Оно

А затем они просто убегали в лето и расходились или разъезжались: кто на велосипедах, кто на невидимых лошадях, кто вприпрыжку, хлопая руками по ляжкам, некоторые в обнимку, с песней «С удовольствием бы увидел свою школу горящей» на мотив «Боевого Гимна Республики».

— Марция Фадден… Франк Фрик… Бен Хэнском…

Он поднялся, бросив свой последний до конца лета (как он тогда думал) взгляд на Беверли Марш, и пошёл к столу миссис Дуглас, одиннадцатилетний парнишка — бочонок, размером с Нью-Мехико, бочонок, впихнутый в ужасные новые синие джинсы, которые сверкали маленькими точками медных заклёпок и издавали звук ВШТ-ВШТ-ВШТ, когда толстые ляжки тёрлись друг о друга. У него был по-девчоночьи толстый зад, расползшийся живот. На нём был мешковатый свитер, хотя день был тёплый. Он почти всегда носил мешковатые свитера, потому что глубоко стыдился своей груди с того первого после рождественских каникул дня, когда пришёл в школу в новой рубашке «Айви Лиг», которую ему дала мать и Белч Хаггинс из шестого класса прокаркал: «Эй, ребята, посмотрите, что Сайга Клаус подарил Бену Хэнскому на Рождество! Большой набор титек!» Белч ржал, как конь, от своей остроты. Остальные тоже смеялись, в том числе и некоторые девочки. И если бы перед ним в этот момент разверзлась преисподняя, он бы провалился туда без звука… или бормоча благодарность.

С того времени он носил эти спортивные свитера. У него их было четыре — мешковатый коричневый, мешковатый зелёный и два мешковатых синих. На этом он сумел настоять. Если бы он увидел, что и Беверли Марш смеётся над ним, он бы, наверное, умер.

— Удовольствие было учить тебя, Бенджамин, — сказала миссис Дуглас после вручения ему экзаменационного листа.

— Спасибо, миссис Дуглас.

Кто-то сзади передразнил фальцетом: «Спасибо, миссис Дуглас».

Это, конечно, был Генри Бауэре. Генри вместе с Беном Хэнскомом учился в пятом классе, хотя должен был быть в шестом со своими друзьями Белчем Хатгинсом и Виктором Криссом, потому что его оставили на второй год. У Бена мелькнула мысль, что, может, Бауэре останется ещё на год. Его имя не было названо, когда миссис Дуглас вручала экзаменационные листы, и это означало неприятности. Бен чувствовал неловкость, потому что если Генри действительно останется, он, Бен, будет частично в ответе за это… и Генри это знал.

Во время заключительных экзаменов года, неделю тому назад, миссис Дуглас рассадила их наугад, вытаскивая их имена, написанные на бумажках, из шапки на своём столе. Бену выпало сидеть рядом с Генри Бауэрсом в последнем ряду. Как всегда, Бен посидел с умным видом над своей работой, а затем склонился над ней, чувствуя приятное прикосновение живота к парте и в поисках вдохновения грызя временами свой карандаш «Бе-Боп».

Приблизительно в середине экзамена во вторник — это был экзамен по математике — до Бена через проход донёсся шёпот. Едва слышный, почти неуловимый, напоминавший шёпот пленного, приготовившегося бежать из тюрьмы: «Дай списать».

Бен посмотрел налево прямо в чёрные бешеные глаза Генри Бауэрса. Генри был здоровенным парнем даже для своих двенадцати лет. Под его брюками и рубашкой чувствовались бугры мышц. У его отца, которого многие считали сумасшедшим, был небольшой участок земли в конце Канзас-стрит, рядом с городской линией Ньюпорт, и Генри проводил как минимум тридцать часов в неделю, работая мотыгой, сажая, копая, убирая камни, рубя дрова, собирая плоды, если было что собирать.

Волосы его были коротко острижены под машинку, так что выдавалась белизна скальпа, и выглядели весьма грозно. Впереди он навощил их из тюбика, который всегда носил в заднем кармане джинсов, так что они топорщились над лбом, как зубы этакой нечистой силы; страсти-мордасти. Его сопровождал запах пота и жвачки «Джуси Фрут». В школу он носил розовый мотоциклетный жакет с изображением орла на спине. Однажды один четвероклассник проявил тупость — высмеял его жакет. Генри повернулся к маленькому наглецу — гибко, как ласка, и быстро, как гадюка — и обрушил на его голову двойной удар. Наглец лишился трёх передних зубов. Генри исключили из школы на две недели. Бен надеялся с неосознанной, но отчаянной надеждой униженного и оскорблённого, что Генри исключат совсем, а не на время. Но этого счастья не случилось. Не рой яму другому… Наказание окончилось, Генри снова разгуливал по школьному двору всё в той же своей мотоциклетной тужурке, волосы так сильно навощены, что, казалось, вопят из его черепа. Оба глаза распухшие, с разноцветными следами побоев — отцовская награда за «драку на площадке». Следы побоев постепенно прошли; для детей же, которые должны были как-то сосуществовать с Генри в Дерри, урок не прошёл даром. Насколько было известно Бену, с тех пор никто больше не трогал его мотоциклетную тужурку с орлом на спине.

Когда Генри зловещим шёпотом попросил дать ему списать, три мысли молниеносно, в тысячные доли секунды пронеслись в голове Бена. Первая: если миссис Дуглас заметит, что Генри сдувает у него ответы, оба получат нули за экзамен. Вторая: если он не даст ему списать, то почти наверняка тот поймает его после школы и проучит своими двойными ударами, и, возможно, Хаггинс будет держать одну его руку, а Крисс — другую.

Это всё были мыслями ребёнка, да и не удивительно, ведь Бен и был ещё ребёнком. Третья мысль, более разумная, была почти что мыслью взрослого человека: «Конечно, он может разобраться со мной. Но ведь это последняя неделя, и я, скорее всего, смогу избежать встречи с ним. Я почти уверен, что смогу, если хорошенько постараюсь. А за лето он всё забудет, я думаю. Да. Ведь он достаточно глуп. Если он провалится на экзамене, то его опять оставят на второй год. И я всё время буду опережать его. Мы больше не попадём с ним в один класс… Я раньше его перейду в старшие классы… Я… Я смогу быть свободным».

— Дай списать, — прошептал опять Генри. Его глаза теперь сверкали, требовали.

Бей покачал головой и плотнее закрыл рукой свою работу.

— Я до тебя доберусь, толстяк, — прошептал Генри, на этот раз громче. На листе у него ничего не было написано, кроме его имени. Он был доведён до отчаяния. Если он провалится на экзамене и останется снова, отец вышибет ему мозги. — Дай мне списать, не то смотри, хуже будет.

Бен опять покачал головой, челюсти его дрожали. Он был напуган, но в то же время решителен. Он осознал, что впервые в жизни совершает столь решительный поступок, но это и напугало его, хотя он не совсем понимал, почему, — пройдёт ещё немало лет, прежде чем он осознает хладнокровность тогдашних своих расчётов, прагматический подход к определению цены, что свидетельствовало о скором его повзрослении, которое пугало его больше, чем Генри. Генри он мог избежать. Повзросление, как он всегда полагал, в конце концов всё-таки настигнет его.

— Кто разговаривает там, сзади? — размеренным голосом спросила миссис Дуглас. — Прошу немедленно это прекратить.

Следующие десять минут в классе преобладала тишина: детские головы склонились над контрольными листами, которые уже пропахли ароматными синими мимеографическими чернилами, и вот шёпот Генри вновь пронёсся по проходу, внятный шёпот, не оставлявший сомнения в своей правдивости:

— Ты уже труп, толстяк.

3

Бен взял свой экзаменационный лист и ушёл, благодарный богам, покровительствующим одиннадцатилетним толстякам, за то, что Генри Бауэрсу — по алфавитному списку — не разрешили выйти из класса первым, а то бы он устроил ему засаду.

Бен не побежал по коридору, как другие ребята. Он мог побежать, и довольно быстро для парня его комплекции, но слишком хорошо сознавал, как смешно будет при этом выглядеть. Он шёл быстрым шагом и вышел из прохладного пропахшего книгами холла в яркий солнечный свет июня. Он постоял немного с лицом, обращённым к этому свету, благодарный ему за тепло и свою свободу. Сентябрь был в миллионе лет от сегодняшнего дня. Календарь мог бы сказать нечто другое, но календарь лжёт. Лето было намного длиннее, чем сумма его дней, и оно принадлежало ему, Бену. Он чувствовал себя высоким, как водонапорная башня, и широким, как весь город.

Кто-то ударил его — ударил сильно. Приятные мысли о предстоящем лете улетучились из головы Бена, когда он пытался удержать равновесие на краю каменных ступеней. Он вовремя ухватился за железный поручень.

— Убирайся с дороги, лохань с кишками, — это был Виктор Крисс. Волосы у него были зачёсаны назад в стиле «помпадур» и блестели от бриолина. Он пошёл по лестнице к выходу, с руками в карманах джинсов, подковки на его сапёрных ботинках цокали.

Бен, с бьющимся от испуга сердцем, видел, что Белч Хаггинс стоит через дорогу с начатой сигаретой в руке. Белч протянул Виктору сигарету, тот сделал затяжку, вернул сигарету Белчу и указал в ту сторону, где сейчас стоял Бен, наполовину спустившийся с лестницы. Виктор сказал что-то, и они разошлись. Лицо Бена покрылось краской. Всегда они доставали его. Такова уж, видно, была его судьба или что-то ещё.

— Тебе так нравится это место, что ты собираешься простоять здесь весь день? — спросил голос у его локтя.

Бен обернулся и покраснел ещё больше. Это была Беверли Марш. Её каштановые волосы рассыпались по плечам, серо-зелёные глаза были прекрасны. Свитер, с засученными до локтя рукавами, был потёрт у шеи и такой же мешковатый, как свитер Бена. Слишком мешковатый, чтобы сказать, носит ли она что-нибудь на груди, но Бену было плевать; любовь до половой зрелости приходит такими чистыми и сильными волнами, что устоять просто невозможно, и Бен даже не пытался это делать. Он просто уступил ей. Он чувствовал себя глупым, экзальтированным и таким смущённым, каким он не был никогда в жизни… и всё-таки бесспорно счастливым. Все эти эмоции смешались в какой-то клубок, в котором были и радость, и боль.

— Нет, — пролепетал он. И ухмыльнулся. Он знал, что ухмылка эта идиотская, но не мог её спрятать.

— Ну хорошо. Занятия кончились, слава Богу.

— Желаю… — опять лепет. Ему надо было прочистить горло, и он ещё пуще покраснел. — Желаю тебе хорошего лета, Беверли.

— Тебе тоже, Бен. Увидимся в будущем году.

Она быстро спустилась по ступеням, и Бен всё видел глазами влюблённого: яркий рисунок её рубашки, колыхание её рыжеватых волос, молочный цвет лица, маленькую заживающую царапину на одной икре и (по какой-то причине это последнее вызвало новую волну чувства, которое захлестнуло его с такой силой, что он должен был снова схватиться за поручень; чувство было мощным, бессловесным, милосердно коротким; возможно, то был сексуальный предсигнал, столь же яркий и тёплый, как свет лета, вне связи с его телом, где эндокринные железы всё ещё спали почти без сна) яркий золотой браслет на левой ноге над туфлей, мерцающий на солнце маленькими бриллиантовыми вспышками.

Какой-то непонятный звук вырвался из него. Он спустился по ступеням, как немощный старик, и стоял внизу и смотрел, пока она не повернула налево и не исчезла за высокой изгородью, отделявшей школьный двор от тротуара.

4

Он постоял там — ребята ещё выходили из школы шумными группами, но затем вспомнил Генри Бауэрса и быстро свернул за угол. На детской площадке он тронул пальцами висячую цепь, чтобы она звякнула, прошёл по доскам качелей. Выйдя из маленьких ворот, выходящих на Чартер-стрит, он повернул налево, ни разу не оборачиваясь назад, на каменную глыбу, где провёл большую часть времени за последние девять месяцев. Он засунул свой экзаменационный лист в задний карман и начал насвистывать. На нём были кеды, но, похоже подошва их так и не дотронулась до тротуара на протяжении примерно восьми кварталов.

Школа окончилась сразу после полудня, матери не будет дома как минимум до пяти часов, потому что по пятницам после работы она шла прямо в Шоппинг Сейв. Остаток дня принадлежал ему.

Он пошёл в Маккарон-парк и сел под дерево, страстно нашёптывая: «Я люблю Беверли Марш». Чувствуя лёгкое головокружение, он романтически повторял эту фразу. А когда в парк ввалилась компания мальчишек и начала делить поле для игры в бейсбол, он дважды прошептал: «Беверли Хэнском», а потом спрятал своё лицо в траву, пока она не охладила его пылающие щёки.

Чуть погодя он встал и направился через парк по направлению к Костелло Авеню. Если пройти пять кварталов, он будет у цели — в публичной библиотеке. Он уже почти выходил из парка, когда шестиклассник по имени Питер Гордон увидел его и закричал: «Эй, Сиськи! Хочешь поиграть? Нам нужен кто-нибудь на правый фланг». Послышался взрыв смеха. Как можно быстрее он вышел из парка, втянув шею в воротник, как черепаха в панцирь.

«Пока ещё не так плохо», — с некоторым облегчением подумал он. Уже завтра они, возможно, станут преследовать его, захотят поиздеваться, а может, изваляют его в грязи, чтобы посмотреть, заплачет ли он. Сейчас же они были очень заняты приготовлениями к игре — очерчивали границы поля, очищали его от мусора. Бен с удовольствием оставил их готовиться к первой летней игре и пошёл своей дорогой.

Через три квартала по Костелло он высмотрел нечто интересное, а возможно, и прибыльное, под чьей-то живой изгородью. В порванной бумажной сумке блестело стекло. Бен ногой подцепил сумку и выволок её на тротуар. В самом деле — удача. В сумке оказались четыре бутылки из-под пива и четыре больших содовых бутылки. Большие стоили по пять центов каждая, «Рейнгольды» — два пенни. Двадцать восемь центов под чьей-то живой изгородью, ждущих проходящего мимо ребёнка, который поднимет их. Какого-нибудь удачливого ребёнка.

«Это я», — счастливо подумал Бен, не ведая, каким будет продолжение этого дня. Он пошёл дальше, придерживая сумку за дно, чтобы она окончательно не разорвалась. Магазин на Костелло-авеню был через квартал, и Бен свернул туда. Он обменял бутылки на деньги и большую их часть истратил на конфеты.

Он остановился у витрины со сладостями, с нетерпением дожидаясь продавца и, как всегда, испытывая удовольствие от приятного скрипа открывающейся двери. Он получил пять красных конфет с ликёром, пять чёрных, десять баночек слабого пива (две за пенни), никелированную коробочку «колечек», пакет «Ликем Эйд» и пачку пистонов для своего пистолета.

Бен вышел с маленьким кулёчком конфет и четырьмя центами в правом переднем кармане своих новых джинсов Он посмотрел на кулёчек со сладостями, и одна мысль попыталась вырваться наружу: (если ты будешь продолжать есть в таком количестве, то Беверли Марш даже и не взглянет на тебя), но это была неприятная мысль, и он сразу её отогнал. Она тотчас ушла, эта мысль привыкла, чтобы её изгоняли.

Если бы кто-нибудь спросил его: «Бен, ты одинок?», он искренне бы удивился. Этот вопрос никогда не приходил ему в голову. Друзей у него не было, зато были его книги и мечты; у него были модельки Ревелла; у него был огромный линкольновский конструктор с кубиками, и он строил самые разнообразные модели домов. Его мать не раз восклицала, что его домики выглядят гораздо лучше многих настоящих домов, изображённых на открытках. У него был ещё довольно неплохой строительный набор. Он мечтал получить в подарок на свой день рождения в октябре суперконструктор. Тогда можно будет собрать часы, которые действительно показывают время, и машину с настоящим механизмом внутри. «Одинок?» — мог бы он переспросить с неподдельным удивлением. — «А? Что?» Ребёнок, родившийся слепым, даже и не подозревает, что он слепой, до тех пор, пока кто-нибудь не скажет ему об этом. Даже тогда он будет иметь самое смутное представление о том, что такое слепота; только зрячие знают, что это такое. Бен Хэнском не знал, что такое одиночество по той причине, что у него никогда не было друзей. Если бы у него появился друг, а потом исчез, он, возможно, и понял бы, что такое одиночество, ну а так оно составляло самую суть его жизни. Оно просто было как два больших пальца на его руках или как маленькая дырочка в одном из передних зубов, маленькая дырочка, которую он нащупывал языком всякий раз, когда нервничал.

Беверли была его сладкой мечтой, а конфеты — сладкой реальностью. Конфеты были его друзьями. И он приказал чуждой ему мысли уйти, и она сразу ушла, без всяких споров. А между магазином на Костелло Авеню и библиотекой обнаружилось, что он съел уже все конфеты. Он честно хотел сохранить конфеты: любил, смотря телевизор вечером, засовывать их по одной в пластмассовый пистолетик и слушать, как щёлкает пружинка внутри, а ещё больше любил выстреливать их себе в рот по одной, как маленький мальчик, совершающий самоубийство сахаром. В этот вечер должны были показывать «Ястребов» с Кеннетом Доби в роли бесстрашного пилота самолёта, «Бредель», где всё было чистой правдой, только имена изменены, чтобы обезопасить невиновных, и его любимое полицейское шоу «Патруль на шоссе», где Бродерик Крофорд играл патрульного полицейского Дэна Мэттыоза. Бродерик Крофорд был любимым героем Бена. Бродерик Крофорд был быстр, Бродерик Крофорд ничем особо не выделялся, Бродерик Крофорд ни от кого не набрался никакого дерьма… и, самое главное, Бродерик Крофорд был толстым.

Он дошёл до перекрёстка Костелло и Канзас-стрит, а оттуда пошёл к публичной библиотеке. Это были два здания — старое, каменное, впереди, построенное в 1890 году, и новое, низкое здание из песчаника, позади — там была детская библиотека. Библиотека для взрослых и детская библиотека соединялись застеклённым переходом.

Находясь близко к центру города, Канзас-стрит была улицей с односторонним движением, поэтому Бен, прежде чем перейти улицу, посмотрел только в одном направлении — направо. Если бы он посмотрел налево, ужас пронзил бы его. В тени большого старого дуба, на газоне перед Домом общественных мероприятий Дерри, находящимся через квартал от библиотеки, стояли Белч Хаггинс, Виктор Крисс и Генри Бауэре.

5

— Давайте устроим ему взбучку, — Виктор почти задыхался.

Генри посмотрел на маленькую, толстую сволочь, перебегающую через дорогу, на его трясущийся живот, на его колышущийся взад-вперёд чуб, на его виляющий, как у девчонки, зад в новых синих джинсах. Он оценил расстояние между ним с друзьями и Беном Хэнскомом и расстояние между Хэнскомом и безопасным местом — библиотекой. Они, пожалуй, успеют схватить его, прежде чем он войдёт вовнутрь, но ведь он, наверно, заорёт. Но тогда вмешаются взрослые, а он не хотел никакого вмешательства. Сука Дуглас сказала Генри, что он провалился на английском и математике. Она сказала, что ему придётся проучиться четыре недели летом, чтобы не остаться на второй год. Генри и так скорее всего останется на второй год. И если это случится, отец изобьёт его ещё раз. Четыре часа в день, в течение четырёх недель, да ещё в самый разгар фермерских работ, — отец будет бить его шесть раз в день, а может, и больше. Генри утешало только одно — то, что он сможет выместить всё своё зло сегодня днём на этом толстяке.

— С удовольствием.

— Да, давай, — сказал Белч.

— Подождём, пока он выйдет.

Они видели, как Бен открыл одну из больших двойных дверей и как он вошёл внутрь, а потом они сели и закурили сигареты, и начали рассказывать друг другу скабрёзные анекдоты о путешественниках и торгашах, и ждали, пока он выйдет из библиотеки. Генри знал, что в конце концов он выйдет. И когда выйдет, то он. Генри, постарается, чтобы он пожалел, что вообще родился на свет.

6

Бен любил библиотеку.

Он любил её прохладу — даже в самые жаркие дни самого жаркого лета здесь было прохладно; он любил её бормочущую тишину, прерываемую случайным шепотком, приглушённый звук, с которым библиотекарь проштамповывает книги или карточки, шелест страниц, переворачиваемых в зале периодики, где торчат старики, читая газеты, собранные в большие подшивки. Он любил свет, который проникал через высокие узкие окна днём или мерцал ленивыми лужицами, отбрасываемыми фонарями-шарами, зимними вечерами при завывании ветра. Он любил запах книг — какой-то специфический, нереальный. Проходя мимо стеллажей с книгами для взрослых и гладя на тысячи томов, он воображал себе людей, заключённых в каждом из них, так же, как, идя по улице в сумрачный, туманный октябрьский день, когда солнце лишь слабым оранжевым контуром обозначалось на горизонте, он воображал себе мир людей за окнами домов, — людей, смеющихся или спорящих, ухаживающих за цветами, или занятых кормлением детей, животных или себя у экрана телевизора. Ему нравилось, что в переходе, соединяющем старое здание с детской библиотекой, было всегда жарко, даже зимой, если только не выдавались особо холодные дни; миссис Старретт, главный библиотекарь в детской части, сказала, что это вызвано так называемым эффектом парника. Бен воодушевился идеей: через много лет он построит здание центра связи Би-би-си в Лондоне, жаркие споры вокруг этого здания возможно продлятся тысячу лет, но никто (кроме самого Бена) не узнает, что центр связи был ни чем иным, как стеклянным переходом деррийской публичной библиотеки.

Ему нравилась и детская библиотека, хотя в ней не было той тенистой прохлады, того шарма, который он ощущал в старой библиотеке с её шарами и изогнутыми железными лестницами, настолько узкими, что двоим на них было не разойтись. Детская библиотека была яркой и солнечной, немножко шумной, несмотря на надписи: «ДАВАЙТЕ БУДЕМ СПОКОЙНЫМИ, ЛАДНО?», которые висели повсюду. Шум доносился обычно из уголка Пуха, куда малыши приходили посмотреть на книжки с картинками. Сегодня, когда Бен пришёл туда, был как раз час рассказа. Мисс Дэвис, симпатичная молодая библиотекарша, читала «Трёх козлят».

«Кто это стучит по моему мосту?» — Мисс Дэвис читала низким, раскатистым голосом с интонациями тролля. Некоторые малыши хихикали и закрывали рот, но большинство следили за ней торжественно, принимая голос тролля, как они принимали голоса своих снов, и их серьёзные глаза отражали внутреннюю прелесть сказки: будет чудовище повержено… или оно съест?

Яркие плакаты торчали повсюду. Здесь была карикатура, на которой хороший ребёнок чистил зубы до тех пор, пока рот его не начал пениться, как морда бешеной собаки; изображён был и плохой ребёнок, который курил сигареты (КОГДА Я ВЫРАСТУ, Я БУДУ МНОГО БОЛЕТЬ, КАК И МОЙ ПАПА), здесь была замечательная фотография биллиона малюсеньких точек света, мерцающих в темноте. Надпись внизу гласила:

«Одна идея зажигает тысячу свечей».

Ральф Вальдо Эмерсон.

Были приглашения присоединиться к исследовательскому эксперименту. Один плакат гласил: «Клубы для девочек сегодня создают женщин завтра». И, конечно, был плакат, приглашающий детей присоединиться к программе летнего чтения. Бен был большим любителем программы летнего чтения. Перед началом игры вы получали карту Соединённых Штатов. Затем за каждую прочитанную книгу или сделанный по ней доклад, вы получали наклейку штата и приклеивали её на карту. Наклейка заполнялась информацией наподобие: птица штата, цветок штата, год принятия в Союз, какие президенты, если таковые были, родом из этого штата. Когда у вас на карте были все сорок восемь штатов, вы получали бесплатно книгу. Бен собирался последовать совету на плакате: «Не теряйте времени, записывайтесь сегодня».

Среди этого яркого буйства красок выделялся простой голый плакат, прикреплённый к контрольному столу. Здесь не было ни карикатур, ни затейливых фото, только чёрный шрифт на белом листе:

«ПОМНИ О КОМЕНДАНТСКОМ ЧАСЕ. 19.00»

Полицейское управление Дерри.

Холодок пробежал по спине Бена при взгляде на эту надпись. Возбуждённый получением экзаменационного листа и взволнованный эпизодом с Генри Бауэрсом, разговором с Беверли и началом летних каникул, он забыл о комендантском часе и об убийствах.

Люди спорили, сколько их было, но все сходились на том, что с прошлой зимы как минимум четыре или пять, если считать Джорджа Денбро (многие придерживались мнения, что смерть малыша Денбро была всё же каким-то аномальным несчастным случаем). Первым убийством, как все думали, было убийство Бетти Рипсом, которую нашли на следующий день после Рождества в районе строительства дорожной магистрали на Аутер Джексон-стрит. Тринадцатилетняя девочка была изуродована, труп вмёрз в грязную землю. В газете об этом не сообщалось, взрослые об этом не говорили, известно это стало из слухов, обрывков разговоров.

Через три с половиной месяца, когда начался сезон ловли трески, рыбак, сидевший на берегу протока в двадцати милях к востоку от Дерри, подцепил крючком нечто, похожее на палку. Это оказалась рука девушки с четырьмя дюймами предплечья. Крючок подцепил этот жуткий трофей между большим и указательным пальцами.

Полиция штата нашла остальную часть тела Шерил Ламоники в семидесяти ярдах ниже по течению, пойманную деревом, которое упало в проток прошлой зимой. Удача, что тело не смыло в Ленобскот и в весенний разлив не унесло в море.

Девушке было шестнадцать. Она была из Дерри, но не посещала школу. Три года назад Шерил родила дочку Андреа и вместе с ней жила в доме родителей.

— Шерил бывала немного дикой, но она была хорошей девочкой, — говорил в полиции её рыдающий отец. — Энди всё спрашивает: «Где моя мама?» — и я не знаю, что ей сказать.

О пропаже девушки объявили за пять недель до того, как нашли тело. Полицейское расследование смерти Шерил Ламоники началось с достаточно логичного предположения, что она была убита одним из своих дружков. У неё было много дружков. Особенно на лётной базе в Бангоре.

— Они были приятные ребята, большинство из них, — сказала мать Шерил. Один из этих «приятных мальчиков» — сорокалетний полковник ВВС имел жену и троих детей в Нью-Мехико. Другой в настоящее время отбывал срок в Шоушенке за вооружённый разбой.

«Приятель, — думала полиция. — Или, возможно, просто незнакомец. Сексуальный партнёр».

Бели это был сексуальный партнёр, то он явно был и врагом мальчишек. В конце апреля школьный учитель на прогулке со своим восьмым классом заметил пару красных теннисных туфель и детский вельветовый комбинезон, которые торчали из водопропускной трубы на Мерит-стрит. Этот конец улицы был блокирован козлами для пилки дров. Асфальт был разворочен — в этом месте расширяли магистраль на Бангор.

Найденное тело принадлежало трёхлетнему Мэтью Клементсу, о пропаже которого родители заявили только за день до этого (на первой странице «Дерри Ньюз», изображён был темноволосый мальчишка, усмехающийся дерзко в камеру, на голове кепочка набекрень). Клементсы жили на Канзас-стрит, в другой стороне города. Его мать, настолько ошарашенная своим горем, что, казалось, пребывала в стеклянном шаре невозмутимого спокойствия, сказала полиции, что Мэтти катался на трёхколёсном велосипеде по тротуару около дома на углу Канзас-стрит и Коссут-лейн. Она пошла положить бельё в сушилку, и когда потом выглянула из окна, чтобы проверить, где Мэтти, его не было. На траве между тротуаром и проезжей частью валялся только перевёрнутый велосипед. Одно из колёс ещё лениво вращалось. Когда она посмотрела на него, оно остановилось.

Этого было достаточно для шефа Бортона. На специальной сессии городского совета на следующий вечер он предложил ввести семичасовой комендантский час; это было единодушно одобрено и введено в действие на следующий день. Маленькие дети должны были находиться под наблюдением взрослых всё время. В школе Бена месяц назад состоялось специальное собрание. Шеф полиции вышел на сцену и, заложив большие пальцы за пояс, заверил ребят, что им не о чём беспокоиться, пока они следуют нескольким простым правилам: не разговаривать с посторонними, не садиться в машину с людьми, если вы их недостаточно хорошо знаете, всегда помнить, что полицейский — ваш друг… и подчиняться комендантскому часу.

Две недели назад какой-то мальчик, которого Бен знал очень отдалённо (он был в параллельном пятом классе начальной школы Дерри), увидел в одном из стоков у Нейболт-стрит что-то, напоминающее волосы. Этот мальчик, которого звали то ли Фрэнки, то ли Фрэдди Росс (или, может быть. Рог), вышел на улицу в поисках каких-нибудь полезных штуковин с изобретённым им приспособлением, которое он называл легендарной дубинкой. Говорил не о ней так, словно она писалась заглавными буквами, а вдобавок, может, ещё и неоновыми — ЛЕГЕНДАРНАЯ ДУБИНКА.

Эта легендарная дубинка была просто берёзовой веткой с большим комком смолы на конце. В свободное время Фрэдди (или Фрэнки) гулял с ней по Дерри, вглядываясь в водосточные и сливные канавы. Иногда он замечал там деньги — чаще пенни, но порой десятицентовики или двадцатипятицентовики (по причине, известной только ему, он называл их «береговыми монстрами»). Обнаружив деньги, Фрэнки-или-Фрэдди и ЛЕГЕНДАРНАЯ ДУБИНКА приступали к работе. Одно движение дубинки вниз через решётку — и монета была в его кармане.

Бен слышал о Фрэнки-или-Фрэдди и его дубинке задолго до того, как мальчик попал в поле зрения, обнаружив тело Вероники Гроган.

— Он действительно тупой, — однажды доверительно сказал Бену в период активных действий Фрэнки-или-Фрэдди парень, которого звали Ричи Тозиер. Тозиер был костлявый, носил очки. Без них Тозиер, думал Бен, наверное, видит всё, как мистер Маг: его увеличенные глаза плыли за толстыми линзами с выражением постоянного удивления. У Тозиера были огромные передние зубы, которые заслужили ему прозвище «Бобёр». Он был в том же пятом классе, что и Фрэнки-или-Фрэдди. — Весь день тыкает своей дубинкой в канализацию, а потом всю ночь жуёт смолу на её конце.

— Чёрт возьми, это ужасно! — воскликнул Бен.

— Да, кролик, — сказал Тозиер, картавя, и ушёл.

Фрэнки-или-Фрэдди двигал легендарной дубинкой туда-сюда в этом стоке в надежде, что нашёл парик. Он думал высушить его и подарить матери на день рождения или что-то в этом роде. Пошуровав несколько минут, он уже готов был отказаться от своей затеи, когда в мрачной воде сточной ямы всплыло лицо, лицо с мёртвыми листьями, приклеенными к белым щекам, и грязью в широко открытых глазах.

Фрэнки-или-Фрэдди с криком побежал домой.

Вероника Гроган училась в четвёртом классе церковной школы на Нейболт-стрит. Управляли школой люди, которых мать Бена называла Кристерами. Её похоронили в тот день, когда ей должно было исполниться десять лет.