Бумажные книги Лали

Словом, каждый в зале видел все по-своему, и каждому представлялось свое. Но видели все.

Глава 15 МАЧЕХА XXI

Званый вечер с ужином в честь гостей из Центров Связи «Джомолунгма» и «Финстерхорн» подходил к концу.

Робби бесшумно носился вокруг стола, проворно собирал грязные тарелки, на ходу засовывал их, как кенгуру своих детенышей, в сумку у себя на животе. Исчезал на кухне, мгновенно появлялся оттуда снова и, с быстротой и точностью жонглера расставив, почти разбросав по чистой тарелке на каждый прибор, уже с неторопливо торжественностью подносил и ставил новое блюдо.

— Очень, очень вкусно! До чего удивительно приготовлено! — приятно почмокивая, искренне изумлялся Сью-Сиу.

— Хорошо сказано, — самодовольно отзывался Робби и, едва слышно замурлыкав мазурку, с разгону вылетал опять на кухню.

— В самом деле, ваш маленький робот просто чудо! — делая комплимент хозяйке, изысканно-вежливо добавил Финстер.

Мачеха слегка покраснела от удовольствия:

— Очень приятно слышать! Вы знаете, это единственная маленькая роскошь, которую мы себе позволяем — иметь домашнего роботика самого высшего, самообучающегося класса.

— Звукоанализатор у него великолепный. В прошлом году он включил водопровод и поднял тревогу по всему городу. Обнаружив в воде едва заметное отклонение от нормы… Примесь свинца, кажется. А вино? Ему считанные секунды требуются, чтоб определить срок выдержки вина, сорт винограда, место и месяц сбора урожая.

— Он любит, когда его хвалят, — сказала Лали, облизывая сладкую ложечку.

— Лали, воздержись! — Мачеха снисходительно пожала плечами, отчего переливчатые складки побежали по красивой материи ее нарядного платья. — Вечно ты фантазируешь. Ты ведь отлично понимаешь, что электронная аппаратура не может любить или не любить.

— Она хотела сказать, что он положительно реагирует на сигналы одобрения. Это в пределах его схемы.

— Ага-а… — вяло промямлила Лали, не желая спорить. — Но он до чертиков любит самообучаться, и тут иногда прямо рот разинешь.

— Хорошо сказано! — тихонько донеслось из кухни.

Все прислушались. Едва слышно тренькала веселая музыка, потом на мгновение донеслось совершенно явственно:

— Давай соврем? Что тут смешного? — И снова музыка, заглушаемая шумом струи воды и стуком передвигаемых на плите кастрюль.

Мачеха выпрямилась от удивления. Ее тонкие брови взлетели до самой линии прекрасно уложенной прически на лбу.

— Боже мой, что он там болтает? Такого с ним еще никогда не бывало!

— Я же говорю, что это ему нравится, а сегодня весь вечер его расхваливают!

— Но откуда эти глупости? Где он наслушался таких слов?

— А-а! Вероятно, это я виноват! Ведь я захватил его с собой в машину, когда ездил за нашими гостями, — припомнил Ив. — Я думал, он может там, пригодиться! А там этот попугай.

— Вот именно, попугай! — оживленно поддержал Финстер и усмехнулся. — Раз он побывал на террасе в доме, откуда мы отправлялись на осмотр Башни, он и попугая слышал, как все мы. Весьма оригинальный попугай, не правда ли?

Все, вероятно, обошлось бы благополучно, не соверши он при этом непоправимой оплошности. Его последнее «не правда ли?» было обращено, самым дружеским образом, прямо к Лали.

Финстер, смутно почувствовав, что ляпнул что то не из той оперы, с застывшей улыбкой продолжал сидеть, уставясь на Лали.

Мачеха, с бровями, вознесшимися уже так высоко, что они совсем исчезли под челкой прически, тоже пристально на нее смотрела, а сама Лали покраснела до слез так, что на нее смотреть было жалко. Всем, кроме Мачехи. И в наступившей неловкой тишине заговорила именно она.

Брови ее вернулись на то место, где они и были первоначально нарисованы. Она улыбнулась. Выражение лица сделалось почти шаловливо-лукавым, и голос ее зазвучал удивительно ласково. Если бы змея, уже загипнотизировав кролика, решила бы добавить еще несколько слов: «Не волнуйся, мой вкусненький, не шевелись, мой сладенький, сейчас я пододвинусь поближе», то сказала бы это она, несомненно, вот таким же сладким голоском:

— А я и не знала, дорогая, что ты побывала там, у этого деревенского приятеля нашего дорогого Прата. Так жаль, что ты мне ничего не рассказала. Попугай был, вероятно, очень забавный. Как ты находишь, дорогая?

— Попугай ничего… — деревянным голосом проскрипела Лали, чувствуя, что щеки у нее жарко пылают, и вдруг, встряхнув головой, посмотрела прямо в глаза Мачехе: — Попугай попугаем, а мне просто не хотелось рассказывать, потому что я там плохо себя вела. Не следила за собой, вот и распустилась. Много болтала.

— Ты и меня заставляешь краснеть перед гостями, Лалинька! Надеюсь, ты не была слишком… назойлива?

— Была, — буркнула Лали. — Но я уже попросила извинения.

— О, невозможно все так преувеличивать, — добродушно, хотя и несколько фальшиво воскликнул Сью-Сиу. — Мы все вместе очень приятно побеседовали, чуточку пофантазировали, и Лали прекрасно составила нам компанию.

— Да, да, — академическим тоном взял слово Финстер. — Может быть, слушать меня было скучновато, но я, воспользовавшись случаем, изложил свою точку зрения на некоторые вопросы. Весьма интересно бывает проследить, как какое-нибудь древнее устное предание по прошествии сотен лет оказывается наконец записанным, а потом снова целыми веками пересказывается из уст в уста и записывается наново и все время при этом меняется в зависимости от меняющихся вкусов и требований многих поколений слушателей и читателей. И таким вот образом кровожадная, иногда прямо-таки людоедская историйка в конце концов превращается в прекрасный образец высокой морали, обретает стройность и… Ну, вот… и все в таком роде, все было прекрасно, и попугай весьма находчиво вставлял свои реплики в мой скучный доклад.

— Очень, очень жаль, что я не слышала. И я очень рада, что Лали не волновалась. Знаете, она такая легко возбудимая, нервная девочка, что я постоянно за нее волнуюсь. А к какому выводу приходят сейчас все Центры Координации? Неужели дата Срока не может измениться… то есть хоть немножко отодвинуться? Неужели ни у кого не возникает сомнений?

— Математика, — с усмешкой напомнил Сью-Сиу, — ужас до чего противная штука, как раз не допускает сомнений. С ней лучше не спорить. Даже дамам! — Он чрезвычайно любезно послал несколько своих улыбочек хозяйке.

В общем, не считая легкой заминки с попугаем, вечер прошел превосходно.

Провожая гостей до самых дверей лифта, хозяйка выразила на прощание надежду, что еще не один раз они смогут так же мило скоротать вечёрок вместе, и даже поделилась своими опасениями, что после сегодняшнего вечера все последующие вечера ее жизни будут казаться ей серыми и будничными.

Не уступая ей в любезности, Финстер заверил, что двое скромных ученых никогда не забудут этого вечера, проведенного в обществе прекрасной хозяйки этого счастливого, уютного семейного уголка.

Дверь захлопнулась, лифт промчался три этажа. Финстер схватился за голову и заскрежетал зубами:

— Чертова баба! А я? Проболтался как мальчишка с этим несчастным попугаем.

— Да… Да… — сокрушенно вздохнул Сью-Сиу. — Но не огорчайтесь. Потом вы удивительно ловко перескочили на легенды и прекрасно замяли дело.

— Черта с два замял! Она так и подскочила от злости, как услышала. Бедной девочке достанется.

— Мне больше всего не нравится, что она так быстро заулыбалась и спрятала свою злобу. Не люблю людей, у которых взрыв не разлетается на все стороны, а сжимается внутри. Неприятные люди.

Как раз в эту минуту, едва только закрылись двери за гостями, Мачеха Лали упала навзничь в низкое кресло, уронив руки до пола, и испустила протяжный вздох, вернее сказать стон, потому что слышно его было по всей квартире.

— Наконец-то убрались!

— По-моему, очень приятные люди, — мягко заметил Ив, искоса наблюдая за тем, как Лали бесшумно и поспешно исчезает из комнаты.

— Два старых дурака! Сидят, сидят! А я выбиваюсь весь вечер из сил, стараюсь так повернуть разговор, чтоб как-нибудь не наткнуться на этот позор…

— Ты имеешь в виду?..

— Конечно, я спасла положение, они так ни о чем и не догадались! Просто в голову им не могло прийти, что в таком доме, как мой, и такой позор. Ты мог бы мне спасибо сказать за то, как я обвела; вокруг пальца этих двух! Но мне-то чего стоило весь вечер болтать обо всякой чепухе: о галактиках, астероидах и гравитации, только бы речь не зашла о скандальной истории в цирке… или в театре, все, равно. Весь город об этом говорит. У меня сердце падало каждый раз… Думаю: вот-вот они догадаются, что сидят и ужинают в доме, сидят за одним столом с главной героиней этого постыдного скандала!

— Ты имеешь в виду?.. — не теряя надежды отвести разговор от бурных выкриков, водоворотов и нервных выплесков в более спокойное русло разумного обмена мнениями, мирно начал Ив.

— Нет, я не имею в виду. Это ты должен иметь в виду, что я больше не в силах терпеть. Я терпелива, да! Но я изнемогаю. Мы опозорены на весь город. Я просто не знаю, как я посмотрю в глаза жене этого Перликанти. А завтра у нее вечер.

— Он жулик, — мягко напомнил Ив.

— Вот именно, и мы докатились до того, что не можем посмотреть в глаза даже жене жулика! Что ж ты молчишь, я одна должна обо всем говорить?

— Просто удобнее высказываться по очереди. В городе действительно многие знают про этот вечер в театре. Многие считают это странным происшествием. Но никто не считает его позорным.

— А я говорю, позор! Девчонка выскакивает на сцену и там что-то изображает, кривляется, представляет на потеху!.. Сказки? Ничего себе детские сказки! Мне говорили, там какие-то любовные анекдоты про некоего Тритатана с Узольдой! Как это прекрасно! Внучка профессора отплясывает на сцене вместе с какими-то фокусниками и рыжими клоунами среди дрессированных пони! Ха! Ха! И это не позор! Не затыкай мне рот!.. Почему ты все время молчишь?

— Там не было пони. Не было рыжих клоунов. Была одна Лали, и она читала по книжке.

— Откуда ты это можешь знать?

— Мне рассказывали люди, достойные доверия, которые там были. Кто? Профессор Финстер и уважаемый Сью-Сиу. Они остались весьма довольны вечером в театре.

— О-о-о! Так они там были? И ты молчал? Они все знали, а я весь вечер спасала положение! Я бледнела от ужаса, что кто-нибудь проговорится! А они все знали! Меня же поставили в смешное положение в награду за то, что я всегда думаю о других!

Лали, которая все слышала из соседней комнаты, с тревогой, стараясь уловить, к чему клонится разговор, приоткрыла дверь, готовясь удрать.

Она услышала стук. Это Мачеха взвилась с кресла с такой стремительностью, что оно упало, стукнувшись спинкой об пол.

Два голоса кричали, перебивая друг друга: один — Мачехин, полный энергии и злости, другой, как ни странно, был голос профессора. Он тоже кричал, но с достоинством, сдержанно и не очень-то громко.

Лали с замиранием сердца прислушивалась, понимая, что это самый разгар битвы, где решается ее судьба. Профессор еще удерживался на своих позициях.

— Не прыгай руками у меня перед носом! — возмущенно воскликнул он.

— Дурак!

Хотя последний довод Мачехи не выглядел таким уж убедительным, все вдруг стихло. С той минуты стало ясно, что битва проиграна, и профессору остается только просить перемирия на любых условиях.

Многих, вероятно, очень удивляет, как этот умный и добрый человек, крупный ученый, отступает и признает себя побежденным в столкновении со взбалмошной, шумливой и не очень-то доброй дамой. Некоторые сочтут это признаком слабохарактерности! Но дело тут совсем в другом. Представим себе часовщика, углубленного в свою работу с лупой в глазу, пинцетом в руках, подправляющего еле видимую ось крохотной шестеренки или хвостик пружинного волоска. И одновременно, с глубоким отвращением, представим себе злую бабу, которая то и дело подходит и нарочно трясет столик несчастного часовщика, рассыпая все колесики и пружинки, и вдобавок пристает к нему с глупыми советами.

Если часовщик, углубленный в свою тончайшую работу, уступит бабе, только бы она оставила в покое его столик, будет ли это означать, что у него характер слабый, а у бабы сильный?

Что касается профессора, он тоже был занят работой очень тонкой и точной. И когда Мачеха начинала трясти тот столик с вычислениями и идеями, что находился у него в голове, он, после вспышки возмущения, сдавался и соглашался, только бы его не отрывали от дела.

Теперь, убедившись, что одержала победу и может командовать, Мачеха не потребовала, как это сделала бы другая мачеха в сказке, чтоб Лали отправили на кухню возиться с очагом, таскать дрова и носить воду из колодца. Она сказала:

— Мы должны спасти девочку!

— Да, — сказал профессор Ив.

— Мы должны ее оградить. Пока наша бедняжка не успокоится, мы ее изолируем от вредного влияния ее друзей, толпы в театре и так далее. Я уже обдумала: самое изолированное помещение у нас в доме — это верхний этаж башни старого, уже не действующего Центра Связи «Земля — Космос». Правда? Ведь все оборудование там давно устарело уже лет на двадцать. Ты сам говорил. Там ей будет спокойно и тихо, как в одном из ее любимых волшебных замков. Она может взять с собой свои любимые печатные книжки, и ей не будет скучно, Я сама с ней поговорю и провожу.

— Само собой разумеется. И ключ пускай останется у тебя, — согласился Ив: второй ключ был у него в ящике письменного стола.

Глава 16 ЗОЛУШКА XXI

Через десять минут хлюпающая носом Лали, строптиво раскачивая маленький чемоданчик и отворачивая лицо от Мачехи, стояла на площадке верхнего этажа заброшенной башни бывшего Центра Связи.

Ив возился с замком двери. Маленький кухонный роботик Робби держал поднос с ужином для Лали, а Мачеха читала ей последние наставления, от которых Лали отворачивалась довольно невежливо, точно от скверного запаха, и старалась не слушать.

Смысл наставлений был в том, чтоб заставить Лали поверить, какая она дурная и распущенная девочка: что она совершенно не заботится о душевном равновесии Мачехи (что было истинной правдой), что она девочка черствая, не способная понять, до чего тяжело будет на душе у Мачехи после того, как она запрет Лали на ключ.

К тому моменту, когда дело дошло до того, что Лали должна быть глубоко благодарна, что ее запирают на пустом этаже безлюдного здания, Ив справился наконец с электронным замком и сдвинул металлическую дверь. Лали, не дослушав, бросилась в открывшееся узкое отверстие, стукнулась второпях краем чемоданчика о косяк и скрылась внутри.

Мачеха горестно пожала плечами, вынула из замка ключ и сейчас же спрятала его к себе в сумочку. Ива она деликатно, двумя пальцами, удержала за рукав, когда он хотел войти следом за Лали.

— О, ч-ч-ч!.. — прошипел он, стискивая зубы от беспомощности и досады.

Они постояли вдвоем на площадке, дожидаясь, пока Робби накроет на стол и расставит по местам тарелки и кастрюльки. Он все это выполнил необычайно медленно, и Лали чуть не улыбнулась, слыша его приглушенное, сварливое бормотание:

— Плохо сделано!.. Фальшиво, суррогатно, недоброкачественно, забраковано… на помойку…

Когда дверь окончательно затворили, оставив ее одну, уверенная, что Мачеха еще стоит на площадке и слушает, Лали громко запела: «Ля-ля-ля, тру-ля-ля!» — и закружилась в вальсе.

Лифт загудел на большой скорости, спускаясь вниз. Лали высунула изо всех сил язык в сторону лифта и запертой двери и держала его высунутым так долго, что даже больно стало.

Потом она— прошлась по громадному залу, где в уголке за ширмой ей была приготовлена раскладная постель.

В сиреневой полутьме тускло посвечивали бесчисленные круглые, квадратные, продолговатые стекла и стеклышки, за которыми мертво лежали на нулевых отметках стрелки, разноцветные шарики, черточки навсегда отключенных уже двадцать лет назад приборов.

Она легла на кровать и заложила руки за голову.

Стекла мертвой установки, громадной, как орган, тупо поблескивали.

— Ну, что уставился на меня? — сердито сказала Лали. — Дурак стоглазый. Думаешь, очень приятно на тебя смотреть?

Она схватила подушку из-под головы, переложила ее в ноги, повернулась сама и снова легла. Теперь у нее перед глазами была обыкновенная стена с обыкновенным стереовизором. Наугад она ткнула какую-то кнопку в стене. Стереовизор мгновенно ожил, грянула музыка, загалдела, засвистела толпа: петушиный бой был в разгаре…

— Тьфу, — сказала Лали и переключила программу: ведущий тараторил скороговоркой, возникали ухмыляющиеся лица — шел конкурс на самого уродливого мужчину в возрасте не свыше ста десяти лет.

Лали снова переключила программу. На экране появились громадные звезды, снятые через телескоп. В уголке сидел за столиком человек с очень спокойным лицом и неторопливо, очень толково объяснял, какие изменения будут происходить в

Галактике по мере того, как черная комета будет приближаться к Земле, и в особенности после того, как они с Землей столкнутся.

— Не желаю! — упрямо сказала Лали, вскочила и, нажав сразу две красные кнопки, вызвала короткое замыкание.

Стереовизор негромко выстрелил, замолчал и погас. И в ту же секунду над ним заработал второй, резервный экран.

Прикрывая ладонью глаза, чтоб ничего не видеть, Лали, стиснув зубы, испортила и этот.

Наступила тишина. Она начала думать обо всех друзьях и приятелях и незнакомых людях, кто сидел в зале театра, и уже начала всхлипывать от сочувствия, как вдруг опять загалдела, загоготала, засвистела толпа и опять взъерошенные петухи пошли подскакивать и набрасываться друг на друга.

Это уже успел самопочиниться автомат первого стереовизора.

— Я тут взбешусь с вами! — крикнула Лали и, внимательно разобравшись в кнопках, наконец нашла, как можно все выключить.

Обед стоял на столе, но есть не хотелось. Она обдумала все, скрестила руки и решила умереть с голоду.

— Как это подло, что я могу думать о еде, когда подходит срок и все мои книжки станут никому не нужны, и даже некому будет их дочитать до конца! Некому будет о них рассказать!

Глава 17

ЗАБРОШЕННАЯ ЭЛЕКТРОННО-КОСМИЧЕСКАЯ БАШНЯ

Поздней ночью профессор Ив неслышно выскользнул из своей постели, сунул ноги в мягкие ночные туфли, которые он приготовил заранее, и опасливо, как ночной воришка, стал пробираться по комнате к выходу.

Он прошел длиннейший коридор пешком, не включая экспресс-транспортера, и так добрался до внутреннего входа в заброшенное здание старого Центра Связи. Тут он огляделся кругом. С этим Центром были связаны лучшие мечты его далекой молодости. Подумать только, в те годы, когда строили и оборудовали эту Вавилонскую башню, она была вершиной наисовременнейшей техники! Какие великие надежды они все когда-то на нее возлагали!

В один прекрасный день сигналы, прилетевшие из неведомой далекой Галактики, будут приняты и наконец расшифрованы. Далекие братья по разуму подадут о себе весть. Далекая мудрая цивилизация, опередившая земную на тысячелетия, поделится своими великими открытиями, своей наукой, техникой, и жизнь на Земле преобразится! Все болезни и несовершенства, бедствия и тяготы за короткий срок уйдут в прошлое, и Земля станет цветущим садом, полным спокойных, счастливых людей… И вот, всего два-три десятилетия прошло с тех пор, и как грустно и смешно теперь ему смотреть на эти неуклюжие, наивные, безнадежно устаревшие, архаические сооружения, годные только в экспонаты какого-нибудь провинциального музея истории Космо-техники…

Он вошел в кабину лифта и осторожно включил самую малую скорость, чтоб никто не услышал звука.

Опять вернулось к нему странное ощущение, как будто он не совсем один. Раз или два оно уже возникало у него, когда он шел по коридору… подходил к лифту. Он обернулся быстро, через левое плечо, но не увидел ничего. Обернулся через правое. Опять ничего. Тогда он сделал головой движение, как будто оборачивается налево, а сам быстро обернулся снова направо. В зеркальной обшивке кабины мелькнула и исчезла какая-то тень.

— Что ты здесь делаешь? — строго спросил Ив.

Робби, прятавшийся у него за спиной, заюлил и слегка затрясся, переключаясь на вранье. Он еще плоховато это умел.

— Я здесь ничего не делаю, я делаю ничего не здесь, мне нужно скорее на кухню.

— Ты выбрал довольно длинный путь, друг мой!

— Выбирал, составлял, определял оптимальный маршрут…

В руках у Робби был подносик с овальным блюдом, прикрытым блестящей крышкой.

— Это что у тебя там?

— Еще не выяснено, не выпечено с одного боку, не совсем процежено, плохо просеяно… Шуфле… Чуфле… Жуфле…

— Перестань врать, малыш. Плохо получается.

— Сейчас переключусь. — Робби затрясся еще сильнее и тут же успокоился и четко доложил: — Суфле шоколадное. Четыре порции.

Ив вздохнул.

— Ладно. Только не шуми.

Лифт остановился, и профессор тихонько отпер дверь заброшенного зала. Лали уже стояла у самого порога и улыбалась.

— Я так и знала, что ты придешь! Она обняла профессора за шею.

— Решил заглянуть на минутку, посмотреть, как ты устроилась. Тебе ничего не нужно? Тебе, наверное, позабыли прислать сладкое? Робби, кажется, уже принес.

— Ох, — сказала Лали изнемогающим голосом при виде громадной порции шоколадного суфле. — Как тут умрешь с голоду? — Она подцепила на ложку нежную рыхлую массу и облизала ее. — Нет, это невозможно! Ты чего-то сюда подложил для запаха? Ананас? Орехи?.. Вкусно невыносимо!

— Хорошо сказано! Душисто слышать! Хрустящей корочкой с ванилью попахивает, — пискнул Робби и замурлыкал мазуркой.

— Ты, я вижу, и календарь отключила?

— И часы тоже!

Ив тихонько, нежно поглаживал ее по голове и думал о том, что почти так же, как Космос, загадочна и непонятна ему жизнь, кипящая в этой крошечной планетке, скрытой под блестящими шелковыми волосами, распущенными по плечам и стянутыми тонким металлическим обручем по средневековой моде.

— Может быть, ты и права. Лучше не отсчитывать дней и часов и не ждать дня и часа, который не можешь ни отложить, ни отвратить… Ты все увлекаешься своими сказочками?

На полу навалены были неровными стопками целые груды книжек. Сверху лежала легенда о «Короле Артуре и Рыцарях Круглого стола».

— Нет, — отворачиваясь, сухо проговорила Лали. — Я давно больше ничего не читаю. Я даже стараюсь не думать о них. Хм! Она… мне столько долбила и доказывала, что все эти рыцари просто дикари и не умели даже зубы чистить, что, как только я о них подумаю, у меня перед глазами появляются со всех сторон тюбики с зубной пастой и сами начинают на меня выжиматься!

— Значит, ты в них окончательно разочаровалась? — Профессор задумчиво улыбнулся. — Знаешь, ведь это все-таки печально — терять иллюзии.

— А вот и нет! — вдруг вспыхнула Лали. — Подумать только! В каком безжалостном и злом мире они жили! А мечтали о благородстве и милосердии. Барахтаясь в самой гуще грязи предательства, они все-таки мечтали о непоколебимой верности, благородстве, милосердии и чистоте! До чего они, наверное, были бы счастливы, узнав, какие прекрасные легенды остались после них!.. Верность! Доблесть! Рыцарская честь! Великодушие к побежденному врагу! Ведь все это их сбывшиеся мечты!

— Вот оно что! Сказки тебе, значит, не опротивели?

— Нет. Просто я их забросила. Стоит ли теперь их вспоминать, когда скоро уже некому станет ни слушать, ни читать, ни смотреть… У меня только немножко сердце ноет от жалости ко всем этим бедным людям…

— Каким людям?

— Ну, кто это может знать, к каким?.. К тем, кто придумали все сказки в мире… Ведь сказки начали сочинять те Иванушки, которые не поймали Жар-Птицу, не дождались Конька-Горбунка, Золушки, которые так и не дождались золотой кареты… Вот когда я о них думаю, мне плакать хочется… А иногда не только хочется… Ну вот, получилось подсоленное суфле!.. Да, я хотела спросить: мне это показалось, или… Разве время сейчас, чтоб шел снег?

— Идет снег, да, и совсем не время ему идти. Но многое уже начало меняться на нашей бедной планете. Меняются приливы и отливы. Дельфины подплывают к берегам стаями. Точно хотят у нас спросить о чем-то, что они уже чувствуют. Ведь мы с ними тоже братья по планете и общая у нас судьба, и они раньше нас чувствуют приближение кометы… Да, по правде говоря, и люди удивительно меняются последнее время… Кстати, привет тебе огромный от старины Прата, он мирно сидит в своей хижине со своим Старым Роботом.

— О-о! Передай ему поцелуй от меня! Наверное, он очень волнуется за меня… А как меняются люди?

— Трудно объяснить. Некоторые пустились бесноваться, все ломать, пить вино… но как-то быстро остыли и утихомирились. Люди стали, пожалуй, поспокойней, потише. Никто не мечется, не спешит. Ни у кого нет желания внезапно заработать миллион, облапошив другого. Жулики и те почти перестали воровать. Пропал у них всякий интерес. Кому интересно стащить пальто в магазине, когда хозяин равнодушно наблюдает за тобой и только советует выбрать на номер побольше, а то будет, пожалуй, жать под мышками. Из-за границы как-то передавали: на бирже безлюдье, паутина затянула углы, и выводок пестрых котят играет на том месте, где бесновались, надрывались и вопили биржевые маклеры. Один банкир вышел на улицу и стал раздавать, точно бесплатные афишки, всем прохожим по тысячному банкноту из толстой пачки. Правда, потом он опомнился и бросился отнимать деньги обратно у всех прохожих, даже у тех, кому он ничего не давал… Говорили, что он сошел с ума, только неясно, когда.

— Я уверена, тогда, когда он бросился отнимать!.. А «зеленые человечки» не дают больше о себе знать? Ваши Центры все еще поддерживают с ними связь? Вы разговариваете с ними?

— Мы? Нет. Это они разговаривали. Они пользовались нашими установками. А теперь молчат. Они ровно ничего от нас не хотят. Мы просто больше их не интересуем. Мы думаем, они только из-за этой суперкометы немножко нами заинтересовались, все у нас исследовали, разобрались и теперь потеряли всякий интерес…

— Противные букашки, — вздохнула Лали.

Глава 18 СРОК НЕУКЛОННО ИСТЕКАЕТ

Срок, о котором все думали и все старались не говорить, все приближался. Маленькая голубая планетка Земля продолжала нестись по прекрасно вычисленной орбите навстречу своей космической судьбе…

Люди продолжали вести себя так, как если бы ничего никогда не должно было случиться.

Никто не сомневался в том, что Срок вычислен правильно и точно. Все знали, но как бы не верили.

И как-то вдруг, точно заражая друг друга, все поверили: да, приближается Срок, конец тому, что люди считали навечно неотъемлемо своим, — жизни на планете.

Календари были, конечно, в каждом доме. Люди постепенно перестали принимать лекарства. Отрывая 165-й, 164-й, 163-й листок, люди не рвали на себе волосы, не бились головой об стену, не стонали. Они тихонько усмехались и неторопливо — спешить-то было не к чему — принимались за дневные дела: брали на руки детей, несли утренний кофе старикам, кормили собак и кошек и, расставаясь на час, нежно целовали близких, как перед долгой разлукой.

Немногих охватила отчаянность, жажда забыться, охмелеть, одурманить себя. Очень немногих, да и они скоро поутихли.

Но многое изменилось. Люди как будто даже стали добрее, отзывчивей и мягче.

С грустной снисходительностью улыбались они, просматривая старинные фильмы ужасов. Все эти привидения в белых балахонах и фантастические злодеи с кинжалами и пистолетами для них стали забавными воспоминаниями милых, привычных, земных страхов, таких уютных, домашних и вовсе не страшных по сравнению с приближающимся исчезновением всех жизней на всей Земле.

Никогда люди не ощущали свою собственную смерть до такой степени обыденной, естественной, нормальной и безмятежно-покойной, как в эти дни ожидания всеобщей гибели жизни.

Человек ощутил себя тем, чем он, собственно, и был — малой составной частичкой общей жизни, и оценил, до какой степени необходимо и утешительно сознавать, что когда ты, частичка, перестанешь быть, Жизнь остается! После того как ты сделал все, что сумел, и уже устал, маленькая эстафета твоей свершившейся жизни переходит в бодро протянутые руки нового поколения… И до чего же была невыносима мысль, что должна погибнуть вся общая Жизнь, без которой существование каждой из всех ее отдельных частиц — жизней отдельных людей — вдруг окажется бессмысленной…

Странное явление было отмечено: люди, эти высокомерные, надменные «повелители природы», теперь часто тихонько плакали, наблюдая за гибелью рисованного в мультипликации нахального мышонка, вдруг осознав свою неразрывную кровную связь с мышонком, сочувствуя его страданиям, над которыми они прежде потешались, потому что он был ведь всего-навсего мышонком со смешной да вдобавок еще и нарисованной морденкой!

С какой доброй и снисходительной усмешкой люди пожимали плечами, припоминая, что предки их почему-то боялись говорить и даже думать о том часе, когда их жизнь подходила к концу. О, как они мучились и бунтовали, требуя какого-то бессмысленного, нелепого бессмертия. Точно заказывали отдельную кабинку, в которой можно спрятаться и остаться на месте одному среди неотвратимого движения звездных потоков… Ах, как они бунтовали и упирались, желая остановить весь мир на том самом месте, где им показалось уютно и приятно. Какими детскими страхами они запугивали сами себя, когда задумывались, что будет, когда придется им покидать жизнь. И до чего же это нестрашно на самом деле: уходить, зная, что весь мир останется на месте и после них, и на другое утро, другие глаза увидят все снова: и ослепительный восход громадного красного солнца, и розовый шарик клевера, качнувшийся от прыжка кузнечика, уцепившегося лапками за его зеленый стебелек.

И с какой беспощадной ясностью люди проникались чувством самой прямой, родственной связи с этим кузнечиком и клевером, со всем живущим, растущим, цветущим, дышащим на Земле.