Только глубокой ночью, когда засыпали люди, забирались в гаражи машины и, опустив на землю оглобли, замирали телеги, на дороге становилось тихо. Тогда можно было и булыжникам или подремать, или поболтать между собой о том и другом.
      Иногда ночью моросил дождик и мыл булыжникам усталые спины. Иногда их поливали из длинных шлангов молчаливые люди в белых передниках - дворники. Дворники, вообще говоря, самые главные начальники над булыжниками.
      Потом прилетал ветер, сушил на спинах и боках булыжников воду, обдувал песчинки.
      Всем на мостовой это было приятно. И булыжники любили предутренние часы, когда можно было болтать между собой, смотреть на медленно светлеющее небо и чувствовать, как потихоньку начинают шевелиться возле них травинки.
      Потому что, как бы тесно ни лежали в мостовой булыжники и как бы много ни ездили по ним машины, травинки - маленькие, тонкие, но живые всегда находили лазейку и чуточку высовывались из земли.
      Когда начинал падать снег и мороз пробирался глубоко в землю, травинки переставали жить. Но до самой весны булыжники вспоминали своих травинок, и жалели их, и ждали, когда они опять начнут шевелиться.
      Булыжники были хорошими, честными работягами, и они хотели знать, сколько кто наработал за день. Поэтому молодые считали все машины и телеги, которые проезжали по мостовой. Ночью молодые сообщали эти цифры старым. Старые не считали. Старые забывают арифметику и потому не любят считать.
      Старые по ночам вспоминали прошлое и рассказывали о нем молодым.
      Они говорили, что главная гордость булыжника - лежать на главной колее, там, где работы больше всего.
      Потому что зачем лежать на мостовой, если тебе нечего делать? Для чего?
      Но не все всегда думают одинаково. Да это, наверное, и скучно - всем всегда думать одно и то же.
      На самой обочине торчал из земли большой и очень, очень твердый булыжник по прозвищу Булыган. Он был красивый - весь в блестках слюды, голубой с розовым отливом и очень гладкий.
      Булыган торчал из земли выше всех других булыжников. И очень важничал от этого.
      Никто не ездил по его спине. Все обходили и объезжали его. Потому что кому охота спотыкаться?
      Как-то один пьяный человек зацепился за него ногой и упал. Человек рассердился и долго пинал Булыгана по голове каблуком сапога, а Булыган только смеялся над ним.
      Он вообще смеялся над всем и над всеми. А больше всего - над своими братьями, которые лежали на главной колее и много работали.
      - Вы глупые и серые булыжники! - кричал по ночам Булыган. - Вы каменные тупые головы! Неужели вам не надоело подставляться под вонючую резину шин? Неужели вам нравится брызгаться искрами под железными ободьями колес? Неужели вам не надоело смотреть на лошадиные копыта сквозь подковы? Ведь шипы на подковах так больно царапаются! Вылезайте, как я - повыше из земли, - и все начнут вас объезжать и обходить. Тогда вы долго будете молодыми и красивыми, такими, как я!
      - Перестань! - обрывал Булыгана очень, очень старый булыжник по прозвищу Старбул. - Перестань! Мне стыдно слушать твои слова!
      Старбул уже сто лет работал на разных дорогах. Он был весь в морщинах и щербинах, в конопатинках и шрамах. Старбул помнил еще те времена, когда по дорогам ездили в каретах, а женщины носили такие длинные юбки, что подолами гладили булыжникам головы.
      Все на мостовой очень уважали и любили Старбула за мудрость и честность.
      Старбул и в старости трудился больше других - и глубже всех других ушел поэтому в землю.
      После строгих слов старого булыжника Булыган ненадолго умолкал и все старался перевеситься набок, чтобы скатиться с обочины в канаву. Там, в канаве, тек ручеек, росли тенистые лопухи. И Булыган хотел попасть туда, уйти от трудолюбивых братьев подальше. Но щебень крепко держал Булыгана, и скатиться в канаву ему все не удавалось. Разозлившись, он опять начинал издеваться над другими булыжниками и портил им настроение.
      Он кричал Старбулу такие плохие слова, как "заткнись, старый!", и после этих слов Старбул умолкал. Потому что нельзя упрекать старого в том, что он стар. Ведь это не грех и не преступление - быть старым. И это совсем не весело сознавать.
      Старбул умолкал, потому что ему было горько и обидно слышать такие плохие слова от совсем гладкого булыжника. "Портится, портится молодое поколение", - думал Старбул.
      Так жили на мостовой булыжники и не знали, что ожидает их в будущем.
      А люди, которые ездили и ходили по мостовой, говорили, что пора уже покрыть дороги асфальтом, чтобы твердые булыжники не портили шины машин, и чтобы не звякали рессоры в колдобинах, и чтобы красивее все стало на дороге вокруг.
      Сперва люди только говорили об этом, а однажды перегородили мостовую деревянными загородками и повесили на загородки круглые железные бляхи с красными восклицательными знаками посередине.
      Было лето. Солнце ярко светило. Голубое небо и солнце отражались в булыжных спинах. Тишина стояла над дорогой.
      - Что такое? - удивлялись булыжники. - Почему так тихо? Почему солнце светит, а никто не ездит по нам сегодня? Старбул, что вы скажете об этом? Может, нам дали воскресенье?
      - Подождите, я думаю, - отвечал Старбул. Он не любил торопиться. Но когда пришли рабочие люди и стали сыпать на мостовую чистый мягкий песок, Старбул сказал:
      - Судя по всему, друзья, нас будут ремонтировать. Нас поваляют с бока на бок и пересыпят новой щебенкой. Лежите спокойно. Все будет хорошо. Грейтесь на солнышке...
      - Ха-ха-ха! - немедленно загоготал Булыган. - Наконец-то я попаду в канаву! Люди не оставят меня и дальше торчать здесь и мешать им. Скоро ручеек в канаве начнет журчать вокруг меня, а лопухи расскажут мне всякие интересные вещи!
      - Мы тоже будем рады расстаться с тобой, Булыган, - хором отвечали ему сознательные булыжники.
      В полдень люди отодвинули с дороги загородки и пустили на мостовую тяжелые машины - утрамбовки.
      Утрамбовки были ленивые машины. Они никогда никуда не торопились. Они едва-едва крутили громады колес, но под этими колесами-цилиндрами все булыжники делались одного роста. Под этими колесами тонким голосом пискнул Булыган и глубже всех других вдавился в землю, и треснул при этом пополам.
      - Ой! - вздохнули добрые булыжники. - Бедный Булыган!
      - Так тебе и надо! - сказали не очень добрые булыжники.
      - Ты перестал быть булыжником, ты просто битый камень теперь, - сказал, подумав, Старбул. - И это хорошо, потому что теперь ты не будешь позорить наше звание. Но мне искренне жаль тебя. И постарайся понять, что и самый простой камень тоже может служить хорошо и честно работать, хотя он уже и не булыжник.
      Так сказал мудрый Старбул, а Булыган замолчал навсегда, потому что простые камни не могут разговаривать.
      К вечеру утрамбовки кончили ползать по мостовой. На смену им притащились машины, которых булыжники никогда раньше не видели.
      Эти машины тоже были ленивы и никуда никогда не торопились. Из них тек на спины булыжников теплый мягкий асфальт.
      К утру вся дорога покрылась им, а булыжники никак не могли понять, что случилось. Они ждали, когда опять начнет светать, покажется солнце.
      Солнце, однако, не показывалось. Было душно.
      - Какая душная долгая ночь! - удивлялись булыжники. - Надо спать: во сне время проходит незаметно. Какая странная ночь сегодня!
      И они опять засыпали и все реже и реже просыпались. А когда просыпались, то видели только черное над собой. То есть они не видели ничего.
      Потом они перестали просыпаться. Зачем просыпаться, если ничего не видно вокруг?
      Только Старбул все не спал. Он был старый. Старые любят подремать. Им трудно долго не дремать. Но Старбул не спал и все думал.
      Он лежал в темноте и тишине, потому что другие булыжники перестали просыпаться и разговаривать между собой, и думал о длинной ночи, о травинках, которые почему-то перестали шевелиться даже на обочине мостовой.
      "Может, травинки умерли? - думал Старбул. - Умерли так, как они умирают на зиму? Но почему? Ведь еще не холодно!"
      Так он думал.
      И все вокруг было тихо. Совсем тихо.
      И вдруг, когда Старбул уже решил, что ему ничего не понять и поэтому тоже следует заснуть, он что-то услышал.
      Это был слабый, едва слышный звук: "Ш-ш-и-х! Ш-ш-орх!"
      Потом опять: "Ш-ш-орх! Ш-ш-и-х!"
      И каждый раз, когда раздавался этот звук, темнота начинала давить на спину Старбула. Очень слабо давить и совсем ненадолго, но все-таки...
      "Это несутся автомобили, - понял Старбул. - Они... они едут! Они едут над нами!"
      Он хотел закричать об этом, разбудить все булыжники мостовой, но сдержался и стал слушать и думать дальше.
      "Нас чем-то закрыли. Чем-то очень гладким, потому что никогда раньше по нам так быстро и с таким слабым нажимом не проносились машины", - понял Старбул. И еще он понял, что никогда не увидит солнца. Никогда больше дождик не будет мыть ему спину, а ветер сдувать песчинки и гладить его шрамы и конопатинки. Травинки перестали шевелиться потому, что они не могут жить без солнца и воды.
      "Мы все больше никогда не увидим солнца, - думал старик булыжник. Но зачем мне говорить об этом другим? Разве им станет легче? Пусть они спят и во сне ждут утра. Так им будет покойнее. Ведь хотя они и не знают правды, но все одно работают, даже во сне. Мы продолжаем делать дело, но нас не видно. Скоро все наверху забудут о том, что здесь лежим мы - старые булыжники - и держим на спинах гладкую темноту".
      Так думал Старбул, и ему все больше и больше хотелось спать. Потому что зачем бодрствовать, если ничего не видно вокруг?
      И он заснул.
      А над ним было светло, и по асфальтовому шоссе мчались машины".
      ПОПЛЫЛИ ИЗ ПЕВЕКА В ИГАРКУ
      РДО: "В/СРОЧНО Т/Х "ДЕРЖАВИНО" СЛЕДУЙТЕ САМОСТОЯТЕЛЬНО РЕДКОМ ЛЬДУ ЧЕРЕЗ ПРОЛИВ МЕЛЕХОВА ДАЛЕЕ ЧЕРЕЗ 7110 16033 7133 15800 7138 15600 7216 15300 ОТКУДА ЧЕРЕЗ ТОЧКУ 7200 15100 ДОЛЖНЫ ВХОДИТЬ В ПРОЛИВ ЛАПТЕВА ЮЖНЫМ ВАРИАНТОМ ВДОЛЬ ИЗОБАТЫ 8 МЕТРОВ".
      Закончили выгрузку в 02.00, оформили документы и отошли на рейд в 03.09 22 августа.
      Приказу следовать самостоятельно Фома Фомич сопротивлялся с такой же мрачновато-смертельной решительностью, с какой все судовые буфетчицы почему-то сопротивляются ношению белого чепчика...
      Когда говоришь по "Кораблю" (по УКВ), нажав тангетку, то собеседник никакими силами тебя прервать не может, ибо ты его не услышишь до того самого момента, пока сам, своей волей, тангетку не отпустишь. Вот эту-то техническую тонкость Фомич использует на всю катушку.
      Удачно протянув резину таким манером с тангеткой часа четыре и вторично доведя диспетчера порта Певек до попытки пробить головой сейф, Фомич было уже решил, что ему разрешат не следовать самостоятельно и дожидаться "Комилеса" на якоре в бухте, но...
      РДО: "НЕМЕДЛЕННОСТЬ ВЫХОДА КОЛЫМУ ПОДТВЕРЖДАЮ ТЧК РУКОВОДСТВУЙТЕСЬ ПОЛУЧЕННОЙ КАЛЬКОЙ ДАЛЕЕ ПРОЛИВОМ МЕЛЕХОВА ДАЛЕЕ ЗАПРОСИТЕ РЕКОМЕНДАЦИИ КНМ ЛЕБЕДЕВА КНМ ПОЛУНИН".
      - Против лома нет приема, если нет другого лома, - пробормотал Фома Фомич.
      И в этот момент (очень неудобный, неподходящий момент для подобного вопроса) Галина Петровна спросила у супруга:
      - Это правда, что если чайка сядет в воду, то будет хорошая погода?
      - Вообще-то, значить, правда, - ответил разъяренный неудачей Фома Фомич, - но и среди них падлы попадаются! Сядет такая на воду, а погода-то и плохая!
      Такую грубоватую реакцию Фомы Фомича можно еще объяснить тем, что он, по его собственному выражению, "репу ломал" всю ночь на предмет какой-то где-то на нашем пути примерзшей ко дну Восточно-Сибирского моря подводной стамухи и какой-то еще неприятной радиограммы с какого-то непонятного парохода.
      Да! Чуть не забыл, что Фома Фомич за свое более чем полувековое существование так и не познал природу и назначение кавычек. Потому названия судов он всегда пишет без кавычек, чем иногда запутывает даже себя.
      Но самым ужасным для Фомича бывает вариант, когда радиограмма действительно путаная и угадать ее философский смысл надо интуитивно. Так, например, однажды ему принесли радиограмму, в которой вместо подписи отправителя стояло два слова "ПРОШУ ПИНСКИЙ", причем ни о какой просьбе разговора в тексте не было. Этот мучительный случай закончился только через двое суток, когда, придя в очередной порт, Фомич узнал, что там есть мелкий начальник Прошупинский...
      Когда Фомич встречает в эфире коллегу, то сразу что-нибудь вспоминает из прошлого, ибо за долгие годы со многими работал или общался раньше. Это такие воспоминания: "Значить, этот-то, кажись, это он в пятьдесят шестом мне белье сдавал без процентовки, не на дурака нарвался..." Или: "А этот вторым механиком на "Коломне"... полтонны картошки у меня с ночной вахтой съел, а высчитать так и не удалось с него... Ишь холодильник отрастил - на одни брюки два метра надо, - жрет, как трактор..."
      Восточно-Сибирское море Фомич упрямо называет "Новосибирским". И в разговоре с капитаном порта Певек тоже так называл.
      Еще о наивности Фомича. Он двадцать раз в Арктике и, например, впервые узнал, что летом не бывает северных сияний, - какая-то симпатичность в таком безмятежном неведении обо всем, что лично Фомича не касается.
      Итак, в жутком Певеке дела закончены - судно обработано. "Обработать судно" звучит странно. Но смысл выражения простой - такой же, как, например, в выражении "обработать квартиру" на воровском жаргоне. То есть ее обчистить.
      Сдали груз более-менее ничего. Не хватило двухсот двадцати банок консервов и нескольких мешков сахара.
      Консервы воровали и жрали прямо в трюмах, бросая за борт пустые банки, певекские грузчики. Саныч припутал одного, но тот потом удрал, а бригадир не назвал фамилии.
      С 12.00 до 18.00 вдоль острова Айон по узкой щели между семибалльным льдом и берегом, в сплошном тумане при сильном солнце - самое омерзительное сочетание, ибо ничего не видно.
      Много плавающих ледяных полей метров по сто пятьдесят - двести и отдельных внушительных глыб.
      Около ноля вошли в сплоченный лед.
      Уже ночь. Тьма.
      За нами шел "Булункан". Фомич все науськивал его пройти вперед. "Булункан" местный, назначение на Колыму, осадка четыре метра, может огибать мыс Большой Баранов в четырех кабельтовых. Под берегом полынья чище. Выбрались в нее, пропустили "Булункан" вперед. Там (хорошо видно по радару) свинья псов-рыцарей - ледяной мешок.
      "Булункан", не будь дурак, не полез, шлепнулся на якорь. Мы, конечно, тоже.
      Я послал РДО на Чекурдах Лебедеву, что, мол, застряли, ждем рассвета, видимости, указаний.
      Нашел туман, еще более глухой.
      Под килем восемь метров, кромка в полутора милях, одно любознательное любопытствующее поле все норовит приблизиться и познакомиться. Очень настырно и навязчиво оно это делает.
      Фома Фомич о "Булункане": "Как бы его первым подтолкнуть. Вот он за мыс пройдет, нам скажет, что да как, тогда и мы пойдем..."
      Разин: "В войну у нас одному командиру и старпому крепко припаяли. Они не прошли, а кто-то прошел. Надо ждать, но только так, чтобы кто другой не прошел..." Утро. Развиднелось.
      "Булункан" уже ползает у подножия Большого Баранова.
      Фомич: "Плыть-то оно, значить, нужно бы... Но, значить, первая заповедь-то какая? В лед не входить - вот она, первая заповедь-то... И мы не пойдем. Вот когда "Булункан" окончательно за мыс проникнет и нам скажет, то... Нет, значить, первая заповедь: в лед без приказу не входить, самовольно, значить, не положено..."
      А есть пока один приказ: идти к Колыме и потом к Индигирке самостоятельно...
      Полдень.
      Солнце. Ясность. Огромное небо. Тумана нет и в помине.
      "Высокое" или "низкое" небо не зависит от высоты облаков. И при облаках оно бывает иногда огромным, а при чистом зените - низким. Почему небеса распахиваются, не знаю.
      Над мысом Большой Баранов они распахнулись в голубую необъятность. И абсолютный штиль. И холодная стеклянная прозрачность вод вокруг льдов. И белизна льдин. И зелень их подножий. Вот все-таки опять обнаружена зелень в Арктике.
      И зелень ледяных основ сквозь прозрачную стылость вод не мертва. Глядя на такую изумрудно-салатную зелень, способен понять, что и вся жизнь родилась из океана.
      Оранжевые лапки и клювы крупных полярных чаек. На каждой мачте и стреле сидит пассажир - чайка. Это те, которые насытились, безбилетники. У полярных чаек особенное - какое-то приветливое, самую чуточку испуганное отношение к судну...
      Когда "Булункан" уже вошел в реку и говорил с диспетчером Колымы, Фомич решился соваться в лед у Баранова. И мы поплыли. И мне показалось, что в самых глубинах своего опасливого, но морского (!) сердца Фомич обрадовался тому, что пошел в лед. Но все-таки его сердце было, вероятно, похоже на чаячьи лапки - оно часто поджималось и переступало по ребрам его грудной клетки, точно так, как это делают полярные чайки на льдинах.
      Необходимо отметить, что тетя Аня резко и броско похорошела и серьги каким-то особенным блеском сверкают в ее ушах.
      Близко места, над которыми я летал на разведку.
      На путевой карте есть приписка: "Место высадки де Лонга". Его могилу на карте я не нашел.
      Сутки нормального плавания в сильно разреженном льду.
      Делать двум судоводам в такой простой ситуации на мосту нечего. И я мирно спал на диване в штурманской рубке.
      Пока на вахте был Дмитрий Александрович, я видел хорошие сны. Потом заступил старпом. Я встал, спустился вниз, попил чай с сухим хлебом и не менее сухим сыром (среда) и опять завалился на диванчике в штурманской.
      И был разбужен нечеловеческим по накалу испуга и значительности воплем старпома: "Виктор Викторович, снег!"
      Еще не уразумев, что там за словом "снег", я слетел с дивана и влетел в рулевую осколком шрапнели, успев в этом полете все-таки заметить время по часам над штурманским столом - 05.15.
      Оказался обыкновенный снежный заряд и, естественно, резкое уменьшение видимости, но при включенном радаре и чистом море никаких оснований для нечеловеческого вопля не было...
      А Тимофеич смотрел на меня, как невероятно глупая, но невероятно верная собака, поднявшая хозяина с постели в пять пятнадцать утра бешеным лаем в адрес хозяйской дочери, возвращающейся с гулянки.
      Всю следующую неделю - до траверза Хатанги - точное повторение того, чем я уже утомил вас, описывая дорогу на Восток.
      Лед, лед, лед, лед, мы идем по Арктике... Лед, лед, лед, лед, мы идем по Арктике... Интересно, был ли Киплинг женат?.. Лед, полынья, лежание в дрейфе, лед, прибрежная полынья... День, ночь, день, ночь, мы идем по Арктике; день, ночь, день, ночь - все по той же Арктике...
      В проливе Лаптева несколько тяжких мгновений при вроде бы неизбежном навале на "Гастелло". Пронесло чудом.
      Вообще-то, конечно, Арктика середины навигации другая, нежели в начале. Имеется в виду не сама Арктика, а наша деятельность в ней.
      Начало навигации - это период с изрядной долей показухи, это много статей в газетах и вспышка энергии.
      Сейчас Арктика - льдина, которая перевернулась вверх брюхом, то есть вместо заснеженной белизны вдруг показалась грязь и тина от всех мелей, на которых эта льдина сидела. Ледоколов не дозовешься, самолеты разведки уже все поломались и не летают неделями, корабликов набилось уйма, вожжи управления ослабели, организация оказалась полулиповой, все пошло по-российски - то есть извечным "давай-давай!"...
      На траверзе Хатанги получили приказ ожидать атомную "Арктику".
      Бездеятельный дрейф в ожидании ее скрашивал Шериф. Он все чаще делит с нами тяготы морской службы. И растет с такой скоростью, как будто воздушный шарик надувают велосипедным насосом.
      В Певеке Саныч носил щенка к ветеринару, бедняге вкатили укол от бешенства. Он получил на этот предмет справку с печатью и зазнался, и держится так, что напоминает мне меня самого в детстве. Помню, когда еще не умел читать, то ходил по улицам, держа перед глазами развернутую газету: читаю, мол, даже на ходу - такой грамотей. И вот один язва-мужчина взял да и перевернул газету перед вундеркиндом на сто восемьдесят градусов я держал ее вверх ногами.
      Шерифа Саныч собирался назвать Аполлоном или Аполло - в честь американских покорителей космоса. Потом решили, что это непочтительно по отношению к героям. А я еще добавил, что у одного сумасшедшего есть рассказ, который ведется от лица собаки-боксера, и звать боксера Аполлоном, и что такое имя подходит только для интеллигентских собак, а не для чистокровной чукотской лайки. И тогда по закону ассоциативного мышления его назвали Шерифом - тоже американское.
      В 16.00 явился Арнольд Тимофеевич и заныл на тему щенка, ибо обнаружил в ватервейсе кал, и что если еще раз обнаружит, то по законам и положениям имеет право щенка выкинуть.
      Саныч попросил извинения и сказал, что немедленно после сдачи вахты пойдет и уберет. Умеет держать себя в руках второй помощник. Хотя сегодня получил какую-то неприятную РДО от жены.
      Угрозы старпома выкинуть щенка пугают и меня. Это просто сделать так, что никто и не увидит: свалился, мол, щен по глупости за борт - и концы в воду. И Саныч теперь закрывает каюту, когда уходит куда-нибудь без Шерифа.
      Дело и в том, что щенок начал гавкать. И с каждым днем громче. И вот он, чувствуя врага в старпоме, гавкает даже тогда, когда тот транзитом следует мимо. Мало того, Шериф начал лаять по ночам, когда слышит, как в соседней каюте переворачивается с бока на бок Спиро. И Санычу пришлось смастерить щенку миниатюрный намордник. Попробуйте своими руками надевать душевному, обаятельному, пушистому существу - собачьему ребенку намордник! Саныч сперва хотел запирать щенка на ночь под полубак, но потом мы решили, что такое еще больше Шерифа травмирует и обидит.
      Внутрисудовая мелкая политика и даже дворцовые перевороты не для дублера капитана. Я прикомандированный. И в интриги Арнольда Тимофеевича со щенком тоже не совался. Но попробуйте избежать склок в квартире, если в кухне у единственной плиты день изо дня толкаются Спиро, Фомич, Ушастик, тетя Аня и вы.
      И я тоже сорвался, ибо Шерифа полюбил, причин для раздражения на Спиро скопилась полная запазуха. Нужен был только повод.
      Арнольд Тимофеевич при обострении ледовой обстановки, как я уже сто раз говорил, уюркивает с мостика в штурманскую рубку. Когда кризисная ситуация разряжается, он возникает на мосту.
      Иногда у меня даже мелькает подозрение, что Спиро плохо видит вдаль. Быть может, этим объясняется его стоическое сопротивление приказу выходить на крыло и смотреть вперед при движении в тумане и тяжелом льде?
      И нынче, когда подошла "Арктика" и начали движение, он исчез.
      Я с левого борта проворонил ледовый выступ правой бровки канала, поздно прибавил ход, в результате судно не зашло на поворот в ледовую щель с достаточным радиусом циркуляции, чудом проскочили, но чпокнулись сильно.
      И сразу появился старпом:
      - Намучился с радиопеленгами. Один другого забивает. Понасовали радиомаяков - и не разберешься с ними. Вот в тридцать девятом - было всего два! Не спутаешь...
      - Арнольд Тимофеевич, вы ведете себя преступно, - сказал я. - Я сниму вас с вахты, если вы еще раз уйдете в штурманскую при движении в тяжелом льду.
      - Вы позволяете себе со мной так разговаривать, потому что я беспартийный! - прошипел Арнольд Тимофеевич.
      Доктор, который от безделья околачивался в рубке, прыснул. Все знают, что карьерные неудачи старпом объясняет беспартийностью. И потому у него на душе в смысле карьеры покойно, вообще-то.
      - Простите, - сказал я. - Но от своих слов я не откажусь. Если обрисовать ваше поведение Службе мореплавания, то дальше Мойки вы больше не поплывете.
      - А если обрисовать парткому, что вы слушаете антисоветские китайские передачи, то и вы далеко не уплывете, - многозначительным и холодным, как вода на Колыме, шепотом сказал Арнольд Тимофеевич.
      Мы были близко от Колымы. Потому и пришло такое сравнение.
      Дело заходило слишком далеко, чтобы я мог позволить себе роскошь безответности.
      - Зарубите себе на носу! - заорал я. - Зарубите себе на лбу! Что это будет ваш последний рейс, если вы не будете вести судно! Марш на крыло!
      Он только ошалело закосил на меня глазом.
      Когда человек с перепугу бежать уже не может, прыгать, ясное дело, тоже не может и говорить не может, то ему одно остается - ошалело и дико косить глазом. И это производит впечатление на слабонервных.
      Ведь самые жуткие портреты - когда взгляд в три четверти.
      Вот автопортреты, например, взять. Жуть берет от некоторых. Художники-авторы чаще всего смотрят с бессмертных полотен зрачком, загнанным в самый угол век, в офсайт.
      И старпом, когда его прихватываешь, также оказывается всегда к тебе боком и бросает дикий, злобный взгляд, именно загнав зрачки в самый корнер глаз.
      Когда я оторвался, он вылез на правое крыло и торчал там битый час, хотя мы скоро вошли в мелкобитый лед и ему как раз можно было бы и не торчать там.
      Рублев сделал вид, что не слышал моего неуставного вопля. И для укрепления во мне такого ощущения с ходу принялся рассказывать о семейной жизни.
      Первая жена архангелоса была из деревни. Звали Рыжая. До Рублева ей было как до лампочки, но необходима была ленинградская прописка. Через четыре дня после получения прописки Рыжая его покинула. Новая жена хорошая: все понимает, потому что плавала судовой поварихой. Теперь работает резчицей - режет ткань по выкройкам. Скучная работа. Девяносто - сто рублей. Требует от Рублева мытья ног перед сном. Если он выкобенивается, сама ему моет, - еще одна в некотором роде Мария Магдалина. Недаром наш ас-рулевой носит такую знаменитую фамилию и имя.
      У радиста первые связи прямо с Ленинградом. Слышно на два балла, но он просиял. До чего же всех людей тянет к домашнему.
      С 12.00 до 18.00. Вдоль берега Прончищева, мимо бухты Марии Прончищевой и островка Псов с генеральным стремлением к заливу Терезы Клавенес проливом Мод под водительством атомохода "Арктика". Судя по шумихе в газетах и в эфире, атомоход, вероятно, уже докатился вослед Пушкину и Наполеону до шоколадных этикеток и пирожных, и витрин кафе типа "Полюс", и миллионов спичечных коробок. И свирепый осетин подобрел. Мил и заботлив. А может быть, он улетел в отпуск, а командует другой дядя? Во всяком случае, "Арктика" даже шутит - грубовато, но пошучивает и с трогательной заботливостью предостерегает о всплывающих ледяных рифах.
      Ледоколы похожи на безжалостных, перегруженных операциями хирургов еще тем, что на подходе вместо знакомства спрашивают:
      "Державино", у вас винто-рулевая группа в порядке?"
      "Да!"
      "У вас на машину жалобы есть?"
      "Нет".
      "Как с корпусом - водотечность была?"
      "Нет, слава богу!"
      "Попрошу не говорить лишних слов!"
      "А где я лишние слова сказал?"
      "А про бога - лишние. Вам не кажется?"
      "Простите, вас понял..."
      Идти за "Арктикой" первые четыре часа было трудно, а последние два страшно. Атомоход рвал суда из десятибалльного льда, как зубы из здоровой челюсти. Есть понятие "рвать с болью", и еще одно - "драка до первой крови". Оба годятся для передачи ощущений от прошедших двух часов.
      Но сперва "Устюг", потом "Гастелло" оказались кормой вперед в торосистой перемычке, что вызвало у них самих некоторое недоумение.
      Добрый дядя с "Арктики" посуровел и выразил скромное желание видеть их носы на курсе, а не смотрящими в зад. Но его понукания не помогли. Караван затерло многолетним льдом, при взгляде на который у меня начинали ныть давно вырванные зубы мудрости и сосать под ложечкой. И атомоход наконец сказал, что он не способен помочь отставшим и потому будет выводить поштучно. Правда, это он уже не сказал, а опять прорычал.
      Нам адресовался первый рык:
      - "Державино"! Начинаем с вас! Держать дистанцию пятьдесят метров! Работайте "самым полным"!
      Я чуть было не нарушил морские традиции. Очень хотелось зарычать в ответ: "Ты там от своих атомов с ума не сошел?!" Но, конечно, сдержался и бесстрастно переспросил:
      - Я - "Державино"! Вас не понял. Какую дистанцию держать?
      - Пять-де-сят мет-ров! И не бойтесь! У нас такая мощб, что в любой секунд дальше Брумеля прыгнем! По каравану! Слушайте внимательно!
      И "Арктика" человеческим голосом объяснила всем судоводителям, что у нас инерция мышления, что мы боимся сверхмалых дистанций, а тактика плавания за атомоходом в тяжелом льду без промежуточного ледокола должна быть именно такой: минимальная дистанция и полный ход, так как атомоход вдруг заклиниться и неожиданно остановиться при его мощности не может, а значит, и опасности впилить ему в корму с полного хода нет никакой.
      Я честно попытался вникнуть в новую тактику возможно глубже, но не вник. И сказал Дмитрию Санычу:
      - Фиг им, а не пятьдесят метров! Будем держать не меньше двухсот. Как думаешь?
      - При полном ходе три фига им, а не пятьдесят метров, - мрачно сказал Саныч. - И не двести метров, а не меньше двух кабельтовых.
      И мы врубились в дьявольский хаос шевелящихся, вертящихся, налезающих одна на другую, опрокидывающихся, встающих на попа льдин за кормой "Арктики", так и не преодолев инерции своего старомодного мышления.
      Сегодня я знаю, что новая тактика оправдалась и атомоход внедрил ее в сознание капитанов тех судов, с которыми часто работает. Но в данном случае старомодность мышления нас спасла, ибо "Арктика" плавала первую навигацию и еще недостаточно знала само[cedilla] себя.
      Минут через двадцать адского движения "Державино" содрогалось, стонало и молило о пощаде, а мы дергались на крыльях мостика от сотрясений, как китайские болванчики, под аккомпанемент свирепого рыка: "Сократить дистанцию!"; так вот, минут через двадцать мы со смертным ужасом увидели, что атомоход встал! Встал перед нами так неподвижно, будто упер форштевень в мыс Баранова! А мы работаем "полным вперед" и давать "задний" бессмысленно - Ушастик и застопорить-то не успеет. И всякие "право-лево на борт!" также бессмысленны - на двухстах метрах никуда не отвернешь. По инструкции и согласно хорошей морской практике, в подобных ситуациях положено одно - пытаться попасть застрявшему ледоколу своим форштевнем в середину его кормы: меньше последствия удара для обеих сторон.