Вчерашние заботы

      Брякнул - остолбенел.
      И мы - почетные заседатели главного стола - остолбенели.
      Ибо благоразумие и благоволение к верному партнеру всегда преобладало у Фомы Фомича над злопыхательством. И вырвался у него "Степан Тимофеевич" опять же по известному закону ассоциативности. Он как раз спорил с Иваном Андрияновичем о том, что видел фильм о Разине, и видел даже, как тот швырял за фальшборт ладьи иранскую княжну, и как принцесса цеплялась за бегучий и стоячий такелаж, чтобы, значить, не сразу булькнуть. А стармех утверждал, что такого нюанса вообще не было. И потому ничего Фома Фомич не видел.
      Слушая спор, я отмечаю: старпом Арнольд Тимофеевич нервничает, и разговор про вождя крестьянского восстания ему не в жилу, а сам раздумываю о великой зримости образного слова, о том, что и я как бы видел сцену швыряния княжны за борт, хотя даже у Сурикова такого нет.
      Стармех Иван Андриянович спорил аргументированно, говорил, что, может быть, в двадцатые годы и сняли фильм о Разине, но видеть тот фильм Фомич не мог, а про новый фильм только шли разговоры, потому что его Шукшин собирался ставить, да вот помер... Фомич обратился ко мне за поддержкой, я склонился к точке зрения стармеха. Тогда Фомич и бросился за помощью к верному помогале и - бряк!
      - Степан, - говорит, - Тимофеевич, ты с тридцать девятого года, значить, все помнишь... так...
      Вот тут-то и произошло остолбенение.
      Арнольд Тимофеевич не тот человек, который способен делать веселую рожу при плохой игре. Он ткнул вилкой в студень, подцепил кусок и нормально уронил по пути к своей тарелке в чай Галины Петровны. Галина Петровна, несмотря на гипертонию и мерцания, рюмочку пропустила и потому стесняться не стала и высказала разом и в адрес супруга, и в адрес его верного помощника одно только соображение:
      - Старые вы уже, дурачье такое, а все о ерунде спорите!
      - Вот, значить, и хорошо, что старые, - выходя из остолбенения, заметил Фома Фомич. - Правильно я, Арнольд Тимофеевич, говорю? Чем старее, значить, тем осторожнее плавать будем! А перестраховочка-то на море-океане еще никому не повредила, значить.
      - Да-а! - многозначительно заметила супруга. - А кто новую машину разбил? Кто на крышу поставил? Ты! А с какой перестраховочкой-то ездил! Смотреть противно было!
      Фома Фомич потер красный шрам на лбу и по своей привычке задумался. А мой старый соплаватель Иван Андриянович дернул себя за слоновое ухо, и что-то такое мелькнуло в его маленьких глазках, что меня вдруг озарило: весь разговор про кино и Разина возник за праздничным столом не самотеком, а с заранее обдуманными намерениями хитрого Ушастика.
      - Эт как так: на крышу поставил? - строго вопросил Фома Фомич супругу. - Сама она на крышу, значить, способилась трахнуться! И ты тут не к месту вопросы поднимаешь, значить! Цыть!
      Сдаваться капитан "Державино" не собирался. Полнейшую власть над супругой Фома Фомич демонстрирует трижды в сутки - в завтрак, в обед и за ужином. Каждый раз в дверь кают-компании, широко ее распахнув, входит первым наш Фомич, а за ним супруга. Чтобы, значить, экипаж знал, что супруга капитана знает свое место и что Фома Фомичев семейственности и всяких поблажек близким родственникам не допустит. По любому трапу он спускается и поднимается первым, а сзади, как падишахша за падишахом, на приличествующей случаю дистанции следует Галина Петровна.
      Она мне нравится тем, что явно стесняется тети Ани - того, что той приходится подавать ей еду. И я сам видел, как Галина Петровна в начале рейса сунулась было в буфетную, чтобы помочь мыть посуду, но Анна Саввишна вытурила ее оттуда с цианистой, то есть женской ядовитостью, заявив, что для работы в буфетной надо иметь специальное свидетельство на предмет "чистоты и медицинского здоровья".
      ...Истинную расстановку сил в семействе Фомичевых, ясное дело, давным-давно обрисовал мне Ушастик на дачном материале. "Баба Фомича не под каблуком, а под шлепанцем держит! Придет к нему товарищ-приятель на дачку, он: "Подай, Галина Петровна, стакан и закуску!" Она - нуль: сидит на веранде и на природу смотрит. Он приятелю: "Супруга, значить, отдыхать легла, сам соображу!" А она-то на виду на веранде сидит и на природу смотрит! Ну, а Катька ихняя - тут такой нюанс: на всех чихать хотела. Наедут к ней с магнитофонами и залезут молодые и лохматые на крышу загорать - как будто на земле места мало, мать их! Крыша-то в бунгало тонкая, прогибается, а Фома с Петровной головы под крыло прячут и терпят! Страх перед молодым поколением ужасный! Где тут, скажи мне, Викторыч, здравый народный смысл? Ведь вот как бывает-то, в кино смотришь про Чичикова или там "Ревизора" и думаешь: литература, мол, все это, выдумки, а в натуре - иное! Нет! Все именно так! Стоит на Арнольда посмотреть, да и на Фомича, прости господи! Ну вылитые они из Гоголя!.."
      Однако на "Державино", на службе своего супруга, Галина Петровна обычно выказывает ему положенное по штату уважение и почтение. Так что некоторый боевой наскок на Фому Фомича за праздничным столом можно объяснить только рюмочкой, которую она приняла в честь Дня Военно-Морского Флота СССР при тосте: "За тех, значить, защитников наших, которые сейчас в море, на вахте и гауптвахте!"
      К концу пиршества я, как непьющий, решил подняться на мостик и подменить вахтенного третьего штурмана, чтобы тот мог принять участие в общем веселье.
      Со мной на мостике остался матрос первого класса Рублев.
      После застольного шума и духоты особенно чисто, и свежо, и просторно было наверху.
      Белое полуночное солнце катилось слева направо над согбенными сопками материкового берега бухты.
      Штиль был полный, и тишина была полная.
      И бесшумно, черным дневным привидением, скользил-входил в бухту Диксона теплоход "Павел Пономарев".
      На его носу изображен белый медведь с агатовым зверским глазом, обозначая принадлежность "Пономарева" к судам арктического братства.
      Назван теплоход в честь старого полярного капитана, с которым я когда-то был шапочно, но знаком.
      Павел Акимович - первый атомный капитан. Он принимал атомоход "Ленин".
      Был час ночи, но солнце пронизывало рубку, и все, что может сверкать под солнцем, сверкало в ней.
      Рублев, сын Рублева, явно принял рюмку, не дожидаясь подмены, но такой мир и безопасность царили вокруг, что я сделал вид, что не замечаю этого неуставного нюанса.
      Мы смотрели, как бесшумно и спокойно швартовался "Пономарев" к Угольному причалу. И только грохот якорной цепи нарушил и еще больше подчеркнул тишину, - они швартовались с отдачей правого якоря.
      Северная тишина! Она особенная, как тишина гор.
      Второй после якоря "Пономарева" тишину нарушила тетя Аня: принесла нам в рубку кофе. По своей инициативе принесла. Значит, есть в ней врожденное морское - заботиться о ночной вахте. Плюс тете Ане!
      Третьим тишину нарушил Рублев:
      - Входить, родима матушка, пожалуй к нам на пир-беседу! - приветствовал он буфетчицу ее голосом. - Не боишша, что снасильничаем тебя, бабуля?
      - Янот ты бясхвостный! Тебе кофю приволокла, чтоб не локтем закусывал и командирам сивушным духом не дышал, а он... - совершила четвертое нарушение северной тишины, обидевшись на Рублева, тетя Аня. И, заложив имитатора, ушла.
      И мне ничего не осталось, как нарушить тишину в пятый раз:
      - Что же вы, Рублев? Часик подождать не могли?
      Он вздохнул сокрушенно и поклялся памятью отца, что это первый и последний раз. Я с Андреем как-то говорил о его отце, интересовался тем, насколько правдивы легенды. Вот имитатор и даванул на мою психику - так мне сперва показалось. Но Рублев, сын Рублева, вдруг поведал, что День ВМФ у них в семье особый, что в море погибли в войну все мужчины семьи, что сам он отбухал на крейсере три года в посту управления планшетистом и что в такой День ему пить вместе со всеми как раз и не хочется, а хочется приголубить стопаря именно в одиночку; с такой искренностью он это поведал, что пришлось отпустить ему грех.
      ДИКСОН - МЫС ЧЕЛЮСКИНА
      28.07. 19.00.
      Съездил в поселок, чтобы подстричься и купить для личных нужд чай и кофе.
      Полубокс (без одеколона) - 74 копейки. С "Шип-ром" - 158 копеек. Интересно на Диксоне вспомнить, что "Шипр" происходит с Кипра.
      Парикмахерша хвалила местную милицию.
      Полярники Диксона решили подарить атомоходу "Арктика" белого медвежонка (атомоход первым дол-жен был прийти сюда и открыть навигацию). И в ожидании прихода чуда двадцатого века медвежонок жил в милиции: "Отсидел в холодной", - сказала парикмахерша. И отказалась от чаевых, которые я совал взамен одеколонной надбавки (не люблю и никогда не любил одеколоны всех марок, кроме "Тройного").
      "Тройного" не оказалось. Не удалось потом купить чаю и кофе - нет.
      Закончил дела на берегу за час, а рейсовый катер должен был отходить только через три.
      Сидел и грелся на полярном солнышке, ел апельсиновые вафли и решал вопрос: идти шестьсот метров до могилы Тессема или не идти. И не пошел, - чтобы не лгать самому себе, что, мол, мне идти туда охота.
      В ковше между Угольным причалом и берегом торчали из-под воды надстройки затонувшего буксира. Тихо было. На базальте прибрежных скал красовались похабные надписи мореплавателей, имена их судов и даты посещений.
      Увы и ах, но там сохранились и мои инициалы, намалеванные свинцовым суриком в 1953 году!
      А из цензурных надписей я обнаружил такое стихотворение:
      Голодный бич - свирепей волка, А сытый бич - милей овцы. Но, не добившись в кадрах толка, Последний бич отдал концы!
      "Бич" - от "бичкамер" - безработный моряк. Слово исчезло уже давно. Потому, вероятно, старомодному сочинителю ответил современный:
      Я в нос плевал тому поэту, Кто пишет здесь, а не в газету!
      На следующее утро поехали в штаб Западного сектора на инструктаж. На южных берегах острова Диксон кое-где снег.
      Вылезли на остров.
      Фома Фомич:
      - А земля-то в прогалинах темная, нормальная.
      Капитан "Софьи Перовской":
      - Да, чернозем.
      Фомич:
      - Вчера ходили в магазин, так она, земля, прямо теплая.
      Я:
      - Это угольная пыль, Фома Фомич. Здесь ледоколы бункеровались от самого дня их рождения.
      Идем дальше по мосткам тесовым. Травка в щелях между досок - не пропадает зеленое-то в Арктике! Торчит - живучая природа...
      Фома Фомич:
      - Трава! А? Козу нормально можно вырастить, а?
      Капитан "Перовской" (молодой, сдержанный, замкнутый):
      - И козла. Чтобы козе не скучно было.
      В штабе Анатолий Матвеевич Кашицкий - начальник Западного сектора.
      Лет шестьдесят, широкая и узкая полоса на погончиках, не курит, ни разу не надевал очки.
      Солнце просвечивает комнату с картами трассы на стенах. Цветные кальки шелестят под карандашами младших сотрудников.
      Обстановка. Тяжелая впереди обстановка. Сутки чистой воды до кромки. Потом мощная перемычка в проливе Вилькицкого, потом - черный ящик: в Восточном секторе за 125-й параллелью стеной еще стоит лед.
      У кромки встретит "Капитан Воронин", и будем болтаться в полыньях до конца августа.
      Следовало выходить из Ленинграда на месяц позже, но у Ленинграда задача - выпихнуть суда в арктический рейс. У Мурманска - выпихнуть из Мурманска. У штаба Западного сектора - выпихнуть из своего сектора. Об этом и говорим в кабинете Кашицкого, когда ждем обратный катер. Фомич нудит о слабости правого борта в районе машинного отделения. Рассказывает о встрече в Дрогденском канале с бывшим капитаном "Державино" Шониным ("Самый знаменитый архангельский капитан!" - это Фомич путает морского Шонина с космонавтом). И как Шонин предупредил в Дрогденском канале по радиотелефону о слабости борта. И как он, капитан Фомичев, хотел из Мурманска дать предупредительную РДО, но потом не дал, так как дублер (я) его отговорил, но теперь, ввиду тяжелой ледовой обстановки, он считает долгом - как бы чего...
      Кашицкий скучает, но терпит привычно. Наконец тихо говорит, что если попал в зубы ледоколу, то как к крокодилу. О том, была или не была водотечность, ледокол спросит; про винто-рулевую группу - тоже; а вот уж если, не дай бог, что-нибудь с "Державино" случится, тогда уж ледокол будет индивидуальностью вашего борта интересоваться персонально.
      Еще Кашицкий объясняет, что лед тает приблизительно по три сантиметра в сутки. Значит, метровая льдина, которая сегодня означает для нас пробоину, через десять суток превратится в семидесятисантиметровую - совсем иной нарзан, то есть качество: будет разваливаться под форштевнем...
      - А все-таки я вам, очень извиняюсь, Анатолий Матвеевич, бумажку оставлю, значить, о нашем бортике... Заготовил тут... схемку... покумекал на досуге... - говорит Фома Фомич ласково.
      По лицу капитана "Перовской" вижу, как ему стыдно за коллегу.
      Кашицкий берет бумагу. Не читая, пишет синим карандашом что-то наискосок.
      Фома Фомич продолжает бормотать, быстро моргая, вкрадчивым голосом:
      - ...Рейсовое задание... ваши интересы не затронуты... мне большая неприятность... акт только для нашего диспетчера... я очень вынужден просить... я признаю... я понимаю... опыт подсказывает...
      Кашицкий зачитывает резолюцию: "С документом ознакомлен и глубоко изучил".
      Фома Фомич прячет бумажку в портфель.
      Уничижение паче гордости.
      - Благодарю, Анатолий Матвеевич, очень извиняюсь, значить, и благодарю от души! Пойду катерок на воздухе подожду... - И уходит, кланяясь. А в душе-то его на самом деле светится снисходительная даже какая-то радость: этого-то - с широкими шевронами, седого - он, Фомич, обдурил как мальчишку. И вот рейс, "Державино" и капитан Фомичев начинают обкладываться, обеспечиваться, обвешиваться нужными бумажками, как портовый буксир - кранцами из автомобильных покрышек...
      - Думаю, неправильно, что маленькие трехтысячники идут в Арктику первыми караванами, - говорит старый ледовый капитан Кашицкий. - Но мы не знаем смысл приказов в общеминистерском или в общесоюзном масштабе. Возможно, любые затраты на проводку вас первыми оправданы неизвестными нам причинами. Не след об этом забывать. И объясните это своим людям.
      Он провожает нас с капитаном "Софьи Перовской" до дверей домика-штаба, жмет руки, желает счастливого плавания.
      Да, когда старый моряк желает "счастливого плавания", это звучит не пустым звуком. Впереди тяжелая работа. Под занавес приглашает зайти в гости, если на обратном пути занесет сюда.
      Долго ощущаю тепло и крепость рукопожатия...
      "Тьфу-тьфу!" - думаю, не обойтись кому-нибудь из нас без приключений...
      На причальчике красно от красных курток - ребята из экспедиции "Комсомольской правды" с рюкзаками и грузом. Они который уже год ищут останки Русанова. Перед отлетом из Ленинграда видел по телевизору интервью Юрия Сенкевича с их начальником. А теперь вижу парня в натуре. Знакомимся.
      Нас жарят из кино- и фотооружия со всех точек его коллеги. Еще бы: историческая встреча - морской писатель и молодые землепроходцы, искатели останков былых героев. Искатели без шапок, волосы вьются над покрасневшими от холодного ветра физиономиями. Трое из них поедут пассажирами на "Державино" до ледовой кромки и встречи с ледоколами, затем вертолеты ледоколов перебросят их на Северную Землю.
      Пролезаем в узенькую щель между островом и материком. За нами отчаянная революционерка "Софья Перовская".
      Солнце. Ясно. Устойчивый ветер с севера. Поплыли всерьез.
      Отношу в сушилку выстиранные свитер и фуфайку. А вчера подстригся и час отплескался в ванне Фомы Фомича - готов теперь по всем швам к свиданию со льдами.
      Так как с детства я говорю и пишу правду, всю правду и только правду, то придется признаться, что вскоре после отхода с Диксона Спиро Хетович посадил меня в лужу! И как позорно посадил!
      На стоянке он на берег не съезжал. И, отправляясь в парикмахерскую, я предложил старпому купить ему что надо из мелочей. Оказалось, Арнольду Тимофеевичу нужен один значок с полярным колоритом и один конверт. Я купил ему пять значков и десять конвертов с жирными штампами "ДИКСОН" и силуэтами ледоколов в сумасшедших льдах. Он полчаса ходил за мной и спрашивал: "Хау мени?" ("Сколько стоит?" - Сколько он мне должен?) - и настойчиво пытался всучить мне рупь. Я не взял. И он заметно потеплел ко мне и принес электрочайник. Чайник я клянчил начиная с Мурманска, но он его зажимал, ссылаясь на отсутствие свободных. Здесь, вероятно, не паршивый рупь роль сыграл, а обычночеловеческое - услуга за услугу. Я ему значки для внука, он мне электроприбор. И я обеспечил себе на весь рейс чай в каюте в любое время дня и ночи - хитрый я лис и психолог.
      В результате потепления наших отношений я притупил бдительность и нормально сел в шляпу.
      Дело происходило следующим образом.
      Наличие у нас на борту ребят из экспедиции "Комсомольской правды" оживило интерес к прошлому Арктики. Русанов заставил вспомнить других трагически погибших здесь путешественников. А оказалось, что, в отличие от Фомы Фомича, Арнольд Тимофеевич кое-какие книжки читал. И вот на этом я и погорел.
      Еще в пятьдесят третьем году, когда первый раз шел на восток Северным морским путем, я интересовался Русановым. И прочитал про него все, что мог достать. Заинтриговала в первую очередь женщина, француженка Жюльетта Жан. Русанов познакомился с ней в Париже, там они стали женихом и невестой. Предсвадебное путешествие Жюльетте Русанов предложил своеобразное - на слабеньком судне в роли врача через всю Арктику. И сам замысел идти на восток был, если говорить правду и только правду, и всю правду, авантюрой. И взять с собой на верную смерть девушку, студентку Сорбонны, на роль судового врача тоже как-то странно выглядит. И даже название судна "Геркулес", когда мощность его керосинового мотора была тридцать лошадиных сил, звучало или юмористически, или...
      Погибли они где-то здесь, возле Таймыра.
      Вот запись, которой больше двадцати лет: "12.08. 1955 г. Борт МРС-823. 20 ч. 00 м. - время местное. Проходим шхеры Минина, остров Попова-Чухчина. Здесь нашли остатки лагеря русановцев. Где ты, Жюльетта Жан? Какими были твои последние минуты?.. Штормит. Тучи мрачные... Обязательно сделать рассказ, как где-то во Франции мать ждала Жюльетту... 13.08. 1955 г. 23 ч. - время местное. Стали на якорь в проливе Фрама, измученные качкой, мокрые и грязные. Холодно. Низкий берег острова Нансена. Хлюпает вода. Нет шланга брать топливо. Читал Тихонова "Кавалькаду". Эстафета чужих вдохновений:
      ...Окончен труд дневных забот... Вечерним выстрелам внимая...
      Надо писать Жюльетту!"
      Не родился рассказ. Но нынче на "Державино", конечно же, я считал, что лучше меня историю Арктики никто ведать не ведает.
      Ах и эх - эта привычка высказываться о вещах, которые только чуть понюхал! Я, например, часто обсуждаю кинофильмы, посмотрев афиши на заборах. И самое интересное, что абсолютно уверен в праве судить на основании заборных афиш.
      И вот черт дернул говорить со старпомом о Джордже де-Лонге. Я был так уверен, что Арнольд Тимофеевич ничего об этом несчастном американце не знает! И в разговоре небрежно-безапелляционно брякнул, что могила американца - в устье Индигирки.
      Тимофеевич сказал, что это не так:
      - Я с киндеров помню, когда и где погиб Лонг. В устье Лены он погиб. Вы разрешите вниз спуститься на пять минут? Я этот пошлый энциклопедический словарь принесу.
      - Идите, - сказал я. А что оставалось делать? Хотя я уже понял, что путаю место могилы Лонга.
      И он приволок словарь, и ткнул меня в него носом, и на глазах всей вахты торжественно и оглушительно повторил:
      - Такие вещи, Виктор Викторович, моряк с киндеров должен знать!
      И понес, и понес топтать меня. А шли в тумане, туман летел за дверью рубки, как выхлоп автомобиля в крещенский мороз. И хотелось сосредоточиться на окружающем мире: курс на остров Уединения, траверз острова Свердрупа - мы повторяем пока точь-в-точь маршрут "Геркулеса".
      Ребята из экспедиции "Комсомольской правды" отоспались и сделали экипажу доклад о целях и смысле мероприятия.
      Один парень - радиоинженер, альпинист. Второй - аспирант пищевого института. Третий профессию утаил, зато с бородой.
      Попутно они испытывают пищевые продукты, свою психическую совместимость, должны собрать плавник на террасах острова Большевик на высоте ста метров. Если на террасах плавник есть, тогда будет доказано, что Северная Земля последние тысячелетия стремительно поднимается из моря. Ребята везут специальные пластинки, которые будут укреплять в памятных местах Арктики.
      Очень обозлили нашего радиста, когда заявили, что у них есть радиостанция весом всего в два килограмма и они с ее помощью держат связь в микрофонном варианте из Арктики с Москвой и вообще со всем миром.
      Наш начальник рации прямо весь взбаламутился. Он тратит на связь с Москвой черт знает сколько сил и времени.
      Арнольд Тимофеевич:
      - А вот товарищ адмирал Головко, командующий Северным флотом, уже в тридцать девятом году разговаривал с Москвой из любой своей точки...
      07.40. Начали лавировать между ледяных полей, слышен голос "Ленина", он зовет "Комилес" - значит, они уже совсем близко.
      Поморы-зверобои кромку льда называют рычара.
      Есть в этом слове нечто грозно-рычащее, настораживающее, приказывающее собраться.
      А когда караван входит в настоящий лед, то минута эта и торжественна, и одновременно напоминает мгновение, когда двери зубного врача уже распахнулись перед вами и навстречу - никелевый блеск инструментов.
      Свинцовое Карское море, свинцовое карское небо, на нем оловянные длинные отблески ледяных полей.
      Три черные черточки на горизонте - атомоход "Ленин", ледокол "Мурманск", лесовоз "Комилес". Они лежали в дрейфе в полынье за разряженной перемычкой плавучих льдин кромки.
      Мы с ходу разобрались и без задержки в передней дантиста вошли в дверь его кабинета, и навстречу нам зажужжали миллионы бормашин. Дистанция - пять кабельтовых. Мы - за "Лениным" первыми. И сразу туман. И сразу пробки из огромных обломков в канале. "Ленин" тяжко переваливается с боку на бок в сплоченном льду. Его передняя мачта исчезает в сиреневом тумане. А минут через десять исчезают в тумане и три мощных, направленных в корму, прожектора атомохода.
      Не очень приятное занятие следовать в густом тумане за ледоколом, чьи огромные винты выворачивают ледяные глыбы, каждой из которых достаточно для проделывания в твоем брюхе прободной язвы.
      Мы шли, еще не привыкшие к сотрясениям, еще болезненно относящиеся к каждому корабельному кряхтению и оху, еще слишком настороженные и натянутые.
      И на тридцать третьей минуте "Державино" намертво заклинивается. И здесь виноват я, ибо сдали нервы и я в пандан им сбавил ход, а этого не следовало делать: нельзя утрачивать инерцию.
      - Добавьте! - сказал одно слово Дмитрий Алек-сандрович, но уже поздно сказал. Деликатность в нем сработала. Мы еще не привыкли друг к другу. Это нам еще предстоит.
      Для успокоения моей совести еще через четыре минуты заклинивается в полосе торошения сам "Ленин" - в "ставке", как говорят ледокольщики, то есть в полосе сторошенных, многолетних льдин.
      Лежим в приятной тишине.
      "Мурманск" выкатывается из строя и дважды обкалывает "Ленина". Тот получает возможность движения назад и начинает приближаться к нам, чтобы получить впереди пространство для разгона. Потоки воды от его винтов, когда атомоход начинает разбег вперед, жмут нам в нос, давят льдинами, и мы получаем заметное движение назад: самое отвратительное, ибо это грозит перу руля и нашим винтам...
      Со скрежетом зубовным даю ход вперед, хотя под кормой битком набито тяжелого льда. Продолжаем движение. Генеральный курс от острова Кирова на остров Садко, что в островах Цивильки архипелага Норденшельда.
      "Ленин" оказывается вежливым лидером. Когда сотрясения от ледяного потока, обтекающего нас, делаются совсем уж трудно переносимыми, я вызываю ледокол по радиотелефону и говорю бесстрастным - так положено по неписаным традициям - голосом:
      - "Ленин" - "Державино"! Сотрясения сильные!
      - Ясно, "Державино"! Уменьшаю ход! - отвечает лидер, но, черт побери, не очень-то уменьшает.
      И течет, течет из глубины к нашему форштевню и вдоль бортов зелено-белый, громыхающий, булькающий, перекрученный поток ледяной лавы с глыбами зеленого ледяного гранита...
      Из-за всяких профессиональных сложностей забыл, что мы уже повстречались с медведями.
      Итак, вначале было целых два медведя, оба разозлились на нарушителя их покоя - атомоход "Ленин", оба рычали и долго бежали впереди каравана, как зайцы перед авто, каждую секунду оборачиваясь черными носами и пренебрежительно стряхивая ледовую пыль и снежный прах со своих лап в нашу сторону.
      Лапы у натуральных медведей вроде бы вовсе бес-костные и ватные, как у мишек из детского универмага. И соображают они долго и туго: только минут через двадцать галопирования наперегонки с атомоходом наконец доперли, что следует отбежать немного в сторону и пропустить мимо себя это огромное существо. А потом, передохнув, драпать возможно дальше.
      Когда мишки удрали, то таким поворотом событий очень обрадовали тюленей, ибо тюлени получили воз-можность повылезать на лед вдоль извилистой дорожки, оставшейся среди ледяных полей от прошлых проходов ледоколов. А может быть, это и не тюлени, а нерпы. Никто у нас не знает, чем они отличаются. Все эти звери издали очень смахивают на улиток, а иногда на одну кавычку - то есть на половину кавычки.
      Саныч, обнаружив очередную нерпу-улитку, обычно с сожалением бормочет: "Вон еще одна моя несбывшаяся шапка-мечта валяется!"
      А Фомича больше всего терзает "Перовская", ибо они держатся за нами в кильватер в трех-четырех кабельтовых, а задана дистанция - пять-семь. "Ну, если мы в ледокол стукнем, так у него борт толстый, а вот если "Перовская" нам - так у нас-то борт тонкий! Вы уж, пожалуйста, им напоминайте, чтобы они, эт самое, ну, вы понимаете..." И опять про очко - лучше недобрать, значить, и т. д.
      Придумываю Фомичу ласковую кличку - Забубенный Бурбон. В Париже-то он побывал! И даже Лувр посетил.
      Через три часа делается ясно, что надо брать нас под уздцы.
      В 20.20 "Ленин" берет нас, а "Мурманск" - "Перовскую".
      Мы опускаем человека за борт на штормтрапе, привязываем к якорям веревки, стрелами затаскиваем якоря на подушку из досок на контейнерах палубного груза.
      Ослепшим, безъякорным носом суемся в транец атомохода.
      Он сажает корму, ибо наш нос оказывается ниже его ахтерштевня. В результате струя винтов атомохода будет с повышенной силой выбрасывать нам под брюхо утопленные им льдины.
      В клюза заводятся стальные буксирные троса, они соединяются на полубаке двадцатью шлагами пенько-вого. У соединения - бензеля - ставится матрос с то-пором.
      Рядом аналогичную операцию проделывает "Мур-манск" с "Перовской".
      Я уже раздеваюсь, чтобы свалиться в койку, - ровно восемь часов на мостике позади. И наблюдаю за операцией коллег в иллюминатор каюты. Стуит, конечно, поглядеть, как пятится линейный ледокол к носу маленького лесовоза, а на носу лесовоза качается на штормтрапе скорченный чертиком боцманюга, привязывая за якорную лапу веревку, - задержались ребятки с уборкой якорей из клюзов. На корме "Мурманска" нахохлился вертолет. Его, было, подняли в воздух, но туман закрыл обзор, и капитаны встревожились, что вертолет потеряется, и срочно посадили его обратно.
      Красив и мощен линейный ледокол "Мурманск"! В ледоколах есть та зверски-зверюгская симпатичность, которая есть в белых медведях.
      И вот линейный ледокол пятится кормой к маленькому лесовозу, а вдоль бортов у него встают на ребро двухметровые льдины.
      В непотревоженных лужах на удаленных льдинах, в малахитовых студеных окнах отражается кремовая надстройка ледокола, и алый огонек бортового отличительного, и голубая полоска полуночного неба.
      От усталости не уснуть, хотя вставать уже через три с половиной часа.
      31.07. 00.00.
      Солнце низко. Но ниже его - полоса черного тумана. Туман не доходит до судна, кончается в полумиле. И солнечные лучи проходят поверх полосы тумана и упираются в снежницы на льдах. И все эти извилистые, растянувшиеся, неморгающие окна воды блестят ровным потусторонним блеском старого серебра. И на этой непорочной белизне - пять огромных моржей - целое святое семейство.
      От монотонности движения на буксире мысли делаются идиотскими. Я, например, иногда представляю себе, что оказался здесь совсем один и вот надо построить ледовый домик для защиты от ветра. И вот выбираешь подходящую льдину для домика, оцениваешь ее живучесть и строишь из ледяных обломков себе домик по эскимосскому образцу, - чистый идиотизм. И еще привязались строчки, навеянные прожекторами ледоколов:
      ...И три огня в тумане Над черной полыньей... ...И три огня в тумане Над черной полыньей...
      О СУДОВЫХ ПОЖАРАХ И КАК ФОМА ФОМИЧ ИГРАЕТ В ШАХМАТЫ
      * 1
      * 2 1
      Мутный, туманный холод над проливом Вилькицкого чем-то напоминает мертвую стылость блокадного Ленинграда.
      Чаще всего застреваем там, где льдины имеют песочно-коричневатый оттенок. Вздорны и упрямы такие льдины, как бычки-трехлетки. Рябые льды покорные, как часто бывают и рябые люди.
      Продолжаем следовать на усах за атомоходом, подрабатывая "малым". Поток встречного льда, перемолотого и утопленного винтами и корпусом ледокола, при таком варианте движения проходит под нашим днищем. Ограничили перекладку руля до пятнадцати, а иногда и до десяти градусов, чтобы лавина встречного льда не свернула баллер. Это приказал Фома Фомич. Я не забыл. И это уже не перестраховка, а его ОПЫТ.
      На всех судах каравана жизнь идет по разным часовым поясам. И потому в обеденное для нас время мы видим, как на "Ленине" кто-то на юте делает утреннюю зарядку. От раздетого до пояса морячка - пар.
      15.00. Опять медведь. Но сенсационный. Сперва, пока он бежал кроликом впереди, удирал от атомохода, ничего особенного не наблюдалось. А когда догадался свернуть и, усталый, встал на ропаке, пропуская мимо себя суда каравана, то на шее мишки обнаружено было что-то черное и кольцеобразное - автомобильная покрышка!