голос. И тотчас пулеметная очередь ударила в бревна землянки.
      - Санька, у них пулемет.
      - Сам слышу, не глухой. Где он?
      - Не знаю.
      - А ну, еще раз!
      Семен поднялся и, далеко выставив автомат, выстрелил одиночным. И снова пулеметная очередь - в верхний край дверного проема. Стрекалов - он прятался в это время за косяком - определил:
      - Он справа, за грудой камней.
      - Это ж совсем рядом! - обрадовался Семен.
      - Да, близко, - подтвердил Стрекалов. Они посмотрели друг другу в глаза. - Повеселим фрицев, Сема?
      - Напоследок - это можно, - согласился Драганов и громко крикнул: - Эй вы! Обождите стрелять! Мы вам тут подарочек приготовили.
      Он подхватил ящик с РБМ, вышел с ним наружу, постоял, озираясь по сторонам, затем поднял рацию над головой. Но вместо того чтобы бросить ее на снег, с силой хрястнул о камни.
      - Получайте!
      Кто-то выстрелил из пистолета в воздух, заругался сердито. Драганов ввалился обратно в землянку, отошел от двери подальше. - Сань, пулемет накрыть - плевое дело. Это я сработаю. Ты сними гада с землянки - целит прямо в спину!
      - Где остальные? - спросил Сашка.
      - Метрах в сорока, за деревьями, полукругом. Ближе боятся... Давай все барахло в мешок.
      - Зачем?
      - Сейчас увидишь.
      Драганов сложил в вещмешок питание к рации, два чьих-то тощих рюкзака, обломки дерева.
      - Мало...
      Стрекалов снял эсэсовскую шинель, свернул, отдал Драганову.
      - Теперь хватит! - Драганов взвалил мешок на спину. - Значит, так идешь за мной следом, вплотную. Как только откроется этот гад на землянке, бей! И сразу - вправо, туда, где пулеметчик.
      - Но...
      - Не бойся, я его раньше прикончу. Солнечный свет на секунду ослепил Стрекалова.
      Темная фигура на крыше землянки дернулась. Сашка нажал спусковой крючок. Позади гулко ухнул взрыв. Стрекалов в три прыжка достиг каменной гряды, нырнул за нее головой вперед. Семен уже лежал у пулемета.
      - Гляди, обходят!
      Стрекалов первой же очередью уложил четверых, Драганов из пулемета столько же. Немцы прятались за деревьями, ложились в снег, били по каменной гряде суматошно, почти не целясь. Под ногами у Сашки корчился в агонии немецкий пулеметчик.
      Драганов, убедившись, что немцы отошли, вытер вспотевший лоб.
      - Что дальше?
      - Что-нибудь придумаем. Теперь уже легче... Стрекалов оглянулся. Позади - крутой обрыв, за ним ровное поле, дальше - лес. Сашка на глаз прикинул расстояние до опушки.
      - Семен, пока они не очухались, беги! Драганов отрицательно помотал головой.
      - Давай ты, я прикрою.
      Сашка медлил. В щелях между камнями он видел, что немцы приближаются ползут по снегу.
      - Не медли, Санька, беги! - Драганов, прищурясь, водил стволом, выбирая ближайшую цель.
      Стрекалов прыгнул с обрыва, зарылся в снег по самые плечи. Наверху снова заработал пулемет.
      В перерывах между очередями Драганов оглядывался и видел, как по белому полю, утопая в снегу, нестерпимо медленно тащится Стрекалов. Немцы его пока не видели - весь их огонь был сосредоточен на Драганове.
      - Наддай, Саня, наддай, - шептал Семен. Еще минута - и они заметят его, маленького, одинокого, и пришибут, как муху на скатерти. И вдруг Стрекалов остановился. Нет сил бежать? Ага, смотрит в его сторону... Грустная улыбка трогает колючие губы Драганова.
      - Поздно до тебя дошло, Саня... Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
      Гитлеровцы заметили Сашку, когда до лесной опушки оставалось метров пятьдесят. Но их пулемет все еще у русского, а для автоматов расстояние великовато. Между тем Сашка лег в снег и изготовился для стрельбы. Он ждал Семена. Вот-вот умолкнет пулемет, Семен прыгнет с обрыва, побежит через поле, и он, Стрекалов, прикроет его отход.
      Потом они вместе рванут через лес и еще засветло будут возле Алексичей, а оттуда до своих рукой подать...
      Но пулемет не умолкает. Издали Стрекалов видит, как по крутому склону ползут эсэсовцы, обходя Драганова сзади. Командует ими коренастый офицер с резким, пронзительным голосом.
      Стрекалов ползет вперед, потом останавливается] тщательно прицеливается и бьет по офицеру. Тот замечает Сашку и что-то кричит. Человек двадцать сразу же направляются к Сашке. Наконец-то! Он расставляет локти, устраивается поудобнее. Снег глубок, и немцы двигаются медленно. Но почему же не умолкает пулемет? Самое время Драганову бросить его и уходить. И вдруг сержант понял: Семен не уйдет.
      Чуть приподнявшись, Сашка кричит изо всех сил:
      - Семен, ко мне!
      Одна пуля ударила в плечо, вторая осой впилась в бок. Сержант поспешно ткнулся в снег и слышал, как на спине пули царапают ватник. Несколько раз он делал попытки поднять голову или отползти в сторону, но немцы стерегли каждое его движение.
      Наконец пулемет замолчал. Эсэсовцы, решив, что с пулеметчиком покончено, поднялись и двинулись к Стрекалову, больше не опасаясь за свой тыл. Сержант уже видел перед собой тускло блестевшие каски и темные пятна лиц под ними, слышал скрип снега под сапогами, команды коренастого офицера и позвякивание котелков, привязанных к ранцам. Сашка выбрал офицера, тщательно прицелился и нажал спусковой крючок. Вместо очереди послышался легкий щелчок. Сержант похолодел. Запасного магазина у него не было, пистолета тоже...
      Полукруг эсэсовцев сжимался. И одновременно с ним сжималось Сашкино маленькое, всегда так верно служившее ему сердце. Сашка ясно ощущал его торопливые, прощальные толчки...
      И в этот момент ударил пулемет Драганова. С великолепной точностью старший сержант бил по эсэсовцам, окружавшим его друга. Застигнутые врасплох, они заметались, ища спасения, одни - в глубоком снегу, другие - в густом кустарнике справа ov Сашки, на минуту забыв о нем, а когда вспомнили, разведчика уже не было на прежнем месте. Спотыкаясь и придерживая здоровой рукой раненую, он бежал к лесу, то показываясь на миг среди кустов, то скрываясь в них, и с каждым шагом все приближался к спасительной опушке.
      Через минуту-две он растворился в белом безмолвии, и лишь иней, осыпающийся с веток, еще некоторое время указывал его путь.
      ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР Бородина с Пугачевым 13 декабря в 3 часа утра
      - Мои наблюдатели фиксируют почти непрерывный шум работающих двигателей на той стороне. Так что сомнений нет...
      - Давно начали докладывать?
      - Примерно с двадцати трех часов, товарищ генерал. (Пауза.)
      - Хорошо. Информируйте меня каждые полчаса.
      - Слушаюсь, товарищ генерал.
      - С "Соколом" связи нет?
      - Последний раз вчера в тринадцать тридцать...
      - Знаю. Позднее не выходил на связь?
      - Никак нет. (Пауза.) Думаем, погиб, товарищ генерал. Но парень свое дело сделал! Так сказать, долг солдата выполнил.
      (Пауза.)
      - Да... Но ты все-таки одну рацию оставь на этой волне. На всякий случай...
      - Слушаюсь, товарищ генерал.
      Раненный в руку, голову и дважды в плечо, Драганов тяжело 'отвалился от пулемета, морщась, достал из кармана кисет, кое-как свернул самокрутку, прикурил от зажигалки и стал ждать. Головы он не поднимал - это было и не нужно: крики солдат, слова команды, тяжелое дыхание людей, карабкавшихся по склону холма, сказали ему, сколько времени оставалось жить - что-то около двух минут. Достаточно, чтобы выкурить цигарку. Впрочем, никаких других желаний у старшего сержанта теперь не было. Лежа на снегу, он отдыхал от всего, что было с ним раньше - сегодня утром, вчера, и неделю назад, и год назад, - отдыхал за всю свою короткую и такую непомерно долгую, трудную жизнь. Безотцовское детство в рабочем поселке. Бесконечные драки с мальчишками. Одна отрада - школа, но ее не пришлось окончить. После семи классов пошел работать. Надо было кормить больную мать и двух сестренок. Потом порт, работа грузчиком, а по вечерам выступления в рабочем клубе на ринге в качестве боксера-любителя... Потом - война, армия, разведка. Долгие рейды по тылам врага, кровавые схватки в темноте и при ярком солнце, на снегу и под проливным дождем. Короткие передышки в госпиталях и длинные ночи на передовой, часы неподвижного лежания то по горло в болоте, то по пояс в снегу, бег под палящим солнцем на многие километры... Сухари, от которых крошатся зубы, и обжигающий глотку огонь самогонного спирта на коротких передышках в деревнях, губы, руки, сумасшедшие глаза истосковавшихся по мужской ласке баб... Теперь все это позади. Семен слышал, как медленно, по капельке, выходит из него жизнь, просачиваясь в какую-то странную, неожиданно светлую, будто изо льда, ямку, но страдал не от этого и даже не от боли, которую ощущал все слабее, а от чего-то другого, что не походило ни на боль, ни на знакомую по прежним ранениям противную слабость. Это было похоже на обыкновенную человеческую тоску, только в десятки раз более сильную, сжимавшую сердце в ледяной горсти.
      - Санька! - позвал он. - Сержант Стрекалов! Глаша!
      Скользя коленками и локтями о камни, Драганов поднялся на четвереньки, потом встал во весь рост. Ему крикнули что-то, наверное, приказали поднять руки, но он не понял и продолжал стоять, пошатываясь, с трудом удерживая равновесие. Тогда чей-то голос, резкий и властный, повторил то же по-русски. Семен сделал попытку переступить правой ногой - мешали валявшиеся кругом стреляные гильзы, - но едва не упал. Сквозь пелену наплывающих на глаза сумерек он разглядел шеренгу людей в рогатых касках, с автоматами, направленными ему в живот и в ноги. От этой шеренги отделился кто-то высокий и широкоплечий в расстегнутой офицерской шинели и не спеша двинулся к Семену. Собрав силы, Драганов сделал шаг вперед, вытащил из кармана гранату. В ту же секунду в его шею, чуть выше ключицы, податливо, но со страшной болью вошел стальной клинок. Он хотел напоследок вздохнуть поглубже, но захлебнулся густой, соленой влагой и упал - сразу всем телом на твердый и горячий, как раскаленное железо, снег.
      СПЕЦДОНЕСЕНИЕ
      Весьма срочно!
      Командиру 201-й с. д. генерал-майору Пугачеву Начальнику штаба полковнику Покровскому Командиру кав. части особого назначения подполковнику Дузю
      Выступление окруженной группировки генерала Шлауберга состоится (предположительно) в ночь с 13 на 14 декабря. Район сосредоточения основных сил - правый берег р. Пухоти напротив д. Переходы. Возможен также прорыв вспомогательными силами в районе старого моста севернее деревни Мзга. Прорыв со стороны Алексичей маловероятен из-за сравнительно небольшого количества здесь у противника техники и особенно горючего и боеприпасов. Приказываю:
      1) сосредоточить основные силы дивизии, включая всю артиллерию, к востоку и западу от деревни Переходы;
      2) командиру кавалерийской части особого назначения занять оборону на правом берегу реки Пухоть, напротив Алексичей;
      3) ему же: выделить один эскадрон для контроля за противником в районе Мзги.
      Командующий армией генерал-лейтенант Белозеров.
      ТЕЛЕФОНОГРАММА
      Политотдел в/ч 12338 Подполковнику Павлову С. Б.
      Концертная бригада в количестве 8 (восьми) человек (пять женщин и трое мужчин) сегодня утром отбыла на своей машине 21-55 в д. Переходы для обслуживания находящихся там воинских частей.
      Заместитель командира по политчасти капитан Кухнаренко
      Глава пятая. Прорыв
      Из бойцов нового пополнения больше других страдал от недостатка сна рядовой Кашин. Сонная болезнь настигала его повсюду - на посту, у орудия, за рытьем ровика, даже за колкой дров.
      - Симулянт он у вас, - сказал полковой врач, выслушав жалобы командира расчета, - такой болезни нет. То есть, конечно, имеется подобная, но та совсем другое дело. При ней человек засыпает где попало, а ваш солдат спит, заметьте, когда ему выгодно. Во время приема пищи не спит ведь, нет?
      - Не замечал, - признался Уткин.
      Во время приема пищи Кашин действительно не спал...
      Кашинская спячка наводила уныние на весь орудийный расчет: Вася мог уснуть и на посту. В то же время устраивать ему курорт резона не было.
      В половине второго ночи Осокин - он стоял на посту с двенадцати отвязал от орудийного чехла веревочку, спустился в землянку и, приоткрыв для света дверцу печки, собрался искать ноги Кашина среди шести пар точно таких же ног. Кашину заступать в два, но Осокин знал, что скоро Васю не разбудишь.
      Временное укрытие - обыкновенная яма в земле. Со всех сторон промерзшая глина, над головой кое-как набросаны доски, лапник. Хорошо еще, печку удалось поставить. Контрабандой, конечно, если увидят - отберут, потому что демаскирует, но пока есть - греться можно. С дровами хуже. Сухие остались на старой огневой, здесь одно сырье: дыму много, толку мало. Лучшее топливо - снарядные ящики пока лежат нетронутыми. В каждом из них по четыре пудовых патрона, похожих на винтовочные. Можно взять такой патрон, половчее стукнуть обо что-нибудь твердое, и тогда девятикилограммовая болванка - если, конечно, не взорвется - вывалится, освободив миткалевый мешочек с бездымным порохом... За такое дело по головке не погладят, но зато, хоть какую сырь клади, против такой растопки ни одно полено не устоит, загорится.
      Осокин нехотя отодвинулся от теплой печки и пересел на глиняный выступ, служивший первому орудийному расчету нарами. Маленькое, курносое лицо Кашина с вечно открытым ртом было рядом, но Осокину нужно было не лицо, а ноги. Укрытые шинелями, в одинаковых ботинках и обмотках, они запутались, переплелись между собой, утонули в ворохе соломы. И вдруг Осокин вспомнил: у Васьки для крепости вместо шнурков вдет красный телефонный кабель! Он сразу увидел эти ботинки с кабелем, но уходить из тепла вот так, сразу, не хотелось. Посидев еще с минуту, он поднялся, сделал петлю, накинул ее на торчащий из-под шинели ботинок и пошел наверх, в холодрыгу и метель. Возле орудия он привязал свободный конец к поясному ремню и стал ждать. По его расчетам выходило, что до смены около получаса. Еще через пять минут надо начинать будить.
      Ветер, как и раньше, гнал из-за реки колючие, жалящие ледышки, но сейчас, после короткого тепла, они казались острее и больнее впивались в кожу.
      Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Осокин подошел к торчащей над землянкой железной трубе. Внутри ее, сантиметрах в двадцати от верхнего края, в сеточке у него пеклась картошка - шесть круглых катышков, с гусиное яйцо каждый. Из этого бесценного клада ему полагалась третья часть картошку доставал Кашин, сетку нашел Моисеев, Осокин только пек. Достав две и покатав между ладонями, он съел их с тем особенным аппетитом, которым вообще отличалось новое пополнение. Потом вернулся к выходу из землянки здесь было не так ветрено, достал "катюшу", выбил искру, прикурил и задумался. Поднятые вчера ночью по тревоге, артиллеристы оставили теплые, обжитые землянки с дощатым струганым полом, потолком и настоящей кирпичной печкой и прибыли сюда, под Переходы, где вот уже сутки напролет долбят мерзлый грунт, зарывая в него орудия, зарываются сами. Скрытность передвижения и всего, что они делали после, особенная какая-то нервозность командиров, излишняя суетность Уткина - все это доказывало одно: враг действительно рядом, - возможно, за рекой в лесочке, - враг настоящий, не учебный и, должно быть, не слишком слабый. Последний инструктаж - не дремать на посту, глядеть в оба, не курить и не перекликаться - делал сам комбат, чего раньше не было. Вот почему в эту ночь с 13 на 14 декабря рядовой Осокин на посту не дремал. Просто когда нахалюга ветер бросил пригоршню ледышек в лицо и выбил слезы из глаз, Осокин на минуточку повернулся спиной к реке...
      Сильнейший рывок за ногу оторвал старшего сержанта Уткина от сладкого сна. Опомнившись, он протянул руку и нащупал на своей щиколотке... веревку. Кто-то настойчиво тащил его по земле к выходу. Старший сержант, вообще не любивший розыгрышей, витиевато выругался и на одной ноге подскакал к вырубленным в земле ступеням.
      - Щас я вам, сукины дети!..
      Но, как только он выскочил в ровик, кто-то большой и тяжелый бросился на него сверху, с бруствера, сбил с ног, подмял под себя.
      Злоба, а не страх - Уткин все еще думал, что с ним шутят, - придавала силы, но туманила разум. Старший сержант рванулся, хотел сбросить с себя шутника, но, несмотря на все усилия, выпростал только правую руку.
      - Ну будя, будя! - сказал он грозно и вдруг почувствовал на своем горле липкие, сильные пальцы. Только тут он начал понимать, что происходит то самое, чего он втайне от всех так боялся. Боялся с той самой минуты, когда были убиты лейтенант Гончаров и Валя Рогозина. От этой мысли и еще от того, что дышать становилось все труднее, глаза начали вылезать из орбит, он застонал, закашлялся, забился в чужих, безжалостных руках. Уже теряя сознание, услышал, как ослабли сжимавшие горло пальцы, стало неупругим и податливым лежавшее сверху тело.
      Трепеща каждой мышцей, Уткин поднялся на четвереньки. Позади него, зарывшись лицом в сугроб, бился в агонии немец в белом маскировочном костюме; над ним на корточках сидел старшина Батюк и вытирал штык от СВТ полой бушлата.
      - Хто був на посту?
      - Осокин. Я еще до ветру выходил, так он заступал... Осокин! Да где ж он, дьявол его побери?!
      - Нема твоего Осокина, - хмуро сказал старшина и поднялся. Порывом ветра у него сбило шапку, Батюк нагнулся за ней, и в тот же миг над временным убежищем первого орудийного расчета, разметав лапник, ухнул взрыв. Старший сержант кубарем скатился в землянку, рявкнул что есть силы: "Расчет! В ружье! Занять круговую оборону!" Нашарив в темноте автомат, дал очередь вверх, туда, где вместо крыши теперь зияла дыра, потом выбежал к орудию, лег на бруствер и, нажав спусковой крючок, смотрел, как уходят в темноту яркие звездочки трассирующих пуль... Только расстреляв патроны, пришел в себя, огляделся. Справа и слева от него бойцы расчета с усердием палили из карабинов и винтовок. От батарейного НП, слабо различимые сквозь метель, к его орудию бежали люди. В переднем он узнал комбата Гречина.
      - Кто стрелял?
      Уткин тяжело отвалился от бруствера, поднял ладонь к виску.
      - Товарищ старший лейтенант, на меня напали! Гречин подошел к убитому, носком сапога перевернул его животом вверх, вгляделся.
      - Сперва утянуть хотели, - сказал Уткин, - а после задушить пытались.
      - Старшина Батюк, - сказал негромко комбат, - возьмите людей, проверьте все вокруг.
      - Сперва они меня утащить хотели, товарищ старший лейтенант, - снова начал Уткин, когда Батюк покинул ровик, - веревочкой вот за это место меня привязали.
      - Какой веревочкой?
      - Вот этой. Я лежу, вдруг - раз! А после гранату в трубу бросили, сволочи!
      Гречин исподлобья метнул взгляд в сторону развороченной крыши.
      - Ты мне скажи, где часовой. Уткин растерянно оглянулся.
      - Так ведь Батюк же...
      - Что Батюк? Я тебя спрашиваю! Это твой боец. Где он? А насчет гранаты не сочиняй. Эти байки мне знакомы. Тимич, проверь. Наверное, опять порохом печку разжигали.
      Командир огневого взвода, стройный, как девушка, держа зачем-то наган в руке, скользнул мимо Уткина в землянку. Прошла минута-другая. Гречин стоял, отвернувшись от ветра, прикрывая обмороженную недавно щеку рукавичкой невоенного образца.
      - Ты прав, Николай, - упавшим голосом сказал Тимич, вылезая наверх, опять мои отличились...
      В руке он держал пустую снарядную гильзу. Комбат перевернул ее фланцем вверх, потрогал капсюль.
      - Целехонек! Лучший оружейный расчет на батарее - и такое...
      - Товарищ старший лейтенант, - захрипел Уткин, - ведь это когда было-то! А после, ей-богу, не трогали! Это немец гранату кинул, честное слово!
      - Коля, - сказал Тимич, - я виноват, недоглядел. А они замерзали... Нет, ты не думай, я готов нести полную ответственность...
      - Не сомневайся, ты свое получишь, - ответил комбат, - а за "Колю" вдвойне!
      Из снежной круговерти возникли как приведения и спрыгнули в ровик Ухов с двумя разведчиками и майор Розин с ординарцем. Гречин поправил воротник, доложил:
      - Товарищ майор, орудийный расчет первой батареи подвергся нападению противника.
      Майор хмуро смотрел на комбата.
      - Кто вам разрешил открывать огонь? Гречин пожал плечами.
      - Обстановка потребовала, товарищ майор.
      - Приказ командира дивизии довели до личного состава?
      - Так точно. Но обстановка, товарищ майор! Нападение...
      - А вы понимаете, старший лейтенант, во что может обойтись полку ваша стрельба?
      - Понимаю, - ответил Гречин, - но разрешите высказать свои соображения?
      - К чему теперь ваши соображения? Раньше надо было думать. Потери есть?
      - Один человек.
      - Убит?
      - Еще неизвестно.
      - Сколько человек послали в погоню?
      - Шесть.
      - Мало. Их нельзя упускать.
      Через коммутатор дивизиона Розин связался со штабом полка. Выслушав его, Бородин спросил:
      - Одного взвода хватит?
      - Достаточно. Только пошлите его с участка Сакурова. Вы меня поняли?
      - Я-то вас понимаю. А вот если немцы прорвутся на участке Сакурова, поймут ли меня там, у вас?
      - В ближайшее время не прорвутся, - ответил Розин, - за это я ручаюсь. Они ведь не любят наступать вслепую, а их разведка пока еще на этом берегу. И от нас с вами зависит, дойдет ли она обратно.
      - Что ж, рискнем...
      Вернув трубку телефонисту, Розин закрыл глаза и некоторое время сидел так, борясь с усталостью. Последние трое суток он не спал, даже не снимал шинель. В только что построенном, пахнущем смолой и мокрой глиной блиндаже жарко топилась печь. В одном углу на ящике стоял полевой телефон, в другом наспех сколоченный топчан с соломенным тюфяком, еще никем не обмятым, в третьем - топчан поменьше, должно быть, для дежурного телефониста или ординарца, посредине на козлах стол из толстых неструганых досок, на нем банка свиной тушенки, буханка хлеба, селедка и большие желтые луковицы - не то поздний ужин командира дивизиона, не то ранний завтрак.
      Вошли заместитель Лохматова по политчасти старший лейтенант Грищенко и техник дивизиона Стрешнев. Увидев дремлющего начальника разведки дивизии, молча присели на скамью.
      С грохотом и стуком ввалился связист с охапкой мелко порубленных досок и принялся энергично запихивать их в печку.
      - Хоть бы гвозди вытащил, что ли! - сердито сказал Грищенко, но связист, как если бы это относилось не к нему, молча продолжал свое дело.
      Розин открыл глаза, поздоровался. Когда связист вышел, Грищенко спросил:
      - Что вы насчет чепе скажете, товарищ майор?
      - А что говорить? Вам к этому не привыкать.
      - Это верно, - невесело усмехнулся Лохматов, - и как это им удается? В час пятнадцать сам вместе с комбатом проверял посты, а в половине второго на тебе! Да вы поешьте, товарищ майор, как говорится, чем богаты...
      Поели наскоро, хлеб запивали подслащенным кипятком. От злого лукового духа на глазах Розина выступили слезы.
      Послышался зуммер полевого телефона. Старшина Овсяников докладывал: северо-западнее его траншей слышна автоматная стрельба - и просил разрешения вмешаться.
      - Почему не докладываете в штаб полка? - спросил Лохматов.
      - Нет связи, - коротко ответил Овсяников. Розин взял трубку.
      - Товарищ старшина, с вами говорит "Двенадцатый". Оставайтесь на месте. Вы меня поняли?
      - Да ведь рядом! - убеждал Овсяников. - Я не могу так! А если наших бьют?
      - Сиди и не рыпайся, - сказал ему Лохматов.
      Не успел умолкнуть тенорок Овсяникова, как трубка задрожала от мощного баса командира второго батальона. Он интересовался, какого черта молчит артиллерия. Потом позвонил Бородин, спросил Лохматого, не видно ли чего из его ровиков. Лохматов сказал, что впереди его орудий есть еще пехота и если уж спрашивать, то у них, но Бородин сказал, что связь со вторым батальоном еще не восстановлена, а ему показалось, что бой идет как раз в расположении второго батальона.
      - Хорошо, что не у них, - сказал он. - "Двенадцатый" еще у вас?
      - У меня. Прикажете позвать?
      - Да нет... Если у него ко мне ничего нет, то не надо.
      Волнение, хотя и разной степени, охватило всех. С бугра, где стоял артдивизион, при дневном свете был хорошо виден берег, занесенные снегом кусты, деревянный причал за ними и вмерзший в лед старый паром - все, что осталось от переправы, но до света было еще далеко, начавшаяся недавно метель, казалось, только набирала силу, и Розину с артиллеристами оставалось гадать и ждать.
      В три двадцать восемь стрельба начала стихать, дружный перестук автоматов сменился отдельными очередями, иногда через большие интервалы, а затем и вовсе перешел на одиночные выстрелы. После трех тридцати не стало слышно и их, но в три тридцать девять с правого берега неожиданно ударили немецкие пулеметы. По звуку нетрудно было определить, сколько их, и Гречин, а за ним и командир второй батареи Самойленко клялись, что накроют их с трех выстрелов, пока Лохматов не отругал обоих. Потом Лохматов, Грищенко и Розин перешли в расположение первой батареи - здесь было ближе всего к тому, что совершалось сейчас на берегу Пухоти. Артиллеристы, полузанесенные снегом, застыли на своих местах, телефонист в шапке с тесемочками, подвязанными под подбородком, яростно накручивал ручку аппарата, лейтенант Тимич, в короткой курсантской шинели, стоял на самой вершине бугра.
      - Хуже всего то, что Батюку ничем помочь не можем, - словно про себя сказал Розин. Ординарец бросил на снарядный ящик полушубок, майор сел на него, вытянув вперед раненную когда-то ногу.
      Между тем Ухов с разведчиками обыскали убитого, зачем-то подтащили его поближе к начальнику разведки.
      - Ничего нет, товарищ майор. Кроме оружия, конечно.
      - А ты хотел у него оперативные карты найти? - усмехнулся Розин.
      Немец был крупный, широкий в кости, но необыкновенно худой - через порванную разведчиками одежду виднелись его жилистая длинная шея, мощные, как у гориллы, ключицы.
      Осмотрев убитого, спустились в землянку. Здесь было тепло от топившейся печки. Наводчик Глыбин, присланный вместо Стрекалова, заделывал дыру в крыше.
      - Странно, - сказал Гречин, глядя на его старания, - но, похоже, Уткин не врет. Гранату действительно бросили. Только почему разнесло одну крышу, а внизу все осталось целым? Она что, в трубе разорвалась? И еще, товарищ майор, Уткин говорил, будто его сперва утащить хотели. Веревочку какую-то показывал...
      - С помощью веревки? - переспросил Розин. - Какая чепуха!
      - Не знаю. Прикажете позвать?
      - Зовите.
      Гречин вышел. Уткин сидел на корточках возле орудия и, сняв шапку, к чему-то прислушивался. Гречин тоже присел и услыхал гул. Он шел по земле и был слышен лучше всего в глубине ровика, где было тихо и не свистел ветер.
      - Что это? Откуда?
      - Оттедова, товарищ старший лейтенант! - таинственно ответил Уткин.
      - Неужели танки?
      - Может, и танки...
      Комбат в волнении расстегнул воротник гимнастерки. С удивлением взглянул он на Уткина, на его мгновенно преобразившееся лицо, смертельно бледное, с подрагивающим подбородком, на котором, как ламповом ежике, торчала жесткая щетина; на выбежавшего из землянки Глыбина, суетливо прильнувшего к прицельной трубе; на младшего лейтенанта Тимича, со сжатыми в ниточку губами стоявшего рядом.
      Какая-то непонятная, тихая злость поднималась в душе Гречина. Такое уже было с ним однажды, когда убили Андрея. Гречин плохо помнил, что говорил тогда, куда бежал, в кого стрелял. Но ведь Андрея убили по-воровски, неожиданно, а здесь все ясно, как на учении: вот он, Гречин, командир зенитной батареи, волею судьбы превращенной в полевую, вот его подчиненные, а там, пока еще далеко, враг, которого надо уничтожить. Чего тут волноваться? Однако несколькими минутами позже гул моторов прекратился.
      Чем дальше от батареи уходил маленький отряд, тем тревожнее становилось на душе у старшины. Подчинившись приказу комбата, он добросовестно обшарил все вокруг огневой и потерял драгоценные тридцать минут. След нашелся, как и предполагал Батюк, метрах в ста к северу от огневой, но вьюга быстро делала свое дело, и теперь через сугробы тянулась лишь едва заметная цепочка. Еще через полчаса от нее не останется ничего, и Батюк торопился. Пятеро шедших за ним огневиков понимали это, но секущий лицо ветер и глубокие, местами выше колена, сугробы быстро их измотали. Пять человек - не ахти какая сила, но и за этих пятерых комбату влетит от начальства: перед боем на батарее каждый человек на счету. Вот только успеют ли они вернуться? Старшина успокаивал себя тем, что немцы не двинутся с места, пока не вернется их разведка. Через каждые сто метров он останавливался, разглядывая следы. Немецких разведчиков было человек десять. В одном месте они повернули влево все разом и, хотя тут же снова выстроились в цепочку, все-таки сделали промашку - выдали Батюку свою численность. Потом, как видно, заартачилась жертва - рядовой Осокин не хотел или не мог идти дальше, и его били - в нескольких местах снег был сильно помят, кое-где виднелись следы крови.
      Между тем метель пошла на убыль. Уже в тридцати шагах стал виден кустарник по берегам широкого оврага и даже отдельные деревья.
      За этим оврагом находились ячейки истребителей танков. Дальше, если следовать обычной фронтовой терминологии, начиналась нейтральная полоса. Но обычная терминология здесь не годилась, как не годилась и привычная схема обороны. Противника нужно было обмануть, соблазнить отсутствием в этом месте обороны, чтобы потом взять в клещи, прижать к реке и либо заставить сдаться, либо уничтожить.
      Все это старшина Батюк понимал, догадывался обо всем уже давно и с решением командования был согласен. Он почти забыл обиду, которую ему нанесли недавно, послав в тыл врага другого. Даже о Стрекалове - невольном виновнике этой обиды вспоминал почти с отеческой нежностью.
      Немцев заметили издали. Разведчиков было девять, десятого, очевидно "языка", тащили по снегу волоком. Впрочем, это удалось рассмотреть позднее, пока же артиллеристы видели только неясные серые тени.