Старпом умеет вспоминать прошлые грешки окружающих в нужный момент.
      Второй механик Петр Иванович, который, как и положено суперпродукту НТР, листает за чаем журнал "Знание - сила", говорит:
      - Интересно! Послушайте. Оказывается, состав человека по элементам ну, водород, азот, углерод и так далее - полностью соответствует в процентном отношении космической материи. Во! Цитирую: "Между химическим составом звездной материи и человеческим телом обнаруживается поразительное сходство". Арнольд Тимофеевич, как вам это нравится?
      - Я отношусь к этому индифферентно, - говорит старпом, тщательно прожевывая свинячью колбасу.
      - А ты? - интересуется Петр Иванович у третьего штурмана.
      Тот отмахивается, потому что обдумывает ответ старпому.
      - Теперь мне понятно, - говорит Петр Иванович, зачем наши космонавты скоро полетят на Солнце.
      - Что за глупости вы несете? - спрашивает Арнольд Тимофеевич.
      - А вы не знали? - удивляется второй механик. - Когда они получили задание готовиться к полету на звезду, то выразили, конечно, полное и единодушное согласие, но один все-таки спросил: какая, мол, там теперь температура? Ему говорят, миллион градусов. Он опять интересуется нюансами: как, мол, мы там будем обитать при такой сравнительно высокой температуре? А ему объясняют такой нюанс, что отправят их в полет на Солнце ночью...
      Я силой вырываю у второго механика "Знание - сила" и отправляюсь читать о том, что мы и звезды - одно и то же.
      Но прочитать не удается. В каюте сидит Фома Фомич, расстроенный. Оказывается, доктор и моторист угодили в милицию. Крупная неприятность для судна.
      И впервые за рейс (надо отдать Фомичу за это должное) капитан "Державино" попросил использовать мою принадлежность к прессе, чтобы без шума извлечь бумаги погоревших из милиции и не выносить мусор с парохода.
      Вызвал доктора. Видок бледный. От страха "власы с ушей свились", как писали в монастырских летописях.
      Выпил чуть-чуть в честь рождения сына. Возвращался на судно около десяти вечера. На вопрос пограничника в проходной порта о названии судна: "Вы откуда?" - ответил: "Из Санкт-Петербурга". И на этом, мол, все - все его грехи.
      Задержан за пререкания пограничниками, передан ими в милицию, переночевал там, утром отнес тридцать рублей штрафа, принес и извинения; но ему было сообщено, что соответствующая бумага пойдет куда следует.
      С мотористом в милиции не виделся и про него ничего не знает...
      Ночное их отсутствие ребята от начальства скрыли ("думали, у бабы задержались").
      Хорошо у нас налажена служба!
      - А вы знаете, голубчик, - сказал я, - что смена дежурств в милиции происходит утром около восьми часов?
      - Нет. А зачем мне знать?
      - Вас когда выпустили?
      - В шесть утра.
      - Если бы вы сразу доложили о происшедшем, мы, понимаете ли, успели бы к старому дежурному и попробовали уговорить его вернуть акт о вашем задержании. А теперь акт уже передан новому дежурному и внесен в реестр происшествий за прошлые сутки. Это две большие разницы, голубчик.
      - Накрылась диссертация, - сказал доктор, и его интеллигентные глаза покраснели. - Ведь бумагу из пароходства мне в институт перешлют, как вы думаете?
      - Обязательно, - сказал я. - И сделают это с удовольствием. Одним неприятным инцидентом у пароходства будет меньше, когда оно отфутболит это милицейское досье в ваш институт. Вы ведь временный у нас?
      - Да, - и его глаза покраснели и набухли слезами.
      - Не распускайте нюни. А сейчас - правду. Вы сильно оскорбили солдата-пограничника? Стоит, мол, Ванька, дубина стоеросовая, спрашивает у старого мореплавателя, только из ужасного рейса пришедшего, ерунду всякую с чухонским акцентом, ну, вы ему и ответили с санкт-петербургским гонором. Так?
      - Наверное. Но я помню плохо.
      - Помните плохо, а выпили "чуть-чуть"?
      Он окончательно заплакал.
      - О чем диссертация? - спросил я, чтобы отвлечь его немного.
      Он понес что-то об особенностях кровотечения из ножных вен при разных видах гипертонической болезни.
      Милиция в Игарке размещается в здании старинной полярной архитектуры, то есть без следов ампира, барокко или других излишеств. Зато живые зеленые деревья и кусты окружают милицию. И тени от их ветвей колышутся по стенам, и солнце просвечивает в окна кабинетов сквозь листву.
      Дежурный, не спрашивая меня ни о поводах и причинах пришествия, ни о моей личности, сказал, что начальник в горкоме и вернется минут через сорок. Вежливо предложил подождать на воздухе.
      Мы вышли. И док спросил:
      - Можно, как вы считаете, мне пива выпить?
      Я видел, что ему плохо, и разрешил. Но велел обязательно и съесть что-нибудь. Он сказал, что здесь есть место, где жарят шашлыки прямо на улице, и он выпьет там пива и съест шашлык.
      Ожидание омерзительно в любом случае, но ожидать предстоящих объяснений, заранее слышать свое бормотание (с поджатым, как у провинившегося ледокола, хвостом): "Я... понимаете, книжки пишу... У потерпевшего, то есть, простите, у этого типа, диссертация, и я..." и те-де, и те-пе...
      Да, любое ожидание противно. Но и самые странные встречи происходят чаще всего, когда ожидаешь трамвая, поезда, самолета или начальника милиции Игарки. Наверное, тебе так скучно ожидать, так хочешь какой-нибудь встречи или разговора, что они и происходят.
      Я сидел под пыльными кустами возле милиции. Вокруг было много самого разного дерева - столбов, заборов, мостков, опилок.
      - Слусай! Здорово! Вот встреса! - раздался неповторимо-сюсюкающий голос милицейского лейтенанта.
      Передо мной стоял Стасик Соколов, с которым шесть лет тому назад в зимней Керчи мы вместе ночевали в вытрезвителе. И вместе поносили керченские и все другие органы внутренних дел.
      Мы обнялись со Стасиком.
      Первый раз в жизни я обнимался о милиционером.
      - Какими судьбами? Кем ты тут?
      - Волсебником! Знаес: жизнь усил не по усебникам... Ты здесь сидис засем? Сам припух или вырусаес кого?
      - Выручаю одног
      ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ МИФОВ
      Чем, люди добри, так оце я провинився?
      За що глузуете? - сказав наш неборак.
      За що знушаетесь ви надо мною так?
      За що, за що? - сказав, та й попустив патьоки,
      Патьоки гирких слиз, узявшись за боки.
      Артемовский-Гулак. Пан та собака.1
      ...Где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко. М. Ю. Лермонтов. Тамань.
      Вы когда-нибудь сочиняли записку по поводу вашего пребывания в вытрезвителе?
      Попробуйте.
      Мне, например, не помог даже писательский опыт. Как-то хромает стиль. Нет музыкальности и ритма прозы. В район туманности Андромеды улетучился юмор.
      На самом дне морской жизни в самый мой черный день не было штормов, сигналов о спасении души и окровавленных тельняшек.
      На дне морской жизни тихо, как ночью в покойницкой или уже утром в вытрезвителе.
      На древний Корчев мы шли из Италии. В каюте висела ветка с лимонами и торчал из ржавого железного ведра сардинский кактус.
      В ночь с 8 на 9 января 1969 года зазеленели на экране радара отметки далеких коктебельских гор Карадага и Сюрю-Кайя. Было холодно, прогнозы обещали тяжелый лед в Керченском проливе.
      Около четырех ночи я сменил очередную карту, перенес на нее точку и увидел на берегу Керченского пролива набранное мелкими буковками название "Тамань".
      "Повесть эта отличается каким-то особенным колоритом: несмотря на прозаическую действительность ее содержания, все в ней таинственно, лица - какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем сумраке, при свете зари или месяца". Так писал Белинский.
      Я рад был бы приветствовать любую таинственность и фантастичность. Я с удовольствием послушал бы песенку коварной девушки-контрабандистки о старых корабликах, приподнявших крылышки, разметавшихся по морю в злую бурю. Коктебель и Тамань навевали романтическое настроение. И я даже измерил расстояние по карте от торгового порта Керчи до Тамани. Авось выпадет свободное время - смотаюсь на рандеву с тенями Лермонтова и Печорина. Хотя я знал, что грузиться мы будем сложным грузом на Сирию и Ливан - триполифосфат и стальной прокат, части земснарядов и бумага, автомобили и проволока, рельсы и синильная кислота - около двухсот наименований общим весом более семи тысяч тонн.
      Такая погрузка сулила бессонные ночи, общее истощение и значительную потерю нервных клеток, которые, как известно, не восстанавливаются. Но я еще не знал, что впереди ждет меня самое дно казенных неприятностей, и, перечитывая рваные фразы радиограммы, где сообщался список предполагаемого груза, я с некоторым даже восхищением бормотал про себя: "Що, божи ти мий, господи, чого нема на тий ярмарци!"
      Из радиотелефона доносились голоса портовых диспетчеров, голоса глохли в извивах Керченского пролива, в мокром снегу, тумане, над промерзшими насквозь лиманами: "Юнга"? Яка "Юнга"? Пшел к бису! Той буксир в Камышовую слободку побиг... Немае свободных буксиров! Як поняли? Да ни! Ни! Кому балакаю! "Дельфин" прийде, пошлю..."
      Ныне на берегах Черного моря балакают на черт-те знает каком наречии: одесский говорок, разбавленный расхожими малороссийскими жаргонами, с местечковым еврейским акцентом, и все это на великорусской основе. Уши вянут. И ведь большинство, как слепой мальчишка в "Тамани", отлично могут объясняться на обыкновенном русском, но обязательно коверкают его. И через недельку погрузки в черноморском порту ловишь и себя на "немае", "совсим", "ни". И кажется, тебя так лучше поймут, за своего примут, легче работать будет...
      ...Лед, ледокол "Афанасий Никитин", метель, мороз, туман, негорящие буи, спихнутые со штатных мест вехи... И маленький порт, битком набитый судами, - рыбаки, торгаши, танкеры, масса какой-то мелочи - катера, лихтеры, самоходки...
      На причалах пирамиды грузов: заметенные снегом, смерзшиеся ящики, мешки, железо, экспортные автомобили.
      А всего 274 часа тому назад я ожидал наступления нового, 1969 года на острове Сардиния, в ее столице Кальяри.
      Новогоднее торжество было отмечено зрелищем футбольного матча между нашим "Спартаком" и сборной Сардинии. После зрелища матросики повлеклись на базар. Я отпустил их в шумную веселую толкучку одних, очередной раз нарушив флотский закон табунного шатания по базарам и универсамам. Уселся на скамеечке в том углу площади, где продавали цветы и где ничто не загораживало от меня сардинское солнце, курил, смотрел на сардинцев, как они покупают фикусы у крестьян - нашенские, обыкновенные фикусы в кадках. Как крестьяне-мужички разгружают ручные тележки, вытаскивают из-под брезентов огромные снопы алых гвоздик и один сардинский мужичок держит сноп, сгибаясь от его тяжести, а другой обрезает стебли садовыми ножницами. И все это на фоне Средиземного моря тридцать первого декабря. И море потягивалось довольной кошкой и блестело вылизанной ветрами шерстью. А позади весело шумела ярмарка.
      И вздыхали, мечтая о далеких соснах, пальмы возле самой моей скамеечки...
      Не успели мы подать веревки на причал, как кто-то с керченской тверди замахал руками и заорал деловые вопросы о грузовом плане, готовности трюмов и т. д.
      Не успели пограничники покинуть борт, а матросы снять последнюю лючину с четвертого трюма, как портовые краны заурчали, застонали и понесли к черному провалу нашего пустого брюха огромные вязки катанки - стальной проволоки в бухтах.
      Начиналась погрузка, которая называется вариантом "вагон - борт". Я опешил, ибо к такой оперативности в нашем порту готов не был.
      - Шоб я так жил! За три дня погрузим! - сказал стивидор Хрунжий.
      Интуиция вопила о подвохе: рьяность начбла погрузки настораживала.
      - Шариковые ручки очень любишь? - спросил я Хрунжего, ибо стивидор весьма выразительно вертел в корявых пальцах мою импортную авторучку.
      - Уже таки!
      - Можешь ее забрать. Пойдет все хорошо - получишь еще набор таких, в шикарной коробке, - сказал я. - Стихи можешь не слушать. Слушай прозу: "При приеме экспортных грузов перед погрузкой грузовым помощникам осматривать все партии груза на складах порта или у борта судна..." Почему ты не дал мне осмотреть груз?
      - Шоб я так жил! Ты ржавого железа не видел?
      - Слушай дальше. "Грузовым помощникам систематически проверять тальманские листы приемо-сдатчиков порта. В процессе грузовых операций осуществлять контрольные просчеты подъемов, а также контролировать добросовестность работы тальманов порта..." Я хочу проверить первый подъем. Пошли.
      - Слышал слово "чумак"? - спросил Хрунжий. Биндюжники такие были, обозники, в Крым за солью ходили, а видцеля с рибкой в Чумакию тикали... Так ты, шоб я так жил, не с их числа?
      - По-нашему это "куркули" называется, - сказал я. - Ты выпить хочешь?
      - Який прозорливый!
      Эта прозорливость и привела меня спустя трое суток на самое дно морской жизни, ибо я достал бутыль испано-малайско-арабско-международно-отвратительного рома. Я был еще очень неопытный на торговом фронте человек. Я боялся грузов, погрузочных документов и сдачи грузов прохиндеям получателям. Я еще не знал, что надо сразу и четко определить линию поведения и выдерживать потом ее с незыблемостью сфинкса. Или: беспощадная придирчивость, строгость, проверка всего и всех, никакого выпивания со стивидорами и бригадирами грузчиков и т. д. Или: выпивка, обильные "презенты" (но действительно обильные, широкие, а не десяток шариковых ручек) плюс панибратство и задушевные разговоры. Середины нет.
      А я, прослуживший в свое время десять лет на военном флоте, был слепым щенком на коммерческом поприще. Я еще пытался соединить обе эти линии, то есть скрещивал кобру с жар-птицей и ожидал появления гибрида в виде Георгия-Победоносца.
      Мой идеализм и раньше махрово проявлялся, например в том, что я автоматически считал всех профессиональных, кондовых моряков хорошими людьми. Я считал, что благородство моря и опасности профессии делают из любой шельмы конфетку. Или же путем естественного отбора сепарируют шельм и центробежно вышвыривают их из морей на берега. Боженьки мои родненькие, как я изумился, когда впервые обнаружил патологического труса в заслуженном капитане!..
      Керченский стивидор Хрунжий, оказалось, тоже раньше служил, но на суше, в войсках ПВО старшиной-сверхсрочником, и уволился в запас, когда ПВО стало переходить на ракеты. Зенитные пушки нравились Хрунжему потому, что стояли в городах или (в крайнем случае) в пригородах. Ракеты же покинули благоустроенные жилые массивы и подались в удаленные леса и долы. Это Хрунжего не устроило. И он утик из армии...
      Уже у трапа Хрунжий сказал, оглядывая бесконечные штабеля груза на причале, бесконечные цуги вагонов на путях и странно неподвижные (после недавней бурной деятельности) портальные краны:
      - Шоб я так жил! Крутишься между начальством и вами, штурманами да работягами... Хоть у петлю лизь! Где ж мои грузчики? - задал он вопрос метели и серым небесам, направляясь к "Москвичу".
      - А дачка-то есть? - спросил я.
      - Ни! Яка дачка? Огород е невеличкий. Пьят соток.
      - С огорода "Москвича" и сообразил? - спросил я.
      - Ни! С премий, - сказал он, машинально проверяя груз моих подхалимских презентов в кармане брезентового плаща.
      - Где ж люди все-таки?
      - Сейчас побачимо...
      ...Грузчики появились и краны опять ожили только через сутки, но в таймшите уже было записано: "Начало погрузки на два хода 14.30 - 16.00".
      Хрунжий свое дело знал, и то, что я ягненок, тоже усек с первой минуты.
      Каждую встречу он начинал с замечания, что я плохо выгляжу и что, если я буду так дергаться и переживать по поводу погрузки, то отправлюсь в ящик значительно раньше естественных сроков.
      Неприятно, когда тебе часто говорят, что ты плохо выглядишь.
      Погрузка шла безобразно, но первое время в пределах нормы безобразия.
      Конечно, потом в Ливане, где очень дотошные приемщики, которые считали рельсы в связках поштучно, у меня не хватило много чего. Тщательные ребята в порту Триполи. Не то что в Сирии. Цветущая, богатая страна была Ливан в шестьдесят девятом году. И потрясающе красивая. Мы съездили из Триполя в Бейрут. Автострада следует извивам берегов Средиземного моря. К морю спускаются террасами бассейны для выпаривания морской соли. В них отражаются оливковые рощи. А близко горы со снеговыми вершинами. И туристы могут утром купаться в море, днем кататься на лыжах в горах, а вечером кутить в шикарнейших заведениях Бейрута - "Восточный Париж" - так его называли. И потому я, который видел эту колдовски красивую страну, сейчас с животочащей болью смотрю телевизионные репортажи из разрушенного Бейрута и разоренных деревень. И лица ливанских беженцев для меня не только мимолетный телекадр. Ведь, как и на всем Ближнем Востоке, в богатом Ливане разница между богатыми и нищими огромная. А кто в первую очередь страдает и гибнет под израильскими ракетами и бомбами? Бедные люди. Богатые переведут деньжата из местного банка в швейцарский, прыгнут в самолет - и все дела.
      Ближневосточный конфликт тянется слишком долго. Зрители во всем мире привыкли к нему. Уже не ощущают трагедии, только умственно отдают себе в ней отчет. А ведь там падают бомбы и рвутся снаряды. Кто слышал вой бомб и знает, как от их воя живот поджимает к сердцу или сердце проваливает в живот, обязан вспомнить эти моменты, читая примелькавшиеся газетные заметки о войне в Ливане.
      Отношения с Хрунжим начали резко обостряться, когда выяснилось, что автомобили "газики" не лезут через "порог" твиндеков. "Газики" были с брезентовым покрытием. Всего двух-трех сантиметров не хватало, чтобы автомобили пролезли нормально. И пришлось снимать с машин пломбы, опускать верхи, заталкивать их в таком виде, а уже в твиндеке опять поднимать на место верхи. Внутри автомобилей ящики с запчастями и масса всяких других соблазнительных и дорогих вещей. Потому сразу после заталкивания "газика" надо не только восстановить его прежний вид, но опять опломбировать, ибо ценные и дефицитные детали испаряются моментально. Воровать их из-под пломбы сложнее и опаснее - можно и срок получить.
      А Хрунжий, несмотря на мои вопли, все не посылал и не посылал пломбировщика.
      Сейчас-то я ученый и понимаю, что процент с украденных и проданных деталей получал и он. И потому тянул с пломбировкой. Тогда же я довольно долго верил, что у него просто нет свободного человека и что он не меньше меня беспокоится за сохранность автомобилей.
      Последней каплей оказалось его требование начинать погрузку техники на крышки нижних трюмов, хотя там были тяжеловесы, еще не раскрепленные. Одно дело крепить крупногабаритные тяжеловесы при дневном свете в открытых трюмах, другое - в тесноте и тьме уже закрытых. Загнать туда работяг, конечно, можно, но наработают они при переносных люстрах и в тесноте такое, что на первом хорошем крене тяжеловесы пойдут гулять в парк культуры и отдыха.
      Еще раньше порт потребовал погрузки на палубу автобусов и бензовозов "без упаковки". Существует положение: "Разрешается отгрузка без упаковки на палубах морских судов грузовых автомобилей, тракторов, строительно-дорожных машин из портов Черного моря в страны Черноморского бассейна и в порты Средиземноморья, если суда имеют грузоподъемность не менее 7000 тонн, при условии, что их трюмная загрузка не будет превышать 80% его грузоподъемности в летнее время и 60% в зимнее".
      Дальше, конечно, о том, что "экипажи обязываются принимать все зависящие от них меры, продиктованные хорошей морской практикой, в целях сохранной доставки упомянутых грузов, перевозимых на палубах морских судов".
      Наша грузоподъемность соответствовала положению, ибо была больше 7000 тонн, но и трюмная загрузка была больше 60%.
      Такие серьезные вопросы ложатся уже не на штурмана, а на плечи капитана. Учитывая: а) порт забит товаром; б) технику ждут наши бедствующие друзья; в) переходы открытым морем от Керчи до Босфора и от Дарданелл до портов выгрузки маленькие, - было принято решение рискнуть и автобусы с бензовозами на палубу без упаковки брать. Хотя мы рисковали еще и добавочно, потому что грузовые стрелы на переход морем теперь невозможно было крепить "по-походному", то есть в горизонтальном положении. Их приходилось оставлять в поднятом к мачтам виде, а это опасно, если угодишь в шторм. На дворе же была зима, когда штормит часто.
      Вообще, погрузить автомобиль на судно и закрепить не так просто, как покажется, например, философу. Природа не изобрела колеса для движения живых созданий в пространстве. Правда, природа заполнила вращением весь мир. Вращаются планеты, звезды и галактики, но они мертвые. Колесо изобрел человек. Быть может, он глядел при этом на звезды, а быть может - на обыкновенное перекати-поле. Почему природа дала млекопитающим ноги, а не колесо?
      Даже взятые на тормоза, колеса сохраняют неукротимое желание нести перевозимый тобой автомобиль за борт. Потенция движения сидит в самом нутре колеса.
      Это изобретение и хорошо и плохо тем, что соприкасается с твердью лишь одной точкой. Когда грузишь автомобили на судно, хочется обнаружить у них плоскостопие или даже лапы и копыта. Природа снабдила нас конечностями, заботясь о добротном упоре в землю. Нога, лапа, копыто полны сосредоточенности, а колесо, черт бы его побрал, легкомысленно.
      Так вот, мы пошли навстречу порту в ряде серьезных и опасных для себя ситуаций, а пломбы на "газиках" все не появлялись, и каждую смену я обнаруживал раскуроченные машины.
      Хрунжий издевался над моим бессилием.
      Хорошо помню дату, когда опустился на самое дно морской жизни. Это случилось в ночь с двадцать седьмого января на двадцать восьмое. Дату помню так хорошо, потому что после ужина часок смог посидеть у телевизора - была метель, и порт прекратил погрузку. Смотрели передачу из Ленинграда в честь годовщины снятия блокады. Выступала Берггольц.
      Для блокадника вспоминать блокаду дело нервное, тяжелое. Смотря передачу, я больше всего боялся, что не смогу удержать слезы. Уж больно неудобно пускать слезу на глазах молодых матросиков - можно и авторитет подмочить.
      Тут явился Хрунжий, сильно поддавший, и потребовал какой-то документ. Мы поднялись с ним в каюту. Там оказалось полно женщин в противогазах, куклуксклановских халатах и с вонючей химией в баллонах: старпом вызвал уничтожителей тараканов. Работницы такой службы - женщины грубые и безобразничают больше необходимого, обрызгивая все и вся ядохимикатами. Грузовые документы, разложенные на диване, столе, полу, уничтожители свалили в кучу малу в углу каюты. Или старпом забыл предупредить меня о мероприятии, или я сам из-за блокадных эмоций протабанил. Во всяком случае я взбесился, выпроводил уничтожителей, открыл все иллюминаторы и рылся в документах, задыхаясь от ядовитой гадости.
      Хрунжий стоял в дверях и издевался надо мной не менее ядовито.
      Нужный документ не находился. Я сказал, что погрузка прекращена и что с этой бумажкой можно обождать до утра, за ночь я разберусь, а вот если через час на борту не будет пломбировщика, то я больше не буду никуда писать просительные письма, я просто и обыкновенно разобью ему морду при помощи кое-кого из морячков-любителей этого вида спорта, тем более что он пьян и это засвидетельствуют все - от вахтенного у трапа до последнего кнехта. Он, конечно, понес меня. Тут пришел сдавать вахту третий штурман - молодой парень, отличный моряк и интеллигентный человек. Сейчас он уже капитаном работает. И мы в четыре руки спустили Хрунжего с трапа. Прямо скажу, что трап был длинный и кувыркался стивидор до причала довольно долго.
      После этого я принял у третьего вахту, помыл кое-как каюту и засел разбирать перепутанные бумажки.
      Конечно, кабы не Берггольц да не тараканья история, то я бы себе такого бессмысленного и даже вредного для дела поступка не разрешил.
      Скоро ветер усилился баллов до восьми. Метель мела, и вечером ложиться спать я не стал - беспокоили швартовы. Сидел и детектив читал.
      За тонкой перегородкой плакал ребенок - ко многим морякам приехали из Ленинграда жены с детьми.
      Москва транслировала "Чио-Чио-сан".
      Где-то около полуночи вахтенный матрос доложил, что пришла женщина пломбировать автомобили.
      "Вот, оказывается, как надо для пользы дела разговаривать с Хрунжим", - подумал я, надел ватник и выбрался на палубу.
      Отвратительная ночь бушевала над зимней Керчью. Противно было даже смотреть на металл, простывший до дрожи. Снеговые сугробы покрывали судно, поземка металась между надстройками, и ветер надрывно сопел в снастях.
      Возле четырехугольного узкого лаза в трюм стояла в полном смысле слова снежная баба.
      Она стояла у черной дыры, привязанная к ней невидимым поводком обязанности зарабатывать на хлеб насущный. Она казалась более одинокой и несчастной, нежели собака, привязанная у магазина и намеренно забытая хозяином.
      Я хорошо представлял работу, которой женщине придется заниматься во тьме и стылости трюмов. "Газики" были раскреплены толстой стальной проволокой, и концы закруток торчали пиками и штыками в самых неожиданных местах.
      И вот когда я поглядел на эту одинокую бабу и представил, как она будет лазить между креплениями в трюме, в полном одиночестве, подсвечивая простывший металл слабым лучиком ручного фонаря, и как она будет ставить по четыре пломбы на каждый автомобиль, то мне стало ее жаль.
      - За что же тебя на работу ночью кинули? - спросил я.
      - А кто знае?
      - Пойдем в каюту, я тебя сперва чаем отпою.
      Она, конечно, согласилась. Она выпила бы дегтю, только бы дольше протянуть резину и не лезть в стальной сейфовый холод трюма.
      На палубе среди метельной ночи пломбировщица представлялась пожилой женщиной. В каюте же я увидел, что это девушка, которой не больше восемнадцати-девятнадцати лет. Ее звали Люба. Ее испуганные глаза смотрели сквозь выбившиеся из-под ушанки и платка заснеженные волосы. Огромные валенки. Ватные брюки. Солдатский ремень с пряжкой поверх полушубка. Фонарик торчит из-за пазухи, а пломбир висит на веревочке, привязанной к ремню.
      В таком водолазном снаряжении и самый ловкий матрос загремит с первой скобы трюмного скоб-трапа.
      - Снимай малахай, - сказал я.
      И когда она сняла полушубок и ватник, то из здоровенной бабищи превратилась в довольно миниатюрную девчушку.
      Я дал ей горячий чай с лимоном. Она взяла кружку обеими руками и от счастья даже не сразу решилась пригубить.
      Любопытство - вещь, свойственная путешествующим и тем более записывающим людям. А судьбы молоденьких девушек, заброшенных прогрессом женской эмансипации в суровые края и на тяжкие работы, интересуют меня особенно.
      Навсегда запомнилась девушка из поезда "Воркута - Москва", девушка в красном пальто, лживая и неудачливая.
      Но я знаю, что бог не дал мне таланта вмешиваться в чужие судьбы, ибо я только запутываю их. И потому не вмешиваюсь. Только любопытствую.
      Через десять минут я знал, что Люба из Темрюка, училась в торговом техникуме; отец попал под поезд; студенткой в техникуме жила плохо; чтобы купить платье для танцев, обрезала и продала за шестьдесят рублей косу - "гарна була чуприна". Конечно, пыталась скрыть этот факт от наезжающей из Темрюка в Керчь на побывку матери. Но однажды помыла голову, легла спать, а мать и приехала, побила дочь пояском от купленного платья, а поясок был с металлической пряжкой, так что получилось больно. Мать утверждала, что спереди дочь "еще так сяк, а сзаду похожа на черта". Пробовала всякими усилиями отрастить косу обратно, "но у хлопцев, например, скильки ни бройся, борода опять лезет, а коса бильше не растет". Нынче учится на тальманшу и подрабатывает пломбировкой, потому что ученицам премии не положены. Оклад сорок пять рублей, пятнадцать из них платит за комнату в домике на окраине Керчи, домик плохой, в коридор сквозь щели надувает снег, а она не может достать войлок закрыть щели. И возле порога комнаты надувает сугробик.
      Когда девушка рассказывала о проданных косах, из приемника звучала уже какая-то красивая иностранная музыка. В каюте было светло, тепло, чай был свежий и вкусный, лимон итальянский. И я с опозданием понял, что не надо было уводить Любу от черной дыры люка, потому что теперь, когда она здесь оттаяла и раскисла, ей еще страшнее будет опять напяливать промерзший малахай и начинать тяжкую работу.
      Дело, естественно, кончилось тем, что я полез с ней вместе в этот проклятый трюм и светил фонариком, а она клепала пломбы на "газики". И даже напевала: "Сонце низенько, вечир близенько, спишу до тебе, мое серденько!"
      Вот уж чего я не мог предположить, так это того, что рядом со мной ползает по трюму и напевает обаятельным голоском песенки мой будущий Иуда Искариот.
      Увы, никто из мужчин не знает точного числа измен женщин. Я не о физических изменах, об изменах духовных. Последние обнаружить куда труднее.
      Мы опломбировали штук тридцать "газиков", когда в трюм спустился Хрунжий. Он протрезвел, имел вид виноватый; заверил, что теперь пломбировщица не уйдет с судна, пока не закончит всю работу.
      Я сказал Любе, что пора сделать перерыв, и мы все трое вылезли на свет черный из черного трюма, чтобы еще попить чайку с итальянскими лимонами.
      В каюте на столе стояла здоровенная бутылка дешевого портвейна.
      - Ну, добре, погорячились, и хвате, - пробасил Хрунжий. - Обое тут як мавпы крутимся. Родина не ждет. Ну, чего в очи дивишься? Хлопни кружку. Пойло - дерьмо, но краще, чем ничуго... Я тоби обдурыть хотив, ты меня с трапа пхнул, поквытались. Як дрыжать у тебе руки! Глотни стаканчик на мировую.
      Мне не хотелось пить дрянной портвейн.
      - Хватить, погорячылысь. Тай годи!
      И мы выпили. И Люба с нами.
      - Зрада була завжды не для одного дила...
      "Предательство было всегда. И обман. Для пользы дела. Я закон нарушал, ты его тоже нарушил. И мы квиты". - Так все сказанное выше переводил я для себя. - Будь, мол, здоров и держи хвост пистолетом. И чего это ты сам по трюмам лазаешь? Видишь, от такой работы у тебя уже руки дрожат. Виски седые, а сам с пломбировщицей между автомобилей ползаешь".
      Короче говоря, мы помирились.
      Через пять минут он ушел, пообещав с утра прислать еще и рабочих для раскрепления тяжеловесов во втором трюме.