ЧЕРЕПАХА НЕ МОГЛА НАМ ПОМОЧЬ.

Иногда, совершенно без всякой причины, она просыпалась с этой мыслью в голове, как с последним фрагментом только что забытого сна, и поворачивалась к Стэнли, испытывая необходимость дотронуться до него, убедиться, что он ещё здесь.

У них была хорошая жизнь: без диких запоев, постороннего секса, скуки, даже мелких споров о том, что делать дальше. Было только одно тёмное пятно, одно облачко. Именно мать Пэтти первая напомнила о его существовании. Она по сути дела всё предопределила.

Вылилось это в вопрос в одном из писем Руфи Блюм. Она писала Пэтти еженедельно, а то, письмо пришло ранней осенью 1979 года.

Его переслали с их старого адреса в Трейноре, и Пэтти прочла его в гостиной, заполненной бумажными стаканчиками для ликёра, выглядевшими, заброшенными в их большой светлой гостиной.

В целом это было самое обычное письмо от Руфи Блюм, из дома, четыре до конца исписанные страницы, каждая под заголовком «Просто записка от Руфи». Её каракули были настолько неразборчивы, что однажды Стэнли пожаловался, что не может понять ни единого слова, написанного тёщей. «А зачем тебе это надо?» — просила Пэтти.

Это письмо было полно обычных маминых новостей; семейные воспоминания были чем-то неотделимым от неё. Многие люди, с которыми переписывалась Руфь Блюм, уже начали стираться в памяти её дочери, как фотокарточки в старом альбоме, но в памяти матери всегда оставались живыми. Её вопросы об их здоровье и её любопытство ко всем их делам никогда, казалось, не иссякнут, а её прогнозы неизменно были ужасны. У отца Пэтти часто болел живот. Он уверен, что это просто диспепсия, писала она, а мысль о том, что это может быть язва, даже не приходит ему в голову, дождётся, начнёт харкать кровью, тогда, глядишь и поймёт. «Знаешь, дорогая, твой отец работает как вол и иногда и мыслит также, прости меня Господи за такие слова. У Ренди Харленген появились завязи, они сняли плоды, большие, как шары для гольфа, и никаких болезней, слава Богу, по двадцать семь плодов, представляешь? В Нью-Йорке было наводнение, и, конечно, воздух в городе тоже загрязнённый, она убеждена была, что вода неминуемо должна была добраться и до Пэтти. Ты вряд ли представляешь себе, писала Руфь Блюм, как много раз благодарила я Бога за то, что „вы, дети“ находитесь в деревне, где и воздух, и вода — особенно вода — здоровые (для Руфи весь Юг, включая Атланту и Бирмингем, были деревней). Тётя Маргарет опять враждовала с электрокомпанией. Стелла Фланаган опять вышла замуж, некоторые люди не усваивают никаких жизненных уроков. Ричи Хьюбер опять прогорел».

И в этом месте письма, в середине абзаца, ни с того ни с сего, Руфь Блюм прямо в лоб, хотя и непреднамеренно, задаёт этот страшный вопрос: «А когда вы со Стэнли собираетесь сделать нас бабушкой и дедушкой? Мы уже готовы начать баловать его (или её). Ты может быть забыла, Пэтти, но ведь мы не молодеем…» А дальше следовало про девочку из соседнего дома, которую прогнали из школы домой за то, что она не носила бюстгальтер, и через блузку всё было видно.

Затосковав по их старому дому в Трейноре, чувствуя себя не в своей тарелке и немного страшась того, что их ожидает, Пэтти вошла в комнату, которая была их спальней, и повалилась на матрас (кровать всё ещё стояла в гараже, а лежавший прямо на полу матрас казался некой диковинкой, брошенной на странном жёлтом пляже). Она положила голову на руки и так пролежала, плача, минут двадцать. Ей уже давно хотелось выплакаться. Письмо матери просто было последней каплей.

Стэнли хотел детей. Она тоже хотела детей. Это желание связывало их, было общим, как удовольствие, получаемое от фильмов Вуди Аллена, как более или менее регулярные посещения синагоги, политические взгляды, неприязнь к марихуане и ещё сотни крупных и мелких вещей. В их доме в Трейноре была одна лишняя комната, которую они разделили ровно пополам. Слева стоял стол для работы и стул для чтения — это половина Стэнли; а справа — швейная машинка и карточный столик, на котором она раскладывала пасьянсы. Хотя они очень редко говорили об этой комнате, у них была договорённость. Однажды эта комната перейдёт Энди или Дженни. Но где же ребёнок? Швейная машинка, корзины с тканью и карточный стол стояли на своих местах, из месяца в месяц выглядели всё привычнее, так, будто ничего не изменится и они никогда не покинут своих мест. И она думала об этом, хотя сама не могла разобраться в своих мыслях; как слово «порнография», это был аспект недоступный её пониманию. Как-то раз, когда у неё были месячные, она полезла за коробкой с гигиеническими пакетами в ванной комнате, и тут ей вдруг показалось — она хорошо помнит это, — что коробка выглядит очень самодовольной и словно бы говорит ей: «Привет, Пэтти! Мы твои дети. Мы единственные дети, которые будут у тебя, и мы голодны…»

В 1976 году, через три года после приёма последнего цикла таблеток «Оврал», они пошли к доктору по имени Харкавей в Атланте. «Мы хотим знать, есть ли какие-либо нарушения, — сказал Стэнли, — мы хотим знать, можем ли мы что-то сделать в этом случае».

Они сдали пробы. Пробы показали, что сперма Стэнли действенна, что яичники Пэтти способны к деторождению, что все каналы, которые должны быть открыты, ОТКРЫТЫ.

Харкавей, который не носил обручального кольца и у которого было открытое, приятное, румяное лицо выпускника колледжа, только что вернувшегося с лыжных каникул в Колорадо, сказал им, что возможно виноваты тут нервы. Он сказал им, что случай это отнюдь не оригинальный. Он сказал им, что тут имеет место психологическая корреляция, которая в некотором роде похожа на сексуальную импотенцию — чем больше вы хотите, тем меньше вы можете. Им необходимо расслабиться. Они должны, по возможности, полностью забыть о желании зачать, когда занимаются сексом.

По дороге домой Стэн был раздражён. Пэтти спросила, почему.

— Я никогда этого не делаю.

— Чего?

— Не думаю В ЭТО ВРЕМЯ о зачатии.

Она хохотнула, хотя ощутила что-то вроде одиночества и была напугана. В ту ночь, лёжа в постели и думая, что Стэнли уснул, она, испугалась, услышав его голос в темноте. Голос был ровный, но его явно душили слёзы. «Это я виноват, — сказал он. — Это моя вина».

Она повернулась, потянулась к нему, обняла его.

— Не будь глупым, — сказала она. Но её сердце учащённо забилось. И не только потому, что Стэнли напугал её; он словно бы заглянул в неё и прочитал тайное её убеждение, о котором сама она не подозревала до этой минуты. Вне связи с чем-либо, без всякой причины, она почувствовала — поняла, что он прав. Что-то было не так, и причиной была не она, а он. Что-то в нём.

— Не глупи, — прошептала она сердито в его плечо. Он немного вспотел, и она внезапно почувствовала, что он боится. Страх исходил от него холодными волнами; лежать голой рядом с ним было всё равно, что лежать голой перед открытым холодильником.

— Я не дурак и не глуплю, — сказал он тем же голосом, который был одновременно и ровным и задыхался от слёз, — и ты знаешь это. Я тому виною. Но почему, не знаю.

— Ты не можешь знать ничего такого. — Её голос был резким, бранчливым — голос её матери, когда она боялась. Но тут дрожь пронзила её тело, как удар хлыстом. Стэнли почувствовал это, и прижал её к себе.

— Иногда, — сказал он, — иногда мне кажется, что я знаю, в чём дело. Иногда мне снится страшный сон, и я просыпаюсь с сознанием того, что не всё в порядке. И дело не только в том, что ты не можешь забеременеть, что-то не так в моей жизни.

— Стэнли, нет НИЧЕГО такого, что не так в твоей жизни!

— Я имею в виду не изнутри, — сказал он. — Изнутри всё прекрасно. Я говорю об ИЗВНЕ. Что-то, что должно кончиться и никак не кончается. Я просыпаюсь с такими мыслями и думаю, что чего-то не понимаю…

Она знала, что у него бывают тяжёлые сны. В таких случаях он часто стонал, будил её, мечась, как в лихорадке. И всякий раз, когда она спрашивала его, он говорил одно и то же: «Не могу вспомнить». Затем тянулся за сигаретами и курил, сидя в постели, ожидая, когда остаток сна выйдет через поры, как болезненный пот.

Нет детей. Ночью 28 мая 1985 года — ночь, когда он принимал ванну — родители Пэтти и Стэна всё ещё ждали, что будут бабушками и дедушками. Запасная комната всё ещё была запасной; гигиенические салфетки всё ещё занимали привычное место в шкафчике под рукомойником в ванной комнате, месячные приходили каждый месяц. Её мать, хотя и слишком занятая своими делами, но всё же не вполне равнодушная к дочерней боли, перестала задавать вопросы на эту тему и в письмах, и когда Стэн и Пэтти дважды в год приезжали в Нью-Йорк. Отказалась она и от нелепых советов принимать витамин Е. Стэн тоже не упоминал теперь о детях, но иногда, глядя на него, Пэтти видела тень на его лице. Какую-то тень. Как будто он пытался отчаянно вспомнить что-то.

Если бы не это облако, их жизнь была приятной вплоть до телефонного звонка ночью 28 мая. Перед Пэтти лежали шесть рубашек Стэнли, две свои блузки, швейные принадлежности, коробочка с пуговицами; у Стэна в руках был новый роман Уильяма Денбро. На обложке книги изображён был шипящий зверь. На задней стороне обложки — лысый человек в очках.

Стэн сидел ближе к телефону. Он поднял трубку и сказал:

— Алло — квартира Уриса.

Он слушал, и складка пролегла у него между бровями.

— Кто это? — Пэтти почувствовала толчок страха. Потом стыд заставил её солгать, и она сказала родителям, что с момента, когда зазвонил телефонный звонок, она знала: что-то не так, но на самом деле было только одно мгновение, один быстрый взгляд, оторванный от шитья. Но, может быть, оба они подозревали о чём-то задолго до телефонного звонка, о чём-то, что никак не вяжется с симпатичным домиком, уютно стоящим за низкой живой изгородью…? Мига страха, подобного уколу сосульки, было достаточно.

— Это мама? — спросила она одними губами в тот момент, подумав, не сердечный ли приступ у отца, который в свои сорок с небольшим имел двадцать фунтов лишнего веса и, по собственному признанию, «мучился животом».

Стэн отрицательно покачал головой, а затем слегка улыбнулся чему-то, что говорил голос в телефоне. «Ты… ты! Майкл! Как ты…»

Он замолчал, слушая. Когда улыбка погасла, она узнала — или ей показалось, что узнала — свойственное ему вдумчивое выражение, из которого следовало, что кто-то излагает ему проблему, или объясняет внезапное изменение ситуации или рассказывает что-то необычное и интересное. Скорее всего последнее, подумала она. Новый клиент? Старый приятель? Возможно. Она снова переключила внимание на телевизор, где какая-то женщина, обвиваясь вокруг Ричарда Даусона, как безумная целовала его. Пэтти подумала, что она сама была бы не прочь расцеловать его.

Когда она начала подбирать чёрную пуговицу к голубой рубашке Стэнли, то смутно почувствовала, что разговор входит в спокойную колею. Тон у Стэнли порой был ворчливый, потом он спросил: «Ты уверен Майкл?» В конце концов, после очень длинной паузы, он сказал: «Ладно, понятно. Да, я… Да, да, все. Я… что? Нет, я не могу твёрдо обещать это, но хорошенько подумаю. Ты знаешь, что… а? Будь уверен! Конечно. Да… уверен… спасибо… да. До свидания». Он положил трубку.

Пэтти посмотрела на него и увидела, что он тупо уставился в пространство над телевизором. На экране в это время публика аплодировала семье Риан, которая набрала двести восемьдесят очков, правильно догадавшись, что на вопрос: «Какой урок школьники младших классов больше всего не любят?» надо ответить: «математику». Рианы подпрыгивали и радостно кричали. Стэнли, напротив, хмурился. Она потом рассказывала своим родителям, что заметила, как с лица Стэна сошла краска, но того не сказала, что отмела тогда эту мысль, решив, что это просто отсвет настольной лампы.

— Кто это был, Стэн?

— Хм-м?

— Он посмотрел мимо неё. Она подумала, что взгляд у него был несколько рассеянный, возможно, с примесью некоторой досады. И только потом, снова и снова воспроизводя эту сцену, начала сознавать, что то был взгляд человека, который методически отключается от реальности. Лицо человека, который погружается из меланхолии в депрессию.

— Кто это звонил?

— Никто, — сказал он. — Никто, правда. Я, пожалуй, приму ванну. Он встал.

— Что, в семь часов?

Он не ответил и вышел из комнаты. Она могла бы спросить, не случилось ли чего, могла бы даже пойти за ним, поинтересоваться, не болит ли у него живот — на этот счёт он был без комплексов, но в чём-то другом вполне мог быть до странности щепетильным, сказать, например, что собирается принять ванну, на самом деле намереваясь сделать нечто несообразное. Но в этот момент новая семья, Пискапы, предстала перед публикой на телеэкране, и Пэтти знала, что сейчас Ричард Даусон скажет что-нибудь забавное по поводу фамилии, к тому же куда-то запропастилась нужная пуговица, не иначе, как спряталась.

Поэтому она дала ему уйти и не думала о нём до подведения итогов конкурса, и только тут подняла голову и увидела пустой стул. Она услышала, как наверху в ванной бежала вода, потом через пять-десять минут там стихло… но тут она поняла, что не слышала, как открывается и закрывается дверца холодильника, и это значило, что он там, наверху, был без банки пива. Кто-то позвонил ему, страшно озадачил его, а выразила ли она хоть одним словом своё сочувствие? Нет. Пыталась его немного отвлечь? Нет. Заметила что-то неладное? Ещё раз нет. Всё из-за этой дурацкой телепередачи, и пуговицы были не причём — так, предлог.

О'кей, она принесёт ему банку «Дикси» и сядет рядом с ним на край ванны, потрёт ему спину, разыграет гейшу и вымоет ему волосы, если он захочет, и при этом выяснит, в чём проблема… или кто звонил.

Она вытащила банку пива из холодильника и пошла с ней наверх. Первый раз она всерьёз забеспокоилась, обнаружив, что дверь в ванную комнату закрыта. Не прикрыта, а плотно затворена. Стэнли НИКОГДА не закрывал дверь, принимая ванну. Между ними был шуточный уговор: закрытая дверь означала, что он делает нечто такое, чему научила его мать, открытая дверь — что он расположен делать то, обучение чему его мать совершенно справедливо предоставила другим.

Пэтти царапнула в дверь ногтями, внезапно осознав, какой мерзкий получился звук. Но стучать в дверь ванны, да и в любую другую дверь своего дома, как посторонний гость — такого она никогда раньше в своей замужней жизни не делала.

Беспокойство внезапно усилилось в ней, и она вспомнила про Карсон Лейк, куда часто ездила купаться в детстве. Вода там в озере к началу августа оставалась тёплой, как в ванне… но вот вы к своему удивлению и радости попадали в холодный карман. Только что вам было тепло, и вдруг свинцовым холодом свело вам ноги до бёдер от ледяной воды. Нечто подобное испытала она теперь — как будто попала в холодный карман. Только ледяной холод ощутили не длинные ноги подростка в чёрных глубинах Карсон Лейк:

Холод ощутило сердце.

— Стэнли? Стэн?

Она уже не царапала дверь ногтями. Она барабанила в неё. Не услышав ответа, стала стучать ещё сильнее. Словно молотком.

— Стэнли?

Её сердце. Её сердце было уже не в грудной клетке. Оно билось в горле, заставляя тяжело дышать.

— Стэнли!

В тишине, сопровождавшей её крик (именно собственный крик поблизости от того места, где она каждую ночь преклоняла голову, ложась спать, особенно напугал её), она услышала звук, который, как непрошеный гость, вызвал панику из глубин её мозга. Это был всего-навсего звук капающей воды. Плинк… пауза. Плинк… пауза. Плинк… пауза. Плинк…

Она мысленно видела, как собираются капли в отверстии водопроводного крана, тяжелеют, наливаются, БЕРЕМЕНЕЮТ там и затем падают: плинк.

Только этот звук. Никакого другого. И она вдруг с ужасом поняла, что это Стэнли, а не её отца, сегодня ночью хватил сердечный удар.

С воплем она схватилась за стеклянный дверной набалдашник, повернула его. Дверь не поддавалась: она была закрыта. И внезапно три НИКОГДА пришли в голову Пэтти, как в калейдоскрпе сменяя друг друга: Стэнли никогда не принимал ванну ранним вечером, Стэнли никогда не закрывал никакой двери, кроме туалета, и Стэнли никогда вообще не закрывал дверь от неё.

Возможно ли, думала она обезумев, ГОТОВИТЬ сердечный приступ?

Пэтти провела языком по губам — словно наждачной бумагой потёрли доску — и снова позвала его. И снова не было никакого ответа, кроме монотонного капанья из крана. Опустив глаза, она увидела, что всё ещё держит в руке банку пива «Дикси». Она тупо уставилась на неё — сердце, как кролик, билось в горле — уставилась так, словно до этой минуты никогда не видела банки пива в своей жизни. И вправду наверно, не видела, потому что, не успела она моргнуть, как банка превратилась в телефонную трубку — чёрную и угрожающую, как змея.

«Чем могу быть полезен, мэм? — выплюнула в неё змея, — у вас какие-нибудь проблемы?» Пэтти со стуком бросила её и отошла, потирая руку. Осмотревшись, она снова обнаружила себя в комнате с телевизором, и поняла, что паника, вспыхнувшая в её мозгу, как вор, тихо поднимающийся по лестнице, неотлучно была с ней. Теперь она вспомнила капанье пива из банки у двери ванной и свой стремительный бег вниз по ступеням. Это всё ошибка, какая-то ошибка, смутно думала она, и мы будем потом смеяться над ней. Он наполнил ванну, забыв, что у него нет сигарет, и вышел взять их, прежде чем снимет одежду…

Да. А поскольку он уже успел закрыть ванную комнату изнутри, и открывать её опять было хлопотно, то он просто отворил окно и ушёл торцовой стороной дома, как муха, ползущая по стене. Да, конечно, да…

Снова в голове поднималась паника — как горький чёрный кофе, грозящий перелиться через край чашки. Она закрыла глаза и пыталась побороть это наваждение. Стояла совершенно спокойная — бледная статуя с пульсом, бьющимся в горле.

Теперь она смогла вспомнить, как бежала сюда, назад, ноги стучали по ступеням, бежала к телефону, да, конечно, но кто мог звонить?

В безумии она подумала: «Я бы позвала черепаху, но черепаха не смогла бы помочь нам».

Впрочем, это не имело значения. Она набрала «ноль» и, должно быть, сказала что-то не вполне обычное, потому что оператор спросил, есть ли у неё проблемы. Да, у неё есть проблема, но как было сказать этому голосу без лица, что Стэнли заперся в ванной и не отвечает ей, что непрерывный звук капающей воды разбивает её сердце? Кто-То должен был помочь ей. Кто-то…

Она стиснула зубами тыльную сторону ладони. Она пыталась думать, пыталась ЗАСТАВИТЬ себя думать.

Запасные ключи. Запасные ключи в кухонном шкафу.

Она пошла на кухню, по дороге задев коробочку с пуговицами на том столе, где работала. Пуговицы рассыпались, мерцая, как глаза в очках, в свете лампы. Она увидела по меньшей мере полдюжины чёрных пуговиц.

На внутренней стороне дверцы кухонного шкафчика, висящего над раковиной, была вмонтирована полированная доска в форме ключа — один из клиентов Стэнли сделал её в своей мастерской и подарил ему на Рождество два года назад. Эта доска-щиток для ключей была сплошь утыкана маленькими крючками, на которых висели все имеющиеся в доме ключи, по два на каждом крючочке. Под каждым крючком была полоска, на которой маленькими аккуратными печатными буквами было написано: «гараж», «чердак», «нижняя ванная», «верхняя ванная», «передняя дверь», «задняя дверь». Отдельно висели ключи, помеченные «М-В» и «Вольво».

Пэтти схватила ключ от верхней ванной и побежала по лестнице, но затем заставила себя идти. Бег ввергал в паническое состояние, а она и так уже была на грани его. К тому же, если она пойдёт спокойно, ничего такого не случится. Или, если что-то не так, Бог, увидев, что она просто идёт, подумает: «О, я совершил промах, но у меня есть время всё переиграть».

Стараясь сдерживать шаг, — словно идёт себе женщина в клуб любителей книги — она поднялась наверх и подошла к закрытой двери ванной.

— Стэнли? — позвала она, снова пытаясь одновременно открыть дверь и вдруг испугавшись использовать ключ, потому что необходимость открыть дверь ключом означала финал. Если Бог сейчас не заберёт у неё ключ, он никогда его не заберёт… Ведь век чудес позади…

Дверь по-прежнему была закрыта; медленное плинк… пауза, молчание воды было ответом.

Дрожащей рукой она пыталась попасть ключом в замочную скважину. Она повернула ключ и услышала щелчок замка. Она взялась за ручку двери, но рука её соскользнула, не потому что дверь была закрыта, а потому что ладонь была влажная от пота. Она крепко взялась за ручку и заставила её повернуться. Она распахнула дверь.

— Стэнли? Стэнли? Ст…

Она посмотрела на ванну с синей занавеской, собранной на дальнем конце стержня из нержавеющей стали, и забыла, как закончить имя своего мужа. Она просто смотрела на ванну и лицо у неё было серьёзное, как лицо ребёнка, впервые пришедшего в школу. Через секунду у неё вырвется нечеловеческий вопль, и Анита Маккензи, соседка, услышав этот вопль, вызовет полицию, решив, что кто-то забрался в дом Урисов и там кого-то убивают.

Но в этот момент Пэтти Урис просто стояла в молчании, схватившись руками за блузку, с диким лицом, ужасным выражением глаз. Но вот её ужас и кошмар начали трансформироваться во что-то другое. Глаза вылезли из орбит. Рот вытянулся в кошмарную гримасу ужаса. Она хотела кричать, но не могла. Её крики были слишком сильны, чтобы вырваться наружу.

Ванная была залита светом флуоресцентных ламп. Яркий свет не давал теней. Вошедший волей-неволей видел всё в подробностях. Вода в ванне была ярко-розовой. Стэнли лежал на спине, упираясь в изножье ванны, с головой, откинутой назад, так что кончики его чёрных волос доставали до позвонка между лопатками. Если бы его открытые глаза ещё могли видеть, она смотрела бы на него сверху вниз. Его рот был широко раскрыт, как сорвавшаяся с пружины дверь. Выражение лица было какое-то неестественное, леденящее. Упаковка лезвий «Жилетт Платинум Плюс» лежала на краю ванны. Он перерезал себе руку сверху донизу, а потом пересёк порез у локтя и на запястье, так что образовались две заглавных кровавых буквы «Т». Раны отливали ярко-красным на фоне ослепительно белого света. Она подумала, что его вылезшие связки и сухожилия похожи на бифштекс с кровью.

Капля воды собралась на кончике крана. Она набухала. БЕРЕМЕНЕЛА, можно было бы сказать. Блеснула. Упала. Плинк.

Макнув указательный палец правой руки в собственную кровь, он огромными, спотыкающимися буквами написал одно-единственное слово на голубом кафеле над ваннол. Кровавая струйка зигзагом стекла в воду с последней буквы этого слова — его палец написал это, она видела, когда рука его упала в ванну, где плавала и сейчас. Она подумала, что Стэнли, должно быть, оставил этот знак — своё последнее впечатление о мире, когда терял сознание. Знак, казалось кричал ей:

Ещё одна капля упала в ванну.

Плинк.

Пэтти Урис наконец обрела свой голос. Глядя в упор в мёртвые, искрящиеся глаза своего мужа, она начала кричать.

Ричи казалось, что всё идёт в общем-то хорошо, до тех пор пока не началась рвота.

Он выслушал всё, что говорил ему Майк Хэнлон, да, ответил на вопросы Майка, даже задал несколько своих. Он смутно сознавал, что воспроизводит один из своих Голосов — не какой-то необычный, крикливый, наподобие того, каким он пользовался иногда на радио (Кинки Брифкейс, сексуальный маньяк, был его личным пристрастием, во всяком случае, в настоящее время, и реакция слушателей на Кинки была почти столь же бурной, как на постоянного их любимца полковника Буфорда Киссдривела), а тёплый, богатый модуляциями, доверительный Голос. Голос «У МЕНЯ ВСЁ В ПОРЯДКЕ».

Он звучал сильно, но был ложным. Так же впрочем, как все другие Голоса.

— Ты много помнишь, Ричи? — спросил его Майк.

— Очень мало, — сказал Ричи и замолчал. — Достаточно, мне кажется…

— Ты приедешь?

— Приеду, — сказал Рич и положил трубку.

Какое-то время он сидел у себя в кабинете за столом, откинувшись на спинку стула, и глядя на Тихий океан. Слева от него два парня взгромоздились на доски для сёрфинга, но у них ничего не получалось — не было прибоя.

Часы на столе — дорогие, кварцевые, подарок фирмы звукозаписи — показывали 5.09, 28 мая, 1985. Там, откуда звонил Майк было на три часа больше. Уже темно. Он почувствовал мурашки на коже — надо было двигаться, что-то делать. Прежде всего он, разумеется, поставил запись — без разбора, просто взял вслепую первую попавшуюся из тысяч, разбросанных по полкам. Рок-н-ролл был столь же значительной частью его жизни, как Голоса, и ему трудно было что-либо делать без музыки — и чем громче, тем лучше. Запись, которую он достал, оказалась «Мотаун Ретроспектив». Марвин Гей, один из новичков в том, что Ричи иногда называл «оркестром мертвецов», пел: «Я слышал это по сарафанному радио».

«Ооооох-хооооо, держу пари, тебе интересно, как я узнал…»

— Неплохо, — сказал Ричи. И даже слегка улыбнулся. Это Было плохо, явно ошеломило его, но он чувствовал, что сумеет поладить с НИМ.

Без паники, без суеты.

Он начал собираться домой. На какое-то мгновение в течение следующего часа ему пришло в голову: всё было так, будто он умер, но ему дали возможность сделать последние распоряжения… не говоря уже о собственных похоронах. Он вышел на агента из бюро путешествий, к услугам которого прибегал обычно, полагая, что эта женщина сейчас в дороге, приближается к дому, но при этом всё же рассчитывал на ничтожный шанс. На удивление, он застал её. Он сказал, что ему нужно, и она попросила у него пятнадцать минут. — Я должен вам одну, Кэрол, — сказал он. За последние три года они перешли от мистера Тозиера и мисс Фини до Ричи и Кэрол — этакая простота в обращении, учитывая, что они никогда не встречались лицом к лицу.

— Ладно, расплатись, — сказала она. — Вы можете мне сделать Кинки Брифкейса?

Без паузы — если вам нужно делать паузу, чтобы найти Голос, найти его обычно невозможно — Ричи сказал:

— Кинки Брифкейс, сексуальный маньяк, перед вами: у меня тут на днях был парень, который хотел знать, что же такого страшного в СПИДЕ.

Его голос немного упал, но в то же время обрёл ритм, стал весёлым, беспечным — это явно был голос американца и всё-таки вызывал в памяти образ некоего парня из британских колоний, который был так же симпатичен на свой грязный манер, как и испорчен. Ричи не имел ни малейшего представления, кто такой в действительности был Кинки Брифкейс, но он был уверен, что тот всегда носил белые костюмы, читал «Эсквайр» и пил то, что приносят в высоких бокалах и что пахнет как кокосовый шампунь.

— Я сказал ему сразу же — пытаясь объяснить вашей матери, как вы подцепили его от гаитянской девочки. — А дальше Кинки Брифкейс, сексуальный маньяк, говорит:

— Нанесите мне визит, коль у вас не стоит.

Кэрол Фини залилась смехом. — Потрясающе!

Потрясающе! Мой приятель не верит, что вы можете вот так просто делать голоса, он говорит, что это, должно быть, какое-то звукофильтрующее устройство или что-то в этом роде…

— Просто талант, моя дорогая, — сказал Ричи. Кинки Брифкейс ушёл. Теперь здесь был В. С. Филдс, в высокой шляпе, с красным носом и с мешком, в котором хранятся клюшки для гольфа. — Я так набит талантом, что должен затыкать все свои отверстия, чтобы он просто не вытек как… чтобы просто не вытек.

Её снова охватил приступ смеха, а Рич закрыл глаза. Он почувствовал начало головной боли.

— Будьте лапушкой и посмотрите, что я умею, ладно? — спросил он, всё ещё будучи В. С. Филдсом, и повесил трубку под её смех.

Теперь он должен был вернуться в себя, и это было трудно — это становилось труднее с каждым годом. Легче быть смелым, когда ты в чужом обличье.

Он попытался вытащить ещё парочку хороших лоботрясов и уже решил было влезть в тапочки, как снова зазвонил телефон. Это снова была Кэрол Фини, в рекордно короткий срок. Он почувствовал было желание войти в голос Буфорда Киссдривела, но раздумал. Она сумела достать ему первый класс на прямой рейс американской авиакомпании из Лэкс в Бостон. Он вылетает из Лос-Анджелеса в 9.30 и прибывает в Логан завтра около пяти утра. «Дельта» доставит его из Бостона в 7.30 утра, и он будет в Бангоре, штат Мэн, в 8.20. От международного аэропорта в Бангоре до городской черты Дерри всего двадцать шесть миль, туда его доставит седан.

«Только двадцать шесть миль? — подумал Ричи. — И это всё, Кэрол? Впрочем, в милях это может и так. Но ты не имеешь ни малейшего представления, да и я тоже, как в действительности далеко до Дерри. Но, о Боже, о Боже ты мой, я хочу выяснить».

— Я не заказывала комнату, потому что вы не сказали мне, сколько пробудете там, — Вы…

— Не надо, я сам об этом позабочусь, — сказал Ричи, а затем появился Буфорд Киссдревел. — Ты была первый сорт, милашка, экстракласс.

Он повесил трубку под её смех — всегда все смеялись — и затем набрал 207-555-1212 — справочная служба штата Мэн. Он хотел заказать номер гостиницы в Дерри. Боже мой, это было название из прошлого. Он не думал о гостинице в Дерри — сколько лет? Десять? Двадцать? Двадцать пять? Каким бы безумным это ни казалось, он был склонен думать, что двадцать пять лет, и если бы Майк не позвонил, он бы никогда в жизни больше не вспомнил о ней. И всё-таки было в его жизни время, когда он каждый день проходил мимо той огромной груды кирпича, и не раз бежал мимо неё с Генри Бауэрсом и Белчем Хаггинсом за тем здоровым парнем, Виктором — как его фамилия? Они гнались за ним, кричали и выкрикивали всякие непристойности типа: «Мы тебя поймаем, дерьмо!» «Куриные мозги!» «Поймаем, вонючий пед!» Поймали ли они его в конце концов?

Прежде чем Рич вспомнил, телефонистка спросила его, какой город ему нужен.

— Дерри.

«Дерри!» Боже мой! Слово это казалось странным и забытым для его уст, произносить его было как целовать древность.

— Пожалуйста, номер гостиницы в Дерри?

— Одну минуту, сэр.

Выхода нет. Когда-нибудь гостиницы не будет. Её уничтожит программа обновления города. Её трансформируют в площадку для игры в шары или видеоаркаду с фантастическим ландшафтом. А может быть, она сгорит по случайности однажды ночью; пьяный торговец обувью закурит в постели. Всё проходит, Ричи, помнишь очки, которыми обычно Генри Бауэре доводил тебя? И это прошло. Как там поётся в песне Спрингстина? «Дни славы… ушедшие в глазки одной девчонки». Какой девчонки? Бев, конечно, Бев…