Ravenloft (№4) - Сердце полуночи

Торис затаив дыхание съежился в углу, а Густав осторожно сделал шаг навстречу твари. Затем он сделал еще один шаг и достал из кармана своей рясы серебряный медальон с изображением обвитой листьями арфы – священным символом Милила. Подняв медальон высоко в воздух, Густав приблизился к рычащему чудовищу еще на один шаг.

– О, могущественный бог Милил, владыка песен… – начал он.

При упоминании Милила на морде беснующегося оборотня появилась густая пена, и он плюнул в сторону сморщенного жреца. Густав, потрясенный этим жестом, тем не менее уверенно продолжал церемонию.

– …Ты, сплетающий волшебную симфонию из хаоса звуков, кто обитает в убежище звуков и одевается в песню! К тебе смиренно взывает твой верный жрец!

– Милил давно мертв! – проскрежетало чудовище.

– Этого человека я являю тебе, Милил, загодя очистив его от скверны. Он пришел к тебе, желая освободиться от своего проклятья.

– Я убью тебя, Густав. И тебя тоже, Торис… Сожру!!! Разорву на клочки и покидаю в колодец!

– Могучий Милил, услышь мою мольбу!

Казимир снова рванулся вперед, до предела натягивая цепь. Его страшные когти рассекли воздух совсем рядом с Густавом.

– Подойди ближе! – прорычал он.

– Освободи нашего Мейстерзингера от его страшного проклятья, добрый Милил. Освободи его от власти луны. Облегчи его жребий! – вскричал Густав и взмахнул медальоном так, что он ударил Казимира по лицу.

Казимир вдруг затих. Его волчье лицо исказилось в недоуменной, растерянной гримасе, а красные глаза поблекли. Торис ахнул в своем углу, прикрыв рот ладонью.

Густав, повыше подняв свой медальон, с подозрением рассматривал чудовище. Казимир пошатнулся и неуверенно попятился, гремя цепями. Наткнувшись спиной на каменный алтарь, он неуклюже опустился на пол. Тело его затряслось, а кости и мышцы снова начали изменяться.

– Видишь? – взволнованно шепнул Густав Торису, пристально глядя на чудовище, корчащееся у алтаря.

Торис выбрался из своего угла и повернул к Густаву исполненное надежды лицо.

– Если он излечится, значит Милил вернулся в храм, – прошептал Густав просияв.

Торису не нужно было больше ничего говорить. Он бросился вперед, опустился на колени рядом с Казимиром и положил руку на его вздрагивающее плечо. Густой мех медленно таял под его пальцами, а конвульсии, сотрясавшие тело юноши, слабели. Лицо снова стало человеческим, грудь стала широкой и плоской, а изогнутые конечности выпрямились. В считанные минуты к Казимиру вернулся его человеческий облик.

Теперь он лежал обмякший, неподвижный, словно труп, и мертвенно бледный среди лохмотьев, некогда бывших его одеждой. Его запястья и лодыжки кровоточили в тех местах, где железо врезалось в его плоть, а на груди темнели пятна слюны.

– Ты исцелен, Казимир! В самом деле исцелен! – с жаром воскликнул Торис.

Казимир приоткрыл глубоко запавшие глаза.

– В самом деле?… – повторил он слабым, неуверенным голосом.

– Ну да, конечно, – уверил Торис своего друга, радостно потирая взмокшие от волнения ладони.

На плечо Ториса легла рука старого жреца, и мальчик отодвинулся. Густав тоже опустился на колени и, подозрительно сощурясь, стал обследовать Казимира. Морщинки на его висках стали глубже, выдавая его беспокойство.

– Ты действительно исцелен? – раздался его хриплый голос.

Лицо Казимира стало непроницаемым.

– Надеюсь.

Густав холодно смерил его взглядом. Затем он поднял свою руку к уху Казимира и сжал узловатые пальцы в кулак.

Затем его лицо исказила гримаса, и он без предупреждения ударил Казимира. Не успел еще юноша почувствовать боль первого удара, как на него обрушился еще один, и на скуле юноши появилось неровное красное пятно. Затем Густав ударил его в третий и четвертый раз. Со сверкающими глазами он возвышался над Казимиром, размахивая в воздухе кулаком. Когда он замахнулся, чтобы ударить еще раз, Торис повис на его руке.

– Отпусти меня! – прорычал Густав, отшвырнув Ториса в сторону. – Разве ты не видишь?!

Его узловатый палец указывал на Казимира.

– Он лжет! Он не излечился! Посмотри на него!

С этими словами Густав снова взмахнул кулаком и поразил Казимира в челюсть. От удара Казимир опрокинулся назад, ударившись головой о каменный стол алтаря. Густав прыгнул вперед, перевернул юношу лицом вниз и прижал его спину коленом. Выхватив из-за пояса кинжал, он прижал его острейшее лезвие к венам на шее Казимира.

– Ну что же, вервольф, это твой последний шанс превратиться. Стальной клинок не повредит тебе в волчьем обличий, но в облике человека он тебя прикончит. Превращайся или умри!

Казимир беспомощно барахтался на полу. Он едва мог вздохнуть. Костлявое колено жреца с силой вдавливалось в его избитую спину. Бросив взгляд на Ториса, Казимир увидел, что друг его снова забился в угол.

– Я не могу… – прохрипел юноша. – Я больше не могу превращаться…

– Я перережу тебе глотку, как ты перерезал ее отцу, а потом мы поглядим как скоро ты вылечишься! – с яростью выкрикнул Густав.

– Так сделай это! – сквозь стиснутые зубы проговорил Казимир. – Убей меня!

По лицу старика потекли струйки пота. Он внимательно вглядывался в Казимира, но не заметил ни малейшего признака возвращающегося зверя. Насчитав двадцать ударов сердца, Густав отнял клинок от шеи Казимира.

– Ты исцелен, – прошептал он и поднялся, протягивая руку юноше, которого он только что безжалостно бил кулаком. – Ты прошел все испытания, Казимир.

Засунув кинжал за пояс, он помолчал и добавил негромко:

– Милил вернулся в свой храм, и ты – его первое чудо.

Казимир стоял, слегка покачиваясь. То-рис подошел к нему и поддержал его за руку, хотя сам едва стоял на ногах.

– Прошу вас, мастер Густав, снимите с него эти цепи.

Кивнув, жрец снял с крюка на стене ключи и отомкнул замки кандалов. Потирая раны на запястьях, одетый в лохмотья Мейстерзингер холодно смерил жреца взглядом.

– Прости, что мне пришлось избить тебя, – сказал Густав, освобождая от цепей ноги Казимира. – Мне нужно было быть уверенным, что ты исцелился…

Последние звенья цепи упали на каменный пол. Старик поднялся, с трудом выпрямляя согнутую спину. Его усталые глаза задержались на лице Казимира достаточно долго, чтобы заметить на нем выражение злобы.

Хрясъ!

Кулак Казимира попал ему в лицо. Жрец отшатнулся и упал на пол. Там он остался лежать, дрожа и даже не пытаясь подняться. С его губ не сорвалось ни единого звука.

Казимир бесстрастно смотрел на него.

– Я принимаю твои извинения, – сказал он. – Попробуй только еще раз прикоснуться ко мне, и твоя голова украсит стену моей усадьбы.

Он переступил через цепи и, вынув из скрюченных пальцев Густава ключи, подошел к двери.

Ключ лязгнул в замке, и тяжелая дверь со скрипом отворилась. Двое юношей молча вышли из комнаты. На пороге Торис задержался, с состраданием взглянув на скорчившегося на полу священника. Через мгновение он тоже исчез.

Густав долго лежал в тихой и темной комнате, прижимаясь к холодному полу. Сырой холод древнего камня успокаивал его раны. Он не двигался, не чувствуя ни рук, ни ног. Даже дыхание давалось ему с трудом, так как шея его странно скривилась, а голова была повернута под неестественным углом.

Затем снова раздался чистый и высокий звук, напоминающий звук трубы.

Прислушиваясь к этой пронзительной ноте, Густав забыл о боли, и даже дыхание давалось ему без труда. Звук становился глубже и богаче, и по наполовину парализованному лицу жреца скатилась одинокая слеза. Потом его широко раскрытые глаза остекленели. Густав в последний раз вздохнул и затих.

– Я так и знал, что это не поможет, – пробормотал Казимир, натягивая на плечи новую тунику. Его взгляд был устремлен на собственное отражение в высоком зеркале гардероба, стоявшего в спальне Мейстерзингера. Поднеся подсвечник к самому зеркалу, Казимир слегка прикоснулся к небольшим синякам, оставшимся на лице.

– Торис сказал, что вы встречались с Густавом сегодня ночью, – сказала входя в комнату Юлианна. – По его словам, все кончилось хорошо.

Казимир невольно вздрогнул и спрятал лицо в тень.

– Да… наверное, – сказал он, поворачиваясь к девушке.

Юлианна была в праздничном платье из пестрой ткани, которую носят цыганки. На плечи ее был наброшен платок.

– Сегодня чудесная ночь. Дует прохладный ветер, а на небе сияет полная луна. Ты не хочешь пойти прогуляться?

Казимир поставил подсвечник на пол и подошел к ней.

– Я хотел бы, но… – он прикусил губу. – Я не могу. Сегодня не могу.

Он попытался проскользнуть мимо нее к двери, но Юлианна остановила его, схвативши за рукав.

– Что случилось, Казимир? Мне кажется ты… боишься чего-то.

Казимир отвернулся, пряча свою разбитую щеку. Юлианна протянула руку и заставила его повернуться.

– Доверься мне, Казимир!.

Молодой человек заглянул в ее глубокие зеленые глаза. Челюсти его словно свело судорогой, и он почувствовал что задыхается. Неожиданно он притянул Юлианну к себе и заключил ее в объятия, почувствовав вдруг, каким изящным и хрупким было это теплое тело. Зарывшись лицом в ее волосы, он вдохнул аромат ее волос.

Неожиданно он почувствовал, как на концах его пальцев появляются острые когти. Быстро отступив назад, он схватил свой плащ и вышел в коридор.

– Значит, ты… отменил свою другую встречу? – спросил Геркон Люкас, и его зубы сверкнули в лунном свете.

Казимир понюхал воздух, пахнущий хвоей и смолой, и засунул руки в карманы своего теплого плаща.

– Да, встреча не состоялась. Он устало посмотрел на залитые лунным светом вершины высоких деревьев. Бард тоже принюхался:

– Тебя ранили. Кто?

Казимир вынул руки из карманов и продемонстрировал свои истерзанные запястья.

– Откуда ты знаешь?

– О, у меня много самых разных способностей, Казимир, – сказал Люкас и усмехнулся. – Ты случайно не сам себе нанес эти раны?

– Нет, – покачал головой Казимир и переступил с ноги на ногу. Под ногами мягко пружинили опавшие сосновые иглы.

– Кое-какие неприятности… в храме.

– Ах, да… храм, – Люкас вздохнул с насмешливым сочувствием. – Этот сварливый старый священник обожает причинять неприятности.

– Но сегодня я наставил его на истинный путь, – заметил Казимир небрежно.

Снимая с головы свою широкополую шляпу, бард пошевелил усами и прищелкнул языком.

– Теперь, я думаю, он уже не будет тебе мешать.

Казимир тяжело вздохнул и, снова засовывая в карманы забинтованные руки, – сказал:

– Я пришел сюда не для болтовни, Люкас. Ты обещал дать мне еще один урок.

Люкас рассмеялся:

– Две недели назад тебе было плевать на мои уроки. Почему ты передумал?

– Выживание, – ответил Казимир, осторожно ощупывая щеку. Люкас кивнул:

– Тогда приступим. Звери бегают на четырех ногах, в то время как человек предпочитает пользоваться двумя. Таким образом сердце человека располагается выше его желудка, а разум – выше сердца. Но для зверя мозг, сердце и желудок одинаково важны.

Казимир покачал головой:

– Ты говоришь загадками, учитель.

– Да, это загадка, – ответил Люкас. Но ответ на нее прост. Ты станешь еще лучшим правителем, когда перестанешь ставить свою голову выше велений сердца и требований желудка.

– Почему я должен так поступать? – перебил Казимир. – Ты сам только что сказал, что это свойственно людям.

– Да, это так. Вот только ты – не человек.

Казимир отступил на шаг и покрепче уперся ногами в землю, изготовившись к атаке. Трансформация готова была начаться в любую минуту.

– Почему ты так думаешь? – холодно спросил он.

– Я не думаю, я знаю, – ответил ему менестрель. – Дело в том, что мы оба – оборотни.

Казимир ахнул. На скулах Люкаса появились клочья шерсти. С гулким смехом Люкас сбросил с плеч плащ, и он лег на землю словно густая тень. Свет полной луны упал на его преображающееся тело, и Казимир увидел длинные жилистые ноги, массивный торс, хищную волчью морду с глазами, мерцающими оранжевым огнем. От шерсти его поднимался серебрящийся пар.

Казимир отступил назад еще на один шаг и начал собственное превращение. Мышцы вскипели, проступили грубые жесткие волосы, кости рассоединились и, изогнувшись, соединились вновь. Конечности изгибались, а во рту появились многочисленные острые зубы. Сердце его, раскалившись чуть не до красна, подогревало и ускоряло ужасную метаморфозу. Все это время Казимир не отрывал взгляда от чудовищной твари, некогда бывшей Герконом Люкасом.

– Я узнал о твоем проклятье в тот самый момент, когда впервые увидел тебя, – проскрипел Люкас. – Я почуял твою волчью кровь.

Не успел он договорить, как из темноты выскочила серая тварь и встала рядом с ним. Затем из-под деревьев появилась другая. Третья выскользнула откуда-то из-под папоротника, и черный кожаный нос Казимира почувствовал их запах.

Это были волки.

– Иди сюда, Казимир, – позвал его Люкас. – Иди, займи свое место среди волков. Ты принадлежишь к нашему племени, а не к миру людей.

– Чего ты от меня хочешь? – прорычал Казимир.

– Разве это не понятно, Казимир? – прошипел Люкас. – Я твой учитель, который учит тебя твоей подлинной природе. Я даю тебе власть и силу.

– Ты – учишь меня? – прорычал Казимир сквозь оскаленные острые зубы. – С чего бы это?

– Потому, Казимир, – ответил Люкас с хищной улыбкой, – что ты еще щенок, зародыш!

Казимир молча смотрел на Геркона Люкаса.

– Иди же сюда, слабое существо! – поманил его бард. – Луна еще высоко, у нас остается достаточно времени для хорошей охоты.

Казимир нахмурил свой волчий лоб.

– Я совершил уже немало убийств, – сказал он. – Я не пойду с вами.

– Мы хищники, а не убийцы, – усмехнулся Люкас. – Сегодня мы охотимся на оленя-пятилетку. Прими же себя таким, каков ты есть, ступай с нами.

Холодный свет луны вспыхнул в глазах Казимира. Люкас махнул ему своей мощной конечностью, вооруженной острыми серповидными когтями, и юноша осторожно приблизился. Люкас ухмыльнулся и, упав на четвереньки, превратился из чудовищной твари в матерого красавца-волка. Казимир последовал его примеру.

Мгновение спустя чуткий нос Казимира уловил сладкий запах добычи, находившейся на расстоянии мили или около того. Ребра его раздвинулись, и он вдохнул сладкий запах полной грудью, чтобы ощутить его каждой клеточкой своего тела.

Он был голоден.

Словно по команде волчья стая снялась с места и пошла на запах. Расталкивая остальных волков плечами, Казимир протиснулся в центр стаи, и на мгновение запах оленя исчез, смешавшись с запахом засохшей крови, потных шкур, с запахом пыли, дождя и мочи. Губы Казимира сами собой изогнулись в экстазе, и по клыкам потекла обильная слюна. Стая тем временем рассеялась веером, и Казимир старался не отставать, бросая взгляд то на одну, то на другую бесшумно мчащуюся тень.

Они миновали дремучий лес, касаясь земли мощными лапами в такт бешеному биению сердец. Окружающее перестало существовать для Казимира. Он огибал древесные стволы и отталкивался ногами от рыхлой влажной земли совершенно механически, не в силах думать ни о чем другом, кроме дразнящего запаха добычи, который снова ворвался в его чуткие ноздри. Жертва была уже где-то совсем близко, и от нее исходил пьянящий волков аромат страха.

Неожиданно перед ними оказался крутой склон, ведущий в глубокую узкую долину. Не раздумывая, стая ринулась вниз, ускорив и без того стремительный бег. Казимир перепрыгивал с камня на камень, стараясь держаться наравне с Герконом Люкасом. Перебравшись через неглубокий ручей, мирно журчавший на дне, они принялись карабкаться вверх по склону на другой стороне. Откос оказался каменистым, и Казимир почувствовал, как саднит изрезанные лапы и как когти со скрежетом скользят по гранитным валунам. Люкас не отставал, без труда приноровившись к его длинным прыжкам. Между деревьями проглянула луна, озарив потемневшие от пота шкуры.

Оказавшись на гребне подъема, они увидели свою жертву в соседней долине. Это был могучий самец с короной ветвистых рогов, венчающих изящную голову между настороженными ушами. Глаза зверя были расширены от страха. Олень стоял, готовый в любую секунду броситься наутек, упираясь в каменистую почву острыми копытцами.

Прыгнув на каменный уступ, Казимир поднял голову к сияющей в небесах луне и издал пронзительный охотничий клич. Ему ответил столь же пронзительный и жуткий вой Люкаса. Остальные волки тоже завыли на разные голоса, так что весь лес застонал переливами мрачного эха.

Олень на мгновение замер, потом в панике ринулся в лес. Казимир взвился в воздух и приземлился глубоко внизу в вихре потревоженных опавших листьев. Оттолкнувшись задними ногами, он помчался дальше по склону, чувствуя, что вся стая несется следом. Вскоре его нагнал Люкас, двигавшийся легкими, высокими прыжками, и вся стая, словно бурная река, сжатая гранитом набережных, ринулась вдоль оврага по следу оленя.

Перевалив через небольшой пригорок, Казимир увидел далеко впереди белый хвост оленя. Взрывая когтями землю и дыша словно кузнечный мех, он удвоил усилия. Чем больше сокращалось расстояние между ним и оленем, тем сильнее становился его запах. Жертва неслась сквозь лес, выбрасывая из-под копыт комки жирного перегноя. Почувствовав, что его нагоняют, олень метнулся вправо, потом влево, и Казимир заметил его выпученные от страха глаза.

Волки приблизились вплотную к своей добыче. Казимир прыгнул вперед и чуть не попал под удар заднего копыта. Люкас прибавил скорость и обошел оленя с одного бока, в то время как Казимир, поняв его маневр, зашел с другой стороны. Олень повернул к нему свою узкую голову и посмотрел остановившимися глазами на страшные челюсти.

Казимир бросился, прокусив белый мех и вонзив клыки в горячую, соленую плоть. Олень споткнулся под его тяжестью и покатился по земле. Острое копыто болезненно ударило Казимира по ребрам, но он не разжал зубов. Олень отчаянно забился на земле, пытаясь вырваться, но тут остальные волки набросились на него со свирепым рычанием. Острые зубы хватали животное за ляжки и рвали мокрую от пота шкуру на боках. Олень еще несколько раз дернулся и затих. Все было кончено.

Казимир сумел оторваться от туши только после того, как наелся до отвала. Беззвучно ступая по мягкой земле, он отошел от урчащих хищников и скрылся в лесу.

Геркон Люкас, все еще в волчьем обличье, поднял голову и посмотрел ему вслед долгим взглядом. Когда Казимир исчез из вида, Люкас опустил свою испачканную в крови морду и снова занялся добычей.

ГЛАВА 12

На следующее утро восход солнца застал Казимира бодрствующим. Он сидел в кресле на балконе своей спальни, заложив руки за голову и положив ноги на перила. Яркое солнце сверкало на влажных от росы крышах Гармонии. Глядя на сонный еще город, Мейстерзингер наблюдал за воробьями, перелетавшими от дома к дому.

Один из воробьев, трепеща крылышками, подлетел к увитому плющом балкону и уселся на перила в нескольких дюймах от ног Казимира. Пристально разглядывая птицу, юноша заметил зябкое дрожание перьев.

– Лети-ка ты лучше на юг, пташка, – пробормотал он негромко. – Зима идет.

Не слушая его, воробей рассеянно поскакал по перилам туда, где вился стебель плюща, украшенный красно-золотыми листьями. Острый клюв сорвал с сухой ветки прокисшую ягодку, потом воробей взмахнул крыльями и полетел по своим воробьиным делам.

Казимир следил взглядом за его полетом, а сам припоминал события прошлой ночи. Он все еще чувствовал в своей груди пьянящий аромат полуночного воздуха и помнил, как дрожала земля под его стремительными ногами. Никто не смог бы противостоять ему вчера, никто не смог бы сравняться с ним – даже Геркон Люкас. А что за добыча был этот олень! Что за сладкое мясо! Как приятно было на полном скаку пригнуть к земле его голову, вонзить клыки в его упругую и мягкую шею, опрокинуть и терзать горячую плоть, не чувствуя уколов совести и вины!…

Теперь, чувствуя, как в легкие его вливается свежий утренний воздух, Казимир ничего не желал так сильно, как снова начать охоту – не одному, как это было на протяжении восемнадцати долгих лет, а в стае, во главе таких же, как он, хищников. Теперь он больше не был одинок.

В спальне за его спиной раздался предательский скрип петель, потом раздался осторожный шорох протертых кожаных подошв по полу.

– Доброе утро, мастер Казимир, – неуверенно сказал мальчик-слуга.

Шумно вздохнув, Казимир сделал ему знак встать перед собой.

– Что такого важного случилось, что ты решился потревожить меня в столь ранний час?

Гладкие кожаные подошвы зашаркали по паркетному полу, и юный паж остановился рядом с Мейстерзингером.

– Давай, выкладывай, – поторопил его Казимир.

– Жрец Милила Густав мертв! – выпалил мальчишка.

Казимир почувствовал, как горло его стиснуло внезапной судорогой, и помрачнел Густав мертв?

По шее его пробежал холодок, и он вздохнул снова. Отвернувшись от пажа, он посмотрел вниз, на просыпающийся город. Воробьи продолжали виться над крышами, не обращая внимания на появляющихся редких людей.

После нескольких минут раздумья Казимир протянул руку и взял мальчика за плечо.

– Иди, найди Ториса и позови его сюда.

Паж не медля выбежал из комнаты, и Казимир закрыл лицо руками.

– Волк снова нанес удар, – задумчиво пробормотал он, снимая ноги с перил балкона и скрещивая на груди руки. Озноб пробежал по его телу.

«Я не могу остановиться, не могу излечиться, не могу не убивать», – подумал он и медленно поднялся. Не успел он войти в спальню, как раздался стук в дверь.

– Входи, Торис.

Дверь широко распахнулась, и на пороге возник темный силуэт юноши. Он медленно шагнул в комнату.

– Что случилось, Казимир? – спросил он вместо приветствия.

Казимир знаком велел ему подойти ближе, и Торис с беспокойством приблизился.

– Скажи, Кас, что произошло?

– Густав мертв, Торис, – холодно объяснил Казимир.

– Мертв?! – ахнул Торис.

– Должно быть, это я убил его своим ударом.

Торис прикоснулся пальцами к безвольно опущенным рукам друга.

– Не вини себя, Казимир. Ты же не хотел его убивать.

– Но я хотел причинить ему боль.

– Но он, по крайней мере, успел вылечить тебя перед смертью, – сказал Торис, изо всех сил стараясь не проявить своего страха.

– Он избавил меня от проклятья, а я убил его, – тяжело вздохнул Казимир.

Присев на краешек кровати, Торис покачал головой.

– С этим уже ничего не поделаешь.

– Нужно организовать похороны, – отозвался Мейстерзингер, выходя на балкон и глядя на город. – Я хочу устроить в храме торжественную службу, на которую пришли бы все свободные граждане Гармонии. Прежде чем служба начнется, орган должен быть окончательно починен. Я сам выступлю с траурной речью, а заодно – издам указ, согласно которому все граждане Гармонии впредь должны будут молиться в храме.

– Может быть, нужно обратиться к юристам, чтобы они занялись мелкими вопросами?

– Нет, – негромко сказал Казимир не оборачиваясь. – Я хочу, чтобы ты этим занялся. Спланируй похоронную процессию от храма до вершины Саут-Хилла.

Пусть Густава похоронят в том месте, где я когда-то спрыгнул с обрыва. Необходимо также нанять скульптора, чтобы он высек из гранита статую жреца, которая будет стоять в изголовье его могилы. Потом загляни в Хармони-Холл и найди для храма органиста и хормейстера.

Торис, чувствуя как голова его начинает слегка кружиться, потер лоб и переспросил:

– Хормейстера и органиста? Но кто станет жрецом Милила?

Казимир медленно обернулся к нему.

– Жрец обладает властью лишь ненамного меньшей, чем власть Мейстерзингера. Враждебно настроенный жрец мог бы сбросить меня с моего поста. Я не могу доверять никому, кроме тебя.

– Что? – удивился Торис.

– Хормейстер будет петь для тебя, а органист – играть. Я же буду указывать тебе, о чем проповедовать прихожанам с кафедры собора. Тебе нужно будет только научиться молиться, да еще подзубрить кое-что о житии и деяниях нашего бога.

– Но мне только шестнадцать лет! – возразил Торис.

– Я стал Мейстерзингером в восемнадцать.

– Никто не станет меня слушать, – попытался настоять на своем юноша.

– Но зато все станут слушать меня, – негромко ответил Казимир.

– Не надо, Кас, – умоляющим голосом попросил его товарищ.

– Все уже решено, – без колебаний ответил молодой Мейстерзингер.

* * *

Вздрагивая от холода, Торис стоял в каменном коридоре, соединявшем храм с залой для собраний храмовых послушников. Сквозь закрытые двери до него доносилась музыка органа, смешивающаяся со стоном зимнего ветра. Торис плотнее закутался в свою рясу из вышитого золотыми нитками шелка и посмотрел в одно из окон, прорубленных в стене коридора. Сквозь древнее неровное стекло он увидел беснующуюся метель, которая укутывала город холодным снежным покрывалом.

«Целых четыре месяца стоят холода, – подумал он уныло. – Скорее бы уж кончилась эта проклятая зима!»

И все же вой холодного ветра он предпочитал стонам и завываниям огромного органа. С тех пор как инструмент был починен к похоронам Густава, Торис всякий раз, стоило только органу зазвучать, жалел о том, что он не остался в разломанном виде. Особенно жаль ему было многочисленных прихожан, чье присутствие Казимир объявил обязательным на каждом таком душераздирающем концерте.

Тем временем инструмент в последний раз оглушительно рявкнул и замолчал. Было слышно только, как со стуком закрываются его многочисленные клапаны и регистровые заслонки. Возведя очи к сводчатому потолку коридора, Торис вознес беззвучную благодарность Милилу. Он еще не решил, верит ли он сам в этого пасторального бога музыки и песен, однако положение жреца ко многому его обязывало.

Подобрав свои развевающиеся одеяния, Торис распахнул дверь и вошел в теплое, пропахшее курениями и ладаном главное святилище. Он всегда приходил сюда, когда Казимир читал свои проповеди. За шесть месяцев, которые прошли со смерти Густава, молодой Мейстерзингер превратился в страстного и красноречивого оратора. Его выступления одинаково согревали сердца бедняков и богачей даже холодной зимой.

Оказавшись на краю церковного нефа, Торис увидел Казимира. В последнее время он выглядел бледным и исхудавшим, как мертвец в могиле, однако нездоровая бледность лица лишь подчеркивала страсть, звучащую в его голосе.

Казимир оперся своими тонкими руками о край кафедры и набрал в грудь побольше воздуха. Очередной порыв холодного зимнего ветра пронесся над храмом и загремел на крыше разболтанной черепицей.

– Эти зимы… – начал Казимир и замолчал, качая головой. – Эти зимы с их глубоким снегом, с безжалостными и холодными ветрами изгоняют нас с улиц и заставляют бежать от негреющего зимнего солнца к нашим крошечным очагам, свет и огонь которых есть всего-навсего жалкое подобие лета. Скорчившись у огня и закутавшись в шерстяные одеяла, мы порой задумываемся о том, как стал наш мир столь жестоким и неприютным. Неужели Милил не слышит больше наших песен? Неужели Милил перестал любить нас? Может быть, даже его музыка не способна проникнуть в этот хладный и бессердечный мир?

Казимир сделал еще одну долгую паузу, прислушиваясь к завываниям ветра.

– В небесном хоре Милила особой красотой выделялся голос крестьянина Ольи. Пока он был жив, руки его покрывались шрамами, как у всякого рядового виллана, а плечи сгибались под тяжестью работы, которую он делал для своего хозяина. Жизнь его была безрадостной, горькой и нелегкой, однако он не замечал этого, мечтая о Небесах. Вскоре сорвавшийся топор милосердно освободил его душу от тела, и Олья присоединился к небесному хору Милила.

И вот тогда его голос зазвучал приятней и чище, чем даже голоса святых. Тупой крепостной крестьянин исчез, но у его души оказался бесподобный, несравненно сладкий голос.

Милил полюбил жалобные и тоскливые песни Ольи, которые разбили сердце бога. Он был так тронут песнями своего слуги, что заплакал сам и отвернулся от мира земли. Так настала первая зима.

На землю опустились холод и мрак, завыли ветры и выпал снег, убившие многих и многих. Стенали женщины и в голос плакали мужчины, но их жалобные крики и мольбы не достигали ушей Милила. Бог не слышал ничего кроме песни Ольи. Только когда к голосу людей присоединились голоса левиафанов и соловьев, услышал Милил их отчаянную мольбу. Очнувшись от охватившей его задумчивой печали, он обратил свои глаза к земле и снова пробудил Солнце.

Потом он сказал Олье: «Как случилось, что твоя суровая и грубая жизнь, прошедшая в трудах, породила голос столь прекрасный, что даже я был зачарован им?»

«Мой голос не так уж прекрасен, как ты говоришь», – ответил ему Олья.

«Может быть, ты поешь не так точно, не в том размере и не в той тональности, – сказал Милил, – но именно твоя песня затронула во мне струны совершенной печали».

«Значит, прекрасна печаль, а не мой голос», – возразил ему Олья.

«Но почему среди моего счастливого хора один ты плачешь и грустишь?»

«Я печалюсь о том, что жизнь моя, которую я провел в мечтаниях о твоих Небесах, давно прошла», – отвечал ему Олья.

«Но ведь кроме этой мечты не было в твоей жизни ничего прекрасного, – заметил ему на это Милил. – Жизнь твоя была коротка и горька, и разве не мечта о моих Небесах помогла тебе скрасить твое жалкое бытие?»