– Тогда убей меня сейчас, человек-волк. Пусть лучше я буду мертв, но не буду другом чудовища!

На раскрасневшемся лице Казимира появилось выражение ярости, а мускулы загудели как колокола. Он злобно оскалился, обнажая зубы и растягивая потрескавшиеся губы. Его тело отчаянно закололо и защипало под бинтами, податливая плоть текла и обволакивала меняющиеся кости, с хрустом натягивая сухожилия. Когда превращение затронуло позвоночник, Казимир устремил взгляд пылающих глаз на скрючившегося на кровати мальчика.

«Да, последнее, что он увидит в жизни, – это мое могущество!» – подумалось ему.

Торис уронил подбородок на грудь, хотя его руки по-прежнему были разведены широко в стороны. Он весь дрожал. Наконец он поднял посеревшее лицо и взглянул на тварь, появившуюся перед ним в том месте, где только что стоял Казимир. Не обращая внимания на жуткое зрелище, сопровождаемое треском гнущихся костей, Торис заговорил голосом негромким, почти мягким:

– Убей меня, Казимир. Тебе следовало сделать это давным-давно.

Казимир колебался. «Если я убью его, это действительно будет поступок чудовища, лишенного всех человеческих черт. Но если Торис откроет кому-нибудь мою тайну, меня самого станут преследовать и в конце концов убьют», – подумал он.

Получеловек-полузверь неуверенно раскачивался, стоя на задних лапах. Затем он неожиданно проворно развернулся и исчез в смежной спальне. Через мгновение Казимир вернулся, и в руке его что-то сверкнуло.

– Убей меня, Торис! Меня! Оборотень размахнулся и бросил на кровать Ториса нож для бумаги и конвертов.

Его лезвие было длинным и остроконечным, несомненно сделанным из серебра.

Торис схватил нож. Некоторое время он безмолвно переводил взгляд с серебряного клинка на тяжело дышащую тварь, замершую возле кровати, и обратно.

Оборотень понемногу изменялся. Сплющенная грудная клетка становилась более плоской, искривленные конечности выпрямлялись, хищная вытянутая морда снова приобрела человеческие черты, а топорщащаяся серая шерсть исчезла в порах кожи. Почти в точности копируя жест Ториса, тварь развела в стороны человеческие руки с все еще острыми когтями, подставляя сердце для удара. С каждой секундой, однако, Казимир становился все меньше и меньше похож на монстра из ночных кошмаров.

Серебряный нож выпал из пальцев Ториса и звякнул на полу. С трудом поднявшись с кровати, мальчик сделал шаг навстречу своему другу. Его дрожащие пальцы легли на щеки Казимира, уловив последний трепет трансформации.

Колени Ториса подогнулись от слабости, и он медленно осел на пол. Казимир, к которому уже полностью возвратился его человеческий облик, опустился рядом с ним на колени и обнял его.

– Что нам делать, Торис? – прошептал Казимир. – Я не могу убить тебя, а ты – меня.

– Может быть… Может быть, Густав сумеет тебя исцелить.

Казимир поднял глаза к потолку, вспоминая, что сказал ему о жреце Люкас.

– Может быть… – сказал он неуверенно.

Торис попытался собраться с силами.

– Пойдем к нему, – сказал он. – Пойдем к нему сейчас…

Мейстерзингер Казимир выбрался из своего черного экипажа. Лицо его было скрыто капюшоном плаща. Откинув капюшон на спину, он задрал голову и посмотрел в ночное небо, нетерпеливо тряхнув головой, чтобы убрать с глаз прядь своих длинных черных волос. Луны не было, и Казимир чувствовал себя вполне человеком. Потом он обернулся и протянул руку, помогая ослабевшему Торису выбраться из кареты.

Когда ноги мальчика коснулись земли, Казимир вдохнул теплый ночной воздух.

– Сегодня ночью я снова стану свободен, – негромко прошептал он.

Поддерживая Ториса под руку, Казимир подошел к храму. Перед ним была та же самая дверь, которая встретила его несколько недель назад, – древняя, окованная железными полосами. Толстое дерево было во многих местах прошито ржавыми скрепляющими болтами.

Ничто не изменилось за исключением одного – глубоко в дерево был врезан новенький железный замок.

– Приятно видеть, как моя реформа церкви претворяется в жизнь, – пробормотал Казимир, криво улыбаясь и указывая Торису на новенький замок. – Помнится, здесь была простая задвижка, да и то изнутри, которую я легко открыл. Меня предупреждали, что жрецы попытаются держать меня на расстоянии.

– Может быть, он не заперт, – предположил Торис.

Темноволосый правитель Гармонии с сомнением покосился на своего товарища и попытался открыть дверь. Тяжелая створка бесшумно отворилась на новеньких петлях. Слегка удивившись, Казимир всмотрелся в кромешную темноту притвора. Где-то впереди, должно быть в самом нефе, мерцал слабый свет.

– Я не верил, что Густав начнет запираться от людей, – сказал Торис.

– Пожалуй, нет, – кивнул Казимир. – Особенно теперь, когда нуждающиеся в милосердии сироты из приюта мертвы.

Ни слова не говоря, Торис выдернул свою ладонь из руки Казимира и переступил порог. Мейстерзингер, сожалея о сказанном, последовал за ним и снова подхватил мальчугана под локоть. Сделав несколько неуверенных шагов, Торис оперся на его руку, и они вместе вошли в главный зал храма.

Главный зал невозможно было узнать. Знакомым здесь казался только мягкий полумрак. Весь мусор, которым были усыпаны проходы и коридоры, исчез, и сухие полы сверкали, словно заново отполированные. Затхлый запах пыли тоже исчез, а когда они приблизились к яме, где стоял орган, Казимир заметил новенькие отполированные скамьи с широкими сиденьями, сменившие прогнившую старую мебель, и новые яркие вымпелы и хоругви на стенах.

Однако само сердце святилища – древний орган – все еще лежал в развалинах. Правда, в самой середине его, между разнокалиберных труб, двигалась сгорбленная фигурка со свечой в руке. Это был Густав.

– Вернулся ли Милил в свое святилище? – окликнул жреца Казимир.

Густав вздрогнул и обернулся к ним, схватившись за ближайшую к нему трубу органа, чтобы не упасть.

– Если он вернулся, то непременно накажет вас за то, что вы меня напугали, – отозвался он ворчливо.

Продолжая поддерживать Ториса, Казимир пошел вперед.

– Гнев бога музыки – это должно быть любопытно. Прошу прощения за то, что я не трепещу. Что он может сделать, этот Милил? Замучит меня трубным ревом?

Улыбка на лице Густава смягчила гнев, прозвучавший в его словах:

– Нельзя недооценивать могущества музыки, парень. Если бы этот орган работал, я смог бы сыграть на нем такую мелодию, которая похитила бы у тебя душу.

– Моя душа вам бы не понравилась, – мрачно отрезал Казимир.

– Как знать, – жрец пожал плечами.

Его водянистые глаза радовались встрече и печалились, разглядывая их раны.

– Похоже, твое правление не слишком благоприятно влияет на здравие твоих подданных, – сказал Густав и протянул вперед обе руки, касаясь одновременно рук Ториса и Казимира.

– Зато вы, похоже, только выиграли от этого, – заметил Казимир, оглядываясь на полированное дерево и новые драпировки.

– Не только я, но и Милил, – поправил его Густав, и на губах жреца появилась мягкая улыбка. Вздохнув, он рассеянно добавил:

– Теперь у меня появились даже прихожане.

Потом лицо его омрачилось, и он, указывая рукой на орган за своей спиной, проговорил:

– Я уже давно возвестил бы о возвращении Милила, вот только орган – сердце бога – все еще молчит.

– В самом деле, какой стыд! – сухо подтвердил Казимир. Затем выражение его лица слегка изменилось, и он сказал:

– Насколько мне известно, мастер, умеющий строить органы, живет в Скульде. Я пошлю за ним завтра.

– Все дело в частях, пришедших в негодность. Нужны новые заслонки, педали, модераторы… К тому же половину труб придется менять.

– Я пошлю за ним завтра, – спокойно повторил Казимир.

Густав затряс головой так, словно пытался отогнать какие-то мысли:

– Прошу прощения. Я думаю об этом инструменте уже почти целую неделю, я даже не мог спать, как вы сами видели. Впрочем, достаточно о моих тревогах. Что за срочное дело привело вас ко мне в такой поздний час?

– Это… довольно сложный вопрос, – сказал Казимир и замолчал. Торис выступил вперед и заговорил.

– Нам нужна ваша помощь, Густав.

– Но чем я могу помочь? – прищурившись, спросил старик-жрец. – Я мог бы благословить ваши раны, но…

– Возможно, это именно то, что нам надо, – перебил его Казимир. – Вот только рана, которую требуется излечить, гораздо глубже, чем эти царапины.

– Что же это такое? – спросил жрец явно заинтригованный.

– Может ли Милил вылечить… ликантропию? – спросил Казимир, при чем ему едва удалось вымолвить последнее слово.

Густав схватился за сердце и попятился назад, в конце концов, упершись спиной в деревянные перила, ограждавшие орган. В свете свечи его вытаращенные глаза заблестели, как стеклянные бусины.

– Теперь я понимаю, почему вы пришли ночью… в новолуние… вот откуда на ваших телах такие страшные раны…

Казимир шагнул вперед, отодвинув рукой Ториса, который хотел что-то сказать. Челюсти его были решительно сжаты.

– Вы должны вылечить меня, учитель. Я вернул вам вашего бога. Верните мне мою душу.

– В последний раз я прибегал к этой ритуальной церемонии давным-давно, – ответил Густав, отворачивая глаза.

– Пожалуйста, мастер Густав, – попросил Казимир. – Если вы не спасете меня от этого чудовища, оно прикончит меня и всех вас.

– Мне нужно посмотреть кое-какие старые книги, чтобы вспомнить, что и как надо делать, – пробормотал жрец, ни к кому в отдельности не обращаясь. – В любом случае мои усилия будут бесполезны, если только Милил действительно не вернулся в Гармонию.

Он задумчиво посмотрел на медные трубы органа, затем снова повернулся к Казимиру.

– Идем… идем в храмовую библиотеку, где хранятся мои книги.

Торис и Казимир тихонько сидели за столом в библиотеке, где прохладный и сухой воздух словно бальзам ласкал их раны. Густав медленно переходил от полки к полке, уставленной древними книгами, время от времени вынимая пыльный толстый том и засовывая его подмышку. Наконец он сложил на стол свою тяжелую ношу и принялся листать страницы, вглядываясь в старинные письмена. Он просмотрел в полном молчании три книги и только потом заговорил, не отрывая глаза от текста.

– Как давно… как давно ты болен?

Вздрогнув после долгого молчания, Казимир ответил:

– Сколько я себя помню… Густав поднял на него взгляд:

– Значит, ты убивал?

– Да.

Ответ был холоден как камень. Густав тяжело вздохнул, листая пожелтевшие страницы.

– Прежде чем мы начнем лечение, тебе надо очиститься от скверны убийств. Скольких человек ты убил, мальчик?

– Я уже давно не мальчик, мастер Густав, – ответил Казимир с легким раздражением. – Многих.

Густав поднялся и, держа в руках книгу, пошел к дверям библиотеки.

– Идем к алтарю, – сказал он, жестом приглашая Казимира и Ториса следовать за собой. Казимир помог Торису встать, и они вместе пошли за жрецом.

Густав привел их к алтарю часовни, сделанному из широкой, тщательно отполированной каменной плиты, возложенной на каменный постамент. Затем он принялся перелистывать книгу, быстро пробегая глазами мелко исписанные страницы. Наконец он отыскал нужную страницу. Жрец начал громко читать, на ходу переводя с какого-то забытого языка.

Наш великий Бог Милил не гневается на нас и не карает, как гневается Хелм на верующих в него; не громоздит Он закон на закон, заповедь на заповедь, смущая наши умы, так что, в конце концов, мы не в силах различить, где у нас правая рука, а где левая. Милил призывает нас не к законам, а к гармонии, каковая есть все сущее, кроме трех вещей. Первое, что противно Милилу, это богохульство, которое заключается в отказе от песен Милила. Сам Милил никому не отказывает ни в музыке, ни в песне. Второй вещью, что противоречит гармонии Милила, является самоубийство, ибо покончить с жизнью означает намеренно положить конец своей собственной песне. Один только Милил знает, когда должна замолчать ваша песня. Третьим грехом Милил почитает убийство, ибо сие деяние означает положить конец чужой песне, а ведь только Бог знает, когда должна оборваться песня каждого.

Эти три греха были первыми творениями незаконнорожденного брата Милила Какофона. Записано же в скрижалях так: «Пока Господь наш Милил бродил в садах, брат его Какофон обратился к нему с такими речами: „О брат мой, твои сладкие песни прикончили меня! Солнце и земля обратились к тебе, так же как люди и животные. Тебя они зовут Песней и тебя ищут, меня же рекут они Диссонантом и бегут моего лица! Вот так твои песни превратили меня в ничто!“

И сказав так, Какофон упал мертвым.

В печали и тоске по своему брату замолчал Милил, перестав петь. Само солнце погасло и потемнела твердь небесная, земля вздрогнула от страха, звери запрятались в берлоги и не высовывали оттуда носа, а люди в отчаянии опускали глаза. Увидев это, Милил заплакал и сказал:

– „Моя песня обратила моего брата в ничто, но мое молчание может погубить весь мир. Я сам впал во грех богохульства, лишив мир моих же песен; я совершил убийство, погубив своего родича своими песнями; и совершил я самоубийство, оборвав свои песни после гибели Какофона“.

Чтобы исправить сие триединое зло, Милил рассек себе ухо в память о Какофоне Диссонанте. Эта рана искажала музыку, которая достигала слуха нашего Бога, и оттого в сладостных гимнах в честь Милила зазвучали фальшивые ноты. Но благодаря этому Милил снова запел и вернул мир к жизни, оправдав всех тех, кто живет вне гармонии».

Потому, если даже человек бывает подвержен богохульству и совершает подчас убийства или самоубийства, Милил прощает его, и его песнь становится лишь еще разнообразней и изысканней, обогащаясь новым диссонансом. Пусть же те, кто ищет милосердия Милила, шагнут вперед без страха.

Пока жрец бормотал свое заклинание Казимир рассматривал каменный алтарь перед собой. На каменную плиту было наброшено шелковое покрывало, на котором стояли деревянная миска и ритуальный нож из черненого серебра. Казимир стиснул зубы: как удачно, что кинжал этот сделан именно из серебра. Густав наконец закрыл свою книгу и положил пыльный том на подставку возле алтаря. Затем он взял обеими руками шелковое покрывало, почтительно прикоснулся к нему губами и повесил себе на шею наподобие ярма. Казимир заметил что руки старика слегка дрожат Затем, положив руку на плечо Казимира, он начал ритуал.

– Отвечай, о Казимир, явился ли ты сюда, полностью осознав свои прегрешения и выказав тем самым твердую решимость освободиться от их тяжести?

– Да.

– Ищешь ли ты милости и прощения в трех самых главных грехах – самоубийстве, убийстве и богохульной гордыне?

– Я виновен лишь в убийствах… – начал было Казимир, но вспомнил свою неудачную попытку на Саут-Хиллском холме.

– Да, я виновен во всех трех грехах, мастер, – кивнул он.

– Милил простил и очистил тебя, Казимир, – продолжал Густав. – И поскольку ухо твое не отмечено видимым знаком внутреннего исцеления, прощение Милила должно быть запечатлено во плоти твоей.

Он потянулся к алтарю и, не глядя, взял в руку серебряный кинжал. Держа серебряный клинок пред Казимиром, Густав продолжал мрачным и торжественным голосом:

– Этот нож, благословленный руками жреца Великого Милила, и есть теперь тот самый клинок, каким Милил разрезал свое ухо. Прикоснись же кончиком его к своему языку.

Казимир подчинился, и Густав продолжал:

– Сим ты подтверждаешь, что грехи твои изверглись изо рта твоего и проникли в твои уши контрапунктом к божественной песне Милила. Прежде чем ты отречешься от этих звуков, искаженных греховным диссонансом, припомни все свои богохульства, убийства и попытки самоубийства и подумай о вере, смирении и повиновении песне Милила, о бесценных чужих жизнях.

Густав шагнул к Казимиру, и рука его скользнула за ушную раковину юноши. Подняв нож высоко в воздух, жрец сказал:

– Прежде чем кинжал опустится, Казимир, припомни лица всех тех, кого ты убил. Пусть этот знак скрепит твою память!

Двумя ловкими ударами острого ножа он вырезал в ухе Казимира треугольное отверстие и подставил под струйку брызнувшей крови деревянную чашу. Окровавленный нож и кусочек плоти он возложил на алтарь, затем вынул из кармана кусок беленой холстины и приложил к ране, унимая кровотечение.

– Милил простил твои деяния, добрый Казимир. Поэтому теперь ты должен петь свою песнь так, чтобы она услаждала слух Бога…

Казимир поднял руку, чтобы удержать возле уха покрасневшую тряпку, и только теперь заметил Ториса, который подошел к нему и стоял рядом. Лицо его было бледным, и он молчал, однако на бескровных губах его играла слабая улыбка.

Густав взял с алтаря нож и деревянную миску, снял с плеч шелковое покрывало и аккуратно сложил его. Затем он повернулся к двум друзьям.

– Это только первый шаг, Казимир, – сказал он. – Ты прощен, но ты еще не исцелился. Исцеление может произойти не раньше следующего полнолуния, которое наступит через две недели. Тогда ты должен будешь снова прийти сюда для совершения обряда.

Улыбка на лице Ториса погасла, а Казимир побелел.

– Что же, до тех пор я должен воздерживаться от этих… грехов?

– Да, – ответил Густав односложно.

– Почему вы не сказали нам об этом до церемонии?

– Ты можешь надеяться на исцеление, Казимир, только если до наступления полнолуния ты останешься верен песне Милила. Ты не должен богохульствовать, не должен пытаться покончить с собой… И ты не должен убивать, – жрец посмотрел на юношу холодным оценивающим взглядом. – Именно поэтому я ничего тебе не сказал.

Глубоко вздохнув, Казимир ответил старому жрецу так:

– Несмотря на то что ты не очень-то веришь в меня, добрый Густав, я останусь чист перед Милилом и дождусь полнолуния!

С этими словами Казимир сердито развернулся и вместе с Торисом вышел из алтаря.

– Эта рана на ухе делает тебя одним из детей Милила! – крикнул им вслед старик, увидев что Казимир и его приятель достигли полутемной часовни.

– Если Милил не спасет меня, я прокляну его! – прорычал не оборачиваясь Казимир.

– Избегай греха, и Милил спасет тебя!

Если тебе это не удастся, то проклинай себя, а не его!

Его слова эхом разнеслись в чернильной пустоте, в которой растворились Торис и Казимир. Густав усталой походкой отошел от алтаря и рухнул на первую же скамейку. Закрыв глаза и проведя рукой по спутанным седым волосам, он тихонько запел старинный гимн.