Вчерашние заботы

И больше всего она боится, что ты с тоски напьешься. И правильно боится. Ибо, покинув очередную аптеку и проходя мимо очередной забегаловки, так и тянет успокоить нервы и психику стаканом коньяка. И дома тянет, потому что от притворства и лжи в изображении бодрячка сухо во рту. Но ты держишься, готовишь еду, перестилаешь матери постель и т. д. Все сам: никто другой угодить ей не может, любая самая опытная женщина все сделает "не так".
      Наконец вечер. Мать уснула. Можно почитать или посмотреть телевизор и то и другое своего рода наркотик, потому что уводит от окружающей действительности.
      И - дзынь! дзынь! дзынь!
      Врача я не вызывал, знакомые без телефонного звонка не приходят.
      Я открыл дверь и увидел Стасика.
      Он был пьян.
      Если что могло убить мать без помощи даже врачей и их неосуществимых рецептов, то это появление у меня пьяного дружка. Любая мать, жена и дочь считают, что их сыновья, мужья и папы выпивают по вине дружков-собутыльников. А Стасик мне и никаким дружком не был, и не виделись мы после Керчи.
      Я отпихнул Стасика от порога, вышел на площадку, притворил дверь, спросил:
      - Тебя откуда принесло?
      - Из Мончегорска, - объяснил он. - Дуба режу. Ночевать негде. Помоги.
      - А деньги есть? - спросил я.
      Деньги у него были большие. И тогда я объяснил, что болеет мать, ночевать у меня невозможно, с деньгами он где-нибудь устроится и, кроме всего этого, когда я трезв, то не терплю пьяных.
      - Прости, - сказал он и стал совать мне авоську с яблоками - весь свой багаж.
      Он был пьян застойно, уже очень ослабший, в том состоянии, когда не бывают агрессивными и не делают хамских поступков. Но я не мог пустить его ночевать. Это наверняка обозначало бы "неотложку" для матери через пять минут.
      - Шлепай, - сказал я.
      Он послушно повернулся и пошел вниз.
      Не очень-то весело так выпроводить человека, с которым раньше сводила судьба в тяжелой ситуации.
      Мать, конечно, проснулась от трезвона, поняла, что приходил "дружок". И сразу обычное: "Ну, прогуляйся, прогуляйся с ним, ведь ты только и ищешь повода, вот он, повод, и явился..."
      Я обозлился.
      - Нынче это не так, мать, - сказал я. - Нынче ты отлично чувствуешь, что нет никакого повода. По инерции говоришь.
      И объяснил ей, что выгнал на улицу бездомного человека, что это Стасик (про керченскую историю я ей раньше подробно рассказывал), что знаю его мало, но это хороший человек, и мне теперь до гроба будет стыдно при воспоминании о том, как я Стасика выгнал в мороз и снег.
      Мать велела бежать за ним, найти и хоть из-под декабрьского снега выкопать. Я помчался сломя голову.
      Слава богу, Стас завалился на скамейку во дворе-сквере прямо напротив парадной. И, слава богу, у него была бутылка портвейна. Этим портвейном я по капельке поддерживал его часов до двух ночи, когда он уснул на ковре на полу - лечь на диван он отказался категорически. А Лысого Дидько мне в помощь, как вы понимаете, не было.
      Несмотря на тяжелое опьянение, Стас был в состоянии довольно вразумительно рассказывать о своих мытарствах и кошмарах. И все повторял: "Нисего, я споткнулся о боську, это к завтрему все засивет..."
      Отца Стас не помнил - тот погиб в шахте до войны. Мать уехала на фронт вместе с отчимом. Была ранена осколком снаряда, которым убило его. Приехала в батальон на санитарной машине; танки отчима стояли в укрытии, но под обстрелом; было много раненых. Танкисты сидели под машинами, отчим ее увидел, из-под танка вылез, снаряд разорвался как раз между ними: его в клочья, ее ранило.
      - А была красивая, - рассказывал Стасик. - Мягкая была мама. А после войны стала твердая. Меня как-то перестала любить. По чужим людям жил. Но вот когда армии из-под Берлина на Японию перебрасывали, она мне сала привезла. Это хорошо помню. Потом она в Караганде очутилась, а я в Мончегорске. Она еще одного мужика нашла, но жила плохо. И тот тоже скоро помер. Ну, она ко мне тогда приехала, в аптеке работает. "Женщины, говорит, вообще полезная очень плесень. Как пенициллин". А про меня говорит: "Ах, поручили бы тебе, мямле-недоноску, большое, аховое дело, ах, как бы ты его лихо провалил!" Это она говорит, когда по телевизору какие-нибудь героические фильмы смотрит. Может, и верно говорит. Хотя я ведь и нынче не с ангелами работаю. Ведь много людей есть, которые работать под землей могут и умеют, но выкладываться не хотят. А скажи такому заветное слово - он тебе в вечной мерзлоте тройную проходку даст без крепежа всякого и без лозунгов. Отчаянные есть ребята, но за человеческое обращение откроются. Только надо, чтобы это человеческое обращение натуральным было...
      Вот так мы с ним побеседовали, пока он не заснул.
      Утром я позвонил знакомому врачу-психиатру в Бехтеревку и объяснил, что надо попытаться спасти одного хорошего алкоголика.
      - Вы мне уже двадцать раз говорили, что наши алкаши лучшие в мире, ответил доктор. - Но, простите, я не нарколог. Я специалист по сумасшедшим чистой воды, а не водки.
      - Мне не до шуток, - сказал я.
      - Он приехал с женой?
      - Нет. Она его бросила, когда он во второй раз пытался ее зарезать.
      - Если он здесь без какого-нибудь близкого родственника, все равно не примут.
      - Я выдам себя за его брата, а вы подтвердите.
      - Ладно. Лечиться он хочет твердо?
      - Стас, ты хочешь лечиться от алкоголизма в самом знаменитом институте? - спросил я.
      - Нет. Я не готов, - сказал Стас. - Я просто споткнулся позавчера о бочку, это к завтрему все заживет.
      На том и расстались. И я поставил на нем крест. И уже стал бояться, что он опять и опять начнет возникать из ночи, пугать мать, сбивать мне работу или в письмах просить пятерку, надрывая мою чуткую и нежную душу, ибо, когда гибнет человек, художник не может сочинять настроенческую прозу и начинает злиться, чтобы злостью задавить в душе бессильную и бессмысленную жалость.
      Случилось иначе. Письмо из Мончегорска действительно пришло, и мне не хотелось его вскрывать, но писал Стасик о том, что опять пережил белую горячку и готов теперь к чему угодно.
      Приехал он с матерью, опять пьяный, остановились они в Доме колхозника. Мать, которая казалась мне после его рассказов какой-то сурово-цинично-сильной женщиной, была на деле маленькой, высохшей старушкой и все время плакала.
      Наркологическое отделение Института имени Бехтерева - не вытрезвитель. Туда принимают людей, которые в твердом уме и чистом сознании заявляют о желании пройти достаточно невеселый курс лечения.
      И стоило большого труда уломать главврача взять Стасика в том виде, в каком он находился (Стасику хотелось вставить пальцы в розетку вместо телефонного штепселя, чтобы связаться с Кремлем и сообщить о большой опасности для СССР со стороны острова Ямайка).
      Через три дня он начал делать по утрам зарядку и проситься на работу, и врачи разрешили навестить его.
      Первой его фразой было: "Викторыч, какое это счастье - быть трезвым, ощущать свое тело, запахи, хотеть есть, и укладывать в штабеля дрова, и чистить снег под деревьями! На морозе! Я так люблю мороз!"
      Черт знает, но что-то сблизило нас. Быть может, то, что мы выдумали, что уже встречались и до Керчи где-нибудь в Нижних Крестах или на Кильдинстрое в Мурманске.
      Кстати говоря, счастливое ощущение товарищества, дружественности вызывает в россиянах такое душевное возбуждение, взлет, которые зачастую опять же ведут к водке, ибо их хочется как-то разрядить, разрядить перенапряжение от положительной эмоции. Вот так актеры, отдав зрителю себя полностью, до самых глубин, потом часто пьют. Так и в случае взрыва российского товарищества иногда получается.
      Стас оказался не только запойным пьяницей, но и запойным книгочием. Он ничего не просил кроме книг, книг, книг. Прочитал он их за жизнь великое множество. И удивлял меня афоризмами собственного изобретения.
      Например: "Вечный раб в протрезвевшем человеке особенно заметно проявляется после буйства".
      Когда я привык к его "с" вместо шипящих, то с интересом выслушивал исповедальные рассказы.
      Удивительной искренности он человек.
      И про любовь рассказывал не таясь:
      - Я, знаешь, Викторыч, робкий в таких делах человек. И вот сосед заболел. И вот к нему участковая врачиха стала приходить. А я ей дверь открываю и пальто вешаю. Один раз она говорит: "У вас тут душно, как в бараке, надо чаще проветривать". Я ей говорю: "А вы поживите с нами в таком бараке, тогда узнаете, что тут форточку открывать нельзя". - "Вы, - она говорит, - такой могучий мужчина - и форточки боитесь". Вот в этот момент меня как-то так и ударило прямо в сердце. Увидел я ее. Как в первый раз увидел. И покой потерял. Сосед давно выздоровел, она приходить перестала. А мне в поликлинику к ней смелости не хватает. Решил, надо самому в натуре заболеть, простудиться, чтобы ее вызвать на дом. Кайло в шахте брал, до полного пота намахаюсь, потом без ватника сижу, жду, когда кашель появится. Ничего не брало. Здоров больно. Ни температуры, ни даже чиха. Ну, я ночью как-то разделся до трусов, вылез на крыльцо в мороз и водичкой себя поливаю из чайника. Тут уж получилась настоящая простуда. Послал соседа, тот участковую вызвал. Лежу и трясусь весь от переживаний, представляю, как она войдет. И ты представляешь, какая несправедливость! Является какой-то старикан и сразу мне: "Такие, как вы, только на том свете простужаются. Зачем вам бюллетень нужен? Признавайтесь". Знаешь, из таких стариков ворчунов, которые сквозь землю видят. Я тогда беру и говорю: "Знаешь, терапевт, или кто ты там по узкой специальности. Тут к соседу другая врачиха приходила. И теперь я без нее жить не могу". Он мне говорит, что у нее двое детишек-близнецов и что вообще таким путем в наше время романы не закручивают. Отчитал меня, обругал, воспаление в легких нашел крупозное, но в больницу я отказался. И тогда он говорит: "Ладно. Завтра тебе другое лечение будет". И действительно, приходит на следующий день она, такая вся худенькая, бледная. Южанка, а пришлось на Севере жить. Я как ее увидел, думаю, сейчас на воздушном шаре полечу. Разведенная. Через месяц и поженились...
      По писательской привычке я расспрашивал Стаса о галлюцинациях при белой горячке. Он их четко помнил:
      - Ночь. Тихо. Я так спокойно лежу, хорошо мне. В окно стук. Открываю окно. Женщина на снегу, голая и в черном платке на голове. Говорит: "Подай-ка мне будильник!" Я ей спокойно отдаю будильник и думаю еще: "Как бы без будильника не проспать". Здесь из стен начинают вытягиваться нити, обыкновенные нитки, и тянутся к окну. По дороге изгибаются под прямым углом. Швабра была в комнате. Я ее схватил и бью по ниткам, порвать их хочу. Ан нет! Швабра в нитках запуталась, и они меня тянут к окну. А там в сугробе эта женщина лежит и говорит мне: "Сейчас к тебе мальчики придут!" Я швабру бросил и побежал дверь держать, потому что еще раньше мне казалось, что должны прийти четыре мальчика. Я дверь держу, а они с другой стороны тянут и перетягивают. На маленькую щелочку перетянули. И в эту щелочку проскочили. Стали за рубашку меня дергать, за волосы. Возле печи топор лежал. Я его схватил и по ним луплю, а они уже не мальчики, а чертики. Пищат. Я кровать и стол изрубил. Потом понимаю, что я болен, что я это не я, что вокруг не жизнь, вокруг болезнь. И вот, с одной стороны, понимаю, что все это только мерещится, а с другой - все так и есть: и черти, и пищат они, и когда я по ним топором попадаю, то из них дымок вылетает. И еще вдруг осенило, что мальчики были ее, жены моей, дети от других каких-то любовников. А она-то на деле прекрасная женщина. И честная, и умная...
      Я ушел в рейс еще до того, как Стас выписался.
      От врачей знал, что он хорошо поддается гипнозу. Серьезно хочет бросить пить. И врачи надеялись освободить его от зеленого змия навсегда.
      И вот встретились в Игарке.
      - Кем ты здесь? - естественно, спросил я первым делом.
      - Работаю в спесмедслусбе.
      - Господи! Боже мой, Стас, куда это тебя занесло?! Зачем тебе заниматься таким невеселым делом?
      - Зимой много свободного времени. Читаю. И народ изучаю. Где его еще так изучишь, как в милиции Игарки?
      - Темнишь, Стас.
      - Русских реалистов прошлого века читаю. У них сказано, что общественное отрицание связано с поэтичностью, исходящей из национально-народных источников.
      - Темнишь, Стас. И говоришь такими цитатами, что тошнит.
      - Создал здесь общество по борьбе с пьянством. Главным образом, мы поддерживаем друг друга тем, что вместе чем-нибудь занимаемся, обсуждаем разные вопросы. Историю пьянства, например. Старинные книги достаю, когда в отпуск езжу. Недавно в Москве у букинистов "Историю кабаков" Френкеля достал. Читал?
      - Нет.
      - Обыкновенная книжка. Но интересно, что Горький оттуда одну штуку украл. Что сквозь мысль у нас всегда просвечивает чувство. Что мысль и чувство у нашего брата особенно неразрывно слиты.
      - Стас, ты разговариваешь точь-в-точь как герои "На дне": чересчур умно для лейтенанта спецмедслужбы. Мы не в Сорбонне. Хватит темнить. Чего тебя сюда занесло?
      Он уже собрался сказать правду, но явился грешник-доктор. И забормотал о новорожденном сыне.
      Стас долго глядел ему в глаза. Изучал. Тяжелый взгляд выработался у него за то время, что мы не ви-делись.
      - Так, - сказал Стас мне, - надо, чтобы на судне немедленно сочинили выписку из протокола командирского совещания: "Поведение такого-то, мол, было обсуждено и осуждено всем экипажем теплохода..." Ну, решение соответствующее: "Выговор в приказе, сам экипаж будет воздействовать, ранее плохих поступков не совершал, в пьянстве не замечался". Так, а теперь ты, Викторыч, дай честное слово, что впилите этому хлюпику по первое число.
      Стасик говорил все это в присутствии доктора, но как бы больше не замечая его, и только последние слова адресовал грешнику:
      - Марш на судно! Даю тридцать пять минут. Печать на выписке должна быть круглой. Бумагу отдадите начальнику милиции. Я его предупрежу.
      Док наярил по опилкам и доскам Игарки вниз к причалам, как молодой олень.
      - Ну, так что случилось? - вернул я Стасика к нашему разговору.
      - Лысого шпана забила до смерти. Вот я и пошел сюда служить. И вообще, это длинно объяснять. Просто слишком рано я решил, что устал от жизни. И что у меня поводов и причин на эту усталость достаточно. И что в таком случае имею право спиться. Уставать имеют право слоны и носороги, а люди - нет. Умирать мы право имеем, а уставать - нет. Дело у меня невеселое, ты прав. Но пьяных легко обобрать и избить. Вот я и борюсь со всей этой гадостью. Изнутри.
      - Стас, ты сам-то понимаешь, что являешь собой законченный тип дурацкого и прекрасного русского человека? - поинтересовался я.
      - Куда отходите? - спросил Стас.
      - На Мурманск, - сказал я. - Ты не тяни с документами доктора. И, знаешь, я тебе завидую.
      - Это я могу понять, - сказал Стас. - Но нельзя объять необъятное. А ты и так стараешься не отрываться от людей.
      - Спасибо, - сказал я.
      - Вот приезжают к нам лекторы, писатели. На свой кружок, в общество трезвенников, их стараюсь затащить. Есть у нас тут несколько поэтов доморощенных. Писатели всегда их в литературщине обвиняют. А вот того, что вся жизнь вокруг и есть литературщина, этого и самые хорошие писатели не понимают. И ты не понимаешь. Или понимаешь, но сказать боишься.
      Я вспомнил про задержанного моториста.
      Но Стас объяснил, что сам принимал его, что моторист человек скользкий и ходатайствовать за него он не станет.
      - Тогда прощай, дружище, - сказал я. - На судно пора.
      - Как мама? - спросил Стас.
      - Умерла. А как твоя?
      - Тоже.
      - А с женой что?
      - Вернулась. Сейчас в Сочи с парнями. Ну, счастливого плавания. И спасибо за все.
      - До встречи! Тебе спасибо.
      Стас по-милицейски круто повернулся и зашагал в свои милицейские заботы. Он не обернулся, хотя я довольно долго буравил ему затылок, глядя вслед и раздумывая о том, что местечко где-нибудь на окраине райского пустыря Стасику найдется, если он взялся защищать интересы русских пьяниц "изнутри".
      Ведь не было и нет несчастнее и бесправнее человека в мире, нежели горький пьяница.
      ШУТОЧКИ ФОМЫ ФОМИЧА И ПОВОРОТ ПОД ПОПУТНУЮ ВОЛНУ
      В третий период плавания, "дизаптационный" (2-3 месяца), притупляется чувство ответственности, особенно у плавающих меньше трех лет, и, наоборот, появляются чрезмерные боязливость и опасения у плавающих свыше пятнадцати лет. "Инструкция по психогигиене для старших помощников и капитанов судов морского флота"
      07.09. 15.00.
      Снялись из Игарки. До лоцманского судна "Мери-диан" - двадцать шесть часов по реке, по Енисею.
      Унылая штука - конец рейса. Он уныл, как наша пища сегодня. Кислые щи и макароны с мусором - кончаются продукты. И вот унылость кислых щей и макарон с мусором пропитывает наши души. Дело, конечно, не в продуктах, а в накоплении усталости - там, внутри клеток, внутри хромосом, без заметных сигналов вроде бы... Унылость мироощущения - это и есть сигнал. Творческое выползло из души, остался голый реализм натуральной прозы. И вот облака уже не волокут по бледной тундре на невидимых буксирных тросах свои фиолетовые, тяжелые, как бульдозеры, тени. И волны Енисея уже не кажутся синим чаем, как они казались раньше, - вода была цвета крепкого чая, но с ярко-синей пленкой...
      Унылость мироощущения порождена не только естественной усталостью после ледового плавания и трудной, очень трудной погрузки леса, но главное - атмосфера на судне тяжелеет час от часу.
      У второго механика украли джинсы с десяткой в кармане.
      Хотя состав организма у Петра Ивановича такой же, как у Млечного Пути, шум по поводу пропажи он поднял ужасный. Суть шума в том, что его моторист оставлен в милиции Игарки, и этот прискорбный факт Петр Иванович логично старался скомпенсировать каким-нибудь обвинением в адрес высшей судовой администрации. И шумел он на тему отсутствия вахты у трапа. А вахта почти не неслась по причине насильственного отгула выходных.
      Далее. Впервые потерял выдержку и крупно надерзил старпому Дмитрий Саныч. От момента погрузки лесоматериалов до момента их выгрузки ответственность за груз лежит на судне. И опытный Саныч ротором крутился в трюмах, чтобы не терять ни на минуту контроля за ходом погрузки. Тем более, груз шел в пакетах. Это дело новое. С переходом от загрузки судов пиломатериалами россыпью к загрузке пакетами плотность укладки стала значительно меньше. Раньше доски укладывались слой за слоем, одна в стык другой, и еще "расшпуривались", то есть специальными клиньями их сдвигали, чтобы уменьшить до предела ширину щелей-пустот. Работа эта муторная, и заставлять грузчиков заниматься "расшпуриванием", когда главное для них было, есть и будет - навалить за смену возможно большее количество груза, чтобы выполнить и перевыполнить план, было тяжело: тебе на башку могла "случайно" и доска упасть, если лазаешь по трюмам и заставляешь работяг терять время на забивание клиньев между досок. Зато пустот в трюмах оставалось мало.
      При нынешней загрузке пакетами выигрывается время, и это выгодно, ибо на море время и оборачиваемость судов - это чистое золото. Но с точки зрения морской практики здесь многое еще не отработано. В трюмах между торцами пакетов остаются сотни и сотни кубометров пустого пространства. А это уже опасно и для тебя, и для твоих близких родственников.
      И вот в разгар сложнейшей погрузки Фома Фомич отправил Саныча на берег искать представителя "Экспортлеса", подписавшего гарантийный договор с грузополучателем об отказе его от претензий по качеству товара, перевозимого на палубе, то есть "в караване". Капитан приказал Санычу выкопать представителя из-под земли и добыть копию договора. Всякий груз, перевозимый на палубе, идет всегда на риске грузополучателя - такая практика существует уже столетиями.
      И вот Саныч часов двенадцать провел на берегу, гоняясь за копией договора и ее носителем, который от Саныча нормально начал прятаться, ибо еще никто у него копии не требовал и он искренне решил, что Саныч сумасшедший. А Саныч после певекской истории решил выполнять приказы Фомича буквально и не выполнил: не дали ему никакой копии.
      Все это время (три смены) погрузку вел старпом.
      Фомич тоже не сидел без дела. Призвав меня в соавторы, он составлял бумагу в пароходство с просьбой уменьшить рейсовое задание, выданное нам (5000 кубов леса), до 4800 кубов по причине слабости борта и частых поломок машины.
      Мы составили вполне нелепую бумажку, и Фомич убыл на берег, чтобы отправить телекс и еще сдублировать его, позвонив в пароходство по телефону.
      В награду за подвиги в милиции Фомич предложил мне спать, а за себя оставил старпома.
      Так как жизнь коротка, а пребывание на посту капитана еще короче, то я с радостью дал Арнольду Тимофеевичу капитанствовать, а сам выполнил наказ Фомича.
      Разбудил Саныч.
      - Порт напортачил, - сообщил он довольно тревожным голосом. - В трюма шла сосна, сейчас навалили уже метр каравана на палубу, а весь караван лиственница. Чго делать? Фомы Фомича нет, Арнольд Тимофеевич не хочет меня даже слушать.
      - Объясните толком. Не допираю со сна, - сказал я.
      - Удельный вес сосны - ноль целых шесть десятых тонны. Удельный вес лиственницы - ноль восемь.
      Тут я понял. Представьте себе детский пластмассовый пароходик в тазу. Теперь осторожно укладывайте ему на палубу стальные гайки, а внутри пароходика - святой дух, или воздух, или пробка - что-то, во всяком случае, намного легче стальных гаек. Что делает пароходик в тазу? Пока он стоит неподвижно, то тихо и равномерно погружается. Но вот вы его чуть толкнули на свободу, и - аут - переворачивается.
      - Стармех на борту?
      - Нет. С капитаном ушел. Тимофеич Галину Петровну развлекает. Я вас попрошу меня туда отконвоировать, - сказал Саныч.
      Старпом сидел за капитанским столом в капитанском кресле и угощался вареньем. Галина Петровна гадала ему на картах.
      Кстати, мне она тоже гадала. Очень профессионально она это делает.
      - Арнольд Тимофеевич, какой удельный вес палубного груза вы считали? - спросил Саныч с места в карьер, потом спохватился и попросил у Галины Петровны извинения за вторжение.
      - Какой был, такой и считал, - не без капитанской надменности сказал Арнольд Тимофеевич. - Сосновый.
      - В караван идет лиственница.
      - Тем лучше, - сказал старпом. - Чем легче наверху, тем и лучше.
      - Лиственница - одно из самых тяжелых деревьев Сибири, - сказал Саныч, сохраняя спокойствие. - Она намного тяжелее сосны.
      - Галина Петровна, вы разрешите, мы присядем, - сказал я, поняв, что разговор не получится коротким. Сам я в него встревать не собирался, ибо мой опыт работы с лесным грузом маленький. За жизнь сделал рейс с досками из Ленинграда на Гданьск и Лондон и с осиновыми балансами - на Арбатакс. Из северных портов возить лес не приходилось, а здесь много специфики. И хотя всю стоянку в Игарке я присматривался, изучал документацию и пособия, но одно дело - бумаги, а другое - опыт.
      - Я лучше уйду, чтоб вам не мешать, - сказала Галина Петровна со вздохом. Ей хотелось гадать дальше.
      - Какая ерунда! - воскликнул старпом. - Как лиственница может быть тяжелее сосны, если она лиственничная, то есть без смолы!
      - Арнольд Тимофеевич, у лиственницы и смола и иголки, - объяснил Саныч. - Она практически не гниет, потому дороже сосны и ели; до революции в России лиственницу запрещено было употреблять в дело частным лицам, она предназначалась только для казенных надобностей, по корабельным сооружениям, между прочим. Нужно немедленно остановить...
      - Не учите меня, - сказал Арнольд Тимофеевич. - Придет Фома Фомич, и разберемся.
      - Нужно остановить лиственницу, болван вы нечесаный, немедленно! сказал Дмитрий Александрович.
      - За такие оскорбления... при исполнении мною... вы по суду ответите! - тоненько взвизгнул старпом.
      - Не пугайте меня, Арнольд Тимофеевич, - сказал Саныч. - Я прошел огонь, воду и сито. Из меня давно получился такой пирог, что, пока я горячий, лучше и быть не может, но зато в холодном виде я черств, как камень, и вам никакими силами не разгрызть меня, уж будьте уверены! Немедленно прикажите в машину, чтобы отключили ток со всех лебедок! Динамо у нас перегорело. В дым перегорело. Ясно вам?
      - Как перегорело? - ошалело спросил Тимофеич.
      Предложен был гениальный ход.
      Мы грузились своими лебедками, ибо "судно в порту выгрузки и погрузки предоставляет фрахтователю и отправителю груза в свободное и бесплатное пользование свои лебедки, которые должны быть в хорошем рабочем состоянии, и свою энергию в достаточном количестве для того, чтобы можно было работать одновременно на всех лебедках днем и ночью".
      Чтобы остановить поток лиственницы, текущей нам на палубу, и спокойно разобраться с портом, заменить лиственницу на более легкий груз, но без официальной и скандальной остановки работ, Саныч предлагал симулировать поломку дизель-динамо.
      - Ничего у нас не перегорало! - сказал старпом.
      И хотя Галина Петровна давно скрылась в спальной каюте, мой выдержанный напарник перешел на английский язык, чтобы высказать Арнольду Тимофеевичу свои о нем соображения.
      Саныч прочитал полное собрание сочинений Джозефа Конрада в подлиннике, чем вызывает у меня нездоровую зависть, ибо я читал только какой-то жалкий двухтомник, напечатанный у нас лет пятнадцать назад.
      Старпом разбирался в английском на моем уровне, но и он и я кое-что уловили из тех слов, которыми свободно оперировал Саныч. Во всяком случае, "фул", "олд дог", "ривоултинг мен" - "дурак", "старая собака", "отвратительный человек" - это мы поняли. Я еще, кажется, уловил "рикити" - "рахитик". Остальные "рибэлдс" - непристойности - зря обрушились в атмосферу.
      Закончил монолог Саныч на русском:
      - Итак, у нас перегорело динамо, стармеха нет на борту, механики не могут запустить второе динамо. Надо тянуть Тома Кокса, пока не подтащат другой товар. Все ясно?
      И Тимофеич наконец усек, в чем дело, и сам направился в машину вульгарно сокрушать наши дизель-динамо.
      Фома Фомич к вопросу погрузки подошел, как часто у него бывает, с совершенно неожиданной стороны.
      - Тут, значить, накладка не так, значить, судна, как грузоотправителя, "Экспортлеса" и здешней лесобиржи - или, как там, ихнего комбината. Тимофеич, значить, протабанил, но мы под это дело еще кубов на двести меньше грузика возьмем. Оно нам и спокойнее будет, а бумажку-то из всех ихних представителей выбьем замечательную, они еще какую неустойку пароходству заплатят - вот и все серые волки будут сыты. Как, Викторыч, я рассудил?
      - Замечательно вы рассудили, - сказал я.
      Ну какой был резон объяснять ему, что еще тысячи и тысячи полетят в атмосферу из кармана нашего родного социалистического государства?
      И Фомич с ходу очередную бумажку очень толково сочинил и отправил с ней на берег... опять грузового помощника!
      - Пущай, значить, администрировать учится, если в капитаны рвется, объяснил Фомич мне. - Я ему цельный портфель мадеры дал. Если и с таким газом его вокруг пальца обведут, то... - и здесь Фомич сделал своим указательным пальцем такие быстрые угрожающие качания в воздухе, что пальца и не видать стало, как спиц у велосипедного колеса на полном ходу...
      Тимофеич продолжал руководить погрузкой, сияя именинником.
      Лиственницу порт остановил. В караван шла сосна. Но когда караван достиг полутора метров, судно вульгарно и неожиданно скренилось на правый борт до четырех градусов.
      Выровнять крен грузом не удавалось. Наоборот, "Державино", подумав, на манер Фомича, некоторое время, перевалилось на левый борт на пять градусов.
      Когда при погрузке леса судно кренится, это действует на нервы. И не только на капитанские, но и экипажа, хотя ничего сверхособенного здесь нет. Ведь это мы на бумаге считаем: "Удельный вес сосны 0,6 тонны куб". А на деле одна партия леса идет с одной влажностью и весит 0,5 тонны; другая сосна распилена на тонкие доски, третья - на толстые: промежутки в пакетах между досками, конечно, разные, значит, и весят они разное и т. д.
      Потому одним из основных законов при работе с лесом является закон о глухой задрайке всех иллюминаторов ниже главной палубы (а лучше и в надстройке их держать задраенными). Чтобы, если судно скренит, вода не пошла в иллюминаторы. Но у нас тут получился неприятный нюанс, связанный опять-таки с гальюнами. Ну что поделаешь - все про гальюны да про гальюны приходится рассказывать! Про восходы и закаты - мало, а про гальюны - чуть не на каждой странице. Правда, я вас уже где-то предупреждал, что моряк чаще слушает не "голос моря" и видит не "зеленый луч на небосводе", а вещи более земные и приземленные.
      Так вот, у нас гальюнные иллюминаторы, расположенные ниже главной палубы, задраены не были.
      Судовой гальюн рассчитан на строго определенное число эксплуататоров, это научный расчет согласно санитарным нормам. Его еще в КБ делают. Если в низах проживает двадцать человек экипажа, то и пропускная способность каждого стульчака рассчитана на три персоны.
      Но лес в Игарке подвозят на баржах-плашкоутах, где никаких гальюнов нет. Судно стоит не у причала, а без всякой связи с сушей. Таким образом, три смены грузчиков, лебедчиков, тальманов - около двухсот человек за сутки - пользуются судовыми гальюнами. Традиционный российский пипифакс в лучшем случае - газета, в худшем - журнал "Огонек". Под каким бы напором ни подавать воду в гальюны, они то и дело при таком нюансе забиваются. Как бы ни надрывались вытяжная и вдувная вентиляции, пробыть в гальюне без противогаза больше одной минуты не сможет и скунс. Потому, какие бы строгие приказы по заглушке иллюминаторов ни отдавались, они не выполняются. Даже если бы на иллюминаторы можно было повесить амбарные замки и опечатать их пломбами с гербовой печатью, грузчики их отдрают. Тут тебе даже милиция не поможет...
      Причина крена, к счастью, обнаружилась быстро. Просто-напросто старпом забыл запрессовать кормовые балластные танки.