— Нет, сэр, никогда, — прошептал Рикки Ли. Теперь он был убеждён, что из-за мощного своего интеллекта мистер Хэнском сошёл с ума… или временно потерял себя.

— Я был нюней. Никогда не играл в бейсбол или баскетбол и салили меня первым. Да, я был толстый. В моём городке были такие мальчишки, которые постоянно потешались надо мной. Регинальд Хаггинс, например, все называли его Белч или Виктор Крисс и другие. Но мозговым центром был Генри Бауэре. И если существовал когда-нибудь дьявольский парень, топчущий тело земли, Рикки Ли, то это был Генри Бауэре. Потешались они не только надо мной, но я к тому же не умел бегать так быстро, как другие.

Хэнском расстегнул рубашку и открыл грудь. Наклонившись, Рикки Ли увидел необычный, кручёный шрам на животе мистера Хэнскома, прямо над пупком. Старый, зарубцевавшийся, белый, в виде буквы. Кто-то вырезал букву «Н» на животе этого человека, может быть, задолго до того, как он стал мужчиной.

— Это сделал Генри Бауэре. Около тысячи лет назад…

— Мистер Хэнском…

Хэнском взял ещё две Дольки лимона, по одной в каждую руку, запрокинул голову, как бы намереваясь закапать в нос. Но его передёрнуло, он отложил ломтики в сторону и сделал два больших глотка из кружки. Вздрогнул, сделал ещё один большой глоток и с закрытыми глазами провёл рукой по краю стойки. В какой-то момент он походил на человека, находящегося на паруснике и во время сильной качки державшегося за борт, чтобы сохранить равновесие. Потом он открыл глаза и улыбнулся Рикки Ли.

— Я бы всю ночь мог ездить на этом быке, — сказал он.

— Мистер Хэнском, я бы хотел, чтобы вы этого больше не делали, — сказал нервозно Рикки Ли.

Анни подошла к официантской стойке с подносом и потребовала пару «Миллеров». Рикки Ли дал их ей. Ноги у него были как ватные.

— С мистером Хэнскомом всё в порядке, Рикки Ли? — спросила Анни. Она смотрела на Рикки Ли сзади, и он обернулся на её взгляд.

Мистер Хэнском склонился над баром, осторожно выковыривая ломтики из банки, в которой Рикки Ли хранил заправку к напиткам.

— Не знаю, — сказал он. — По-моему, нет.

— Тогда перестань катать шарики из говна и сделай что-нибудь. — Анни, как и большинство других женщин, была неравнодушна к Бену Хэнскому.

— Ладно. Папа всегда говорил, что если человек в здравом уме…

— У твоего папаши не было мозгов. Хватит о твоём папаше. Ты должен прекратить это, Рикки Ли. Он убьёт себя.

Рикки Ли снова подошёл к Бену Хэнскому. — Мистер Хэнском, я действительно думаю, что вам…

Хэнском запрокинул голову. Выдавил лимон, и на этот раз спокойно втянул в себя лимонный сок, как будто это кокаин. Отпил виски, как будто это вода. И торжествующе посмотрел на Рикки Ли.

— Бим-бом, я видел всю шайку, танцующую на коврике у меня в гостиной, — сказал он и улыбнулся. В кружке оставалось совсем немного виски.

— Достаточно, — сказал Рикки Ли и потянулся к кружке.

Хэнском осторожно отодвинул её. — Нанесён ущерб, Рикки Ли, — сказал он. — Нанесён ущерб, старина.

— Мистер Хэнском, пожалуйста…

— У меня есть кое-что для твоих ребятишек, Рикки Ли. Чёрт подери, чуть не забыл!

На нём была выцветшая рубашка, и он вытаскивал что-то из кармана. Рикки Ли слышал приглушённое позвякивание.

— Мой отец умер, когда мне было четыре года, — сказал Хэнском. Голос у него был чистый. Он оставил нам кучу долгов. Я хочу, чтобы у твоих ребятишек было вот это, Рикки Ли. Он положил три серебряных доллара на стойку, и они замерцали под мягким светом. Рикки Ли сдержал дыхание.

— Мистер Хэнском, это очень любезно, но я не мог бы…

— Их было четыре, но один я дал Заике Биллу и другим. Билл Денбро, вот его настоящее имя. Заика Билл — это мы его так звали, так же как говаривали тогда: «Даю голову на отсечение». Он был одним из самых лучших друзей, которые у меня когда-либо были, — у меня их было немного, даже такой толстый парень, как я, имел немного друзей. Заика Билл сейчас писатель.

Рикки Ли едва слышал его. Он зачарованно смотрел на серебряные монеты. 1921, 1923 и 1924. Бог знает, какая была им теперь цена.

— Я не могу, — сказал он снова.

— Но я настаиваю, — мистер Хэнском взял кружку и осушил её. Он смотрел прямо в глаза Рикки Ли. Его глаза были бесцветные, воспалённые, но Рикки Ли поклялся бы на Библии, что это были глаза трезвого человека.

— Вы меня немного пугаете, мистер Хэнском, — сказал Рикки Ли. Два года назад один малый из местных, Грешам Арнольд, пришёл в «Красное колесо» с рулоном четверть долларовых купюр в руке и двадцатидолларовой бумажкой, засунутой в края шляпы. Он вручил рулон Анни с указанием класть по четыре двадцатипятицентовика в автопроигрыватель. Двадцать долларов он оставил на стойке бара и велел подавать выпивку бесплатно — ввести такую систему. Этот малый, этот Грешам Арнольд, когда-то давно был звездой баскетбола в Хемингфорд Рэмз и вывел свою команду на командное первенство (первое, и вполне вероятно, последнее) среди школ. Это было в 1961 году. Перед молодым человеком, казалось, простирались неограниченные возможности. Но из университета его исключили в первом же семестре по неуспеваемости — жертва спиртного, наркотиков, ночных кутежей. Он приехал домой, разбил машину, которую его предки подарили ему к окончанию школы, и стал коммивояжёром у своего отца, который занимался дилерством. Прошло пять лет. Отец не смог зажечь его этой работой, поэтому он в конце концов продал своё дилерство и уехал в Аризону — его угнетала и состарила раньше времени необъяснимая и явно необратимая деградация сына. Пока дилерство ещё принадлежало отцу, и Арнольд по крайней мере делал вид, что работает, он предпринял попытки воздержаться от пьянства. Потом оно его полностью захватило. Он мог нагрузиться, но всегда был как огурчик после ночи, проведённой в кабаке, угощая всех, и все его любезно благодарили, и Анни продолжала ставить «Мо Бенди Сонгз», потому что он любил «Мо Бенди Сонгз». Он сидел в баре, у стойки — на том же самом месте, где сейчас сидел мистер Хэнском, подумал Рикки Ли со всё возрастающим беспокойством — выпил три-четыре «Бурбона», подпевая под автопроигрыватель, и, не вызвав никакого беспокойства, пошёл домой, когда Рикки Ли закрыл «Колесо», повесился на ремне в клозете. Глаза Грешама Арнольда в тот вечер напоминали глаза Бена Хэнскома.

— Я вас пугаю, да? — спросил Хэнском, не отводя глаз от Рикки Ли. — Он отодвинул кружку и сложил руки перед тремя серебряными монетами. — Вполне возможно. Но вы не так напуганы, как я.

— Что случилось? — спросил Рикки Ли. — Может быть… — Он облизнул губы. — Может, я могу вам помочь.

— Что случилось? — засмеялся Бен Хэнском. — Ну, не слишком многое. Сегодня ночью мне позвонил старый друг, Майкл Хэнлон.

Я совсем о нём забыл, Рикки Ли, но не это напугало меня. В конце концов, я был ребёнком, когда знал его, а дети забывчивы, правда?

Конечно, забывчивы. Даю голову на отсечение. Но, что меня напугало, так это сознание того, что забыл я не только о Майке, но и обо всём том, что было в мои детские годы.

Рикки Ли посмотрел на него. Он абсолютно не понимал о чём говорил мистер Хэнском, но человек был определённо напуган. Это как-то не вязалось с Беном Хэнскомом, но это было так.

— Я имею в виду, что забыл ВСЁ об этом, — сказал он легонько постучав по стойке бара костяшками пальцев. — Приходилось ли; вам слышать, Рикки Ли, о столь полной амнезии, когда вы даже не знаете, что у вас амнезия?

Рикки Ли покачал головой.

— Я тоже не слышал. Но сегодня вечером я был в своём «Кэдди», и вдруг это меня ударило. Я вспомнил Майкла Хэнлона, но только потому, что он позвонил мне по телефону. Я вспомнил Дерри, но только потому, что он звонил оттуда.

— Дерри?

— Но это ВСЁ. Мне пришло в голову, толчком, что я даже не думал о том, что был ребёнком, с… не знаю, с какого момента. И затем всё потоком начало вливаться обратно. Как то, что мы сделали с четвёртым серебряным долларом.

— Что вы сделали с ним, мистер Хэнском?

Хэнском посмотрел на свои часы и внезапно слез со стула. Он слегка шатался, но только слегка. Это было всё. — Я не могу позволить времени уйти от меня, — сказал он. — Я улетаю сегодня вечером.

Рикки Ли взглянул на него встревоженно, и Хэнском засмеялся.

— Улетаю, но не управляю самолётом, Рикки Ли. На этот раз нет. Авиакомпания Соединённых Штатов.

— Ох, — лицо Рикки Ли выразило облегчение. — Куда же вы летите?

Рубашка Хэнскома всё ещё была расстёгнута. Он задумчиво смотрел на белые линии старого шрама на животе, затем застегнул её.

— Я думал, что сказал вам, Рикки Ли. Домой. Я лечу домой. Отдайте эти монеты своим ребятишкам.

Он пошёл к двери, и что-то в том, как он шёл, даже как подтягивал брюки, напугало Рикки Ли.

Сходство с усопшим и неоплакиваемым Грешамом Арнольдом вдруг стало настолько сильным, что он казался привидением.

— Мистер, Хэнском! — закричал Рикки Ли тревожно.

Хэнском обернулся, а Рикки Ли быстро отступил. Задним местом он ударился о стойку бара, посуда звякнула, когда бутылки стукнулись друг о дуга. Он отступил, потому что убедился вдруг, что Бен Хэнском мёртв. Да, Бен Хэнском лежал где-то мёртвый в канаве или на чердаке или, возможно, висел в сортире с ремнём на шее, и кончики его четырехсотдолларовых ковбойских ботинок болтались в дюйме-двух от пола, а то, что стояло около автопроигрывателя и в упор смотрело на него, было привидением.

На мгновение — только на короткое мгновение, но этого было достаточно, чтобы почувствовать, как индевеет сердце — Рикки Ли показалось, что он может видеть прямо сквозь него столы и стулья.

— Что, Рикки Ли?

— Ннн-ничего.

Бен Хэнском посмотрел на Рикки Ли глазами, под которыми были тёмно-пурпурные круги. Его щёки побагровели от выпитого, нос был красным и воспалённым.

— Ничего, — снова прошептал Рикки Ли, но не мог отвести глаз от этого лица, лица человека, который умер во грехе и теперь стоит у дымящейся парами боковой двери ада.

— Я был толстым, и мы были бедными, — сказал Бен Хэнском. — Теперь я это помню. И я помню, что или девочка по имени Беверли, или Заика Билл спасли мне жизнь серебряным долларом. Я до безумия боюсь того, что могу ещё вспомнить до конца ночи, но то, что я напуган, не имеет значения, всё равно это придёт. Это, как огромный пузырь, который всё растёт и растёт в моём мозгу. Но я уезжаю, потому что всем, что я имею сейчас, я обязан тому, что мы сделали тогда, а человек должен платить за то, что получает в этом мире. Может быть, поэтому Господь сперва делает нас детьми и ставит к земле поближе, потому что знает: вам предстоит много падать и истекать кровью, прежде чем вы выучите этот простой урок. Платить за то, что имеете, обладать тем, за что платите… и рано или поздно, чем бы вы ни владели, всё возвращается к вам домой.

— Вы вернётесь в конце недели, не так ли? — спросил Рикки Ли онемевшими губами. Во всё возраставших страданиях это было единственное, всё, за что он мог уцепиться. — Вы вернётесь в конце недели, как всегда, да?

— Не знаю, — сказал мистер Хэнском и улыбнулся жуткой улыбкой. — На этот раз я отправляюсь намного дальше Лондона, Рикки Ли.

— Мистер Хэнском!…

— Дайте эти монеты своим ребятишкам, — повторил тот и выскользнул в ночь.

— Что за чёрт? — спросила Анни, но Рикки Ли её проигнорировал.

Он закрыл перегородку бара и подбежал к окну, которое выходило на стоянку машин. Он увидел, как включились передние фары на «Кэдди» мистера Хэнскома, услышал, как заводится двигатель. Машина тронулась, задние фары красными точками мелькнули на шоссе 63, и ночной ветер Небраски унёс поднявшуюся пыль.

— Он сел в свой ящик накачавшись, и ты позволил ему уехать в этой его громадине, — сказала Анни. — Ехать далеко, Рикки Ли.

— Ничего.

— Он убьётся.

И хотя менее пяти минут назад это была его собственная мысль, Рикки Ли повернулся к Анни, когда погас свет фар «Кадиллака», и сказал:

— Не думаю, он так выглядел сегодня… может, было бы лучше, если бы он убился.

— Что он сказал тебе?

Рикки Ли покачал головой. Всё перемешалось у него в мозгу, и в целом это, по-видимому, ничего не значило. — Не имеет значения. Не думаю, что мы когда-нибудь ещё увидим этого парня.

Если бы вам захотелось узнать всё, что можно узнать об американце или американке, принадлежащих к среднему классу в конце тысячелетия, вам достаточно было бы заглянуть в его или её аптечку. Боже ты мой, посмотрите в аптечку, когда Эдди Каспбрак открывает её — с белым лицом и широко открытыми внимательными глазами.

На верхней полке — анацин, екседрин, контак, гелюзил, тиленол и большая синяя банка Вик, похожего на нависающие глубокие сумерки под стеклом. Бутылка виварина, бутылка серутана, две бутылочки молока окиси магния Филипса, — дежурное лекарство, которое имеет вкус жидкого мела и аромат мяты — что-то наподобие мятного сока. Вот большая бутылка ролайдс рядом с большой бутылкой тамс. Тамс стоит рядом с большой бутылкой таблеток Ди-Джел с привкусом апельсина. Она как трио копилки, набитой пилюлями вместо монет.

Вторая полка — покопайтесь в витаминах: вы найдёте Е, С, просто В, и В в сложном составе, и В-12. Здесь лизин, который, как предполагают, делает что-то с плохой кожей, и лецитин, который, как предполагают, делает что-то с холестеролом внутри и вокруг большого насоса — печени. Есть железо, кальций и рыбий жир. Есть разные поливитамины. А наверху самой аптечки — огромная бутылка жеритола — для стабилизации веса.

Двигаясь вправо по третьей палке, мы находим универсальных представителей мира запатентованных лекарств. Слабительные. Пилюли Картера. Они заставляют работать кишечник Эдди Каспбрака. Здесь, рядом, каопектат, пептоисмол и препарат Н на случай поноса или болезненного стула. Также Такс в банке с закручивающейся крышкой для туалета после испражнения. Здесь есть состав 44 от кашля, никиль идвистан от отморожений, большая бутылка касторки. Есть банка сукретс, если заболит горло, и четыре зубных элексира: хлорасептик, цепакод, цепестат в пульверизаторе и, конечно, добрый старый листерин, имеющий много аналогов, но никогда не дублируемый. Визин и мурин для глаз. Мази кортаид и неоспорин для кожи (второй рубеж обороны, если лизин не оправдал ожиданий), кислородная подушка и несколько тетрациклиновых пилюль.

И с одной стороны, собравшись как заговорщики, стоят три бутылочки шампуня из угольной смолы.

Нижняя полка почти пуста, но её наполнение — серьёзный бизнес — на этой начинке вы могли бы совершать круиз. На этой начинке вы могли бы летать выше самолётика Бена Хэнскома. Здесь валиум, перкодан, славил идарвон-комплекс. На этой нижней полке стоит ещё одна коробочка сакретс, но в ней сакретс нет. Если бы вы открыли её, вы бы нашли шесть квалюдс.

Эдди Каспбрак верил в девиз бойскаутов.

Когда он зашёл в ванную, в руках у него раскачивалась голубая сумка. Он поставил её на рукомойник, открыл молнию и дрожащими руками начал запихивать в неё бутылки, банки, тюбики, фляжки, пульверизаторы. В других обстоятельствах он брал бы их понемножку, но сейчас было не до нежностей. Выбор, как его видел Эдди, был прост и жесток в одно и то же время: либо ехать, либо оставаться на одном месте, начать думать, что всё это значило, и просто умереть от страха.

— Эдди? — позвала его Мира снизу. — Что ты деееелаешь?

Эдди бросил коробочку сукретс. Аптечка почти опустела, остался Мирин мидол и маленький, почти использованный тюбик блистекса. Он помедлил чуть-чуть, затем забрал и блистекс. Начал было застёгивать сумку, поразмыслил и бросил туда мидол. Могла бы купить и побольше.

— Эдди? — послышалось теперь уже с лестницы.

Эдди вышел из ванной, с одного бока раскачивалась сумка. Он был невысокий мужчина с пугливым, кроличьим лицом. Почти что все волосы у него выпали; оставшиеся вяло росли там и сям. Тяжесть сумки заметно клонила его в одну сторону.

Чрезвычайно большая женщина медленно взбиралась на второй этаж. Эдди слышал, как под ней недовольно скрипят ступени. — Что ты ДЕЕЕЕЕЕЕЛАЕШЬ?

Эдди и без психиатра понимал, что он женился, в некотором смысле, на своей матери. Мира Каспбрак была огромна. Она была просто большая, когда он женился на ней пять лет назад, но иногда он думал, что бессознательно видит некий потенциал её огромности; бог тому свидетель, его собственная мать была громадина. И Мира выглядела внушительнее, чем обычно, когда поднялась на площадку второго этажа. На ней была белая ночная рубашка, которая раздувалась на груди и на бёдрах. Её лицо, лишённое косметики, было белым и блестящим. Она выглядела сильно напуганной.

— Я должен на некоторое время уехать, — сказал Эдди.

— Что ты имеешь в виду — уехать? Что это был за телефонный звонок?

— Ничего, — сказал он, подлетая к большому стенному шкафу. Он положил сумку, открыл дверцу шкафа, и сгрёб в сторону с полдюжины одинаковых чёрных костюмов, висевших там. Он всегда носил один из чёрных костюмов, когда работал. Затем он влез в шкаф, в котором пахло антимолином и шерстью, и вытащил один из чемоданов. Открыл его и начал бросать туда одежду.

На него упала тень.

— В чём дело, Эдди? Куда ты собрался? Скажи мне!

— Я не могу сказать тебе.

Она стояла, глядя на него в замешательстве, не зная, что сказать и что предпринять. Мысль просто запихнуть его в шкаф, а затем прижать дверцу собственной спиной, пока не пройдёт его безумие, пронзила её мозг, но она не могла заставить себя сделать это, хотя вообще-то могла: она была на три дюйма выше Эдди и на сто фунтов перевешивала его. Она не могла придумать, что сделать или сказать, потому что такое было ему совершенно несвойственно. Она бы испугалась не больше, если бы, войдя в комнату, где стоит телевизор, увидела, что их новый с большим экраном телик летает по воздуху.

— Ты не можешь ехать, — услышала она сама себя. — Ты обещал достать мне автограф Аль-Пасино. Это был абсурд — бог тому свидетель, но даже абсурд здесь был лучше, чем ничего.

— Ты его получишь, — сказал Эдди. — Тебе придётся самой привезти Пасино.

О, это был новый кошмар — как уместить такое в её бедной голове. Она издала слабый крик:

— Я не могу — я никогда…

— Тебе придётся, — сказал он. Теперь он изучал свои ботинки. — Здесь не хватает одного.

— Мне не годится ни одно платье! Они слишком жмут в груди!

— Пусть Долорес выбросит одно из них, — сказал он беспощадно. Он бросил назад две пары ботинок, нашёл пустую коробку из-под обуви и запихнул в неё третью пару. Хорошие чёрные ботинки, вполне ещё годные, но для работы выглядят слишком потёртыми. Когда вы ради куска хлеба возите богатых людей по Нью-Йорку, причём многие из них — известные богатые люди, всё должно выглядеть на уровне. Эти ботинки уже не смотрелись, но он подумал, что они пригодятся там, куда собрался. Для всего того, что он, возможно, должен будет сделать, когда доберётся туда. Может быть, Ричи Тозиер…

Но потом наступила чернота, рот его закрылся сам собой. Эдди панически осознал, что, упаковав всю чёртову аптеку, он оставил самую важную вещь: свой аспиратор — там, внизу, на шкафчике со стереосистемой.

Он опустил крышку чемодана и закрыл его на замок. Он посмотрел вокруг, на Миру, которая стояла в коридоре, прижав руку к толстой короткой шее, как будто у неё был приступ астмы. Она уставилась на него, на лице у неё был страх и ужас, и он, быть может, пожалел бы её, если бы у него самого не наполнял бы сердце ужас.

— Что случилось, Эдди? Кто это был на телефоне? У тебя беда? Да? Какая у тебя беда?

Он подошёл к ней, с сумкой на молнии в одной руке и чемоданом в другой, стоя теперь более или менее прямо, потому что в руках был приблизительно равный вес. Она загораживала проход на лестницу, и он подумал было, что она не отойдёт. Но когда лицо его чуть не врезалось в мягкую засаду из её грудей, она отступила… в страхе. Когда он миновал её, она разрыдалась несчастными слезами.

— Я не могу привезти Аль Пасино! Я врежусь в столб или ещё куда-нибудь, я знаю, что я врежусь! Эдди, я боююююююсь!

Он посмотрел на часы на столе у лестницы. Двадцать минут десятого. Клерк в Дельте сказал ему сухим голосом, что он уже опоздал: последний авиарейс на север в штат Мэн из Ля Гардиа — в восемь двадцать пять. Он позвонил в Американтранс и выяснил, что последний поезд на Бостон отправляется с Пен Стейшн в одиннадцать тридцать. Он бы его доставил до Саусстейшн, а там он может взять кэб до офисов «Кейп Код Лимузин» на Арлингтон-стрит. «Кейп Код» и компанию Эдди «Ройал Крест» на протяжении многих лет связывало полезное и взаимовыгодное сотрудничество. Срочный звонок Бучу Каррингтону в Бостоне обеспечил ему передвижение на север — Буч сказал, что для него будет приготовлен «Кадиллак». Так что поедет он с шиком, без занудного клиента, сидящего на заднем сидении, дымящего вонючей сигарой и спрашивающего, не знает ли Эдди, где можно снять девочку, или несколько граммов кокаина, или то и другое вместе.

Ехать с шиком хорошо, подумал он. С большим шиком можно было бы ехать в катафалке. Не волнуйся, Эдди — так ты может быть, будешь возвращаться назад. То есть, если от тебя что-либо останется.

— Эдди?

Девять двадцать. Ещё полно времени, чтобы поговорить с ней, полно времени, чтобы быть добрым. Ах, но лучше всего, если бы она сегодня молчала, если бы можно было выскользнуть из дома, оставив записку под магнитиком на дверце холодильника (он всегда оставлял записки Мире на дверце холодильника, потому что там они заметны). Уходить из дома как беглец — нехорошо, но так вот было ещё хуже. Будто ты снова и снова уходишь из дома…

Иногда дом — это место, где лежит твоё сердце, думал Эдди беспорядочно. Я в это верю. Старик Бобби Фрост сказал, что дом — это место, где тебя всегда должны принимать, когда ты идёшь туда. Увы, это также место, откуда тебя не хотят выпускать.

Он стоял на лестнице, наполненный ужасом, тяжело дыша, и смотрел на свою рыдающую жену.

— Пойдём вниз, я расскажу тебе, что могу, — сказал он.

Эдди поставил сумку с лекарствами и чемодан с одеждой у двери в холле. Потом ему вспомнилось что-то ещё… как бы призрак его матери: она уже много лет была мертва, но он всё ещё часто мысленно слышал её голос.

«Ты знаешь, Эдди, когда у тебя промокают ноги, ты всегда простужаешься — ты не как другие, у тебя очень слабый организм, тебе надо быть осторожным.

Вот почему ты должен всегда надевать галоши, когда идёт дождь».

В Дерри часто шёл дождь.

Эдди открыл шкафчик у выхода, снял с крючка свои галоши, где они аккуратно висели в полиэтиленовом пакете, и положил их в чемодан с одеждой.

Молодец, Эдди.

Он и Мира смотрели телевизор, когда случился весь этот бардак. Он взял телефонную трубку и вызвал такси. Диспетчер сказал, что оно будет через пятнадцать минут. Эдди ответил, что нет проблем.

Он положил трубку и взял аспиратор сверху плейера «Сони». Я потратил пятнадцать сотен баксов на стереосистему, чтобы Мира не пропустила ни одной записи Барри Манилоу, подумал он, а затем почувствовал внезапный прилив вины. Он купил роскошную стереосистему по тем же самым причинам, что и этот небольшой дом на Лонг-Айленде, где оба они болтались, как две горошины в банке: потому что это был способ смягчить, утешить мать, чтобы не слышать её мягкий, испуганный, часто смущённый, но всегда непреклонный голос; он как бы говорил ей: «Я сделал это, ма! Посмотри на всё это! Я сделал это! Теперь, пожалуйста, ради Христа, заткнись хоть на время!»

Эдди запихнул аспиратор в рот и, как человек, имитирующий самоубийство, спустил защёлку. Облачко с ужасным лакричным привкусом прошло в горло, и Эдди глубоко вздохнул. Он мог чувствовать толчки с трудом проходившего дыхания, напряжённость в груди начала ослабевать, и вдруг он услышал голоса в голове, голоса-привидения.

Вы получили записку, которую я послала вам?

Да, миссис Каспбрак, но…

Ну, если вы не умеете читать, Коуч Блэк, скажите мне лично. Вы готовы?

Миссис Каспбрак…

Хорошо. Давайте вот так — прямо из моих губ к вам в уши. Готовы? Мой Эдди не может заниматься физкультурой. Я повторяю: он НЕ может заниматься физкультурой. Он очень слабый, и если он бегает… или прыгает…

Миссис Каспбрак, у меня есть результаты последнего медицинского обследования Эдди. Там говорится, что Эдди несколько маленький для своего возраста, но в остальном он абсолютно нормальный. Поэтому я позвонил вашему домашнему врачу, просто чтобы удостовериться, и он подтвердил…

Вы говорите, что я лгунья? Да, Коуч Блек? Ну, вот он! Вот Эдди, вот он стоит рядом со мной! Вы слышите, как он дышит? Как?

Мам… пожалуйста… у меня всё в порядке…

Эдди, ты знаешь, что нельзя перебивать старших.

Я слышу мальчика, миссис Каспбрак, но…

Слышите?

Хорошо! Я думала, что вы, может быть, глухой! Он дышит, как грузовик, поднимающийся в гору на малой скорости, не так ли?

И если это не астма…

Мама, я…

Спокойно, Эдди, не перебивай меня. Если это не астма, учитель Блэк, тогда я — королева Елизавета!

Миссис Каспбрак, Эдди очень счастлив на уроках физкультуры. Он любит играть в игры, и бегает он довольно быстро. В моём разговоре с доктором Бейнсом проскользнуло слово «психосоматический». Интересно, рассматривали ли вы возможность…

… что мой сын ненормальный? Вы это пытаетесь сказать? ВЫ ПЫТАЕТЕСЬ СКАЗАТЬ, ЧТО МОЙ СЫН СУМАСШЕДШИЙ?

Нет, но…

Он слабый.

Миссис Каспбрак…

Мой сын очень слабый.

Миссис Каспбрак, доктор Бейнс подтвердил, что он не может найти ничего вообще…

…физически неполноценного», — закончил Эдди. Воспоминание о той унизительной встрече, когда его мать кричала на учителя Блэка в начальной школе Дерри, пока он задыхался у неё под боком, а другие ребята сошлись у одной из баскетбольных корзин и наблюдали за ними, пришло ему в голову сегодня впервые за многие годы. Он знал, что это не единственное воспоминание, которое звонок Майкла Хэнлона вернул ему. Он чувствовал, как к нему теснящейся толпой, рвутся другие воспоминания — ещё хуже, ещё отвратительнее, как толпа сумасшедших покупателей, создавших пробку в дверях универмага. Но скоро пробка рассосётся, и они пройдут. Он был совершенно уверен в этом. И что они найдут в продаже? Его рассудок? Может быть. За полцены. Дым и отравленная вода. Всё должно уйти.

— Ничего физически неполноценного, никаких физических отклонений, — повторил он, сделал глубокий вдох и положил аспиратор в карман.

— Эдди, — сказала Мира, — пожалуйста, скажи мне, что всё это такое?

Следы слёз блестели на её пухлых щеках. Её руки беспокойно двигались, как пара розовых безволосых животных в игре. Однажды, незадолго до того, как он предложил ей руку и сердце, он взял портрет Миры, который она ему подарила, и поставил его рядом с портретом своей матери, которая умерла от паралича сердца в возрасте шестидесяти четырёх лет. Когда она умерла, вес её перевалил за четыреста фунтов, точнее, она весила, четыреста шесть фунтов. Она стала прямо-таки уродливой к тому времени — её тело казалось сплошным огромным пузом, в котором утопало студенистое, постоянно встревоженное лицо. Но её портрет, который он поставил рядом с Мириным, был сделан в 1944 году, за два года до его рождения. («Ты был очень слабым ребёнком, — шептала теперь в ухо его мама-привидение. Много раз мы отчаивались, выживешь ли ты…») В 1944 году его мать была относительно стройной — всего сто восемьдесят фунтов.

Он сделал это сравнение, подумал он, в последней попытке удержаться от чисто психологического инцеста. Он переводил взгляд с матери на Миру и снова на мать.

Они могли бы быть сёстрами. Такое было сходство.

Эдди смотрел на два почти одинаковых портрета и обещал себе, что не совершит этого сумасшедшего поступка. Он знал, что мальчишки на работе уже шутят над Джеком Спрэгом и его женой, но они не знают и половины правд. Шутки и жалкие замечания можно стерпеть, но действительно ли он хочет быть клоуном в таком вот фрейдистском цирке? Нет, не хочет. Он с Мирой сломает его. Он позволит ей спокойно спуститься, потому что она добрая, милая, и у неё было даже меньше опыта с мужчинами, чем у него с женщинами.

И потом, когда она дойдёт до горизонта жизни, то может быть будет брать уроки тенниса, о которых он так мечтал.

«Эдди счастлив на уроках физкультуры?»

«Эдди любит играть в игры? и не станет упоминать тот клуб здоровья, который открылся на Третьей авеню по диагонали от гаража…»

«Эдди бегает достаточно быстро, он бегает достаточно быстро, когда вас здесь нет, бегает быстро, когда поблизости нет никого, кто напоминает ему о том, какой он слабый, и я вижу по лицу миссис Каспбрак, что он знает даже сейчас, в возрасте девяти лет, он знает, что самое большое счастье в мире, какое он мог себе позволить, — это быстро бежать в любом направлении, чего вы не позволяете ему. Миссис Каспбрак, дайте ему БЕГАТЬ».

В конце концов он всё-таки женился на Мире. Старые принципы и старые привычки оказались слишком сильными. Дом был местом, где, если ты должен идти туда, тебя сажают на цепь. О, он мог бы ударить призрак своей матери. Это было бы трудно, но он не сомневался, что смог бы сделать такое, если бы только это он и должен был сделать. Именно Мира обрекала его на волнения, захватила заботой, приковала усладой. Мира, как и его мать, фатально, неизбежно проникла в самую суть его характера. Эдди был всё также слаб, потому что иногда подозревал, что он совсем не слаб; Эдди нужно защитить от его собственных слабых признаков возможной храбрости.

В дождливые дни Мира всегда вытаскивала его галоши из пластикового мешочка в клозете и ставила их около вешалки радом с дверью. Около его тарелки с не намазанным маслом пшеничным тостом каждое утро стояло блюдо чего-то напоминающего многоцветные воздушные хлопья и что при ближайшем рассмотрении оказывалось целым спектром витаминов (многие из которых Эдди уносил сейчас в своей аптечке).