Вчерашние заботы

      - Андрей, целься ему в...! - крикнул я Рублеву.
      - Знаю! Стараюсь! Только все одно скулой врежем! Струей отбрасывает!
      Какая уж там "струя". Под кормой "Арктики" была не струя. Там кипели зелено-белые буруны, гренландские гейзеры и все разом, включая "Самсона", петергофские фонтаны от продолжающих работать трех огромных винтов.
      Через несколько секунд эти красоты скрылись из видимости, полубак "Державино" и надстройки атомохода - вот и все, что мы видели. Вяло и неторопливо я перевел телеграф на "полный назад".
      - Отзвоните аварийный, три раза отзвоните, - посоветовал Дмитрий Саныч. - Для записи в журнал.
      Громадина "Арктики" нависла над нами, мы уже двигались как бы под ней.
      - И отзвонить не успеем, - сказал я и подумал о том, что Фомич, конечно, проснулся от адских сотрясений, с которыми мы шли последнее время, и сейчас стоит у окна каюты и горячо благодарит провидение за то, что на мостике в момент навала и аварии был дублер.
      Вероятно, оставалось метра три, когда "Арктика" - несколько десятков тысяч тонн стали - в полном смысле этого слова присела, как обыкновенная лошадь перед прыжком, и прыгнула вперед: они успели вывести движители на полную мощность всех своих семидесяти пяти тысяч атомных лошадей и прошибли баррикаду сторошенных льдов на границе ледяных полей, в которую уперлись. Кабы дистанция между нами была пятьдесят, а не двести метров, то... то секунд не хватило бы, и "Державино" оказалось бы без правой скулы и с затопленным первым трюмом - это как минимум.
      Я перекинул рукоять машинного телеграфа на "полный вперед", очень торопливо перекинул - мощь семидесяти пяти тысяч атомных лошадей, превратившись в Ниагарский водопад кильватерной струи, ударила нам в нос, и "Державино" почти вовсе потеряло движение. Когда я дергал телеграф, то представил теперь Ивана Андрияновича в машине и то, как он сыплет проклятия на идиотов судоводителей, которые на мостике сами не знают, какой, куда и зачем им нужен ход.
      Потом вытер холодный пот со лба.
      Я вытер со лба действительно обильный пот, и он действительно был холодным не от ветра и мороза, а от пережитого.
      - Нечистая сила! - выдохнул Рублев.
      - Пожалуй, какой бы у нас сокращенный экипаж ни был, а следовало бы вызвать на вахту второго матроса и мерить льяла беспрерывно, - сказал Дмитрий Саныч.
      Оба были правы, то есть я был полностью с ними обоими согласен.
      - Да, ребятки, это вам не фунт изюму, - сказал я. - Но теперь будем держать пятьдесят метров. Уверен, после такого урока ледобои больше не зазеваются.
      И оба соплавателя согласились со мной.
      А когда мы вышли в полынью, вместе с нами из-за туч вышло солнце; дьявольские льды засверкали, вода заголубела. С "Арктики", которая описывала крутую циркуляцию, чтобы идти обратно в перемычку за оставшимися там корабликами, кто-то помахал нам ободряюще рукой. Настроение наше стало солнечным. Мы легли в дрейф и глядели вслед "Арктике" и на далекие черные точки - застрявшие кораблики, которым еще только предстояло осваивать новую тактику ледовой проводки за атомоходами, и чувство испытывали приблизительно такое, какое возникает у человека, уже расставшегося с проклятым больным зубом и вывалившегося из кабинета дантиста в коридор, где он видит бедолаг, ожидающих своей очереди на экзекуцию. Или такое чувство мы испытывали, как у драчуна, который с огромной радостью обнаружил у себя на физиономии кровь, и потому прозвучало долгожданное: "Брэк!"
      Благополучно выдернув в полынью все суда каравана, "Арктика" подняла в воздух вертолет. Мне всегда кажется, что надо быть профессиональным самоубийцей, чтобы работать вертолетчиком на судне: взлет с тесной площадочки на корме и посадка туда же с косого нырка.
      При этом на корме атомохода горит чадный, какой-то красно-черный, траурный костерчик - снос дыма показывает пилотам направление ветра над самой палубой.
      К полудню атомоход отвернул правее, а нас отправил под наблюдением вертолета по прибрежной полынье, где чистая совсем вода.
      И мы пошли по синей полынье, слева тяжелые и холодные, стальной тяжести снеговые тучи обложили берег Прончищева, в зените голубело непорочно, справа в белых льдах шла параллельно нам "Арктика", и вокруг всего этого дела стрекозой парил вертолет. И с него раздался голос в адрес головного:
      - "Великий Устюг", подо мной большое-большое стадо моржей! На ледяном языке! Я над ними завис!
      "Устюг" ничего не понял и переспросил:
      - Кто, какое стадо висит?
      - Моржи, моржи подо мной! Большое стадо!
      - Понял! Спасибо!
      И все мы поплыли дальше, тараща глаза в бинокли, а вертолет повис над далеким белым ледовым языком, как привязанный веревочкой. Вероятно, он спугнул зверей, потому что минут через десять "Устюг" сказал:
      - "Державино", осторожнее! Не задавите моржей! Они тут вокруг плавают!
      И мы увидели справа и слева плавающих тесными группками-семействами моржей. И мамы-моржихи наскакивали на маленьких и клыками гнали их в сторону от судов... Все - и большие и маленькие - были сивые, а бивни были белые.
      Фомич вел судно. Он, конечно, чувствует некоторую виноватость передо мной. Ведь, когда судно попадает в стрессовую ситуацию, основной капитан, по неписаному закону, должен сам лететь на мостик и взваливать на себя ответственность.
      Потому, услышав про моржей, он посмотрел на меня вопросительно-просительно и довольно неуверенно спросил:
      - Викторыч, я объявлю, а?..
      До чего же он обожает сообщать по принудительной трансляции экипажу всякие новости, когда экипаж спит после вахт.
      И Фомич объявил о моржах и пригласил всех желающих на палубу. Прибежала и его супруга, и смотрела на моржей в бинокль, и ахала, все мы повизгивали и тоже ахали.
      Как плохо будет людям без моржей!
      Физиономии моржей смахивали на Виктора Борисовича Шкловского, прости он меня за такое.
      И вспомнились его рассуждения. Он сидел на балконе Дома творчества в Ялте, подсматривал за Черным морем в щель между кипарисами и говорил сам с собой: "Даже вода устает течь... Киты устают отдавать ворвань людям... И перестают рожать... Устают стальные корабли. Они прежде всех... Моряки, которые шаркают вокруг земного шара, как платяные щетки, устают... Мне ничего не нужно, кроме того, чтобы мне не верили. Но и на это мне пришлось потратить немало усилий..."
      "Ослабленный теми или иными факторами длительного плавания, моряк, как любой больной, становится гораздо чувствительнее, он более быстро воспринимает все, что слышит и видит, а поэтому более подвержен вредоносным психическим воздействиям". (Подчеркнуто мной. - В. К.) Очень интересно, что происходит утончение чувствительности, а не задубление ее.
      Это из "Инструкции по психогигиене", очень толковой, откровенной, даже, сказал бы, мужественной инструкции. Наконец-то начали нам объяснять то, чего мы не знаем, но что знать необходимо с научной, а не интуитивной точностью. Например, открыто написано: "Оценка его половой способности женщиной представляет для моряка после возвращения из рейса особую важность. Потому необходимо объяснить моряку, особенно молодому, что дезорганизация полового акта обязательно зависит и от партнерши".
      Традиционная российская целомудренность, часто переходящая в обыкновенное мещанское ханжество, в наш век играет особенно опасную роль. Ведь, если говорить честно, современная литература у нас часто такая бесполая, что читатель теряет к ней интерес.
      Теперь из другой оперы, но все-таки чем-то связанной с предыдущим текстом.
      Перед трапом в кают-компанию висит большое зеркало. И каждый раз, когда я спускаюсь питаться, то вижу себя во всей красе, начиная с ног. В зеркале появляются кирзовые русские сапоги, а потом вся моя изящная фигурка, не отягощенная жировыми отложениями.
      И вот каждый раз я думаю о том, что тяжеленные русские сапоги легко делают русского мужчину - мужчиной. Даже если он вовсе и не мужчина от самой природы или от смертельной усталости. Вот в чем тайна нашей непобедимости! Солдат, добывший себе сапоги, - вдвойне солдат. А уж если со скрипом, да новые, да ежели погромче прогрохотать подковами на ступеньках, то любой замухрышка в русских сапогах уже и удалец из удальцов!
      И стоит это укрепляющее средство двенадцать рублей.
      06.00. "В эту заполярную ночь на черном серебре заштилевшего заполярного моря спали черным сном черные льдины".
      Пожалуй, слишком красиво звучит, а?
      Но это правда. В Арктике попадаются угольно-черные льдины.
      Мельчайшие пылевые частички при извержениях камчатских вулканов стратосферными траекториями заносит черт знает куда - они выпадают и на арктические льды. Солнце разогревает частички, лед вокруг них тает, они оседают, уплотняются и наконец покрывают льдину черной кожей, совсем черной.
      И вот в штилевую заполярную ночь на серебре вод иногда спят черные льдины. Ну, а то, что им снятся черные сны, это я сам придумал. Уж больно злит Арнольд Тимофеевич. Душа просит поэзии хотя бы в самодеятельном исполнении.
      После того как я сорвался и наорал на старпома, радист рассказал, что это Спиро был инициатором донорства на морском флоте.
      Году в семидесятом в газете "Водный транспорт" появилась заметка "Во имя долга". Газета сообщала о новом замечательном почине: чтобы все советские моряки стали донорами.
      И вот оказывается, это Арнольд Тимофеевич зарабатывал таким путем общественное признание и политический авторитет, компенсируя, так сказать, беспартийность.
      Ну что ж, не самый дурацкий почин. Быть может, несколько тонн здоровой моряцкой крови спасли кое-кому жизнь или продлили ее. И можно считать, что одно божеское дело Спиро совершил и может теперь помирать спокойно.
      А то, что после ночной вахты перед сном я частенько слушаю зарубежные передачи - это факт, и пускай старпом думает, что имеет против меня козырную карту.
      Чудеса происходят с эфиром в Арктике. То доносятся голоса с другого края света, то вообще ничего не происходит ни на каких волнах.
      Сегодня в три ночи по местному вдруг услышал передачу из Каира на русском языке.
      Дикторшу в Каире зовут Наталья Шериф - тезка нашего щенка, который уже растерзал в клочья шлепанцы хозяина.
      ВСТРЕЧА В ПРОЛИВЕ ВИЛЬКИЦКОГО
      К 14.00 подошел "Мурманск", повел на запад, прижимаясь к острову Большевик.
      Около шестнадцати миновали меридиан мыса Челюскина - трудно он всегда дается, этот мыс!
      Мысленно поклонился Семену Ивановичу Челюскину. С полярным штурманом сюда вышли три солдата. Они остались безымянными.
      ...И пусть солдат всегда найдет У вас приют в дороге...
      Поклонился я, конечно, всем четверым подвижникам.
      Радировали нотис на подход к лоцману в Игарку на вечер тридцатого. До чистой воды, по данным "Мурманска", четырнадцать-шестнадцать часов. То есть у меня будет еще шесть часов во льду - и все. Ледокол сказал, что ребята из экспедиции "Комсомольской правды" ничего русановского на Большевике опять не нашли и уже вернулись домой в Москву.
      Мимо островов Фирнлея в тяжелых перемычках.
      Один раз застряли. Правда, и повод был: забирали с "Мурманска" двух пассажиров до устья Енисея.
      "Мурманск" подошел изящно и четко в тяжелом льду, и мы приняли пассажиров спокойно, в полной для них безопасности.
      Элегантный молоденький штурманец, в одной форменной курточке, при галстуке и в бальных туфлях на высоких каблуках, стоял в небрежной позе на самой корме ледокола (шел снег) и докладывал на мостик дистанции и свои советы (очень толковые) по работе машинами и рулем.
      Красиво все это было - отличные ребята растут на ледоколах. Интеллигентные и вежливо-достойные. Догоняешь, к примеру, "Мурманск" (в тумане вдруг резко сокращаются дистанции до него), говоришь: "Ледокол, мы вас догоняем на "малом"!"
      Вахтенный штурман ледокола: "Простите, "Державино"! Увлекся радаром и зазевался! Добавляю ход!"
      Когда бились в тяжелых полях под самым островом Большевик, "Мурманск": "По каравану! У меня тут с правого борта медведь крутится! Попрощайтесь с ним!"
      Мы: "Не отпугните его только! "
      "Мурманск": "Стараемся!"
      И он нас дождался - мишка. Был чрезвычайно недоволен нашим появлением. Недовольство и брюзгливая раздражительность сквозили во всем - от морды до походки. Очень толстый был мишка.
      Попрощались, помахали ему ручкой. Живи, бродяга, и не кашляй, и пусть тебе на шею не водрузится автопокрышка!
      На выходе из Вилькицкого у кромки лежал в тумане "Ленин" с табуном-стадом речных перегонных корабликов - боялся вести их в тяжелый лед на ост.
      Я, конечно, не удержался, вылез на связь с флагманом табуна, спросил, идет ли капитан Малышев.
      Флагман ответил, что Малышев ведет кораблик вокруг Скандинавии и еще не догнал караван.
      Послушали разговоры перегонщиков на их канале:
      - ...Выход на связь при чистой воде только по белой ракете...
      - В Хатангу заворачивать не будем...
      - Полыньи проходить, не подбирая буксиров...
      - Да не танкер я! Я толкач! Я музыкант!
      - Репетую: "Тридцать первый" не танкер, а из музыкантов!
      - Спасибо, вас понял!..
      Толкач - это речной буксир, приспособленный толкать носом баржи. Чтобы видеть поверх баржи, на толкачах изобрели и внедрили очень высокую рубку. В реках это хорошо и удобно. Но когда наблюдаешь толкача в море, где он качается на шестибалльной волне, то удивляешься, что несчастный ванька-встанька имеет на мостике еще живых людей.
      Качаться там - то же самое, что космонавтам вращаться на центрифугах.
      "Музыкантами" их прозвали потому, что первые перегонные буксиры-толкачи носили имена знаменитых композиторов: "Чайковский", "Глинка" и так далее. И хотя с нами, например, в шестьдесят четвертом шли художники "Перов", "Верещагин", - но звали их уже только "музыкантами". Думаю, для перегонщиков этот тип судов останется "музыкантами" навсегда. Ведь в кличке просвечивает российское: "Пропадать - так с музыкой!.."
      Капитаном-наставником Экспедиции спецморпроводок речных судов двадцать лет работал моряк и писатель Юрий Дмитриевич Клименченко. Ныне его уже нет на свете.
      В трудный момент Юрий Дмитриевич протянул мне дружеский плавник. Я исчерпал материал, обмелел литературно. Стулья разъезжались подо мной. Царапающий скрип их ножек равно отвратителен всем на свете. Он не ободрял и меня, так как в довершение всех бед я разбил автомобиль, купленный на первый в жизни крупный гонорар за сценарий "Полосатого рейса". Автопогрузчик в катастрофе участия не принимал, ехал я не из Института красоты, а из Михайловского в Пушкинские Горы, "Волга" на крышу не перевернулась, и потому сам на попа не встал, череп сохранил в целости, но машину разбил вдребезги и, вместо волевого сопротивления неудачам и невезению, раскис, бросил работу, налег на согревательные напитки - благо морозы стояли жуткие.
      Как до Юрия Дмитриевича дошли с Псковщины обо всем этом слухи, не знаю, но вдруг получил от него письмо: "Виктор, по агентурным данным, твоя литература дала полный задний и отдала оба якоря. В этом году у нас намечается большой перегон на Север, и есть возможность устроить тебя старшим помощником капитана на одно из судов. На эту тему я уже говорил с морагентом в Питере. Деньги платят приличные. Нужно вспомнить "Правила предупреждения столкновения судов в море". Мои литературные дела тоже плохи - повесть обкорнали с двух концов. Жму твой плавник. Ю . Д.".
      ...Сейчас передо мной школьное сочинение от 1 октября 1921 года. Бумага традиционно пожелтела, многочисленные орфографические ошибки подчеркнуты красными чернилами и видны хорошо, текст выцвел.
      "Что я больше всего люблю на свете. Я больше всего на свете люблю пароходы. Пароходы для меня все. Когда я хожу по Неве, то я останавливаюсь перед каждым судном и осматриваю его, как величайшую редкость в мире. Один раз мы с Кокиным и Дубинским пошли на Неву, чтобы покататься на пароходе. Это было втайне от наших матерей. Мы взяли с собой хлеба. Ветер был огромный, и было очень холодно..."
      Когда Юра Клименченко писал это сочинение, ему было одиннадцать лет. Тринадцати лет он нанялся юнгой на яхту "Революция", суденышко попало в шторм, мальчишка жестоко укачался, зарекся плавать, но... в следующий рейс пошел.
      Мы познакомились в поезде "Владивосток - Москва" в пятьдесят третьем году. И я завидовал его капитанскому виду, трубке, дальним плаваниям и дару рассказчика. Я, конечно, знать не знал, что в первый день войны его судно было захвачено немцами, а сам он интернирован и четыре года провел в концлагерях.
      Сейчас передо мной, кроме мальчишеского сочинения, праздничные "меню", которыми тешили себя интернированные моряки и которые играли роль как бы подпольных листовок: "С Новым 1943 годом! Меню. Бутерброды с кровяным паштетом. Страсбургский пирог (из крови и картофеля). Фруктовое желе "Вюльцбург" (это название лагеря. - В. К.). Световые эффекты. Елка. Танцы. Музыка". Внизу рисунок - пароход под красным флагом и с красной полосой на трубе, - они верили, что поплывут под флагом Родины. А ведь это был еще только сорок третий год! За один такой рисунок, найди его немцы...
      Юрий Дмитриевич - автор и текста и рисунка. И он пронес "меню" сквозь все и вся. В лагере моряки отмечали дни рождения жен выпуском таких же листовок. Свои дни рождения не отмечались - только жен. На одном "меню" нарисована женщина, сидящая на диване с газетой "Правда" в руках, опять расстрел на месте. Потому, вероятно, и в перечне блюд на самом первом месте - "запеканка с кровью".
      Когда, после получения от Юрия Дмитриевича письма, я прибыл в прокуренную комнату штаба Экспедиции спецморпроводок для сдачи техминимума капитану-наставнику Ленинградского отряда Клименченко, он заставил расставить плюсы и минусы над синусами и косинусами в одной довольно сложной формуле из мореходной астрономии.
      В будущем перегонном рейсе астрономия нужна была мне, как киту акваланг, но капитан-наставник был непреклонен. Ведь когда он начинал плавать, моряки были ближе к Солнцу, Луне, звездам, нежели в нынешний космический век. Светила и Время были дороже драгоценностей. Моряки знали повадки первых вечерних звезд, по неуловимому дрожанию звезды в зеркале секстана интуицией чувствовали рефракцию. Они узнавали звезду даже в маленьком окошечке среди густых туч, и звезда помогала им и вела их через море, как некогда волхвов через пустыни Египта. Звезда соединяла прошлое и настоящее. А прекрасная - маленькая и скромная - Полярная звездочка тысячелетия честно работала для моряков, легко указывая им широту.
      Теперь летают навигационные спутники - звездочки, сделанные на Земле руками людей. И мощные волны радиомаяков проносятся над океанами, давая морякам свои пеленга. И радары смотрят сквозь ночную тьму и туманы. И эхолоты щупают дно. И то Время, которое раньше везли с собой моряки, храня его как величайшую драгоценность, укутав его в полированное дерево, в бархат, - хронометр, - теперь вообще можно не везти с собой, потому что сигналы Времени летят над планетой каждые несколько минут. А все-таки было что-то значительное, символическое в том, как берегли прежние моряки Время на борту своих судов, в бурях и штилях, на севере и в жарких морях. Полезно вспоминать о Времени чаще. Полезно смотреть на вечные звезды. Полезно знать, отчего Солнце бывает при закате таким пронзительно, жутко красным...
      Конечно, и сейчас молодого моряка учат астрономии. И будут учить еще долго. Но близость к звездам уходит, как ушли в прошлое скрипучие парусники. Сейчас многие уже считают, что нет смысла тратить время, отправляя молодых людей в учебные плавания на парусниках. Лучше использовать время на изучение электроники и полупроводников. Конечно, полупроводники такая же интересная и романтическая частица Вселенной, как и далекий Альдебаран. Конечно, во всем вокруг найдется достаточно прекрасного для ума и чувств пытливого человека. Но только нельзя ничем заменить тот шум, который рождается в глубине деревянной корабельной мачты, когда в паруса ровно давит ночной бриз. Этот шум говорит о вечных тайнах природы простыми словами одинокой сосны.
      06.00. Ровно на последних минутах вахты вышли изо льдов и распрощались с "Мурманском".
      Напоминаю старпому, что надо проверить и продуть лаг - давно им не пользовались.
      Думал, Спиро сам пойдет. Он посылает курсанта-практиканта, который, как и любой порядочный курсант, знать не знает ничего в электронавигационных приборах. И честно в этом признается. Тогда выясняется, что старпом сам не знает даже того, где на "Державино" шахта лага!
      И вот ничего не знающий нудак все-таки посылает другого ничего не знающего продувать лаг. Занятная сцена (особенно для меня, который тоже знать не знает, где там у них продувается лаг).
      Прогноз - шторм девять баллов от юга и юго-востока. Суда, идущие под берегом, будут прикрыты, а нам влупит по первое число - проложили курсы возможно мористее. И вот у Фомича очередные мучения: идти под берегом там банки и проливы узкие; идти мористее - вжарит и будешь трепыхаться в свободном пространстве, как поплавок, - мы пустые идем, в балласте... Все следующие сутки - гонки с "Гастелло" и "Устюгом" за место под солнцем Игарки. Кто вперед придет, тот первый под погрузку, тот раньше на две недели дома, - гонки клиперов из Китая на Лондон.
      И у Фомича ретивое взыграло. В шесть принимает вахту у меня и говорит: "В восемь будет сто пятьдесят восемь оборотов!" И действительно, выдавил из Ушастика целых сто шестьдесят.
      Но тут в коленках у него появилась дрожь.
      Есть на карте корректорская правка красной тушью. Среди тридцати сорокаметровых глубин корректура "25". Так вот Фомич прокладывает курс правее острова Столбового, ибо опасается, что это "2,5" метра, а не "25".
      Солнце. Голубизна. Штиль.
      И два силуэта судов, уходящих влево, срезающих угол, а он терзается над картой, где вдобавок есть и следы прошлых прокладок...
      Так и не пошел человеческим путем, то есть за "Гастелло" и "Устюгом"!
      Объясняет всем на мостике:
      - Мне что, мне карьеру не делать... Это молодым, молодые рвут и мечут, вот, значить; а кто из моих-то одногодков больше других рвал да метал, так, значить, где они? А уже и нет их, этих-то, кто карьеру метал, - померли уже, значить... Это молодые пусть, значить... На сокращенный экипаж, значить, рвутся или чего... - разглагольствует Фомич.
      Он слушает переговоры судов по радиотелефону об очереди на погрузку в Игарке, о правилах связи с берегом, о получении денег.
      И комментирует:
      - Так, значить, мы последние придем, а раз последние - чего нам теперь-то? Это вы - кто первые - шевелитесь, а мы посмотрим... - И он глубоко счастлив тем, что придет последним, что впереди куча других, которые и утрясут все сложные вопросы отношений с берегом, и уточнят ситуации с портом, а ему пока можно чесать щеку, стоя в пижаме на мостике, и разглагольствовать об отсутствии карьерных побуждений.
      Но сквозь разглагольствование пропечатывается что-то грызущее его, мучающее.
      Да, страхолюбие не подарит ни на миг покоя; покой страхолюбам даже не снится. Но оно ничего общего не имеет с четким осознанием страха в себе.
      В последнюю встречу Юрий Дмитриевич сказал, что больше не пойдет в море: решение окончательное и бесповоротное.
      - Почему?
      - Я начал бояться, Вит[cedilla]к.
      - А раньше никогда и ничего не боялись?
      - Это другой страх. Ты его еще узнаешь.
      - Тогда для пользы дела пару слов.
      - Шли на баре в Обь. И вдруг - страх. Обстановка вполне нормальная. Я раз двести там ходил в тумане и в шторма. Что за черт! Сказал старпому. Он повел судно. Я ушел в каюту. Все, Вит[cedilla]к. Больше плавать не имею права. И обманывать себя не буду. Это - возраст, Витенька.
      И больше в море он не пошел.
      Я клянусь его памятью, что этот разговор был и все это правда. Разве скажет такое слабый?!
      ЕНИСЕЙ, ИЛИ "СУСАННА И СТАРЦЫ"
      30 августа вошли в устье Енисея.
      До Игарки около суток. Там погрузимся досками и - домой.
      Европейские речки добрее моря. Когда с зимнего моря входишь в Маас, Эльбу, Везер или Шельду, то кажется, что сразу можешь услышать мычание коровы и что все морские передряги остались позади. Конечно, такое недолго кажется - фарватер по какой-нибудь Западной Шельде сложный, - и хотя идешь всегда с лоцманом, но и сам смотришь в оба, чтобы не вывалиться из какого-нибудь белого сектора маяка и чтобы красный буй у кромки банки Спийкерплат оставить справа...
      Входить в западноевропейские речки вечером при хорошей погоде, вообще-то, приятное дело. Близко мелькают на автострадах фары машин, разноцветными окнами светят жилые дома, небоскребы, красуются в лучах подсвечивающих прожекторов шпили соборов и башни церквей...
      А лоцман - какой-нибудь мсье Пьер - болтает о том, что инфляция растет и ему скорее всего придется отправиться в Кению: там лоцмана-европейцы зарабатывают пока прилично.
      Зима. Холодно. Но мсье Пьер одет в легкую курточку. И ты удивляешься, как и почему европейцы не умеют или не желают замечать зиму, хотя она достаточно дрянная, промозглая и гриппозная. Европейцы переживают зиму в легких куртках и с рюмкой бренди в желудке, но обязательно подняв у куртки воротник и укутав глотку здоровенным шарфом...
      Енисей доброй рекой не назовешь. Он суров, как и то стылое море, которое осталось по корме. И ожидать мычания коровы с его далеких берегов не придет в голову. Подсвеченных соборов и небоскребов тоже здесь пока не увидишь.
      Приняли двух лоцманов у Карги. Оба молодые, веселые, здоровенные и не дураки пожрать.
      Лоцман только советчик. Ответственность с капитана не снимается, будь у тебя на борту хоть сотня лоцманов. Если куда вляпаешься, то судить будут тебя: "Судно всегда несет ответственность за возможную ошибку используемого им лоцмана".
      Но с лоцманами, конечно же, легче дышать и этак немножко спадает с тебя напряжение.
      Фомич (после обряда взаимных представлений):
      - Вот, значить, прошу извинения, и в Тикси, и в Певеке, и на Диксоне мы никакой рыбки вообще не обнаружили. Не будете так любезны, значить, сообщить, как тут - река у вас большая, замечательная река! - так где посоветуете насчет рыбки поинтересоваться?
      Оказывается, в Дудинке кое-какую рыбку еще можно сообразить, а в Игарке - только щука холодного копчения. Дудинку мы минуем без остановки. Потому щука вызывает у Фомича интерес и некоторое удивление:
      - Она, вероятно, очень, значить, жесткая?
      Оказывается, наоборот: мягко-раскисшая.
      - А с грибочками в Игарке как? - интересуется Фомич.
      Оказывается, в Игарке уже были заморозки и с грибочками дело табак.
      Лоцмана не очень оживленно поддерживают разговор. Надоели им рыболюбы и грибоеды; небось на каждом проводимом судне хоть по одному Фоме Фомичу, но есть.
      Загрустивший Фомич произносит свое знаменитое:
      - Вот те, значить, и гутен-морген...
      И отправляется в каюту, чтобы сообщить супруге печальные новости.
      Около часа ночи. Тьма кромешная. На нас прет мощь огромной реки, пресная и бесшумная мощь.
      У левого окна - вахтенный лоцман. У правого - подвахтенный, которому почему-то не спится. У радара в позе командира подводной лодки (возле перископа на всплытии) - Дмитрий Александрович. На руле - Рублев.
      Я по извечной привычке хожу взад-вперед и из угла в угол по рубке, автоматически огибая во тьме всякие препятствия.
      Разговор о проблемах здоровья. Попутно обсуждается, какая из дикторш телевидения симпатичнее: которая ведет журнал "Здоровье" или которая заведующая "Музыкальным киоском".
      - Чушь все это со здоровьем, - говорит вахтенный лоцман. - В последнем журнале "Наука и жизнь" я вычитал, что с одной бутылки пива человек получает столько энергии, что может бежать трусцой тридцать пять минут. В таком случае позавчера я должен был только на пиве бежать шесть часов подряд. И не трусцой, а галопом. Потом я две рюмки коньяка принял и мог бы играть в настольный теннис один час и сорок минут. А учитывая то, что я еще кружку браги выпил, то мог один час и двадцать минут горным туризмом заниматься. И все это без жратвы. Правда, эту чушь немцы выдумали.
      - А главная чушь, - говорит подвахтенный лоцман, - это в необходимости движения. У меня отец всю жизнь здесь в Енисее отлоцманил. Какое уж тут движение у организма, а он до девяноста лет протянул.
      - Виктор Викторович, разрешите, я свои соображения о замкнутом цикле жизнедеятельности выскажу? - спрашивает с руля Рублев.
      В кромешной тьме далеко впереди по курсу подмигивают створные огни. Мы идем по реке с мощным течением, и рулевому, вообще-то говоря, положено молчать, чтобы не рассеивать внимание. Но я слишком хорошо знаю таланты Рублева и разрешаю.
      Однако вахтенный лоцман относится к этому иначе.
      - Вася, - говорит он напарнику, - встань-ка сам на руль, если рулевому поболтать захотелось. Можно, мастер?
      Мне, конечно, не видно во тьме рубки выражение физиономии Рублева, но я знаю, что сейчас это выражение счастливого теленка.
      Подвахтенный лоцман Вася становится на руль.
      И... наконец-то Рублев добирается и до Виктора Викторовича Конецкого.
      Я даже как-то вздрагиваю, когда слышу рядом собственный голос, с этим моим дурацким мягким "л" и дурацкой присказкой: "понимаете ли".
      - Замкнутый цикл жизнедеятельности, понимаете ли, гениальная штука, это вам не фунт изюму. И я, понимаете ли, не возражаю, чтобы научные работники или, ясное дело, космонавты, понимаете ли, пили продукты своей жизнедеятельности. Им, как я, понимаете ли, догадываюсь, за это неплохо платят...
      Первым прыскает Дмитрий Александрович. Лоцмана же еще плохо знают мою манеру говорения и пока выжидают.
      Подлец Рублев продолжает:
      - Понимаете ли, без замкнутого цикла, конечно, далеко в космос не улетишь, но я лично, понимаете ли, пить продукт жизнедеятельности ни за какие коврижки не буду, потому что, понимаете ли, я не научный работник, а простой эксплуатационник...
      - Ну же ты и задрыга, Рублев, - говорю я.