Поединок над Пухотью

      - Бывали. Часть тут у них. А может, и не одна.
      - Как это они молодую, красивую бабу не тронули?
      - Не до баб им. Насчет жратвы промышляют. В чем душа держится. Да и хитрые мы. Ты меня днем видел? Старуха. Все тут такие. Волоса золой посыпаем, чтобы седыми казаться, на себя что пострашней надеваем...
      - Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай, почему не уходишь?
      Она молчала.
      - Может, из-за сына? Так ведь его нет. Вернешься весной, сделаешь что надо, а теперь чего тут торчать? Слушай, неужто из-за Семена?
      Она мгновенно преобразилась.
      - Да. Из-за него, - досадуя на свою слабость и стыдясь Сашки, крепко вытерла слезы ладонью. - А где мне его еще ждать? Почты для нас с ним нет...
      - Обожди, не плачь.
      - Я не плачу. Идем, парень, очень тебя прошу. На душе тревожно как-то...
      - Вот что, забирай шмотки и идем вместе. Она исподлобья, враждебно глядела на него.
      - Нельзя тебе здесь оставаться. Скоро тут такое начнется... А там, за рекой, устроишься в деревне, хозяйство заведешь и жди себе.
      Она упрямо качнула головой, пошла к двери. Он понял, что иного выхода нет...
      - Глаша!
      Она замерла на месте, но еще долго не оборачивалась, боясь, что ослышалась, потом подошла к Сашке, заглянула ему в самые зрачки.
      - Откуда мое имечко знаешь, солдат? Или я его тебе назвала?
      - Называла, - поспешно соврал он. Она покачала головой.
      - Неправда. - И вдруг крепко схватила за телогрейку: - Солдат, миленький, скажи, откуда? Богом прошу, скажи! Ну хочешь, я перед тобой на колени встану? - Она и в самом деле упала перед ним на пол, охватила его сапоги руками. - Не томи душу, не видишь, изболелась вся. Только он один мое имечко знает. Да говори же! Он сказал, да?
      - Ну он, чего кричишь? Дружки мы с ним. В одной части служили.
      Она, как подброшенная пружиной, вскочила на ноги.
      - Пошто сразу не сказал? У, пустоголовый! - Вздохнула, как человек, сбросивший с плеч непосильный груз. - Ну вот, теперь и уйти можно. Семен-то где сейчас? Найдем мы его? - говоря это, она лихорадочно собирала вещи, завязывая все в большой узел. - А ты все-таки олух царя небесного, парень, хоть обижайся, хоть нет. Жены-то нет? И не будет. Бабы таких не любят. Вот мой Семен... Ну как он там? Голодает небось? Обо мне-то хоть вспоминает? Да не стой столбом, помогай! Звать тебя как? Семен называл одно имечко... Александром? Ну пошли, Александр, больше нам тут делать нечего.
      У двери она обернулась, обвела прощальным взглядом свою конуру, закусила губу, чтобы не расплакаться.
      РАДИОГРАММА
      Пугачеву
      Сегодня, 13.12.43, в 0.47 в ваше распоряжение направлены следующие части и подразделения: 230-й Отдельный танковый батальон (командир гвардии подполковник Синицын), батарея СУ-120 (командир гвардии капитан Кравченко), один ИПТАМ 210 (командир майор Быков), а также два батальона 530-го с. п. под командованием капитана Рустамова.
      Основание: приказ № 171 ШТАРМа от 12.12.43
      Филипченко РАДИОГРАММА
      Весьма срочно! Пугачеву
      Сообщаю приказание командующего армией № 08943 от 13.12.43. В связи с крайне напряженной обстановкой на участке Лагутино - Мхи приказываю:
      1) немедленно остановить продвижение немецких частей ген. Шлауберга на рубеже р. Пухоть;
      2) вторично предложить противнику сложить оружие, гарантировав жизнь всем - от солдата до генерала;
      3) в случае отказа сдаться ликвидировать окруженную группировку всеми имеющимися в вашем распоряжении средствами.
      Белозеров.
      Тяжелый, слышный теперь отовсюду гул нарастал, полз с севера, от реки, тянулся по земле, прижимаемый книзу ветром, и то заглушался им, то становился отчетливо ясным. Батарейцы притихли.
      Нет на свете ничего тяжелее последних перед боем минут, когда все, что было за долгую или недолгую жизнь, превратившись в одно сияющее мгновение, в последний раз мелькнуло перед глазами и исчезло; когда душа, надев чистую рубаху, уже приготовилась в любую минуту покинуть тело; когда мысленно прощены все долги, забыты обиды и когда вчерашний недруг отдает тебе свою последнюю цигарку, а командир взвода, забывшись, называет по имени...
      Что-то непонятное тоненько прокричал телефонист. Командир батареи скомандовал: "Бронебойным заряжай!" Сулаев торопливо пихнул патрон в казенник, дослал кулаком, быстро убрал руку от щелкнувшего затвора, взялся за спусковую рукоятку.
      На сплошном, сером, как бетонная стена, фоне стали проявляться и исчезать размытые, почти бесформенные темные пятна. Двигались они не по земле и не по небу, а просачивались где-то между ними, медленно вырастая до размеров спичечного коробка, после чего исчезали, будто проваливались в бездну.
      Телефонист передал команду "огонь".
      - Огонь! - повторил торжественно Тимич, а за ним и Уткин.
      - Огонь! - прохрипел наводчик Грудин. Сулаев дернул за спусковую рукоятку.
      От страшного удара в оба уха Кашин едва не упал. Пудовый патрон вывалился из его рук, кувыркнулся через станину и покатился под ноги заряжающему. Ослепленный огнем, Василий попытался ощупью найти другой, но под руки попадали только комья мерзлой глины. Плача от боли - взрывная волна особенно сильно ударила в правое ухо, - Василий случайно наткнулся на нишу, вполз в нее, съежился, стиснул руками виски... Но тут над его головой что-то разорвалось, с бруствера посыпалась земля и колотый лед. Упал, раскинув руки, заряжающий Сулаев. Кашин видел все, но не мог сдвинуться с места. Временами ему казалось, что он уже умер, убит немецким снарядом, а видеть продолжает просто так, по инерции, как только что обезглавленный петух - скакать и прыгать по двору...
      А чертовы снаряды - вот они! Стоят в ящиках вдоль стенки ровика. Преодолев дикий, противный страх, Кашин на четвереньках выполз из ниши, ухватил руками медный цилиндр, прижал к груди. Снова грохнуло, но чуть потише, и Василий патрона из рук не выпустил. Дополз до орудия, сунул патрон Уткину, который теперь стоял у казенника.
      - Куды тычешь? - взревел Уткин. - Не видишь, чего натворили?
      На конце орудийного ствола вместо дульного тормоза появился диковинный цветок с лепестками, закрученными в обратную сторону.
      - Накрылась пушка. - Уткин сложил ладони рупором, крикнул: - Первая вышла из строя!
      В ровик прыгнул командир взвода, осмотрел "цветок", зачем-то заглянул в казенник.
      - Сколько сделал выстрелов?
      - Один.
      - Позовите старшего лейтенанта, а сами - во второй расчет! Быстро!
      Перевалив через бруствер, спрыгнули в соседний ровик.
      - Чего к нам?
      - У нас ствол разорвало. Диверсанты, должно, заклинили...
      Москалев - мужик огромного роста, каждый кулак - в два кашинских, снаряды берет играючи, как сухие поленца.
      - Вторррое готово!
      - Тррретье готово!
      - Четвертое готово!
      - Ба-та-ре-я-а-а! - закричал Гречин. - Огонь!!
      - Как это заклинили?
      - Забили через дульный тормоз в ствол вот такое полешко, пороховые газы и разорвали... Это не диво.
      - Обожди. А часовой? Он что, спал?
      - Сняли они его. Как и других. Осокина с собой увели.
      - Прекратить треп!
      Командир орудия сержант Москалев, стоя на бруствере, ловил вместе с ветром команды с КП. Слышит он плохо: перед самой войной ему за отличную стрельбу дали отпуск на десять дней. Вернулся в часть глухим наполовину пьяный тесть "поощрил" зятя дорогого кулаком в ухо...
      - Товарищ младший лейтенант! - закричал Грудин. - Нельзя стрелять. Машина.
      - Полуторка впереди, - подтвердил Москалев. По дороге, прямо на батарею, мчался автофургон. Тимичу показалось, что он различает лицо человека в квадратном окошечке над кабиной водителя. Позади фургона, используя его как щит, гуськом шли немецкие танки.
      Телефонист позвал Гречина к телефону.
      - Почему не стреляешь? - грозно спросил командир дивизиона.
      - Фургон мешает, товарищ капитан, - ответил комбат.
      - Какой еще фургон?
      - Не могу знать. Наверное, гражданские едут. А немцы за ним пристроились, идут в кильватере прямо на батарею.
      - Приказываю открыть огонь!
      - Да куда стрелять? В полуторку?
      - Старший лейтенант Гречин, приказываю открыть огонь!
      - Но там же люди!
      - Пойдешь под трибунал! - раздельно произнес Лохматов.
      Гречин бросил трубку. Сидя на месте наводчика, Тимич медленно вращал маховичок азимута.
      - Впритык идут...
      - Сколько их? - спросил Гречин.
      - Вроде шесть.
      - Наводи в головного.
      - Нельзя, Николай, полуторку заденем.
      - Отставить разговоры! Орудиям доложить о готовности.
      - А если беженцы с детишками? - спросил Носов.
      - Приказываю всем замолчать! - срываясь на фальцет, крикнул Гречин.
      Тимич побледнел. В светлом кружке окуляра перед ним прыгало нелепое сооружение с квадратным окошком над кабиной. В этом окошке, теперь уже ясно, виднелось бледное лицо в венчике светлых волос, из окна выбился и, как флаг о капитуляции, трепетал на ветру белый шарф.
      - Ба-та-ре-я! - закричал Гречин. - Огонь! "Господи! - отрешенно подумал Тимич. - Люди добрые, которые там... Простите нас!.."
      В этот момент полуторка, следуя извилинам дороги, метнулась вправо, открыв широкое тело головного танка...
      Сквозь снежный буран Тимич увидел три огненные вспышки: одну слева от танка, другую справа, третью как раз посередине.
      - Огонь!
      После третьего выстрела головная машина остановилась, остальные начали обходить ее стороной. Сейчас ударят по батарее.
      Тимич вскочил с сиденья.
      - Грудин, на место! Наводить по головному! Выстрелы орудий следовали один за другим часто, но позади огневой раздались тяжелые взрывы - немцы нащупали батарею. Тимич оглянулся. Судя по звукам, бой шел по всей линии обороны 216-го полка. Гремели орудия среднего калибра - это дрались вторая и третья батареи лохматовского дивизиона, отбивалась от немцев батарея сорокапяток, впереди, ближе к Пухоти, трещали пулеметы.
      Три горбатые зенитки с непривычно для них поднятыми казенниками и броневыми щитами выстроились в ряд, развернув длинные стволы с конусами дульных тормозов. И возле каждой по семь мальчишек, о которых он, Тимич, еще ничего не знает...
      - Наводить по головному! - упрямо командовал Гречин.
      Снова рвануло позади огневой, теперь уже совсем близко. Почему-то немцы все время опережали выстрелы орудий.
      - Огонь!
      Прямое попадание. Огневики издали дружный вопль. Орудие головного больше не стреляло, танк задымил.
      Немцы переменили тактику: они развернулись фронтом и увеличили скорость. Стрелять по ним стало удобней, но снаряды отскакивали от лобовой брони и рвались в воздухе или зарывались в снег.
      - Бить по гусеницам! - приказал Тимич.
      Один из танков, желая, видимо, обойти батарею с тыла, на развороте неосторожно подставил борт. В тот же миг снаряд пробил его броню. Танк загорелся. Почти одновременно с этим Чуднову удалось разорвать гусеницу другого танка. От горевшего обратно к Пухоти бежали танкисты. Их никто не обстреливал - пехота 216-го полка изнемогала под натиском боевых машин Шлауберга.
      Метрах в трестах от огневой загорелся еще один танк, но выстрелом другого был уничтожен весь четвертый орудийный расчет. Этим другим оказался "тигр". Чуднов вначале уцелел - он был в стороне, за бруствером - и даже как будто нацелился рвануть прочь, но передумал, пополз навстречу "тигру". Краем глаза Тимич видел, как он, держа гранату перед собой, перекинулся через развороченный бруствер, как ноги его в валенках раза два мелькнули на снегу - из артиллеристов мало кто умеет ползать по-пластунски, как выплеснул красный огонек, будто спичку зажгли, как потом по этому месту невредимо прошли гусеницы танка. Пока Носов разворачивал свое орудие, "тигр" проскочил оставшиеся метры, вполз в ровик четвертого расчета и, зацепив чудновскую пушку, поволок ее задом наперед, вдвинул в ход сообщения, перевернул, смял и как ни в чем не бывало припустил через огневую в глубь обороны. Носов дал вдогонку несколько выстрелов, но вынужден был снова развернуть пушку: просекая поднятый гусеницами снег, перемешивая его с копотью, на батарею неслась новая волна танков.
      "Только бы без пехоты!" - подумал Тимич, с беспокойством всматриваясь в снежные вихри, поднятые гусеницами. Слабой искрой мелькнул выстрел танковой пушки, потом сразу два. Совсем рядом за бруствером вспыхнуло слепящее пламя, но удар Тимич ощутил почему-то не оттуда, а сзади, в спину и в затылок одновременно и, не удержав равновесия, упал лицом вниз на утрамбованное каблуками, черное от копоти дно ровика. Москалев, думая, что командир взвода ранен, хотел оттащить его в сторону, но вместо этого навалился на него, придавив Тимичу ногу.
      Снова ударила пушка, ровик заволокло дымом и глиняной пылью, на зубах захрустело. Тимич хотел подняться, но Москалев и не думал вставать. Взводный попытался свалить его на бок, но, упершись ладонью в спину Москалева, почувствовал под руками липкую сырость...
      Опять выстрел. Выброшенная экстрактором горячая гильза, попав фланцем в станину, отскочила со звоном, упала рядом с Тимичем и ожгла ему щеку. Сделав усилие, он слегка приподнялся. Правое бедро пронзила острая, режущая боль. "Ранен! Неужели ранен?" Увидев Уткина, он так и сказал:
      - Кажется, я ранен.
      - Осколочные! Осколочные подавай! - орал Носов, пиная валенком чей-то торчащий возле ящика со снарядами зад.
      - Почему осколочными? - хотел спросить Тимич и увидел совсем близко силуэты людей со странными, непомерно большими головами. По ним, этим уродцам, били трассы крупнокалиберных со стороны взвода Овсяникова и зенитных; слева, где стояла счетверенка, била картечью пушка Носова, а они лезли, как муравьи, на взгорок, где, распаханная гусеницами вдоль и поперек, щербатая от воронок и черная от копоти, сражалась артиллерийская огневая. Вскарабкавшись на бугор, они сталкивались здесь с подоспевшими на выручку пехотинцами и, сцепившись с ними, кучами грязных лохмотьев сваливались в ровики и ходы сообщения, заполняя их до краев, колотили, рубили, рвали зубами, хрипели, рычали и затихали, не докричав, умирали с замершей в поднятой руке саперной лопаткой или ножом. Потом крик начал слабнуть, вниз с бугра пополз обратно к реке, в то время как гул моторов и лязг гусениц уходил в другую сторону, к югу, где были тылы 216-го стрелкового полка. Прошло немного времени, и запылало в той стороне небо, красным отсветом задевая облака, понеслись ввысь малиновые искры пожарища.
      - Переходы горят! - крикнул кто-то, и Тимич тоже стал кричать, но по другой причине: он боялся, что под громадным Москалевым его, маленького, могут и не заметить...
      Его заметили, а может быть, услышали и перенесли в землянку.
      Снова ударила пушка - раз, другой, третий - и принялась бить часто, всполошенно. В промежутках между выстрелами Тимич слышал голос командира батареи. Обычно стеснительный Коля Гречин сейчас громко кричал, кого-то ругал и даже матерился.
      Громыхнуло над головой, со стен посыпалась глина, поднятые взрывной волной доски куда-то улетели, и Тимич увидел небо. Оказалось, что ночь уже прошла, над Пухотью занималась чумазая от дыма заря. Разрывы теперь следовали один за другим, глиняные стенки, нары, столбики вздрагивали, в воздухе плавала, не успевая оседать, душная пыль. Потом дрожание участилось, и Тимич услышал знакомое равномерное гудение дизельного мотора. Стреляла пушка, кричал командир батареи, кричал Носов, а гудение становилось все громче, отчетливей. Постепенно оно заглушило все другие звуки, и Тимич понял, что танк, несмотря ни на что, все приближается и приближается к нему. Упершись рукой в краешек нар, а ногой в выступ стенки, он хотел подняться, но над неровным краем землянки показался длинный ствол орудия с обгоревшим пламегасителем, затем широкая угловатая башня и грохочущая блестящими траками гусеница. Они пронеслись над головой Тимича, обдали жаром выхлопных газов, запахом солярки, оглушили грохотом, засыпали ледяной крошкой.
      Однако, пройдя совсем немного, танк неожиданно остановился. Его башня начала вращаться в обратную сторону, орудие выстрелило, но снаряд разорвался за пределами огневой - танк остановился, ткнулся передней частью в овраг, и уцелевший расчет оказался в "мертвой зоне".
      - Братцы, у него горючего нет! - Глыбин первым выскочил из ровика. Бери его голыми руками!
      Пехота, артиллеристы, бронебойщики Овсяникова и даже бог весть как оказавшиеся здесь кавалеристы на низеньких мохнатых лошаденках - все устремились к "тигру". Он огрызался пулеметным огнем, стрелял из орудия, но люди его больше не боялись. Из автоматов и винтовок били по смотровым щелям, как на учении, бросали гранаты, пока у кого-то не нашлось бутылки с "горючкой". Бросив ее в моторное отделение, стояли поодаль, остывая распаленными сердцами, смотрели, как совершается возмездие...
      Лежа в землянке, Тимич слышал крики, пулеметные очереди и никак не мог понять, кто кого лупцует. Потом крики затихли. Вместо них все громче слышался шум разгоравшегося пожара. Потрескивали патроны. Потом над землянкой пронеслись солдатские ноги в обмотках.
      Издали доносился рассерженный голос командира дивизиона. Кажется, Лохматов ругал кого-то за негуманное отношение к пленным... Гудели автомашины, ругались и стонали раненые. Над развороченным краем землянки показались две чумазые физиономии, из приоткрытых ртов струился легкий белый пар.
      - Этот живой, - сказал один. Второй молча кивнул, и оба на задницах съехали вниз.
      - Берись за ноги! Раз, два, взяли!
      С трудом они вытащили младшего лейтенанта наверх. От страшной боли Тимич потерял сознание.
      Очнулся он в какой-то другой землянке, где было темно, даже жарко и густо накурено, пахло сгоревшим тротилом, подпаленными валенками и мокрыми шинелями. На нарах плотно, как поленья, лежали раненые. Те же два чумазых солдата за ноги и за руки внесли еще одного и положили на нары.
      - Этот, кажись, остатний, - сказал один, садясь к печке.
      - А в крайнем ровике были? - спросил женский голос.
      - Это где пушка раздавленная? Э! - солдат махнул рукой и принялся раскручивать обмотку. Второй подсел рядом, снял шапку и оказался большеголовым, стриженным наголо пареньком.
      Судя по погонам, кругом была пехота. Возле Тимича, прислонясь к деревянному столбику, дремала девушка-санинструктор с зажатой в кулаке трофейной сигаретой.
      - Оне наших - в лепешку, а ихних так из огня ташшы? Нехай бы догорели вместе со своим "тигром", - сказал бритоголовый.
      - Пленные, - сказала девушка, не открывая глаз, - не положено...
      - Какие же они пленные? - закричал кто-то. - Они из танка по нас шмаляли! Вот, руку прострелили!
      - Не лезь вперед всех! - заметил другой.
      - Все равно не положено. - Девушка выпрямилась, отбросила в сторону окурок. - И жечь их было необязательно, все равно бы сдались. Взгляд ее упал на младшего лейтенанта. - Что, артиллерия, оклемался? Придут машины, отправим на законном основании. У тебя контузия?
      - Я, по-видимому, легко ранен, - сказал Тимич, - так что могу остаться...
      - Положено, значит, будет тебе кантовка в госпитале, - возразила девушка. - Кто махоркой угостит, мужики? - Один из сидевших протянул ей кисет, девушка умело свернула цигарку, прикурила от трофейной зажигалки. Кабы не мы, эсэсы бы вам кишки выпустили. Лагутин, пойди глянь, не пришли ли машины, а то легкораненые насядут, тяжелых не запихнешь...
      Хозяин кисета вышел.
      - А ваши тоже здесь? - спросила санинструктор, показав на нары.
      - Не знаю, - ответил Тимич, - наверное.
      - Отправим всех! - Она засмеялась, оглядывая его перепачканное землей лицо. - Недавно на передке? Оно и видно. Куда ранило? Смотрел кто или нет? Чего молчишь? Своих-то всех осмотрела. А ну, скидавай штаны! Да не красней, не девочка! - Она ловко, не дожидаясь, когда он это сделает сам, расстегнула ремень, пуговки на брюках, развязала тесемки кальсон и принялась мять бедро сильными пальцами. - Про ранение кто сказал? Нет у тебя никакого ранения. Похоже, перелом бедра. Тоже не сахар. Полгода как пить дать проваляешься.
      - Неужели?
      Она кивнула, шлепнула его по мягкому месту.
      - Да ты вроде еще не навоевался! Ну даешь!!.
      - Вот ты где, Морева! - В землянку протиснулся старший сержант с автоматом на груди и противотанковой гранатой, оттягивающей ремень до паха. - А вы чего расселись? А ну, быстро в роту!
      Солдаты по одному стали выходить из землянки.
      - Капитан с ног сбился, тебя ищет, - сказал сержант. Девушка тряхнула короткими кудрями.
      - Пусть ищет, умней будет, а то давеча опять орал, пистолетом грозился...
      - Не лезь под горячую руку, ты его знаешь. Танки прут, а ты со своими ранеными... - Он неприязненно покосился на Тимича. - Тебя к артиллерии насовсем прикомандировали или как?
      - А ты не видел, чего творилось? Хорошо, наша рота подоспела, а то бы всех перекрошили.
      - Ну, рота - ладно. А ты чего? Сделала дело - и давай к своим.
      - У них санинструктора убило.
      - Найдут без тебя. Капитан знаешь как переживает...
      - Нужны вы мне со своим капитаном! - Она резко встала, надела шапку, поправила ремень санитарной сумки. - Вот захочу и насовсем у них останусь! А что, лично приказ командира полка - не хочешь? Чего глядишь? Может, мне здесь нравится!
      Старший сержант посмотрел в сторону Тимича.
      - Да это ж салаги. Молоко на губах не обсохло.
      - Ну и что? Может, мне ваши матюки слушать надоело, с культурными людьми хочу побыть! - Она в самом деле метнула на Тимича взгляд, полный жгучего интереса. - Ладно, иди уж, верста коломенская!
      Они вышли вместе. Рядом с Тимичем кто-то стонал и просил пить. По развалившимся глиняным ступеням скатился Гречин, долго осматривался, пока разглядел Тимича.
      - Ты тут! А я, понимаешь, людей послал землянку раскапывать. Думал, тебя засыпало...
      - Пехотинцы перенесли. Николай, тут у них такая девушка...
      - Перевязку сделали?
      - Да черт с ней, с перевязкой, ты слушай...
      - Наши недалеко, в землянке взвода управления, лежат. От батареи человек десять боеспособных осталось. Вот, Жорка, что такое война. Болит у тебя?
      - Перелом. Говорят, хуже ранения.
      - В госпитале отоспишься, отъешь ряшку. Может, еще и женишься. Да, чего ты тут насчет какой-то девушки...
      - Ничего. Что там на огневой? Отбились мы? Чего ты молчишь? Если тихо, значит, отбились. А бой-то идет! Я ведь слышу. Только не пойму где...
      В землянке стоял полумрак, и Тимич никак не мог разглядеть выражение лица комбата.
      - Понимаешь, Жора, - сказал наконец тот, - пехотинцы, конечно, молодцы, классно сработали... Танков в данный момент на нашем участке тоже нет... - Он вдруг повернулся и сам приблизил свое лицо к Тимичу: - В тылу стреляют! В нашем тылу орудия бьют! А связь не работает, все кабели гусеницами порвали, не могу связаться с дивизионом. Бойцы говорят, будто батареи Самойленко и Левакова раскатали по бревнышку! Теперь вот в тылах неизвестно что. Может, откуда-нибудь со стороны ударили?
      Оба с минуту прислушивались к канонаде.
      - Коля, прикажи поднять меня наверх, - попросил Тимич.
      - Не валяй дурака.
      Гречин быстро ушел. Тимич откинулся на спину, прикрыл рукой глаза. Толкая друг друга, в землянку ввалились раскрасневшиеся от мороза Носов, Уткин, Грудин, Кашин и Моисеев, наперебой занимали места возле печки.
      - Кашин, чтоб печка была в порядке, не то наш взводный дуба даст.
      Кашин - все, что касалось еды или тепла, он выполнял проворно выскочил наружу и через минуту вернулся с патроном под мышкой. Тут же, на глазах у Тимича, треснули гильзой о деревянный столбик, достали миткалевый мешочек с порохом и принялись совать в печку длинные желтые макаронины.
      - Матчасть приведите в порядок! - недовольно произнес Тимич. Пока что он здесь был командиром...
      Все промолчали.
      - А у Кашина морда в крови! - грустно заметил Моисеев.
      Кое-кто нехотя повернулся.
      - Из уха текет, - определил Гусев, - обыкновенное дело. Рот надо раскрывать, когда стреляют!
      И опять замолчали, сонно глядя на огонь. Только Моисеев сидел бледный, как давеча, когда убило Сулаева, пускал слюни. Его опять тошнило.
      Осаживая на полном скаку, подъехал верхом командир дивизиона, соскочил с лошади, согнувшись, втиснулся в землянку.
      - Загораем? Ничего, сидите.
      Свои и чужие потеснились, уступая ему местечко возле тепла, но он не сел, стоя шарил глазами по нарам, заваленным ранеными. Вернулся Гречин, доложил обстановку. Личный состав, по его словам, приводил в порядок материальную часть...
      - А сколько у тебя орудий осталось? - спросил с надеждой Лохматов.
      - Одно, - ответил Гречин. - Да еще у одного хотим ствол опилить. Может, что и получится.
      Помолчали. В свете потухающих огней и без того красное лицо Лохматова казалось багровым.
      Отогревшись, семеро оставшихся в живых артиллеристов ушли пилить ствол пушки. Лохматов присел на скамью.
      - Скверное дело, мужики. Немцы прорвались.
      - Как?! - воскликнули оба лейтенанта.
      - Вот так! Прорвались - и все. Не так много, правда, но у нас в тылу и того нет. Солдатам об этом знать необязательно, а вам говорю.
      Гречин свистнул.
      - Так вот откуда гром!
      - Да, оттуда! Громят тылы. Возможно, штаб дивизии. Я пытался связаться с полком - бесполезно. Гусеницами все линии порвали.
      - Как же все это случилось, товарищ капитан? - спросил Тимич.
      - Как случилось? - Лохматов крепко потер переносицу, будто хотел снять многодневную усталость, но не снял, не сумел снять, долго шарил по карманам - искал папиросы. Он думал о тех, кому обязан был, видимо, рассказать сейчас о том, что произошло час назад на второй батарее. Очень скоро они узнают об этом сами, но узнают скорей всего не так, как было на самом деле, - Самойленко любой комиссии докажет, что был прав, открыв стрельбу без приказа, и тогда комиссия сделает вывод... Почему же ему, капитану Лохматову, презиравшему мнение других, стало вдруг небезразлично, что о нем думают эти два молодых человека, почти мальчики, совершающие в военном деле лишь первые самостоятельные шаги? На этот вопрос он пока что не мог ответить и самому себе. Просто что-то случилось с ним, старым холостяком, полгода назад ясным летним днем. Удивительно, но именно сейчас он особенно отчетливо вспомнил приезд этих парней в свой, тогда еще зенитный артдивизион, охранявший железнодорожный мост через Пухоть. Лейтенантов было трое - худенькие молодые люди в щеголеватых фуражках с фантастически высокими тульями, в тесных для их спортивных плеч кителях и с одинаковыми, купленными в одном военторге желтыми клеенчатыми чемоданами в руках. Оповещенный по телефону об их прибытии, Лохматов заметил лейтенантов издали и долго рассматривал их в бинокль. Свернув с дороги, они шли напрямик через некошеный луг и собирали ромашки. После, на батарее, Лохматов у них ромашек не заметил - скорей всего, растерявшись при виде женского общества, они выбросили цветы, а вот то, что перед самой батареей они начищали сапоги рукавами новых кителей, заметил, но промолчал...
      Старшим по званию среди них был Гречин, но самым привлекательным был все-таки Андрей Гончаров. Для товарищей - потому что был развит, начитан, умен, инициативен; для баб - потому что был просто чертовски красив... Через месяц Лохматов рассчитывал дать ему батарею взамен никудышного Самойленко, но ровно через неделю после прихода лейтенантов дивизион из зенитного был превращен в полевой, женщины в срочном порядке рассортированы по постам ВНОС, и на батареи начали прибывать мужчины.
      Нелепая смерть Андрея потрясла Лохматова, повидавшего всякого на своем веку. Андрей... Капитан, как сейчас, видел его вьющиеся, вероятно очень мягкие на ощупь волосы, тонкие орлиные брови и большие серые глаза, которые он для солидности всегда немного прищуривал. А эта его такая чистая, как родник, и короткая, как майская ночь, любовь к санинструктору Рогозиной! Конечно, как командир, Лохматов обязан был прервать ее, но почему-то не сделал этого. Почему? Может быть, именно потому, что она была по-настоящему чистой, а ему, бывшему беспризорнику, не часто случалось видеть любовь двух людей, не замутненную человеческими слабостями. Наверное, он из-за этого тогда не помешал им. Скорей всего, тогда в нем впервые проснулось чувство, не совместимое с профессией военного, - жалость...
      - Как же все это случилось? - повторил Гречин. Лохматов опомнился, смял давно потухшую папиросу. Как случилось... Ему не надо было напрягать память - он помнил этот последний бой до мелочей. Просто сейчас он еще раз, чтобы не сказать неправды, прослеживал все с самого начала, с первых залпов его батарей до последних, в хвост уходящим танкам, торопливых и беспорядочных, как будто артиллеристы дивизиона, поняв, какая беда грозит их командиру, старались напоследок хоть частично отвести от него гнев начальства...
      Танки появились минут через десять после начала немецкой артподготовки - ураганного огня, начисто выбившего всякую связь дивизиона с полком и батарей друг с другом. Шесть средних танков на небольшой скорости двигались наискосок от берега вдоль линии обороны. Решив, что это и есть начало, командир второй батареи Самойленко самостоятельно открыл огонь. Его друг и однокашник, командир третьей Леваков постарался от него не отстать. Минут пять обе батареи соревновались в количестве выпущенных снарядов и действительно подбили два танка из шести. Остальные, выполнив свою задачу, ушли обратно.
      Ожидая, когда связисты протянут новую нитку, Лохматов в стереотрубу наблюдал за левым берегом и минут через двадцать безошибочно определил начало общего наступления. В это время наладили связь. Испуганный Самойленко доложил, что в направлении его батареи двигается больше десяти танков. Памятуя недавний разнос, старший лейтенант спрашивал, как ему теперь поступить... На этот раз у Лохматова не хватило времени даже на матюки. Вырвав из рук ординарца повод, он вскочил на лошадь и под огнем поскакал на вторую батарею. Леваков, которому от начальства досталось меньше, уже вел бой; через минуту-другую открыл огонь и Самойленко, но решающий момент был утерян: немцы, теперь точно знающие расположение наших огневых точек, били по ним из тяжелых орудий с того берега, в то время как танки неслись по прямой, окутанные снежными вихрями и дымовой завесой, оставленной танковой разведкой.