Глава 19

БЕЗДУШНЫЙ ГОЛОС КОСМОСА

На заседании принято было появляться одетыми строго и старомодно. Ученым не хотелось нарушать традицию прошлого века. Все участники регулярного всемирного заседания были в крахмальных воротничках, повязанных темными галстуками, и долгополых белых пиджаках. На улице это выглядело бы так же смешно, как пудреные парики и мантии, но на заседании это было как бы данью уважения к великим ученым прошлого, сделавшим величайшие открытия за последние сто — двести лет.

Итак, профессор Ив, готовясь явиться на заседание Координационного Центра Связи «Земля — Космос», снял свой обычный удобный костюм и покорно повязал шею галстуком. Тщательно причесался перед зеркалом и со вздохом вдел руки в рукава неуклюжей одежды прошлого века — пиджака.

За две минуты до назначенного времени, когда прозвенел и заморгал сигнал предупреждения, он уже был готов.

Размеренным, несколько торжественным шагом он проследовал в зал заседаний и занял свое место в кресле. Обычно это было единственное занятое кресло во всем круглом зале. Все остальные места вокруг стола целиком были заняты крупными, в человеческий рост, экранами стереовизоров.

Сегодня же, в виде редкого исключения, еще двое приезжих гостей — директор Центра «Финстерхорн» профессор Финстер и руководитель «Джомолунгмы» Сью-Сиу — вошли в зал и заняли предназначенные им места.

Профессор Ив щелкнул рычажком и включился. Бесшумно или с легким покашливанием одно за другим возникали на своих местах, вокруг круглого стола заседания, знакомые фигуры и лица директоров отдельных Центров Связи, разбросанных по всему миру. Они много лет знали друг друга. Знали научные труды и имена, даже дружили и иногда спорили друг с другом, но ни разу им не довелось побывать в одной комнате, пожать руки один другому. Включаясь один за другим, они, как всегда, церемонно наклоняли голову в знак приветствия. Лица их были невозмутимо-спокойны. Все они, и мужчины и женщины, были мужественные люди. Лучше чем кто-нибудь на Земле они осознавали реальность и безнадежность положения. Они знали больше всех и потому тверже всех должны были держаться.

Они встречались с легким поклоном, но сами уже не замечали, что улыбаться они давно перестали, только, обмениваясь короткими фразами, держались еще более бесстрастно, чем прежде.

Очень скоро, с опозданием не более чем на четыре-пять секунд, весь круг замкнулся. Все были на месте: «Эльбрус», «Финстерхорн», «Попокатепетль», «Джомолунгма», «Ането», «Акангауга» и все другие.

— Кажется, все собрались? — спокойно начал Председатель. — Разрешите заседание считать включенным. Текст сообщений, полученных одновременно во время кратких сеансов связи с Космосом всеми Центрами, совершенно идентичен. Не правда ли? Вот он: "Почему прекратили передачу «46-12-Т». «Возобновите». И больше ничего?

— Ничего!

— Ничего!

Председатель обвел глазами весь круг:

— До сегодняшнего дня это повторилось трижды. И ни у кого нет представления о передатчике «46-12-Т»? Ни у кого?

— Сама классификация, или номенклатура, «46-12-Т» представляется бессмыслицей. Ни одна земная станция не имеет таких позывных. Не говоря уж об установках «Земля — Космос».

— Когда нам непонятен смысл, мы называем это бессмыслицей, — печально констатировал Сью-Сиу. — До сих пор их передачи были недвусмысленно понятны.

— До полной безнадежности

— Теперь они снова замолчали. Уже четыре дня!..

— Четыре дня! Опять полное молчание.

— Мы ведь им каждый раз отвечали. Просили разъяснить. Ничего в ответ. По-моему, они даже не включаются на прием.

— По-видимому, нам не остается ничего другого, как считать эти сеансы связи случайным перехватом каких-то их собственных переговоров.

Точно вращаясь по кругу и все возвращаясь к одному и тому же безвыходному тупику, продолжалась беседа, даже не похожая на заседание ученых Наконец Председатель собрался с духом и начал:

— Ввиду отсутствия всякого конкретного материала для совместного обсуждения, я полагаю объявить наше заседание…

И тут как будто беззвучно грозовой разряд ударил в залу.

Одновременно: «Эльбрус», «Акангауга», «Финстерхорн», «Ането» вскочили со своих мест.

Сигнал «идет прием из Космоса» мерцал на экране и настойчиво гудел слабой сиреной тревоги.

Все уже сидели на своих местах, застыв в напряженном ожидании, вцепившись в ручки кресел.

Прошла ясно и четко передача:

«Допустима возможность не предусмотренных прежде отклонений первоначальных прогнозов. Принимаем с Земли исключительно передачи типа „46-12-Т“. Ценная информация. Все другие передачи лишены смысла, прекратите».

Все услышали, прочли на всех языках передачу из Космоса и остались сидеть не двигаясь.

Наконец заседание выключилось.

Космос смолк, и, кажется, навсегда.

Рассеянно и не спеша переодеваясь в свой обычный костюм после заседания, профессор Ив все время чувствовал, что ему как будто чего-то недостает или что-то не в порядке, но так и не мог понять, в чем дело.

Мачеха в соседней комнате перекладывала с места на место разные мелкие инструменты для улучшения, удержания и поднятия на новую ступень красоты свою внешность: щипчики, вибраторы, флакончики, самопрыскающие пузырьки и прочее. Под постукивание этого инструментария она с неправдоподобной беззаботностью щебетала: «У любви, как у пташки, крылья, ля-ля-ля-ля!..»

Профессор встревоженно прислушивался к ее песенке. Когда дошло до того, что эту самую птичку «ля-ля-ля-ля» никто не может поймать, он поспешно ощупал карманы. Ключа от зала, где была заперта Лали, в кармане не было. Ключ был сложнейший, уникальный, электронный, и профессор от души послал к черту всех на свете пташек и птичек, начиная с воробья и кончая страусом. Но вслух не сказал ни единого слова.

До самого вечера он был погружен в глубокую и тягостную задумчивость. Он думал, что знает характер своей жены, и надеялся, что она одумается. Надо заметить, что, вообще говоря, люди на Земле на удивление менялись с каждым днем. Становились терпимее и отзывчивее. Они совсем перестали толкаться при входе в ракетобусы, уступали с каким-то удовольствием друг другу место и во время дождя наперебой отдавали незнакомым прохожим на улице свой зонтик и радостно промокали до нитки, посмеиваясь про себя от мысли, как ловко помогли неизвестно кому…

Однако ключа, похищенного из кармана, мужа, Мачеха и не думала отдавать. Во-первых, она уже успела бурно изумиться при одном предположении, что могла как-нибудь случайно прикоснуться к какому-то ключу в чужом кармане. Во-вторых, чем дальше врешь, тем труднее тебе сказать правду. В поступке, совершенном в понедельник, еще можно сознаться во вторник, в среду гораздо труднее, а в пятницу уже почти невозможно после того, как ты врал всю неделю.

В одну из пятниц профессор пришел к заключению, что он плохо знает характер своей жены. Он сидел в своем кабинете, уронив голову на руки, повторяя сквозь зубы: «Нет, это невозможно, это невыносимо».

Был поздний вечер. За окнами поднимался легкий туман от быстро таявшего снега, по непонятной причине валившего на землю все последние дни.

Неслышно вкатился Робби, с бешеной скоростью расстелил салфетку, расставил посуду, чайник и вазочку с пирожками и бессмысленно завертелся на месте.

Долгое время профессор не обращал на него внимания. Наконец уловил неуверенное, беспорядочное бормотанье:

— Еще не перепечено… не все пережарено… не так уж разварено…

Профессор поднял голову:

— Ты что?

— Не сказано: невозможно, возможно, что возможно.

— Слушай, ты досамообучаешься до того, что взбесишься и натворишь глупостей. Что ты болтаешь?

Робби затрясся, переключаясь с вранья на нормальную программу, и наконец едва слышно просвистел:

— Ключ.

— У меня нет ключа, — мрачно сказал Ив.

— Есть, — сказал Робби, протянул свою чуткую, мягкую руку, приспособленную к работе с тонкими механизмами, и беззвучно выложил на столик рядом с чайником электронный ключ.

— Ты украл? У нее? — со смесью восторга и ужаса воскликнул Ив.

Робби немножко подрожал и утих:

— Самую небольшую порцию… маленькую дозу… самый короткий срок… немножко, едва заметно… украл и опять положил на место.

— Положил. А это что?

— Все в полном порядке. Робики из электронного мне сделали. Они любят мои пирожки.

— Это еще что? У них же электрическое питание.

— Как и у меня. А вкусоанализатор у меня высшего класса. Жуешь и чувствуешь: «Не то, не так или вот это в самый раз, так и рассыпается, расплывается, растворяется, удачная смесь запахов!» Приятно… Ребята кое-что с моего вкусоанализатора скопировали, только грубо, а все-таки им нравится. Жуют. Только сладкое понимают.

— Ну, молодцы… — осматривая ключ, бормотал Ив. — Ну, ребята!

Как только утих дневной шум, профессор, повторяя свой путь по длинному туннелю-коридору, поднялся на лифте. Ключ отлично сработал. Он переступил через порог и увидел Лали. Она вскочила со стула и бросилась к нему навстречу.

Они обнялись, крепко стиснули друг друга и молча постояли, оба с закрытыми глазами от радости и волнения.

— Ты ведь не думала, что я тебя бросил тут одну?

— Нет, я думала о том, как ты там совсем один!

— Я тебя отсюда вытащу, чего бы мне это ни стоило! Не оставлю тебя больше в этом заброшенном сарае.

Немного погодя Лали поцеловала его в щеку.

— Знаешь, правда, я была немножко в отчаянии, побесилась слегка, но это все прошло. Ты не беспокойся обо мне. Тут довольно хорошо, и Робби меня кормит и подсовывает мне весточки на блинчиках… Ну конечно, он проследил за тобой и вот уже тут! Привет, Робби!

Скромно прятавшийся у входа Робби заиграл торжественный полонез и выкатился на середину.

— Это он добыл ключ, — сказал профессор. — Обменял на пирожки! Жулик, но молодец!

Профессор достал из кармана две маленькие коробочки и выложил их на стол.

— Я подумал, что тебе приятно будет побеседовать с Пратом… А старик будет в восторге. Вот, смотри: этот рычажок отодвинешь сюда, и Прат услышит сигнал. Можете разговаривать, когда захотите. Но только после того, как я отнесу ему второй аппаратик направленной связи. Ты довольна? Лали бросилась Иву на шею:

— Спасибо! Чудесный подарок! Я так рада. А когда можно будет вызвать Прата?

— Как только я… Чего ты трясешься?

— Утро. Завтрак. Обслуживая хижину, — торопливо пробормотал Робби.

— Ой, досамообучаешься ты! Не спутаешь?

— Точно. Утро. Завтрак. Прат. — Робби протянул руку, осторожно взвесил коробочку на вес и бережно опустил ее в свою кенгуровую сумку.

— Теперь уходите оба поскорей, пока вас не хватились! Мы заболтались!

— Ладно, девочка. Но имей в виду, что ты здесь не останешься. Ты хочешь в загородный дом Непомника? Тебе ведь там нравилось. И никто не будет знать.

— Она взбесится!

— Неуважительное выражение. Но если что-либо подобное даже и произойдет, я выдержу. Поцелуй меня на прощание!

Глава 20

ПОЗНАКОМИТЬСЯ ЛУЧШЕ ВСЕГО ПЕРЕД РАССТАВАНИЕМ

В укромной хижине на площадке стодвадцатого этажа совершенно переменился весь уклад жизни. Старики перестали регулярно собираться по четвергам. Они приходили теперь каждый вечер.

Порядок вечернего чаепития не изменился нисколько. Старики рассаживались на свои привычные места, неторопливо и очень вежливо разговаривали, но вокруг чайного стола неизменно все свободное пространство было занято ребятами, в самых разнообразных позах рассевшимися прямо на ковре или приткнувшимися с чашкой в руках на валик чьего-нибудь мягкого кресла.

Только Лали, конечно, не было. И слуху о ней не было. Сам очень опечаленный и притихший, Прат знал, что с ней не случилось ничего дурного. Конечно, если приговор Мачехи не считать дурным.

Во всяком случае, пылкие предложения Фрукти — отправиться, ворваться, штурмовать и освободить силой Лали, были вовремя погашены разумными доводами взрослых.

Никто не мог позабыть впечатлений от вечера в театре. Все жаждали продолжения… но Лали с ними не было, и в хижине царило уныние. Надежда, что она появится снова, конечно, не угасала совсем. С каждым оторванным листком календаря еще на один день сокращался Срок, ждать становилось все томительнее, и все-таки все собирались каждый вечер, лениво пили чай, хрустели печеньем и как будто чего-то ждали.

— У нас что-то уныло сегодня! Что должны делать, собравшись, порядочные люди, когда они знают, что скоро им предстоит навсегда проститься? — вдруг воскликнула однажды Прекрасная Дама.

— А чего? — вяло откликнулась девочка Оффи.

— Перед расставанием люди должны узнать друг друга, хотя бы познакомиться!

— Здрасьте! — остроумно промямлил Кетик.

— Я могу вам рассказать в нескольких словах. Вот перед вами сидит наш старый друг, которого мы зовем Чемпионом.

— Ну, сидит, а нам-то что?

— Вы, может быть, думаете, что он был каким-нибудь обыкновенным чемпионом, каких сотни в боксе, плаванье, беге, прыжках? Нет, этот человек поднялся на ступеньку выше, чем высшая ступень победителя.

— Да ну, вы только меня конфузите… — Чемпион беспокойно завозился в своем кресле. — Вот еще вспоминать! Да это было так давно… Что тут вспоминать?

— Ах, он, оказывается, боксер? Это дело! Здорово дядя дрался? — воскликнули мальчишки.

— Он был чемпионом мира. Его называли суперчемпионом. Всех, кто выходил против него на ринг, он всегда укладывал в три-четыре минуты, больше ему не требовалось. Три минуты, и самые могучие и свирепые силачи лежали на полу тихо и смирно, как загорающие на пляже. А ведь он был очень добрый и всегда старался, чтоб кого-нибудь нечаянно не повредить. Но побеждать-то ему все-таки приходилось, ничего не поделаешь, он же был знаменитым чемпионом. Так продолжалось год за годом. И однажды ему попался необыкновенно сильный противник. Не будь на свете нашего Чемпиона, тот обязательно был бы чемпионом мира. Он отчаянно бился, тот бедняга, но наш друг сбил его четыре раза и выиграл, как всегда. И толпа ревела от восторга, он был ее кумиром. До чего же гордились им жирные пузаны с одышкой и хлипкие канцелярские жители, банковские клерки в широкоплечих пиджаках, но с макаронными мускулами, как вопили они от восторга, когда выносили его на руках из зала. Потом в самом роскошном отеле в его честь устроили шумный пир. Ему говорили, что он достиг вершины славы, но ему самому вдруг стало не очень весело, он задумчиво смотрел на красные морды и раскрытые ревущие рты нарядной толпы за столами, и странная мысль шевельнулась в нем: он спрашивал себя, а что орала бы эта толпа, если бы он хоть раз оступился и проиграл? И потом другая мысль: а что бывает с теми, другими, которые проигрывают бой, со всеми, кого он без конца побеждает? И он потихоньку встал из-за стола, в своей хрустящей белой крахмальной манишке, черном нарядном фраке, спустился вниз; и вот он в своей длинной, сверкающей серебром машине едет, поворачивая направо и налево, разыскивая нужный ему дом. И вот наконец темноватая грязная улица, и за ней еще более грязный и бедный переулок, и очень маленький садик, и скользкие ступеньки лестницы. Он открыл скрипучую дверь, и в лицо ему пахнуло горьким запахом бедности и беды. Он отворил еще одну дверь, которая не скрипнула, и увидел своего недавнего противника, который так смело и так безуспешно пытался устоять против него. Он увидел, что тот сидит, уронив тяжелую голову, закрыв лицо руками, а жена его, всхлипывая, нежно целует его большую сильную руку, и видно, что они очень давно уже так сидят, а рядом, ползая по полу, играют с тазиком двое ребятишек, и девочка, вытаскивая из тазика мокрые тряпочки, делает малышу примочку под глазом и приговаривает: «Ты выйдешь против него еще раз, и тогда тебе повезет», а малыш только отмахивается и тяжело вздыхает: «Выйду обязательно, но снова не продержусь больше четырех минут…» И тогда Чемпион отступил за порог и тихонько притворил за собой дверь. И в тот же вечер вдруг отказался от ответного боя со своим противником, так что тот получил весь денежный приз. А сам себе дал слово больше никогда не выходить на ринг, а это слово было очень трудно сдержать: его уговаривали, безудержно льстили ему, и обливали помоями презрения, и издевались, и опять соблазняли. Но он выиграл этот свой самый тяжелый и лучший бой. И с тех пор даже перестал обижаться, когда мы зовем его Чемпионом, не за все его прежние победы, а за эту, его главную, когда он сдержал свое трудное слово. С тех пор он не ударил ни одного человека.

Чемпион не знал, куда деваться от неловкости.

— Ну, хватит, хватит… — бормотал он, отмахиваясь не лучше того малыша, про которого рассказала Дама. — Все было не так, гораздо хуже… и вовсе не так уж все сразу. Это была долгая история, а рассказали как какую-то легенду!

— Может быть. Я не хотела засорять рассказ всякими подробностями. Вероятно, всякая правда, очищенная от мусора случайностей, самая сердцевина правды, складывается в легенду. Пускай это ваша маленькая легенда, она и есть самая большая правда о вас, друг мой!

— Я был бы очень рад, если б все со мной действительно произошло прямо так, как вы рассказали!

— К этому-то и должны стремиться люди!.. Всегда стремиться и никогда до конца не достигать!..

— Вот уж этого я, наверное, никогда бы не смог! — очень серьезно произнес Фрукти. — Быть чемпионом и вдруг… Но как подумаешь об этом маленьком чертенке с тазиком на полу… Не знаешь, что и думать… честное слово, но все равно это здорово!.. Вот! — Он протиснулся к Чемпиону и, натужившись изо всех сил, стиснул ему руку. После этого он так и остался около него стоять и долго пытливо вглядывался ему в лицо.

— А рядом с ним, — улыбаясь, сказала Прекрасная Дама, — тоже очень хороший человек и наш друг! — Прелестным жестом руки она обратила общее внимание на Розового Носа, как бы приглашая полюбоваться им с ног до головы.

— Ну уж!.. — сконфузился Розовый Нос. — Нашли про кого!

— Знаете, кто перед вами? Неудачник! С самой большой буквы. Прекрасный Неудачник!

— Ну да, ну да, — быстро розовея от смущения, весь съежился Розовый Нос. — Но не забывайте, что я был ужасно честолюбив! Ужасно! Постыдно честолюбив!

— Да, он мечтал сделать себе блестящую карьеру, добиться власти, стать крупным воротилой, или как это тогда называлось. Он очень умный, и талантливый, и ловкий! Но у него есть одно достоинство, которое разрушило всю его карьеру. Всегда в самый решающий момент, когда ему достаточно было только покривить душой, солгать и все улаживалось самым выгодным для него образом, он сопротивлялся изо всех сил, но ничего не мог поделать со своим носом: он неудержимо начинал краснеть от стыда, и всем как на ладони становилось видно: вот человек тужится, готовится, а соврать никак не может! Еще хуже было дело, когда его начальник произносил глупую речь, которой надо восхищаться, а его бедный, неумолимый нос начинает багроветь от возмущения! Он закрывал его платком, но это очень мало помогало: стоять, упрямо уткнувшись носом в платок в то время, как другие, задирая носы кверху, на все лады выражают восхищение, и восторг, и умиление!.. В конце концов он докатился до того, что стал простым коммивояжером. Но и тут его не ждало ничего хорошего: едва ему удавалось уговорить человека купить какой-нибудь насос или пылесос, он против воли вспоминал, отчего и как эти насосы-пылесосы выходят из строя и портятся, и нос у него вспыхивал, как сигнальная лампочка, и у него ничего не покупали. Человеку с таким чутким носом так трудно добиться успеха на этом свете!

Нос у Розового Носа во время рассказа Прекрасной Дамы прямо-таки сиял от умиления, как роза, за которой спрятана лампочка.

— Ужасный нос! — воскликнул он с отчаянием и нежностью.

— Хочу такой! — неожиданно страстно выкрикнул Телик. — Он мне первому понравился, когда я даже ничего про него не знал. Я не желаю быть подхалимом или заниматься насосами-пылесосами! Пускай бы все видели, что у меня на уме. Я бы ходил, задрав нос кверху, и гордился!

Глава 21

УЗНИЦА БАШНИ

Голубое платье, слегка лопнувшее под мышкой, превратилось в дырявое платье с полуоторванным рукавом. И Лали, презрительно оглядев образовавшуюся дыру, дергала плечом: «Можешь хоть совсем оторваться, мне на тебя наплевать!»

Уже много дней она томилась в полном одиночестве, изнывала от безделья, а от досады не желала ничем заниматься. Она была в отчаянии. Расхаживая по громадным, заброшенным залам Пункта Связи, превратившимся в склад негодного старья, она пинала ногами любимые книги, валявшиеся как попало на полу.

Еду ей подавали снизу по кухонному малому лифту, и каждый раз, открывая шкафчик, она находила ловко спрятанное под салфеткой пирожное или сладкие пирожки — это был привет от Робби. Потом она подкладывала под пустые блюда записку «Спасибо!» с толстым восклицательным знаком.

От скуки она включила однажды стереовизор, но очень скоро поругалась с ним и выключила, назвав его старым занудливым ослом.

Вдруг издалека она услышала знакомый голос. Маленькая коробочка откуда-то из соседнего зала негромко окликала ее ласковым голосом Прата.

Лали опрометью бросилась бежать, споткнулась, чуть не упала, схватила коробочку радиотелефона и поцеловала ее.

— Почему ты так дышишь? Что это за звук?

— Это я тебя поцеловала. Тебе Робби принес?

— Только что. Сейчас стоит и любуется, как я с тобой разговариваю.

— Скажи ему, что он молодец!

— Я ему передал. Он считает, что все отлично просеяно, перемолото и прекрасно просочилось, поднялось и зарумянилось. Словом, он согласен, что он молодец. Ты скучаешь там в одиночестве, бедняжка?

— Нет-нет, я совсем не скучаю, наоборот, я беснуюсь!

— Это не очень на тебя похоже. Как именно ты это делаешь?

— Ну-у… по-разному! То я ругаюсь со стереовизором и топочу на него ногами, то начинаю реветь, знаешь, такими мерзкими, злобными слезинками, точно старая ведьма, у которой украли помело как раз в тот момент, когда она собралась вылететь в печную трубу! Ты не смейся, я правду говорю! Я очень противная… А как ты живешь?

— Все по-прежнему. У нас каждый день теперь четверг, собирается целая куча народа, и нам очень не хватает тебя, чтоб почитать нам…

— Ты думаешь: сказки? С этим все кончено. Я ненавижу сказки. Я их позабыла и никогда больше не вспомню. Я одумалась!

— Длинная у тебя была беседа с Мачехой?

— Ужасно длинная. Меня чуть не стошнило. И дедушка Ив, пока она все мне вдалбливала, так грустно кивал головой, ему за меня было стыдно, а она пилила как будто бы меня, а перепиливала-то его. И все я виновата.

— Вот насчет пилки я не совсем понял…

— Ах, это очень просто. Ему вовсе не хотелось меня пилить, он ведь добрый и меня любит, но она умеет сделать вид, что он тоже пилит меня. Она тянет за одну ручку, он за другую, а ему этого ужас до чего не хочется! И он мучается. Понял?

— Я знаю, ему не легко приходится.

— Хорошо еще, он не все знает. Она меня увела к себе в комнату, чтоб его не расстраивать, — сказала она, — и там мне показала, как это все выглядело на самом деле, когда я там выдрючивалась, в театре. Вот ужас-то!

— В театре? Там, по-моему, было все прекрасно.

— Ты же не видел. Это мы с тобой, двое, воображали, что всем интересно и дух захватывает, и все такое. А она мне показала, как это все выглядело по-настоящему, кто-то все заснял на обыкновенную пленку. И я увидела себя. Все во мне перевернулось от стыда. Сижу, у всех на виду, как идиотка, на каком-то облезлом кресле, одна на сцене, кругом голые доски. И вот, промямлю какую-нибудь фразочку, другую и совсем завяну, молчу-молчу и опять вякну. А из зала несется хохот, свистки, выкрики: «Стыд-позор, стыд-позор, уберите девчонку!..» А я не слышу и вот дальше чего-то воображаю, сияю и тяну, все распинаюсь… О-й..

— Ты что, плачешь?

— Нет, это у меня такое хрюканье получается в горле, когда я вспоминаю: расселась и воображает! Фу! И платье под мышкой зашить не потрудилась!

— Я сидел вместе со всеми в зале, но платья твоего я действительно видеть не мог, потому что я слеп. Однако я не глухой. В зале стояла тишина. Никто не кричал: «Стыд-позор!» Вообще никто ничего не кричал. Все затаив дыхание слушали и видели прекрасно всю повесть Тристана и Изольды и…

— Только не напоминай мне про них. Я-то как дура их так любила, волновалась за них, сочувствовала им, а теперь оказывается, их просто никогда и не было! Это же ясно: нет, и все!

— Откуда же может взяться то, чего нет?

— Откуда? Пустые выдумки! Пф-ф!

— Мачеха хорошо с тобой поработала, бедняжка!

— А раз это правда? Ведь она мне пленку показала. А пленка уж не соврет. Уж она-то что видит, то и показывает.

— О, да, она увидит высокое дерево и показывает нам потом дерево, каким оно было в ту минуту. Но ведь на пленке не видно даже, каким оно было час назад, вчера или год назад. Пленка ничего не знает о том, как оно было маленьким ростком, не знает и того, кто много лет назад бережно посадил этот росток в землю. Так что ж пленка может узнать о человеке? Она снимает портрет некрасивого человека с растрепанной бородой или другого, чернявенького плюгавого человечка с бакенбардами, вот и все, что она может. Ей ведь не видно, что один из них создаст «Войну и мир», другой — «Евгения Онегина». Вот чего стоит твоя пленка!

— Ой, я чувствую, что ты опять мне задуриваешь голову!.. Да, я помню, как мы читали с тобой эту длинную прекрасную цепочку сказок, названную «Война и мир», и там была девочка, потом она стала девушкой, ее звали Наташа… Мы читали и воображали, как она жила. Давным-давно, в 1812 году, когда там была война… А жила она на самом деле? Была она или нет? Живая, настоящая?

— Такая же живая и настоящая, как десять тысяч Наташ, которые жили в 1812-м и в 2012 году и о которых бы мы ничего так и не узнали, если бы не было ее!

— Да-а, когда ты со мной говоришь, я опять начинаю путаться! А Мачеха ведь мне доказала, что стоит только трезво взвесить и проверить достоверность всех историй, о которых писали в бумажных книжках и сказках, просто видно, до чего все неправдоподобно. Неправдоподобно, а?.. Как по-твоему?

— По-моему, проверять сказку на правдоподобность так же нелепо, как требовать от дельфина зачета по арифметике, прежде чем допустить его к соревнованиям по плаванию. Арифметика не его дело. Пустите его в вольную воду, вот там он вам себя покажет.

Лали неуверенно рассмеялась:

— Ладно, я попробую думать о дельфинах… Да, знаешь, это секрет, но дедушка Ив, по-моему, решился меня отсюда потихоньку выпустить и переправить в загородный дом к Непомнику!

— Это будет чудесно! Мне так без тебя нехорошо!

— И мне тоже. Не знаю только, соглашаться ли, ведь это ему даром не пройдет. Она ему покажет пленку, и он будет кряхтеть, и краснеть, и собираться с силами, чтоб взбунтоваться, да только он не умеет бунтовать, вот беда!

Глава 22

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Лали стала думать о дельфине. Удивительное дело, стоит сказать себе: «Об этом и думать даже не смей!», как просто оторваться не можешь, ничего тебе в голову не лезет, кроме того самого, о чем «не смей!» А теперь вот твердо решила думать о дельфине, но все усилия ее были напрасны: не думалось.

Она смотрела, как снег падает за окнами, этот странный, неспешный, спокойный, неправдоподобный снег, откуда-то взявшийся задолго до зимы, задолго даже до осени. Он вдруг почему-то появился над городом, пошел в городе по всем улицам, и площадям, и мостам, пролетел мимо окон всех домов, всех этажей, старый, вечный, беззвучно объединяя людей, напоминая им, какая общая у них жизнь.

Лали невольно стала думать о снеге… Скатанный из двух шаров, большого и поменьше, снеговик с угольками вместо глаз и морковным носом ухмылялся, сидя посреди двора. Такой грозный в сказке, Дед Мороз маленьким беззлобным человечком примостился среди разноцветных зеркальных шариков и праздничных огоньков маленьких витых свечек на защипках, в гуще пахучих веток новогодней елки, опутанной стекающими с вершинки золотыми ручейками канители… Снег, кругом был снег!.. «Бразды пушистые взрывая»… Откуда это? — подумала Лали… —Ах, да… стихи!.. И еще стихи… «Уж темно, в санки он садится»… Да, да… «Морозной пылью серебрится»… — дальше она великолепно помнила, стихи уже легко и празднично, как волшебные сани, заскользили будто вместе с ней самой.

Она мельком почувствовала, что, кажется, опять готова совсем «распуститься», но сани скользили в летящем стихотворном ритме, увлекая ее все быстрее, уже возникал из сверкающих, окутанных снежной пылью глубин уснувший темный город у замерзшей реки… И тут она услышала знакомое тишайшее, отдаленное живое жужжание, подняла голову и вдруг увидела невысоко у себя над головой три, потом больше и, наконец, двенадцать полушарий, обращенных срезами прямо на нее. Знакомые спиральки, цветные точки и непрерывно беззвучно пыхавшие взрывчики, такие крошечные, что и муравья бы не напугали, пыхни они у него перед самым носом, — все было знакомо Лали.

Истомленная одиночеством, молчанием, запутавшаяся в сомнениях, Лали ужасно обрадовалась, позабыла про стихи.

— О-о! А я думала, вы меня совсем бросили! Полусферы жили, мерцали, жужжали тихонько.