Оно

— Дерри…

— Что Дерри?

— В Дерри не всё в порядке, не так ли?

— В порядке? — спросил он своим квакающим голосом. — В порядке? Что? Что это слово означает? Симпатичные картинки в Кендускеаге? Если так, тогда с Дерри всё в порядке, потому что картинок этих десятки. Имеет ли право уродливая пластмассовая статуя Пола Буниана стоять перед Городским центром? О, будь у меня грузовик напалма и моя старая зажигалка «Зиппе», я бы позаботился об этой мерзкой вещи, уверяю тебя… но если чьи-то эстетические взгляды настолько широки, что допускают существование пластмассовых статуй, тогда в Дерри всё в порядке. Вопрос в том, что для тебя означает «в порядке» Хэнлон? А? Точнее, что значит «не в порядке»?

На это я мог только покачать головой. Он или знал, или не знал. Или скажет, или не скажет.

— Ты имеешь в виду неприятные истории, которые можно услышать, или те, о которых ты уже знаешь? Неприятные истории всегда бывают. Хроника города — как старый беспорядочно перестраивающийся особняк со множеством комнат, уютных закутков, помещений для белья, чердаков и всякого рода потайных местечек… не говоря уже о неожиданных тайных проходах. Если вы приметесь исследовать Дерри, как такой вот особняк, то всё это найдёте в нём.

Да, потом вы пожалеете об этом, но уж коль скоро найдёте, то надо обосновать? Некоторые комнаты закрыты, но есть ключи… есть ключи.

Его глаза рассматривали меня со старческой проницательностью.

— Ты можешь подумать, что нащупал самый худший из секретов Дерри… но всегда существует ещё один. И ещё один. И ещё один.

— Вы…

— Кажется я должен попросить у тебя извинения. У меня сегодня очень болит горло. Пора принять лекарство и отдохнуть. Другими словами, вот тебе нож и вилка, друг мой: иди посмотри, что ты можешь разрезать ими.

Я начал с истории Фрика и истории Мичеда. Я последовал совету Карсона и бросил их в мусорную корзину, но сперва прочитал их. Они были, как он и предполагал, ужасны. Я прочитал историю Буддингера, переписал все сноски и пошёл по их следам. Это удовлетворяло больше, но сноски — вещь особая: они как тропинки, извивающиеся по дикой нетронутой местности. Они раздваиваются, затем опять раздваиваются, и в какой-то точке вы можете повернуть не туда, и это приведёт вас либо к смертельному исходу, либо в болотную трясину. «Если вы находите сноску, — сказал однажды группе, в которой я учился, крупный специалист в области библиотековедения — наступите ей на голову и убейте её, до того как она сможет плодоносить».

Они плодоносили, размножались; иногда размножение — хорошая вещь, не чаще, я думаю, нет. Сноски в сжатой «Истории старого Дерри» (Ороно: издание университета штата Мэн, 1950) проходят через сотни забытых книг и пыльных докторских диссертаций в области истории и фольклора, через статьи в исчезнувших журналах и среди ворохов городских судебных хроник и надгробных плит.

Мои разговоры с Сэнди Иве были интереснее. Его источники пересекались время от времени с Буддингеровскими, но этим сходство ограничивалось. Иве провёл большую часть своей жизни, собирая устные предания. Иве написал цикл статей о Дерри в течение 1963-66 годов. Большинство старожилов, с которыми он тогда говорил, умерли к тому времени, когда я начал своё исследование, но у них были сыновья, дочери, племянники, двоюродные братья и сёстры. Одна из величайших истин в мире гласит: на каждого умершего старожила приходится хотя бы один родившийся. И хорошая история никогда не умирает, её передают из уст в уста. Я сидел на многий балконах и во многих гостиных, выпил много чая и пива. Я много прослушал, кассеты моего плейера вращались непрерывно.

И Буддингер, и Иве полностью соглашались в одном: первоначальная партия белых поселенцев насчитывала около трёх сотен. Они были англичане. У них был свой устав, и они были известны формально как «Компания Дерри». Территория, дарованная им, охватывала ту, что сегодня именуется Дерри, — большую часть Ньюпорта и частично — земли близлежащих городов. И в 1741 году все люди в Дерри исчезли. Ещё в июне того года сообщество насчитывало около трёхсот сорока душ, но в октябре его уже не было. Маленькая деревушка, построенная из деревянных домов, стояла заброшенной. Один из домов — он стоял тогда где-то на пересечении Витчем и Джексон-стрит, был сожжён дотла. История Мичеда утверждает, что все поселяне были зарезаны индейцами, но для такого соображения нет оснований, кроме разве что одного сгоревшего дома. Да и то более вероятно, что пожар возник из-за сильно раскалившейся печи.

Индейская резня? Сомнительно. Никаких костей, никаких тел. Наводнение? В том году его не было. Болезнь? Ни слова о ней в окружающих городах.

Они просто исчезли. Все. Все триста сорок. Бесследно.

Насколько я знаю, единственный случай, отдалённо напоминающий наш в американской истории, — это исчезновение колонистов на Роунок Айленд, Вирджиния. Каждый школьник в стране знает о нём, но кто слышал об исчезновении Дерри? Об этом не знают даже люди, живущие здесь. Я спросил об этом нескольких студентов, которые сдают требуемый курс по истории штата Мэн, и никто из них ни о чём слыхом не слыхивал. Затем я просмотрел справочник «Мэн тогда и сейчас». В тексте — более сорока ссылок на Дерри, большинство из них касается годов бума вокруг лесоматериалов. И — ничего об исчезновении первых колонистов… Как мне назвать это явление? Некое спокойствие здесь как бы закономерно.

Существует своего рода завеса спокойствия, которая скрывает многое из того, что произошло здесь… но всё же люди разговаривают. Ведь, ничто не в состоянии остановить людей в желании общаться, говорить друг с другом. Но слушать надо внимательно, а это редкое мастерство. Я льщу себя надеждой, что развил его в себе за последние четыре года. Один старик рассказал мне о том, как его жена услышала голоса, говорящие с ней из водоотвода кухонной мойки, за три недели до смерти их дочери — это было в начале зимы 1957-58 годов. Девочка, о которой он говорил, была одной из первых жертва пиршестве смерти, которое началось с Джорджа Денбро и длилось почти до следующего лета.

— Целый сонм голосов, все они перебивали друг друга, — сказал он мне.

У него была водопроводная станция на Канзас-стрит, и он говорил со мной, то и дело отлучаясь к насосам, там он наполнял газовые баллоны, проверял уровень масел и вытирал ветровые щиты.

— Они заговорили, когда жена наклонилась над водоотводом, и она закричала в него: «Кто вы такие, чёрт вас побери? Как вас зовут?» А в ответ хрюканье, невнятный шум, завывание, визг, крики, смех, знаете ли. По её словам они сказали то, что одержимый говорил Иисусу: «Имя нам — легион». Она не подходила к этой раковине два года. Все два года я после двенадцати часов проводимых здесь, внизу, должен был идти домой и мыть всю чёртову посуду.

Он пил Пепси из автомата за дверью конторки, семидесятидвух-семидесятитрехлетний старик в выцветшем рабочем комбинезоне, с ручейками морщинок, бегущих из уголков глаз и рта.

— Вы, наверное, подумаете, что я сумасшедший, — сказал он, — но я расскажу вам кое-что ещё, если вы выключите свою вертелку.

Я выключил магнитофон и улыбнулся ему.

— Принимая во внимание то, что я услышал за последние пару лет, нужно очень постараться, чтобы убедить меня, что вы сумасшедший, — сказал я.

Он улыбнулся в ответ, но юмора в этом не было.

— Однажды ночью я мыл посуду, как обычно — это было осенью 1958 года, после того как всё вроде бы улеглось. Моя жена спала наверху. Бетти была единственным ребёнком, которого нам дал Господь, и после её убийства моя жена много спала. Ну, вынул я пробку из раковины, и вода потекла вниз. Вы знаете звук, с которым мыльная вода проходит в фановую трубу? Сосущий такой звук. Вода шумела, но я не думал об этом, я хотел выйти по делам, и как только звук воды стал умирать, я услышал там свою дочь. Я услышал Бетти — где-то там внизу, в этих чёртовых трубах. Смеющуюся. Она была где-то там, в темноте, и смеялась. Если чуток прислушаться, она скорее кричала. Или то и другое. Крик и смех там, внизу, в трубах. Первый и единственный раз я слышал нечто подобное. Может быть, мне это послышалось… Но… не думаю.

Он посмотрел на меня, а я на него. Свет, падающий на него через грязные стёкла окон, делал его лицо старше, делал его похожим на древнего Мафусаила. Я помню, как холодно мне было в эту минуту, как холодно.

— Вы думаете, я рассказываю небылицы? — спросил меня старик, которому было где-то около сорока пяти лет в 1957 году, старик, которому Бог дал единственную дочь по имени Бетти Рипсом. Бетти нашли на Аутер Джексон-стрит сразу после Рождества, замёрзшую, с выпотрошенными внутренностями.

— Нет, — сказал я, — я не думаю, что вы рассказываете небылицы мистер Рипсом.

— И вы тоже говорите правду, — сказал он с каким-то удивлением. — Я читаю это на вашем лице.

Я думаю, он намеревался рассказать мне ещё что-то, но за нами резко задребезжал звонок, — машина подъехала к питающему рукаву, и включились насосы. Когда зазвенел звонок, мы оба подпрыгнули, и я вскрикнул. Рипсом вскочил на ноги и подбежал к машине, вытирая на ходу руки. Когда вернулся, то посмотрел на меня как на назойливого незнакомца, который от нечего делать болтается по улице. Я попрощался и вышел.

Буддингер и Иве соглашаются ещё в чём-то: дела в Дерри отнюдь не в порядке; дела в Дерри НИКОГДА небыли в порядке.

Я видел Альберта Карсона в последний раз за месяц до его смерти. С горлом у него стало хуже: из него выходил только шипящий шепоток. — Всё ещё думаете написать историю Дерри, Хэнлон?

— Всё ещё забавляюсь этой идеей, — сказал я, хотя, конечно, никогда не планировал написать историю города, и думаю, он это знал.

— Вам бы потребовалось двадцать лет, — прошептал он, — и никто бы не стал читать её. Никто бы не захотел читать её. Пусть себе всё идёт, как идёт, Хэнлон.

Он помолчал и добавил:

— Буддингер покончил жизнь самоубийством, вы знаете?

Конечно, я знал это, но только потому, что люди говорят, а я научился слушать. Заметка в «Ньюз» называла это несчастным случаем при падении; Брэнсон Буддингер и в самом деле упал, но «Ньюз» пренебрегла сообщением о том, что он упал со стульчака в своём сортире, а вокруг шеи в это время у него была петля.

— Вы знаете о цикличности? — Я посмотрел на него, вздрогнув.

— Ода, прошептал Карсон. — Знаю. Каждые двадцать шесть или двадцать семь лет. Буддингер тоже знал. Многие старожилы знают, но об этом они не станут говорить, даже если их накачать наркотиками. Оставьте это, Хэнлон.

Он протянул ко мне руку с птичьими когтями. Он положил её мне на запястье, и я почувствовал жар рака, который свободно гуляет по его телу, сжирая всё оставшееся, что хорошего было для еды…

— Микаэл — незачем всё это. В Дерри есть вещи, которые кусаются. Пусть всё идёт своим чередом. Пусть.

— Я не могу.

— Тогда берегитесь, — сказал он. Вдруг испуганные огромные глаза ребёнка глянули на меня с лица умирающего старика, — берегитесь, Дерри.

Мой родной город. Названный по графству в Ирландии с тем же названием.

Дерри.

Я родился здесь, в деррийском роддоме, посещал деррийскую начальную школу, ходил в младшие классы средней школы на Девятой-стрит, в старшие классы — в Деррийскую хай-скул. Я учился в университете штата Мэн, затем вернулся сюда. В деррийскую публичную библиотеку. Я человек маленького города, живущий жизнью маленького города, один среди миллионов.

Но.

НО:

В 1879 году бригада лесорубов нашла останки другой бригады, которая провела зиму в палаточном лагере в верховьях Кендускеаг — на стрелке того, что ребята всё ещё зовут Барренс. Их там было девятеро, все девятеро раскромсаны на куски. Головы валялись отдельно… не говоря уж о руках… нога или две… и пенис одного мужчины был прибит к стенке палатки.

НО:

В 1851 году Джон Марксон убил всю семью ядом и затем, сидя в середине круга из четырёх трупов, целиком сожрал смертельно ядовитый гриб. Его предсмертные муки должны были быть ужасны. Городской констебль, который нашёл его, написал в своём рапорте, что сначала он подумал, будто труп смеётся над ним: он написал о «страшной белой улыбке Марксона». Белая улыбка — это полный рот гриба-убийцы; Марксон умер, продолжая жевать, даже когда судороги и мучительные мышечные спазмы разрушали его умирающее тело.

НО:

В пасхальное воскресенье 1906 года владельцы чугунолитейного завода Кичнера, который стоял там, где сейчас находится новый бульвар в Дерри, организовали охоту «за пасхальным яйцом» «для всех хороших детей Дерри». Забава проходила в огромном здании чугунолитейного завода. Опасные зоны были перекрыты, рабочие и служащие по своей инициативе поставили охрану, чтобы никто из любознательных мальчишек или девчонок не вздумал нырнуть под ограждения и заняться исследованием в опасных зонах. Пятьсот шоколадных пасхальных яиц, завязанных весёлыми ленточками, были спрятаны в разных местах. Согласно мнению Буддингера, на каждое яйцо был как минимум один подарок. Дети бегали, хохотали, кричали, радовались — бегали по заводу, замершему в воскресенье, находя яйца то под гигантским самосвалом, то в ящике стола мастера, то под литейными формами на третьем этаже (на старых фотографиях эти формы похожи на противни из кухни какого-то гиганта). Три поколения Кичнеров находились здесь для того, чтобы наблюдать за весёлым беспорядком и присуждать призы в конце «охоты», который был намечен на четыре часа, независимо от того, нашлись бы все яйца или нет. Конец наступил на сорок пять минут раньше, в четверть четвёртого. Чугунолитейный завод взорвался. До захода солнца семьдесят два человека вытащили из-под обломков мёртвыми. Окончательный итог — сто два человека. Из них восемьдесят восемь погибших — дети. В следующую среду, когда город всё ещё находился в молчаливо-мпеломленных раздумьях о трагедии, какая-то женщина нашла голову девятилетнего Роберта Дохея между сучьями яблони в конце сада. В зубах Дохея бал шоколад, а в волосах кровь. Он был последний из узнанных погибших. О восьми детишках и одном взрослом не былоникаких сведений.

Это была самая страшная трагедия Дерри, хуже даже, чем пожар на Чёрном Пятне в 1930 году, и она никак не объяснялась. Все четыре бойлера завода были закрыты. Не просто отгорожены — закрыты.

Убийств в Дерри в шесть раз больше, чем убийств в любом другом городке Новой Англии. С трудом поверив в свои предварительные данные, я показал свои цифры одному старшекласснику, который, если не проводит время перед своим «Коммодором», торчит здесь, в библиотеке. Он пошёл дальше, — добавил ещё десяток городишек к тому, что называется «болотом» и представил мне диаграмму, сделанную на компьютере, где Дерри торчит, как распухший палец. «Люди здесь, должно быть, грешные, мистер Хэнлон», — был его единственный комментарий. Я не ответил. Если бы я ответил, я должен был бы сказать ему: что-то в Дерри несомненно имеет весьма грешный нрав.

Здесь дети исчезают бесследно — от сорока до шестидесяти в год. Большинство из них — подростки. Предполагают, что они беглецы. Думаю, что это верно только отчасти.

И к концу того, что Альберт Карсон без раздумий назвал бы циклом, число исчезнувших детей увеличивается. В 1930 году, например, году — когда сгорело Чёрное Местечко — в Дерри исчезло сто семьдесят детей, поймите, только попавших в полицейскую отчётность, то есть зарегистрированных, а сколько сверх того?

— Ничего удивительного, — сказал мне нынешний шеф полиции, когда я показал ему статистику, — тогда была депрессия. Большинству из них надоело есть картофельный суп или голодными ходить по дому, и они ушли в поисках лучшего.

В 1958 году сто двадцать семь детей в возрасте от трёх до девятнадцати лет, как сообщалось, пропали в Дерри.

— Была ли депрессия в 1958 году? — спросил я шефа Рэдмахера.

— Нет, — сказал он. — Но люди много передвигаются, Хэнлон. Особенно у ребят чешутся ноги. Получают взбучку из-за позднего возвращения со свидания — и бум! Нет их — ушли.

Я показал шефу Рэдмахеру фотокарточку Чэда Лоу, которая появилась в «Ньюз Дерри» в апреле 1958 года.

— Вы думаете, этот мальчик убежал после драки с родными по поводу позднего возвращения со свидания, шеф Рэдмахер? Ему было три с половиной, когда он пропал.

Рэдмахер как-то кисло посмотрел на меня и сказал, что было очень приятно поговорить со мной, но если вопросов больше нет, он занят. Я ушёл.

Населённый призраками, навязчиво является.

Место, посещаемое духами или призраками, например, трубы под раковиной; появляться или возвращаться — каждые двадцать пять, — двадцать шесть или двадцать семь лет; место кормления животных, как в случаях с Джорджем Денбро, Адрианом Меллоном, Бетти Рипсом, девочкой Альбрехта, мальчиком Джонсона.

Место кормления животных.

Если ещё что-нибудь произойдёт — что-нибудь вообще — я буду звонить. Я должен буду. Сейчас у меня только предположения, мой разбитый отдых, мои воспоминания — мои проклятые воспоминания. О, и ещё одно — у меня есть записная книжка, не так ли? Стэна, в которую я вою. И вот я сижу здесь, рука моя так дрожит, что я едва могу писать; вот я в тёмных стеллажах, наблюдая за тенями, отброшенными тусклыми жёлтыми шарами…

Здесь сижу я рядом с телефоном.

Я кладу на него руку… подвигаю его к себе… касаюсь прорезей в диске, я могу соединиться со всеми ими, моими старыми друзьями.

Мы глубоко зашли вместе.

Мы вместе зашли во тьму. Выбрались бы мы из тьмы, если бы пошли туда во второй раз?

Не думаю.

Господи, сделай так, чтобы я не должен был звонить им.

Пожалуйста, Господи.

ЧАСТЬ II

ИЮНЬ

Моя поверхность — это я сам.

Свидетельствую — под нею хоронят юность.

Корни?

Все имеют корни.

Уильям Карлос Уильяме, «Патерсон»

Иногда я думаю, что я буду делать, голубизна лета — неизлечима.

Эдди Кокран

Глава 4

БЕН ХЭНСКОМ ПАДАЕТ

1

Около 11.45 одна из стюардесс, обслуживающих первый класс рейса 41 Омаха — Чикаго объединённой авиакомпании, испытываем адский шок. Несколько мгновений она думает, что человек в кресле 1-А мёртв.

Когда он ещё садился в Омахе, она подумала: «О, чёрт, здесь не обойдётся без неприятностей. Он в стельку пьян». Зловоние виски, разливавшееся вокруг его головы, сразу напомнило ей облако пыли, которым окружён грязный маленький мальчик по имени Пиг Пен в сборнике картинок «Пинат». Она приготовила первый десерт — радость для пьяниц — и была уверена, что он закажет выпивку, и не один раз. И тогда уж она решит станет ли обслуживать его. К тому же в тот вечер по всему маршруту были грозовые штормы, и она не сомневалась, что в какой-то момент этот парень в джинсах будет сильно блевать.

Но когда пришло время десерта, этот высокий человек не заказал ничего, кроме одной порции виски с содовой, — лучшего и нельзя было предполагать. Лампочка его не загорелась, и стюардесса скоро забыла о нём, ведь в рейсе дел по горло. В сущности, о такого рода рейсе хочется забыть сразу же после его окончания: будь у вас время, не миновать бы вопросов о возможностях вашего собственного выживания.

41-й лавирует междууродливыми карманищами грома и молнии, как хороший лыжник, спускающийся вниз. Воздух очень тяжёлый. Пассажиры издают возгласы и через силу шутят по поводу молнии, которая вспыхивает в плотных облаках вокруг самолёта. «Мама, это Бог фотографирует ангелов?» — спрашивает маленький мальчик, и его зелёная от страха мама невольно смеётся. Первый десерт оказывается единственным той ночью для 41-го. Стюардессы всё время стоят в проходах, отвечая на вызовы.

Сигнал пристегнуть ремни появляется через двадцать минут и остаётся. «Ральф сегодня очень занят», — говорит ей старшая стюардесса, когда они встречаются в проходе, — старшая стюардесса идёт назад с лекарствами против воздушной болезни. Это полушутка. Ральф всегда занят на полётах, связанных с тряской. Самолёт трясёт, у кого-то вырывается крик, стюардесса слегка наклоняется, вытягивает руки, чтобы удержать равновесие, и внимательно смотрит в немигающие, невидящие глаза пассажира в кресле 1-А.

Боже мой, он мёртв, — думает, она. — Виски… затем воздушные ямы… его сердце… напуган до смерти.

Глаза долговязого мужчины смотрят на неё, но не видят её! Они не моргают.

Они совершенно неподвижны и пусты. Вне всякого сомнения это глаза мёртвого человека.

Стюардесса отводит глаза от этого леденящего душу взгляда, её собственное сердце рвётся из груди, она не знает, что делать, как поступить, и благодарит Бога, что у него хотя бы нет попутчика не будет крика и паники. Она решает сначала предупредить старшую стюардессу, а потом мужчин из экипажа. Может быть, они смогут накрыть его одеялом и закрыть ему глаза. Пилот не выключит свет ни в коем случае, даже если воздух разрядится, поэтому никто не сможет пройти к туалету, а когда пассажиры будут высаживаться из самолёта, они подумают, что он просто спит.

Эти мысли мгновенно проносятся в её голове, и она снова встречается глазами с этим ужасным взглядом. Мёртвые, ничего не говорящие глаза смотрят на неё… и вдруг труп подносит ко рту стакан и немного отпивает из него.

Именно в этот момент самолёт трясёт, качает, и удивлённый крик стюардессы теряется в других криках, криках страха. Глаза мужчины едва заметно моргают, достаточно, чтобы она поняла, что он жив и видит её. «Странно, — думает она, — когда он садился в самолёт, мне казалось, что ему около пятидесяти, а сейчас он выглядит моложе, хотя волосы его уже тронула седина».

Она подходит к нему, хотя слышит сзади нетерпеливые просьбы (Ральф действительно очень занят сегодня: после посадки в О'Харе тридцать минут назад уже семьдесят человек попросили аптечки).

— Всё в порядке, сэр? — спрашивает она, улыбнувшись. Улыбка выглядит фальшивой, неестественной.

— Всё прекрасно и в полном порядке, — говорит долговязый мужчина. Она смотрит на табличку его кресла в отсеке первого класса, его зовут Хэнском. — Прекрасно и в полном порядке. Только сегодня немного трясёт, не правда ли? У вас, наверно, работы по горло. Не беспокойтесь обо мне. Я… — Он награждает её принуждённой улыбкой, улыбкой, которая наводит её на мысль о пугалах, стоящих на мёртвых ноябрьских полях. — Со мной всё в порядке.

— Вы выглядели (мёртвым) похуже погоды.

— Я вспоминал минувшие дни, — говорит он. — Я только сегодня осознал, что это такое — старое, былое, во всяком случае, что касается меня.

Ещё вызовы.

— Извините меня, стюардесса! — зовёт кто-то нервно.

— Ну хорошо, если вы абсолютно уверены, что с вами всё в порядке…

— Я думал о запруде, которую строил со своими друзьями, — говорит Бен Хэнском. — Я полагаю, первыми друзьями в моей жизни. Они строили запруду, когда я… — Он останавливается, испуганно смотрит, потом смеётся. Это искренний, почти беззаботный смех ребёнка, и он звучит несколько странно в трясущемся, качающемся самолёте, когда я заглянул к ним. Именно это я и сделал. Во всяком случае, они совершенно запутались с этой запрудой. Я это помню.

— Стюардесса!

— Извините, сэр, я должна приступить к своим обязанностям — Ну, конечно, идите.

Она уходит, скорее счастливая, что больше не видит этот мёртвый, почти гипнотический взгляд.

Бен Хэнском поворачивает голову к окну и смотрит в него. Молнии пронзают огромные грозовые тучи милях в девяти от правого борта. В заикающихся вспышках света облака кажутся огромными прозрачными мозгами, наполненными дурными мыслями.

Он ощупывает кармашек жилета, но серебряных долларов нет. Ушли из его кармана в карман Рикки Ли. Вдруг захотелось хоть один из них подержать в руках. Конечно, можно было бы пойти в любой банк — разумеется, не в этом трясущемся самолёте на высоте двадцати семи тысяч футов — и получить там пригоршню серебряных долларов, но где гарантия, что они не окажутся паршивой подделкой, которую правительство пытается выдать за настоящие. А против оборотней и вампиров нужно нечто подобное блеску звезды, нужно чистое серебро. Требуется серебро, чтобы остановить монстра. Требуется…

Он закрыл глаза. Воздух вокруг него был наполнен криками и шумом. Самолёт вздрагивал, подпрыгивал, трясся, слышался перезвон. Перезвон?

Нет… звонки.

Это были звонки, это был звонок, звонок всех звонков, звонок, которого вы ждали целый год. Тот звонок — апофеоз всех школьных звонков — сигнализировал свободу.

Бен Хэнском сидит на своём первоклассном месте, подвешенный среди громов на высоте двадцати семи тысяч футов, его лицо обращено к окну, и он чувствует, как стена времени вдруг утончается; происходит какая-то ужасная и чудесная перемена. Бог мой, — думает он, — меня переваривает моё собственное прошлое.

Свет молнии озаряет его лицо, и хотя он не знает этого, день только что завершился. Двадцать восьмое мая 1985 года стало двадцать девятым мая над тёмной, грозовой землёй, какой является западный Иллинойс сегодняшней ночью; фермеры, у которых болит спина от работы в поле, спят как убитые и видят свои быстрые, живые, ртутные сны, и кто знает, что может происходить в их амбарах, их подвалах и их полях, когда молния гуляет, а гром болтает? Никому не ведомы эти вещи. Они знают только, что сила высвобождается ночью и что воздух — сумасшедший от высокого напряжения бури.

Но это звонки на высоте двадцати семи тысяч футов, когда самолёт снова врывается в свет, когда его движение снова стабилизируется; это звонки; звонок, когда Бен Хэнском спит; и когда он спит, стена между прошлым и настоящим полностью исчезает, и он глубже и глубже погружается в прошлое, как человек, падающий в глубокий колодец, — уэллсовский Путешественник во Времени, возможно, падающий вниз и вниз, в страну Морлоков, где машины стучат и стучат в туннелях ночи. Это 1981, 1977, 1969; и вдруг он здесь, здесь в июне 1958: повсюду яркий солнечный свет, и за спящими веками зрачки Бена Хэнскома реагируют на команды его дремлющего мозга, который видит не темноту, лежащую над западным Иллинойсом, а яркий солнечный свет июньского дня в Дерри, штат Мэн, двадцать семь лет назад.

Звонки.

Звонок.

Школа.

Школа…

2

…кончилась!

Звук звонка разнёсся вверх и вниз, заполнил всё помещение школы в Дерри, большое кирпичное здание, расположенное на Джексон-стрит, и в этом звоне ребята из пятого класса, где учился Бен Хэнском, подняли невообразимый гвалт, и миссис Дуглас, обычно строжайшая из учителей, не сделала попыток успокоить учеников. Вероятно, понимала, что это не удастся.

— Дети! — сказала она, когда крики смолкли. — Можно мне в последний раз обратить ваше внимание?

По классу прошёл шёпот, смешанный со вздохами. Миссис Дуглас держала в руках их табели.

— Я надеюсь, что сдала! — сказала шёпотом Салли Мюллер Беверли Марш, которая сидела в соседнем ряду. Сэлли была яркая, красивая, оживлённая. Бев тоже была симпатичная, но в ней не было никакого оживления в этот последний школьный день. Она сидела, мрачно глядя на свои дешёвые чулки. На её щеке желтел кровоподтёк.

— Мне всё одно дерьмо, сдала я или нет, — сказала Бев.

Сэлли фыркнула. Леди не пользуются таким языком, означало это фырканье. Затем она повернулась к Грете Бови. «Не иначе как возбуждение, вызванное последним звонком в конце ещё одного учебного года, заставило Сэлли повернуться к Беверли и заговорить с ней», — подумал Бен. Сэлли Мюллер и Грета Бови происходили из богатых семей Западного Бродвея, тогда как Бев приходила в школу из трущоб на Лоуэр Мейн-стрит. Лоуэр Мейн-стрит и Западный Бродвей были всего в полутора милях друг от друга, но даже такой ребёнок, как Бен, знал, что реальное расстояние между ними равнялось расстоянию между Землёй и Плутоном. Достаточно было взглянуть на дешёвый свитер, болтающуюся юбку, которые происходили из экономного гардероба Армии Спасения, на дешёвые чулки Беверли Марш, чтобы понять, как далеки были девочки друг от друга. Но всё равно Бену больше нравилась Беверли — гораздо больше. Грета и Сэлли были хорошо одеты, возможно они ежемесячно делали перманент или завивку, но для Бена это ровно ничего не значило. Они могли бы хоть каждый день делать перманент и всё равно оставались парой самодовольных говняшек.

«Беверли куда лучше… и намного симпатичнее», — думал он, хотя ни за что на свете не осмелился бы сказать ей это. Но всё-таки иногда, в середине зимы, когда свет снаружи казался бледно-жёлтым, как кошка, свернувшаяся на( диване, и миссис Дуглас зацикливалась на математике (как не запутаться в делении десятичных чисел или как найти общие знаменатели, чтобы их сложить), или зачитывала задачи из «Блестящих мостов», или рассказывала об оловянных приисках в Парагвае, в такие дни, когда казалось, что школа никогда не кончится и это даже не имело значения, таким отдалённым казался окружающий мир снаружи… В такие дни Бен смотрел на Бев сбоку, любуясь её лицом и ощущая в сердце и отчаянную боль, и теплоту в одно и то же время. Он увлёкся ею или даже влюбился в неё, вот почему он всегда думал о Беверли, когда «Пингвины» выступали по радио с песней «Земной Ангел», — «Любимая моя. Люблю тебя всегда»… Да, это было глупо, конечно, сентиментально, но это было так, и, конечно же, он никогда никому об этом не скажет. Толстым парням, так он полагал, можно любить красивых девушек только про себя. Расскажи он кому-нибудь о своих чувствах (хотя ему некому было рассказывать), этот человек скорее всего смеялся бы над ним до сердечного приступа. А если бы он когда-нибудь рассказал Беверли об этом, она бы или посмеялась про себя (что плохо), или распустила бы всяческие слухи (что ещё хуже).

— Теперь подходите ко мне, как только я назову ваше имя. Пол Андерсон… Карла Бордо… Грета Бови… Кальвин Кларк… Цисси Кларк…

Учительница называла имена, и ребята подходили к ней по очереди, кроме близнецов Кларков, которые вышли вместе, как всегда, рука в руку, неразличимые, только светлые волосы были разной длины да ещё она носила платье, а он — джинсы, брали свои тёмно-жёлтые экзаменационные листы с американским флагом и Обетом Преданности на лицевой стороне и Священной Молитвой на задней, спокойно выходили из класса и… сразу же летели вниз, где двери уже были распахнуты.