Вчерашние заботы

      Да, самая добрая тетка злится, когда ей отдавливают ногу в трамвае. И самая добрая волна злится, когда ей в лоб тычется корма лесовоза.
      - Как пошли остальные суда? - заорал я Фомичу изо всех голосовых сил: Карское море грохотало уже под восемь баллов.
      Конечно, "Великий Устюг" и "Гастелло" пошли, ясное дело, малыми ходами на волну к острову Белому, принимая шторм в бейдевинд и чихая на него с высокого дерева.
      - А мы решили повернуть, значить! - объяснял мне Фомич.- Топлива-то у нас мало, если кончится, то это уже аварией считаться будет! И потом, значить, стойки у каравана всего в три доски - боюсь, они лопнут! Где позади спрячемся от ветра - переждем, значится шторм!..
      Радиограмму о повороте на обратный курс он дал с объяснением одной причины: "нехватка топлива" - удар по Ушастику! Это механик не запасся топливом, а он, Фома Фомич Фомичев, тут где-то сбоку припека?
      Облака крутились в зените над судном, как собаки за своими хвостами,нехороший признак.
      Но мне нечего было на мостике делать, ибо, как я и говорил, на судне один капитан - был, есть и, дай бог, будет всегда один. И я собрался идти досыпать в каюту, хотя под ложечкой сосало.
      Старпом доложил о встречном судне, и Фомич заметался по мостику.
      Навстречу спокойно шел "Пермьлес".
      - Право на борт! - заорал Фома Фомич. И мое сосание под ложечкой сменилось чистой воды страхом. Не тем, о котором когда-то предуведомлял меня капитан и писатель Юрий Дмитриевич Клименченко, а живым, животным страхом - от слова "живот", но не в смысле "жизнь", а в том смысле, что живот поджимало.
      Рулевой мигом скатал руль на борт, и мы стали лагом к волне и повалились на левый борт.
      А я подумал о том, что пора Фомича вязать манильским тросом, если я хочу еще увидеть родные берега.
      Понимаете ли, на лесовозе, покидающем порт без крена, но с некачественно уложенным пилолесом в пакетах, под воздействием целого букета внешних и внутренних сил груз за счет пустот начинает смещаться в сторону подветренного борта, уплотняясь на одном борту и создавая небольшой постоянный крен. Замедленный и малоприметный на общей качке, этот процесс в какой-то момент может принять лавинообразный характер - чем больше крен, тем активнее происходит заполнение пустот и уплотнение каравана и его смещение на один борт. При значительных углах крена палуба со стороны подветренного борта начинает уходить в воду, пилолес с этого борта в караване намокает, становится тяжелее и еще больше увеличивает крен. Наконец, часть палубного каравана смещается за габариты судна, и оно оказывается в критическом положении. Здесь даже рекомендуется не ожидать, когда лопнут крепления и караван самодеятельно уйдет за борт, а отдавать найтовы самому, чтобы сбросить часть груза, вернуть судну остойчивость и сохранить само судно и основную часть груза. Вот что такое "недостаточно плотно уложенный пиломатериал".
      И вот почему меня прихватило таким страхом, что я подумал, не пора ли Фомича вязать манильским тросом, если я еще хочу увидеть родные берега. Без всяких шуток в голове мелькало разное на эту тему.
      Но я все-таки неторопливо и членораздельно объяснил ему, что встречное судно идет в бейдевинд волне и отлично управляется, что нас всего двое на все Карское море и потому мы найдем место, где разойтись.
      - Он у нас на курсе! На курсовой! Смотрите радар! - заорал Фомич.
      - Ну и черт с ним! - заорал я.- Оставьте его в покое! Скажите по радиотелефону, что мы плохо управляемся, - вот и все!
      - Лево на борт! - заорал Фомич, потому что до него наконец дошло, что мы уже "лежим в корыте", то есть лежим лагом к волне, и это пострашнее встречного судна. Но команда "Лево на борт!" могла оказаться его последней командой, ибо надо было выводить пароход из критической ситуации с мимозной нежностью и постепенностью...
      Ведь какой удивительный сплав оголтелой перестраховки и своеобразной силы одновременно есть в Фомиче, если он повернул на сумасшедший обратный курс, хотя на него давили: 1) жена, которая скоро взбесится от такого своего отпуска и считает часы до Мурманска; 2) три четверти экипажа, которые должны в Мурманске списаться с "Державино" и через четверо суток сесть там же, в Мурманске, на "Комилес", то есть любая задержка означает для списываемых невозможность слетать в Питер в этот промежуток; 3) я, ибо Фомич знает, что я смотрю на его маневры из последних сил.
      Мы вывернулись, и я уже не отходил от рулевого, пока не прибавил ход и не набрал его, то есть пока судно не начало более или менее управляться. А Фомич бормотал про три доски на стойках каравана и нехватку аварийного запаса топлива: "Ежели, значить, мы теперь постоянно лесовоз, так надо бревна выписать и с собой возить, чтобы стойки для каравана самим делать... Из сосны крепче или из ели?.."
      В 10.30 навстречу человеческим курсом прошел еще один лесовоз.
      К 11.30 шторм достиг критической силы. И давление начало подниматься так же стремительно, как падало (минимум был 992 миллибары).
      Существует известное правило, которое никогда не имеет исключений даже в такой исключительно зыбкой области, как погода. Если ветер усиливается, почти не меняя направления, а давление при этом падает, то центр циклона пройдет над местом наблюдения. При прохождении центра циклона ветер ослабевает, давление, оставаясь низким, не изменяется; после прохождения центра циклона ветер резко усиливается и изменяет направление на противоположный румб, давление начинает резко возрастать.
      Все так классически и было.
      Мы разминулись с центром циклона, который несся со скоростью 40 км/час от юга Новой Земли к Северной Земле. И ветер заходил по часовой стрелке, меняясь на чистый вест, а потом и норд-ост.
      Глянуло солнце.
      Высветило с резкостью и беспощадностью границы между пеной на волнах, самими волнами и тенями под гребнями.
      Видны стали доски нашего каравана в кипении никак не вологодских кружев.
      И тут радист принес две радиограммы. Первая - об урагане на Диксоне, то есть там, куда Фомич так стремился.
      РДО: "ИЗ ДИКСОНА ВСЕМ СУДАМ ШТОРМПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ=СЕГОДНЯ В РАЙОНЕ ДИКСОНА В ПЕРИОД ОТ 09 ДО 11 МСК ОЖИДАЕТСЯ УСИЛЕНИЕ ЗАПАДНОГО ВЕТРА ДО 30/35 МС=ДИКСОН ПОГОДА".
      Вторая - бытовая: список членов экипажа, которые уже ехали в Мурманск, чтобы сесть на "Державино" и плыть в ГДР.
      В этом списке была буфетчица Деткина. Не знаю, что больше потрясло Фому Фомича и Арнольда Тимофеевича: ураган в предполагаемом порту-убежище или появление на горизонте Соньки.
      Я сейчас без шуток.
      Фомичев н е п о н и м а л, что мы полным ходом прем вдогонку за циклоном. Он глядел в радиограмму остекленевшими глазами и бормотал:
      - Таким, значить, санпаспорт нельзя выдавать, а ее, значить, опять к нам!..
      Ураган на Диксоне Фому Фомича, наоборот, утешил и как бы даже развеял. Он подошел к вопросу урагана опять с совершенно неожиданной стороны:
      - Значить, теперь никто к нам не придерется, что назад повернули! Тридцать пять метров ветер, вот, значить, и все хорошо!
      Удивительного качества и рода оптимизм зарыт в этом самородке.
      Принимать ураганный ветер в корму!
      Я пытался что-то втолковать ему, но он уже опять тыкал пальцем в фамилию "Деткина" на бланке радиограммы и орал о том, как он купил вкусное вино в Испании, а она выпила его и налила в графин кофе, а потом украла две бутылки водки из медизолятора.
      (Водку в таком неподходящем месте прятал, как вы догадываетесь, старпом. Он же и проводил потом расследование - ползал со штурманской лупой по медизолятору и обнаружил на влажном линолеуме след женской туфли.)
      Я понял, что Фомич находится в шоке, плюнул и пошел в каюту читать Чехова.
      Правда, до этого я посоветовался по рации насчет урагана с "Пермьлесом", и мы пришли к выводу, что штормовое предупреждение касается как раз того штормового пика, который уже миновал нас.
      Качало очень сильно, и вообще было тошно от ощущения обратного движения. Боже, как я ненавижу всякое попятное движение! Оно физически рвет мне печень, как орел Прометею.
      Потом я заклинился на диване в каюте и читал, как Чехов не разрешал пройдохам содержателям сибирских гостиниц называть себя "превосходительством" (все другие его попутчики разрешали), и на этом я начал успокаиваться.
      В 15.00 стали у острова Сибиряков (на Диксон идти было опасно).
      Когда Антон Павлович над Енисеем думал о будущей удали и мощи русской реки, то он завидовал землепроходцу Сибирякову. Как Пушкин - Матюшкину. Хотя сам-то не в туристическую экскурсию ехал! А на Сахалин...
      "Я завидовал Сибирякову, который, как я читал, из Петербурга плывет на пароходе в Ледовитый океан, чтобы оттуда пробраться в устье Енисея..."
      Почитайте такое, стоя на якоре в трех милях от восточного берега острова Сибирякова в Енисейском заливе, укрываясь за островом от тяжелого шторма, вернее урагана, в который только что сунул свой побелевший от страха нос...
      Думалось еще о том, с каким постоянством к концу каждого рейса начинает тянуть на классику и цитирование! В записных же книжках Чехова ничтожно мало цитат - две-три всего, включая строку из Лермонтова.
      О штормах Антон Павлович заметил так: "Юристы должны смотреть на морскую бурю как на преступление".
      09.09. 18.00.
      Опять наперекор всем прогнозам - полный штиль.
      Фомич капитально закемарил, испытывая глубокое удовлетворение по поводу покоя. Хотя следует немедленно идти по штилю на Диксон и садиться там на башку танкеру "Апшеронск", если уж мы ради приемки топлива совершили весь этот марш-бросок.
      ...Штиль был абсолютный и мягкий - как будто на кухне погоды сварили для нас кисель из голубики и подали его на стол Енисейского залива с молоком...
      10.09. 10.45.
      Стали на якорь в бухте Диксона.
      Грязный прошлогодний снег в лощинах. Он задержался здесь на все лето, как недобрый гость в передней за шторой. И ждет своего часа. И час его близок...
      Как только вошли на рейд Диксона, так Фомича обуяла тоскливая необходимость швартоваться к танкеру "Апшеронск" (за тридцатью тоннами дизельного топлива). Недавно тонны эти были любы и милы Фомичу, ибо дали ему возможность удрать со штормового моря. Теперь они превратились во врагов.
      Фомич боялся швартоваться к танкеру, который "водило" на якорях. Для начала он зарезервировал себе левый борт танкера, сославшись на свой крен в левую сторону. Потом у него появилась мысль уговорить капитана танкера подойти к нему, Фомичу. И Фомич так открытым текстом и сказал в радиотелефон, что не пожалеет бутылку, вернее "полбанки", но "Апшеронск" принял это за грубоватую и туповатую шутку.
      Ну кто это будет готовить машины и сниматься с якоря для передачи тридцати тонн топлива зачуханному лесовозу за "полбанки"?
      В 18.15 благополучно ошвартовались к "Апшеронску" с отдачей левого якоря, включили стояночные огни и палубное освещение. И Фомич, подумав и пожевав губами, приказал палубное освещение выключить. "Если, значить, лампа лопнет, то взрыв может произойти", - так он объяснил и мотивировал свое решение.
      За этот рейс мои глаза уже давно вылезли из орбит, но после заявления Фомича они покинули и мой лоб.
      - Слушайте, - сказал я. - Но у танкера-то горит палубное освещение! Всю его танкерную жизнь горит! И он еще не взорвался!
      - Ну и пусть у него горит, а у нас, значить, лучше пускай не горит, сказал Фома Фомич, добавив, что он, значить, очень извиняется...
      Но это не значить, что мы с ним были недовольны друг другом во время швартовки, - нет, мы работали душа в душу и понимали друг друга с одного взгляда.
      Очень холодно, и я на контрапункте вдруг вспоминаю стыковку теплохода "Невель" и танкера "Аксай" у берегов жаркой Анголы. И как португальский военный катер, который за нами вел наблюдение, бегал передохнуть в бухточку Санта-Мария.
      Из лоции мы знали, что там есть несколько рыбачьих хижин. И все звучали для меня "Голоса из рыбачьих хижин". Так называется поэма великого португальского поэта Герры-Жункейру.
      Поэмы я не читал, но несколько строчек встретились в чьей-то книге и запали в память:
      Ночами, о море, рыдаешь ты в горе, Гремя, содрогаясь; И в холод, и в бурю - всегда На водах твоих несутся суда, Под песни бесстрашных матросов качаясь...
      Потом судьба свела с живым пиренейским писателем Луисом Ландинесом, который каким-то чудом вырвался от Франко или Салазара и очутился в зимней Малеевке под Москвой. И я потряс его знанием португальской и испанской поэзии при помощи этих пяти строк. Потрясенный Ландинес подарил мне роман "Дети Максима Худеса", написав на первой странице пожелание: "Хорошего ветра в попу". Так я узнал, что по-испански "попа" означает "корма". Странными путями расширяешь свой словарный запас.
      У берегов Анголы в тропической духоте я с безнадежной завистью вспоминал зимнюю Малеевку, морозные ели, снега под луной, замерзшую Вертушинку и поход с Ландинесом за пивом в Рузу.
      А на Диксоне, конечно, вспоминаешь тропическую жару и мечтаешь о ней...
      Когда начали приемку топлива, явились Иван Андриянович и начальник рации. И сказали, что записывают все самые выдающиеся чудачества Фомичева и хотят, чтобы я делал то же. А потом надо будет отдать все это психиатру.
      Это говорилось без юмора и без злобы. Они оба боятся, что Фомич угробит судно, после смены части экипажа в Мурманске. Они считают, что раньше - до автомобильной аварии - он был более нормальным человеком и не таким самоубийцей-перестраховщиком. Последняя капля - выключение палубного освещения на период приемки топлива - это чистой воды бред параноика, вообще-то говоря. Но этот параноик отлично объяснил стармеху свою затею с "полбанкой" для танкера: "Если, значить, он к нам подходить будет и стукнет, то по закону он и отвечает, а если мы к нему будем подходить и стукнем, то, значить, мы отвечаем".
      Отшвартовались от "Апшеронска" в 22.00 с великими трудами и ужасами (надуманными), а потом начались ненадуманные: не горели створы на островке Сахалин - есть такой в бухте Диксона. На южном выходе из бухты не горел буй.
      Выходили северной дыркой - очень узкая и коварная дырка.
      Выводил судно Фомич. В полной темноте. Работал уверенно и даже спокойно.
      Зато радист шипит и брызжет, так как его завалили подходными РДО (снабжение, стирка белья, списки смен плюс частные телеграммы), а ни Мурманск, ни Ленинград их не берут.
      На траверзе острова Белый торжественное объявление о сдаче книг в судовую библиотеку.
      12.09. 07.00.
      Семь часов в тумане, дожде, мороси. А семь часов вахты вместо шести выпали мне потому, что отвели назад время.
      Рефрен: "Суда, идущие на восток от Карских ворот! Я теплоход "Державино"! Кто слышит? Прошу ответить!"
      Скорость в тумане я сбавлять не стал, жарили полным. Льда в западной части Карского моря уже не встретишь, радар работал отлично. Но для некоторой перестраховки кроме звуковых туманных сигналов мы испускали в эфир еще вопли.
      Около десяти утра туман и морось прочистились. И скользнули мы в арку Карских Ворот при отличной видимости и солнце.
      "О ГОЛУБКА МОЯ..."
      - С сорок пятого меридиана накрывается, значить, нам полярная арктическая надбавочка, - напомнил Фома Фомич. - Вот те и гутен-морген - весь вышел, весь один и семь десятых пруцентов.
      Мы приближались к этому диалектически прекрасно-гадкому меридиану, то есть из Азии перевалились в Европу.
      И Фомич со вздохом приказал:
      - Тимофеевич, запишешь этот нюанс в журнал. Третий штурман пусть выписку сделает. Для расчетного отдела пароходства. Начнут там, значить: сутки сюда, сутки обратно, мать их в... Любят бумажки, только бы им бумажки всякие для зацепки. С души воротит, как про них подумаешь...
      - Арнольд Тимофеевич, скажите, пожалуйста, третьему, чтобы он и для меня копию выписки сделал, - сказал я старпому.
      - А тебе это зачем, значить? - насторожился Фома Фомич.
      - А затем, что с данного вот момента я, согласно приказу начальника пароходства, заканчиваю свое вам дублерство, - объяснил я. - Давайте обнимемся на прощанье, и я спать пойду.
      - Как это, значить, извините, понимать: "обнимемся, и спать пойду"?
      - А вы, Фома Фомич, хотите поцеловаться со мной, что ли? - спросил в ответ я.
      Фома Фомич задумался.
      И я тоже как-то так беспредметно задумался, глядя на небеса по курсу. Там над горизонтом сгрудились облачка, как кролики в светлом углу клетки. Они грелись в лучах низкого солнца и только чуть-чуть шевелили ушами.
      "Все морское - только через земное, - уже осознанно подумал я. - Все морское - только через земные ассоциации, образы. Прямое, непосредственное изображение, передача морского не получается и никогда не получится".
      - На "Жигули" мои вроде покупатель нашелся, - вдруг изрек Фомич. - И чего вам спать ложиться, когда до обеда один час остался?
      - Ладно. Не буду ложиться, - согласился я. - А вы, Фома Фомич, характеристику на меня сочините к Мурманску. И благодарность в приказике неплохо бы. Так, мол, и так: за образцовое поведение, выдающуюся трезвость и моральную устойчивость. Намек поняли?
      - Сами характеристику пишите, значить, на то и писатель. А я подпишу.
      - Не выйдет, Фома Фомич. Я человек скромный. Напишу, что к "своим обязанностям относился серьезно" - и все. А мне надо для биографии чего-нибудь более героическое. Запузырьте так: "В условиях тяжелого и опасного арктического рейса, самоотверженно трудясь на боевом посту", ну, и так далее.
      - Не буду, - упрямо сказал Фомич. - Вам характеристика нужна, а не мне. Потому сам и пиши.
      Бог знает, куда зашли бы наши препирательства, если бы этот спор о беспорочном зачатии девы Марии не прекратила Галина Петровна, позвонив на мостик и попросив супруга вниз.
      Внизу Фомич здорово задержался. И, как потом выяснилось, по серьезной причине.
      Еще утром у него произошел с супругой скандальчик. Озверевшая от бархатного сезона в Арктике Галина Петровна с тоски и безделья начала укладывать свои чемоданы в середине Карского моря. Такое занятие женщины (некоторые) любят даже безотносительно к нужде, то есть к приезду или отъезду куда-нибудь. У Галины Петровны повод был, ибо рейс приближался к концу. Но есть морское поверье, что собирать шмутки, пока якорь не отдан или швартовы не закреплены, не следует. Фомич немного суеверен и укладку чемоданов пресек в корне, выбросив все уложенное обратно в рундуки и шкафы каюты. Конечно, Галина Петровна, как доложил Ушастик, сопротивлялась, по его выражению, "будто корова, когда ей хвост ломают".
      В Мурманске на отходе эта бедная женщина была пухленькой и даже еще миловидной. Ныне она почернела и превратилась если не в корову, которой хвост ломают, то в уссурийскую тигрицу.
      Уходя на мостик, Фомич закрыл все шкафы и рундуки, куда вывалил шмутье супруги, на ключи, чтобы она без него не начала обратно укладываться, но... шкафы-то и рундуки он закрыл, а заветный ящик в столе с самыми ценными своими бумажками первый раз за рейс и не запер. Что, на мой взгляд, да и на взгляд физиолога Павлова, вполне естественно: условный рефлекс на запирание при уходе заветного ящика у Фомича уже полностью разрядился, пока он вертел ключами во всех других шкафах и рундуках, атакуемый еще при этом с разных направлений Галиной Петровной.
      Сменять меня Фомич прибыл на мост с опозданием в десять минут и попросил за это извинения.
      Видок у него был встрепанный.
      А мы как раз наконец услышали разговор какого-то впереди идущего судна с встречным, которое только что прошло Карские Ворота. Ну, обычный разговор. Одно спрашивает про лед в Карском, другое интересуется видимостью в Воротах и т. д.
      Встрепанный супругой Фомич, нацепляя треснувшие очки и разыскивая карандаш на штурманском столе:
      - А вот мы, значить, тоже ихние информации себе на карандаш. Возьмем, значить, на карандаш, а то слышать-то что? Слышать, значить, одно, а карандаш и бумажка - уже и совсем другое...
      Пока он все это разглагольствовал, то вокруг уже ничего и не слышал, и встречные суда все друг другу успели сказать и закрыли связь.
      Фомич - у всех, кто в рубке:
      - А что они?.. Чего?.. От Оленьего сто пятьдесят? А где Олений-то? Эт как сто пятьдесят? Пеленг, что ли? Это от его если, так пеленг? Или, значить, вот этак?
      Я:
      - А хрен его знает - пеленг или дистанция: вы же, Фома Фомич, записывали, а не я!
      Фомич (забормотав очень глубокомысленно):
      - Как так "хрен его знает"? А нам, значить, где получается информация?
      Я:
      - Вот я и говорю, что хрен его знает, где теперь наша информация!
      Раньше он сам с собой не разговаривал. С предметами - разговаривал (с конфетой, например), но не сам с собой.
      В данном случае дело было плевое, никакой информации нам не требовалось, потому что видимость была хорошая и все вообще было прекрасно. Но даже если Фомичу какая-то информация нужна была, то он мог выйти на связь и попросить суда ответить на волнующие его вопросы. Ведь если мы слышали их разговоры, то и они бы нас услышали, но Фомич так был встрепан, что даже до такой элементарной вещи допереть не мог. Старпом же, встрепанный в Игарке и Енисее Фомичом, может быть, и мог бы ему это подсказать или просто-напросто сам выйти на связь с судами, но молчал в углу.
      И я помедлил в рубке, чтобы дать Фомичу обрести рабочую форму. Вот тогда-то он мне и объяснил причину опоздания на вахту, присовокупив, что с женщинами, значить, ни в море, ни на земле не соскучишься, что он на веки веков зарекся бабу в рейс брать, а виноват во всем стармех, потому что подначивал.
      В таком вот, значить, морально-политическом климате мы и вывалились из Азии в Европу.
      Дальнейшие события развивались так. Во-первых, к обеду в кают-компанию не явились ни Фомич, ни его супруга. Во-вторых, в капитанскую каюту обед затребован не был, и на тактичный звонок тети Ани капитану с напоминанием, что суп стынет, Галина Петровна бенгальским тигром прорычала нечто неразборчивое. В-третьих, в святая святых был вызван доктор. Храня тайну по Гиппократу, доктор даже мне - его спасителю - ничего о происходящем в капитанском семейном гнезде не сказал. В-четвертых, опять нашел туман, но капитан на мост не поднялся, а я, считая свою миссию законченной, после обеда собрался завалиться спать сном агнца, ибо не спал уже больше суток.
      Но Дмитрий Александрович, по привычке к моему присутствию на мостике во время его вахты, о полосе тумана впереди по курсу доложил мне. Так как вплывали мы уже в цивилизованный мир, где могли быть и встречные и поперечные кораблики, и рыбаки любых калибров, и вояки, то пришлось идти на мост.
      В штурманской рубке глянул в карту. Болванский Нос был уже прямо по корме. Это северный мыс острова Вайгач. Вам небось и неизвестно, откуда наш "болван". А "болван" - обрубок дерева, воткнутый в землю. На северном мысу Вайгача у ненцев был своего рода храм - несколько десятков таких обрубков. Каждый представлял из себя божество. Божества ненцы кормили, мазали их тюленьим жиром и оленьей кровью, ухаживали за ними. Отсюда и название мыса - Болванский Нос. Потом ненцев перевели в православие и с болванами повели решительную борьбу. И уже полтора века назад ненецкий храм уничтожили. Сделать это было, конечно, легче, нежели взорвать махину Цусимского собора.
      Этимология "болвана" в какой-то степени осознается и современными моряками из поморов. Помню, у нас на спасателе был матрос типа Рублева. Когда его посылали на бессмысленно опасное дело на воде, то он говорил: "Я еще не болван, я еще не по уши деревянный, чтоб туда идти!"
      Ведь это дерево плавает на воде, а человек в воде тонет.
      Так вот, матрос своим заявлением подчеркивал, что вообще он согласен с тем, что бревно он порядочное, но не до самого все-таки конца бревно...
      Туман. Плавная зыбь с запада. И в такт зыби плавно приподнимаются и опускаются в планирующем полете спутницы-чайки. Вокруг чаек крутятся темные небольшие птички, которые сами ловить рыбу не умеют, но умеют отнимать ее у чаек в тот момент, когда чайка выходит из пике с добычей в клюве, то есть потеряла скорость и плохо управляется. На Дальнем Востоке этих хулиганок зовут почему-то "солдатками".
      В рубке обсуждаются таинственные события в капитанском семействе.
      Рублев (голосом тети Ани):
      - Прошлый год у Галины Пятровны пиницыт был, апярацию делали. Боль в ей признали - на фсю глотку кричала! Ноне - обострение, но не крячит: нас боиться.
      Радист (разглашая служебную тайну):
      - Ерунда. Что-то с самим Фомичом стряслось. Он собирался отпуск после ГДР брать, а давеча подмену запросил в Мурманск.
      Я (в адрес стармеха, который торчит в рубке, но хранит молчание):
      - Андрияныч, а ты что думаешь?
      Ушастик (ворчливо и даже истинно сердито):
      - Я вот про то думаю, что за Арктику на "Софье Перовской" сделали всего две тысячи триста реверсов, а вы мою керосинку дернули три тысячи шестьсот семьдесят семь раз! И еще хотите, чтобы в машине ничего не горело и все нюансы были в номере! Да как бы мои маслопупики ни крутились, цилиндры стучать не будут и поршни в масле купаться не будут при таких судоводителях. Ведь если очень даже тактично обыкновенную лошадь за два месяца три тысячи шестьсот семьдесят семь раз взад-вперед дернуть, то и у нее хвост отвалится...
      Прав дед. На все сто процентов прав.
      И, чтобы избавиться от неприятных обличений, я предлагаю последний раз "дернуть" время - перейти на московское.
      Все согласны.
      Это особенное ощущение - возврат к московскому времени, это ощущение возврата в свою оболочку, под свое одеяло: первая сигарета, например, после обеда вдруг совпадает с последними известиями по "Маяку". И это очень приятно.
      Дед манит меня пальцем в штурманскую. Там шепотом объясняет ситуацию. Оказывается, дурацкие радиограммы от "Эльвиры" Фомич не выкидывал, а сохранял в заветном ящике. И супруга всю его любовную переписку надыбала. Ведь ящик он не запер, и она, ясное дело, немедленно засунула туда свой женский нос. Фомич пытался объяснить бенгальской тигрице, что все это пошлые шутки и что хранил он любовные радиограммы, чтобы сдать их в политотдел, партком, прокуратуру, профком, произвести расследование личности отправителя и наказать последнего, но все эти жалкие и вульгарные объяснения на Галину Петровну не подействовали, и она трахнула его по больной башке чем-то тяжелым. Чем именно - Ушастик не знал, но трахнула крепко. И теперь Фомич лежит пластом, а доктор ставит ему клизму или проводит какое-то другое оздоровительное мероприятие. И что он (это уже Иван Андриянович), как парторг и вриопомполит, просит меня навестить Фому Фомича и выяснить, насколько тот в состоянии профессионально исполнять капитанские обязанности, потому что мы все-таки в Баренцевом море плывем, а не на дачном огороде грядки копаем.
      Все это докладывал Иван Андриянович сбивчиво и с настоящим волнением. Степень необычности состояния стармеха я почувствовал еще в рубке, когда он врезал по судоводителям "Державино" за астрономическое количество реверсов без всяких шуток и смягчающих горькую истину интонаций.
      В результате сбивчивости Ивана Андрияновича только потом выяснилось, что клизму доктор ставил не Фоме Фомичу, а Галине Петровне - она, как и положено коварно обманутой жене, наглоталась седуксена с эуноктином, изображая самоубийство на почве ревности.
      "Интересно, - подумал я, - как бы вела себя к концу рейса и в подобных кошмарных обстоятельствах Жюльетта Жан или Мария Прончищева?"
      В конце концов, ведь это факт, что Галина Петровна повторила тернистую дорогу этих отважных женщин (в географическом смысле слова, естественно).
      Фомич был не так уж плох, как выходило из рассказа стармеха. Но, прямо скажем, я без труда понял, что психически он травмирован.
      - Во! Слышишь? Во, как храпит подруга жизни, а? - слабым голосом спросил он меня с дивана, на котором полулежал, укрывшись нашим общим, честно отслужившим свое тулупом.
      Галина Петровна храпела богатырски. О чем я и сказал Фомичу.
      - Виктор Викторович, значить, у меня к тебе просьба. Сядь.
      Я сел, почему-то вспомнив, как когда-то попросила меня сесть Вера Федоровна Панова.
      - Все знаешь? - спросил Фомич.
      - Все, - сказал я.
      - Коэффициент усталости у меня превзошел норму, значить, - сказал Фомич.
      И я увидел, как блеснула в уголке его глаза влага. Грустно все это было.
      - Ты человек, конечно, заслуженный и интересный, но только тут такой гутен-морген со мной получился, что доведи-ка пароход до точки.
      К сожалению, я из тех типов, которые ради острого словца не пожалеют и отца; потому на языке так и завертелось, что, мол, пароход до точки уже дошел. Но тут я сдержался.
      - Доведу, Фома Фомич, - сказал я. - И чего тут вести-то его? Тут он и вообще сам бы доплыл. Через сутки шлепнемся на якорь у Анны-корги в Мурманске. Все хорошо будет. Вам подмена приедет. Я за эти сутки вам еще кое-какие сдаточные бумажки напечатаю.
      Фома Фомич немного оживился:
      - Возьми-ка сдаточный акт. В папке на столе сверху лежит.
      Я нашел бланк акта.
      - В графе "Состояние корпуса" знаешь что, значить, надо будет написать?
      Графа эта сформулирована в типовом бланке так: "Состояние корпуса (указать вмятины, гофрировку и т. д.)".
      - Ну? И чего вы тут хотите написать?
      - Напиши: "Смотри акт осмотра корпуса от 3 апреля 1975 года при доковании в порту Ленинград".
      - Фома Фомич, сегодня двенадцатое сентября, и позади у судна два сквозных плавания по Арктике. Какой дурак у вас будет принимать старый акт вместо существующего ныне корпуса?
      - Конечно, - согласился Фомич, - все они перестраховщики, я и сам это понимаю. А все одно напиши, как я сказал. Дальше не твое дело. Приедет, значить, такой перестраховщик, как наш Стенька Разин. Я нынче Тимофеичу говорю: "Принеси сертификаты на спасательные плотики!" Он на пятнадцать минут глаза в потолок уставил, потом мне - мастеру! - говорит: "Я за них, за эти сертификаты, расписывался и потому вам отдать не могу, потому что я тогда без них останусь". А? Вот спирохета, мать его в... Я ему: "Спишу с приходом и еще с проколом в дипломе". А он мне, значить, что?