Ravenloft (№4) - Сердце полуночи

– Это неотложное дело! – продолжал увещевать его Торис.

За все время их разговора Казимир не сделал ни одного движения, никак не проявив своего отношения к тому, что говорил Торис. Казалось, он целиком погрузился в созерцание садовника, который трудился внизу со своими подручными. Только когда молодой жрец приблизился и потянул его за рукав, Казимир процедил сквозь зубы:

– Неотложных дел больше нет, Торис. Выпустив подол своей длинной рясы. Торис положил руку на плечо товарища.

– Ты всегда находил для меня время, Кас. Прошу тебя, не отворачивайся от меня теперь.

Мейстерзингер в крайнем раздражении посмотрел на него, оставив созерцание сада. Его тонкие пальцы нервно теребили подбородок.

– Ну хорошо, – кивнул он. – Что у тебя за срочное дело?

– Может быть, мы хотя бы присядем? – предложил Торис, указывая на несколько кресел, стоявших у окна.

Казимир коротко кивнул и с мрачным видом уселся в ближайшее.

– Выкладывай! – повторил он.

– Понимаешь ли, Казимир… Я услышал в храме голоса…

Взгляд серебристо-серых глаз Казимира, устремленный на жреца, был мудр и внимателен, а говорил Мейстерзингер низким, напоминающим глухое ворчание голосом.

– И теперь ты хочешь запирать двери храма после наступления темноты?

– Нет, – ответил с легкой улыбкой Торис. – Эти голоса говорили со мной.

Мейстерзингер некоторое время сидел неподвижно, обдумывая услышанное. Наконец он повторил с озадаченным выражением лица:

– Ты слышал голоса, которые разговаривали с тобой?

– Да, – кивнул Торис. Потом он добавил:

– Если быть точным, то я слышал один особенный голос, который обратился ко мне.

– И что же сказал этот голос? – отрывисто спросил Казимир.

– Он сказал, – а это был действительно он, не она и не оно… – Прежде чем продолжить, Торис опустил глаза и принялся разглядывать богато украшенный вышивкой коврик под ногами. – Он сказал, что ты солгал мне.

На лоб Казимира упала прядь иссиня-черных волос, закрывая глаза, но он не спешил отвести их в сторону.

– Я солгал тебе? Кто же этот таинственный «он», который называет меня лжецом? Сказал ли он, в чем я тебя обманул?

– Я не знаю, кому принадлежит этот голос, – твердо ответил Торис, не обращая внимания на сарказм, прозвучавший в голосе Казимира. – Достаточно того, что я услышал о тебе. Голос сказал, что ты остался оборотнем, волколаком.

Губы Казимира сами собой вытянулись в тонкой, язвительной улыбке. Он даже сделал попытку засмеяться, однако смех у него вышел сухим, неискренним. Странно прозвучал он в огромной и пустой зале, повторенный эхом и сопровождаемый чуть слышным дребезжанием оконных стекол. Торис молча ждал ответа.

– Что заставило тебя подумать об этом, дружище? – спросил в конце концов Казимир.

– Что? Голос, разумеется, – холодно отозвался Торис.

Казимир перестал смеяться и наклонился к Торису.

– Так значит, ты черпаешь информацию из сумасшедших голосов, которые то ли есть, то ли их нет? – спросил он с улыбкой.

Торис поднялся с кресла и, заложив руки за спину, в задумчивости отступил ближе к окну.

– Вне зависимости от того, живет ли это проклятье в твоей крови или нет, оно не отпускает тебя. Я вижу зверя даже сейчас – в твоих глазах, в чертах твоего лица. Это похоже на яд, который медленно разъедает кожные покровы твоего тела, стараясь попасть в кровь и добраться до сердца.

– А как насчет проповедей, которые я читаю в храме? – возразил Казимир, так-же поднимаясь. – Разве они ничего не значат? Как насчет усилий на благо бедных, которые я прилагаю? Как насчет моих праздников, моих указов и распоряжений? Разве это не имеет никакого значения?

– Ты пытаешься оправдать одно другим, – сказал Торис, поворачиваясь к Казимиру всем телом. – Ты пытаешься уравновесить свое проклятье своими добрыми делами. Но объясни, Казимир, зачем оправдываться, если проклятье побеждено?

– Оно побеждено! – выкрикнул Казимир.

– Разве? Даже Юлианна заметила, что с тобой творится что-то неладное. В глазах Казимира полыхнул гнев:

– Держись подальше от Юлианны! Не смей говорить ей о моем проклятье и не пытайся увезти ее от меня. Я убью всякого, кто встанет между мной и ею!

– Именно это я и имею в виду, – кивнул Торис. – Ты только послушай самого себя!

Казимир стремительно шагнул к Торису и прорычал прямо ему в лицо:

– Мое проклятье оставило меня. Но если бы это было не так, что бы предпринял ты, жрец Милила?

Стараясь сохранить спокойствие, Торис рассматривал покрасневшее от гнева лицо друга.

– Как жрец Милила я попробовал бы еще раз очистить тебя от греха.

– Напрасная трата времени, – отмахнулся Казимир, отходя в сторону и отворачиваясь к окну. – Я уже один раз прошел через этот обряд, и он мне не помог. Милила либо не существует, либо он мертв. Даже если он все еще существует где-то, я не могу надеяться на него. Что он за бог? Что за безжалостный и жестокий идол? Даже ты, Торис, – слабый и смертный человек, как и все мы, – даже ты жалеешь меня! Ты не отказываешь мне в спасении! Неужели Милил слабее тебя?

Торис прогудел себе под нос коротенькую молитву, отводя в сторону богохульство.

– Ты говоришь, Милил мертв?

– Возможно.

– И ты считаешь так только потому, – продолжал Торис, наступая на своего друга, – что Милил не избавил тебя от проклятья?…

– О каком проклятье речь? – донесся от дверей залы приятный глубокий баритон.

Геркон Люкас.

Улыбаясь обычной своей хитрой улыбкой, бард шагнул в комнату. Темная накидка колыхалась за его плечами словно сложенные крылья. Сдернув с головы свою темную широкополую шляпу, он низко поклонился, и Торис неуверенно попятился. Лицо его покраснело. Геркон Люкас тем временем выпрямился и легким шагом направился к жрецу и Мейстерзингеру.

– Позвольте мне повторить мой вопрос, почтенные господа. О каком именно проклятье вы говорили?

Торис открыл было рот, однако Казимир опередил его.

– Проклятье состоит в том, что мне постоянно мешают посторонние, – сказал он сердито.

Люкас пожал плечами с таким видом, словно все сказанное к нему не относилось.

– Да, это действительно неприятно, – заметил он.

– Чему я обязан честью видеть вас? – коротко и официально спросил Казимир.

Люкас демонстративно покосился в сторону Ториса, намекая что хотел бы поговорить с Мейстерзингером конфиденциально.

– Эта информация носит довольно секретный характер, господин.

– Мой жрец или я – это одно и то же, – ледяным голосом парировал Казимир.

Уголки рта Люкаса слегка опустились, придав ему выражение смиренного всепрощения, которое бывает у взрослых при виде закапризничавшего малыша.

– Может быть, мне все-таки следует отложить этот вопрос до тех пор, пока мы не останемся вдвоем? – продолжал настаивать он.

– Нет, Казимир, – вставил Торис. – Я получил ответ на свой вопрос. К тому же для господина Люкаса было бы позором проделать весь путь от Скульда и получить от ворот поворот.

Торис прошел между Мейстерзингером и Люкасом, чуть не упал, запутавшись в свой длинной рясе, и поспешно подобрал ее полы. Казимир молча смотрел ему вслед. Когда дверь за жрецом тихо затворилась, он повернулся к Люкасу.

– Надеюсь, твое дело действительно важное.

С лица барда исчезла его хитрая улыбка.

– У меня не бывает не важных дел, – Люкас сунул руку себе в карман и, порывшись там, извлек некий деревянный предмет, похожий на обрезок доски.

– Я сегодня проходил по базару и встретил там старьевщика, который торговал разным старьем. Среди его барахла я нашел вот это…

Люкас небрежно бросил деревяшку на небольшой деревянный столик. Она скользнула по столешнице, и острые края предмета оставили на полированной поверхности тонкие царапины.

Это была маска Раненого Сердца, в которой Казимир выступал на турнире трубадуров.

– Упомянутый старьевщик сказал, что нашел эту безделушку в костровой яме возле амфитеатра. Он просил за нее шесть медных монет, – продолжал Люкас.

Казимир смотрел на закопченную маску, словно загипнотизированный ее насмешливым оскалом. Перья, некогда украшавшие ее сверху, сплавились от жара и превратились в черные шарики над черным лицом. Лоб над правым глазом был проломлен, и от этого усмешка неподвижного лица стала еще более безумной и дикой. Белая краска потемнела от огня и растрескалась.

Голос Геркона Люкаса заставил Казимира оторваться от воспоминаний.

– Я сумел выторговать ее у старого скряги за три медяка. На мой взгляд этой суммы вполне достаточно, особенно если учесть каким было твое прошлое.

– Что ты знаешь о моем прошлом? – спросил Казимир, отрывая взгляд от маски.

Выражение лица Люкаса стало серьезным.

– Мне известно только одно: волк спас тебя из приюта, волк спас тебя от Зона Кляуса, волк возвел тебя на трон и расправился с теми, кто мог помешать тебе править. Неужели ты не понимаешь этого сам, Казимир? Всем тем, что ты имеешь, ты обязан зверю, живущему внутри тебя. Та половина тебя, которая все еще остается человеческой, ничего для тебя не сделала. Когда ты пытаешься отречься от зверя, ты обращаешься в ничто. Только становясь зверем, ты можешь жить по-настоящему.

– Что побудило тебя произнести сию диатрибу? – прошипел Казимир.

– Только одно, – проворчал в ответ Люкас. – Вчера я узнал о твоей дурацкой помолвке с Юлианной. Что это с тобой, Казимир? Сдается мне, ты хочешь приковать себя к своей человеческой половине цепями брака. Неужели ты хочешь погибнуть сам и погубить девушку вместе с собой?

Казимир схватил со стола обугленную маску и посмотрел на нее еще раз.

– Это не мое прошлое, – сказал он. – Ты указываешь на мою тень и говоришь, что это – я сам.

Он положил маску на стол и показал барду испачканные сажей руки.

– Взгляни, на моих руках грязь, грязь моей тени. Я не могу смыть эту грязь, хотя я и пытался. Возможно, это окажется по силам Юлианне. Она – чистое и сильное человеческое существо, не тронутое…

Люкас схватил Казимира за волосы и гневно прокричал прямо ему в лицо:

– Забудь о Юлианне! Тень, это и есть настоящий ты, Казимир. В ней – все твое могущество. В ней – твоя жизнь! Отмени свадьбу, обуздай своего жреца, откажись от своей глупой человечности! Ты – зверь, и ничего больше в тебе нет! Кулак Казимира врезался в челюсть наставника, и тот упал на спину, смешно дрыгая ногами. Склонившись над ним, Казимир со злобой спросил:

– Как ты смеешь командовать мной в моем собственном доме?

– Не забывай о том, что я умею, – прорычал Люкас поднимаясь. – Не забывай о моем могуществе.

– Будь ты проклят вместе с твоим могуществом! – воскликнул Казимир, поднимая маску Раненого Сердца высоко над головой. – Это не я!

С этими словами он с силой швырнул маску на каменный пол. Обугленное дерево разлетелось вдребезги со звуком, с каким бьется очень толстое стекло. Мелкие щепки и легкие угольки полетели в разные стороны, оставляя на светлом полу черные грязные следы.

Казимир поглядел на дело рук своих и указал испачканным в саже пальцем на дверь.

– Убирайся отсюда, Люкас. Отныне ты не должен будешь появляться ни в этом зале, ни в моем совете, ни в моем Амфитеатре и ни в каком официальном собрании Гармонии. Я отказываюсь от твоей темной ночной жизни и отрекаюсь от волка в себе! Ступай!

Глаза барда, лишенные какого бы то ни было выражения, повернулись к юноше. Люкас надел шляпу и легко зашагал к двери. У самого порога он наступил каблуком на обугленную щепку от маски и медленно надавил, поворачивая ногу из стороны в сторону. Раздался противный сухой скрип.

– Даже боги не в силах изгнать из твоего тела и души чудовище, поселившееся там, Казимир. Ты говоришь, что отрекаешься от волка, но не тебе это решать. Некоторое время ты можешь притворяться обычным человеком, но это будет жизнь, полная лжи. Голод непременно проснется в тебе, Казимир. Ты убьешь снова, и, когда это случится, твое правление в Гармонии придет к концу.

Нарочито медленно Люкас отвернулся от Мейстерзингера, открыл дверь и вышел из комнаты.

* * *

– Доброго дня, псарь! – крикнул Геркон Люкас, прикрывая глаза от яркого полуденного солнца. Он сидел на садовой скамейке и, облокотившись на ее спинку, смотрел, как тощий слуга пытается справиться с оравой охотничьих псов на сворках. Несмотря на все его усилия, псы тащили человека за собой через сад к скамейке, на которой сидел легендарный бард. Наконец они окружили его со всех сторон и принялись обнюхивать его одежду.

Человек подозрительно оглядел Люкаса.

– Вы сказали – «псарь»? Люкас указал на стаю:

– Это ведь собаки, не так ли? Легкая тень недоверия на лице старика стала заметнее.

– Я предпочитаю имя, данное мне родителями. Меня зовут Вальсарик.

– Ох, – отозвался Люкас с наигранным удивлением и с ухмылкой, в которой не было и намека на извинение. – Если мы собираемся звать друг друга по именам, то мое – Геркон Люкас.

– Да, я знаю, – ответил ему слуга и потянул за повод, впрочем – без особого успеха. Псы продолжали агрессивно обнюхивать затянутые в чулки ноги барда.

– Прекрасные у вас собачки, – небрежно заметил Люкас.

Вместо ответа Вальсарик сильнее потянул за ременные поводки, так что сморщенные мокрые носы оказались на некотором расстоянии от ног певца.

– Прошу прощения, сударь. Обычно они не ведут себя так агрессивно по отношению к людям.

– По отношению к людям – нет… – эхом отозвался Люкас. – А по отношению к другим существам?

– Да, – твердо ответил Вальсарик. – Это охотничьи собаки, выдрессированные охотиться на волков. Это волкодавы, сэр.

– В самом деле? – спросил Люкас без особого интереса. Потянувшись, он зевнул и подставил солнечному свету лицо. Потом его взгляд остановился на маленьком мальчике, игравшем на другом конце сада.

– Какой прекрасный сад! – заметил он. – Не кажется ли вам, что столь злобные и сильные псы не особенно уместны в этом… райском уголке?

– Я только что вернулся с ними из восточного леса, – Вальсарик обежал рассеянным взглядом ухоженный и аккуратно подстриженный сад, но резкий рывок заставил его снова обратить свое внимание на собак. – Таким тварям необходимо много бегать, чтобы поддерживать форму.

– О, да! Я знаю! – отозвался Люкас с обезоруживающей улыбкой.

Наклонившись вперед, он почесал своими тонкими пальцами бархатистую шкуру одного из страшных псов, шепча что-то ласково-успокаивающее в настороженное ухо животного. Пес неуверенно махнул хвостом.

Вальсарик зорко следил за этим обменом любезностями, а когда заговорил, то в его голосе прорвались резкие нотки:

– Псарня примыкает к саду, – сказал он, кивком указывая на приземистое квадратное строение, скрытое за садовой оградой.

Взгляд его при этом ни на секунду не отрывался от барда, который продолжал что-то нашептывать собаке. Лицо его насупилось еще больше, и он с рассеянным видом добавил:

– Туда и оттуда нет другого хода, кроме как через сад.

Выпрямившись, Люкас принялся в упор разглядывать негостеприимного слугу, а затем медленно произнес:

– Любезнейший мой Вальсарик! Вам нет нужды бояться того, что я вдруг оказался в саду вашего господина.

– В самом деле? – напрямик спросил Вальсарик.

– Да. Я его давний и близкий друг.

– Это мне известно, – покачал головой старик-управляющий и всем весом налег на поводки. С огромным трудом ему удалось оттащить храпящих псов от ног Геркона Люкаса и направить их в сторону.

– Доброго дня, добрый Вальсарик! – крикнул ему вслед Люкас.

– И вам того же, – отозвался старик ровным голосом. Затем он что-то приказал собакам и повел, а точнее, потащил их за собой по садовой дорожке, в обход невысокой стены загораживающей вольеры псарни.

Глубоко вдохнув свежий весенний воздух, Геркон Люкас обратил свое внимание на маленького мальчика, который продолжал играть неподалеку от стен усадьбы. Это и была та самая цель, ради которой он пришел сегодня в этот сад. Ребенку не могло быть больше четырех лет от роду, и он как нельзя лучше подходил для изобретенного Люкасом плана. Собственно говоря, стоило ему только увидеть малыша с дороги, как он сразу понял – именно этого ребенка он должен заполучить во что бы то ни стало. Пока ему не встретилось никаких препятствий. Он спокойно вошел в сад через ворота, где почтительный привратник узнал и поклонился ему, и уселся на скамейке на виду у малыша. Вот уже на протяжении часа он наблюдал за тем, как мальчуган носится, весело скачет и ползает по аккуратно подстриженной траве газона, взвизгивая от восторга. Судя по всему, он не без успеха спасался от воображаемого врага. Его крики всякий раз заставляли Геркона Люкаса вздрагивать от удовольствия.

Он отвел свой взгляд только тогда, когда в окне усадьбы появилась мать малыша. Заботливо и нежно она поглядела вниз, на сына, и Люкас прищурился.

Губы его изогнулись в жестокой улыбке, и он прошептал сквозь стиснутые зубы:

– Для каждой ловушки нужна подходящая приманка, такая, чтобы зверь пошел на нее повинуясь своим самым сильным инстинктам…

Некоторое время его голодный взгляд метался между женщиной и ее ребенком, затем улыбка на его губах стала чуть шире.

– Ты подходишь для моих целей гораздо лучше, малыш. Честное благородное слово…

Поднявшись, Люкас зашагал к воротам, ведущим в сад.

В сотне футов от него женщина вдруг заметила, кто это выходит из ворот. С усилием растворив тяжелую раму, она пронзительно закричала:

– Иоганн! Ступай домой! Сейчас же!

* * *

Круглая луна освещала безмолвную псарню для охотничьих собак. Огромные волкодавы лежали на соломенных подстилках в своих домиках-клетках и спали, положив головы на вытянутые лапы. Их шумное дыхание, напоминающее звук глодающей дерево пилы, наполняло небольшую деревянную хижину, заглушая даже пронзительный стрекот сверчков снаружи. Время от времени то одна, то другая собака взвизгивала во сне от укуса паразита или скребла когтистой лапой по дощатому полу. Ни одна из них, однако, не просыпалась, во всяком случае надолго.

Кроме собачьего храпа, воздух был наполнен резкими запахами мочи, мокрой псины и гниющей соломы. Удушливый запах исчезал только тогда, когда свежий ночной ветер врывался в помещение сквозь забранные деревянной решеткой вентиляционные отверстия, расположенные высоко над полом. Один их таких порывов добрался до свернувшейся клубком на соломенной подстилке суки.

Ветер принес с собой запах человека.

Собака мгновенно проснулась и понюхала воздух. Она узнала этот запах. Это был не Вальсарик, а тот, другой…

Собака поднялась на затекших сильных лапах, выгнув спину, потянулась и снова принюхалась. Да, этот запах невозможно было не узнать. Надушенный аристократ, едва пахнущий чем-то лесным, диким. Мрачный человек с сияющими глазами.

Собака еще раз потянулась, разминая усталые мускулы, и с любопытством посмотрела на вентиляционное отверстие, находившееся над ее головой. Сквозь просветы между толстыми деревянными прутьями она видела лишь черное небо ее сверкающими на нем звездами, но не видела никакого человека. И все же обоняние ее не обманывало. Человек был совсем рядом, он стоял прямо под вентиляционным отверстием и, может быть, даже прислонился к стене спиной.

Собачьи когти застучали по деревянному настилу, когда она сделала враскачку несколько шагов к стене. Потом она поднялась на задние лапы, так что передние немного не доставали до края вентиляционного отверстия. Запах стал так силен, что черный нос суки сморщился. Торчащие уши развернулись в сторону вентиляционного отверстия.

Человек за стеной что-то шептал.

Странная шипящая речь человеческого существа подействовала на собаку гораздо сильнее, чем все привычные слова языка людей. Шепот, доносящийся из-за стены, был насыщен незнакомыми командами и приказами. Собака никогда не слышала их раньше…

Но в крови ее вспыхнуло пламя, опасное, злобное.

Напрягая все силы, собака в ярости бросилась на решетку вентиляционного отверстия. Прутья деревянной решетки отбросили ее назад. Без малейшего промедления собака бросилась на них снова, сильно ударив по прутьям передними лапами и массивной головой. Потом еще раз. Всякий раз после столкновения она неловко падала на спину или на задние лапы.

Остальные собаки проснулись от шума и, поджав хвосты, забились в утлы своих клеток. Собака прыгнула на решетку вентиляции в четвертый раз. Под ударом тяжелого тела центральные прутья решетки затрещали, но дерево еще держалось.

Собака упала на грубый деревянный пол, но тут же вскочила на ноги. Из расцарапанной морды и из носа сочилась кровь, но она снова прыгнула вверх. Один прут переломился с громким щелчком В свете луны на деревянной решетке заблестел мокрый кровавый отпечаток собачьего носа.

Крепкие когти заскребли по настилу, и собака прыгнула еще, сломав сразу два прута. Так продолжалось еще несколько минут, неловкими усталыми бросками пришедшее в неистовство существо атаковало вентиляционное отверстие до тех пор, пока последние части деревянного переплета не уступили бешеному напору тяжелого тела. Острые щепки вывалились в прохладную ночь снаружи, а следом за ними в последнем прыжке метнулась и собака.

Она оцарапала об острые обломки свое нежное брюхо и негромко взвизгнула, а потом со шлепком приземлилась на холодную землю с внешней стороны псарни.

Человек исчез.

Собака, словно не чувствуя боли в исполосованном брюхе, принюхалась к запахам, которые нес с собой ветер, выискивая запахи пришедшего из леса незнакомца.

Но его нигде не было.

Потом в ушах суки снова зазвучала странная, незнакомая речь. Животное почувствовало, как усталые ноги несут его куда-то по мокрой от росы траве сада. Инстинктивно собака опустила нос к земле, оставляя на росистом лугу слабый запах сочащейся из разбитой морды крови. Достигнув кустов, которые росли возле стены усадьбы, она повернула на тропинку. Вырывающиеся из полуоткрытой пасти облачка белого пара испуганно шарахались по сторонам словно беззвучные призраки.

Собака быстро бежала вдоль фундамента здания. Шерсть на исцарапанном теле стояла дыбом, короткие толстые усы на морде ощетинились. Сука не чувствовала своей добычи, не зная пока, на кого она охотится.

Но она именно охотилась.

Как только она завернула за угол, в глаза ей ударил яркий лунный свет. Собака отвернулась к стене усадьбы, где темнел целый ряд широких и темных окон. Взгляд ее сам собой остановился на одном из них: откуда-то она знала, что это именно то окно, которое ей нужно. Как и остальные, оно было темным и лишено занавесок, но там, за стеклом, собака разглядела некий предмет и затанцевала на месте.

Это было что-то маленькое, неподвижное, безжизненное.

Немигающие глаза смотрели куда-то в пространство.

Собака не раз видела, как маленький человек таскает это за собой и разговаривает с ним так, словно ожидает ответа. Но ответа он так ни разу не дождался.

Лапы собаки повлекли ее к окну, сначала медленно, потом рысью, потом – стремительным галопом. Темное окно приближалось, становилось все больше и шире. Маленький, неподвижный, безжизненный предмет не мигая смотрел из комнаты прямо на нее.

Собака прыгнула, оттолкнувшись от земли сначала передними, а потом – мощными задними лапами. Тяжелое тело бесшумно взвилось в воздух, а темный прямоугольник окна рванулся ему навстречу. На мгновение собака увидела свое отражение.

В следующий миг ее нос врезался в стекло.

Стекло разлетелось с оглушительным звоном и треском. Свинцовая рама прогнулась и длинные, острые как ножи осколки дождем посыпались в комнату. Изрезанная стеклами собака продолжала свой полет по безупречной параболе, а вокруг, словно в зачарованном сне, со звенящим шелестом сыпались и сыпались сверкающие осколки.

Наконец ее лапы коснулись укрытого ковром пола. Собака сделала еще один плавный прыжок и петляя побежала в темный угол комнаты.

К детской кроватке и дрожащему комочку, который скорчился под одеялом.

С разбега собака вскочила на пуховую перину. В немом ужасе ребенок закрылся одеяльцем до самого подбородка. Собака сделала выпад, и в лунном свете сверкнули клыки, покрасневшие от ее собственной крови. Мальчуган даже не успел крикнуть. Собака развернулась и выдернула безвольно обмякшее тело из его ненадежного укрытия. Спрыгнув с кровати, она по-волчьи поволокла маленькое тельце к окну. Осколки стекла вонзались в подушечки лап, но собака не замедлила бега. Мышцы под ее исполосованной шкурой напряглись, и собака вместе с добычей выпрыгнула в темный сад.

В дверях комнаты появилась женщина со свечой в руке. Лицо ее было искажено ужасом. Последним, что она услышала, прежде чем потерять сознание, был тупой стук маленьких ножек, которые чуть задели за подоконник.

* * *

Геркон Люкас стоял на подножке своего темного экипажа. Не снимая с рук перчаток, он наклонился и перенес внутрь кареты два безжизненных тела. Затворив за собой дверцу, он дал сигнал кучеру, закутанному в темный плащ. Резко щелкнул бич, и карета, влекомая четверкой вороных коней, рванулась вперед. Люкас с удобством развалился на мягком бархатном сиденье, поставив ноги в башмаках на два неподвижных трупа. В карете сильно пахло кровью, и бард с удовольствием принюхивался. Довольно долго он сидел неподвижно, прислушиваясь к грохоту конских копыт и прокручивая в уме свой зловещий план. В конце концов он пошевелился и зажег небольшой фонарь, прикрепленный к потолку кареты.

Оба тела были в плачевном состоянии, изрезанные и утыканные осколками стекла. Люкас некоторое время с отвращением взирал на дело своих рук, потом на лице его появилась сардоническая усмешка. Красная кровь была почти не заметна на красном бархате, которым был обит экипаж изнутри.

Потянувшись во внутренний карман своего парчового кафтана, Геркон Люкас достал небольшой клочок бумаги, аккуратно сложенный пополам. Развернув бумагу, он пристроил ее на колене, а свободной рукой достал из потайного отсека крошечный пузырек чернил и перо. Затем он нажал на скрытую защелку, и в стене кареты открылся небольшой столик. Люкас перенес на него письменные принадлежности и, задумчиво пожевав губами, пробормотал:

– Как мне получше написать это? Он поднес к губам кончик пера.

– У меня есть приманка, но я должен сообщить об этом женщине. И надо как-то связать это с Казимиром…

Наконец ему в голову пришли нужные слова. Окунув перо в чернильницу, он написал:

Уважаемая госпожа!

– Если вы хотите снова обнять свое дитя, ждите меня по ночам у выхода из усадьбы Мейстерзингера три полнолуния подряд. В одну из этих ночей я выйду к Вам. Вы сразу меня узнаете – я высок ростом, изящен, и буду закутан в темный плащ. Вы должны будете последовать за мной туда, куда я поведу Вас. Не пытайтесь меня задержать, и Вы увидите своего ребенка.

Прежде чем поставить подпись Люкас задумался. В конце концов он закончил:

Искренне ваш. Сердце Полуночи.

ГЛАВА 14

– Уверяю вас, бард Люкас, – донесся скрипучий голос старухи-цыганки. – Я ни за что бы не согласилась выйти из своей кибитки и гадать для первого встречного-поперечного. Только ваша репутация способна была победить мое недоверие.

Геркон Люкас сидел на украшенном резными цветами подоконнике в комнате гостиницы. Сложив на коленях изящные руки, он зорко всматривался в темное пространство за окном. Время от времени его взгляд устремлялся на диск полной луны, которая медленно поднималась над горизонтом, отчасти загороженным крышами домов, однако все внимание его было приковано к пустынной улице перед усадьбой Мейстерзингера.

Цыганка с подозрением смерила Люкаса взглядом, затем достала из-за пазухи шелковый мешочек и опорожнила его на полированный столик из зеленого мрамора. Из мешочка посыпались высохшие мелкие кости, мелодично бренчащие по камню. Рассеянно тронув их своей скрюченной птичьей лапой, цыганка как бы между прочим спросила:

– Что-то иное занимает вас больше, чем чтение прошлого, не так ли?

Люкас медленно выпрямился. Потянувшись, он повернул к сморщенной цыганке ничего не выражающее лицо, и в его глазах вспыхнул странный огонь.

– Прошу прощения, дражайшая Мароза. Боюсь, в последнее время мои мысли находятся в беспорядке. Я очень высоко ценю вашу готовность начать чтение прошлого именно здесь. В конце концов, меня интересуют события, происшедшие в этой самой комнате. Гадание в любом другом месте не дало бы нам искомого результата.

Помутневшие от старческой катаракты глаза цыганки холодно оглядели его, однако голос ее прозвучал вполне любезно.

– Эта комната может быть старше любого из нас, мастер Люкас. Она могла бы многое порассказать нам. Что вы хотите узнать у этих стен, а?

Люкас в последний раз бросил взгляд сквозь неровное стекло и, поднявшись с подоконника, подошел к цыганке. Задумчиво поглаживая свою козлиную бородку, он сказал:

– Я хочу знать, кто останавливался в этой комнате, что делал, что привело его сюда и куда он потом отправился…

Мадам Мароза собрала кости в сухой кулачок и осведомилась деловито:

– Должна ли я искать кого-то конкретно?

Люкас опустился на стул рядом со столиком, и на лице его возникла хитрая улыбка.

– Ваше племя знает меня достаточно хорошо, мадам. Вам, должно быть, известно, что я – отнюдь не глупец. Нет, я не скажу вам, кто меня интересует. Вы будете говорить мне, кого видите, а я, если укажете правильно, остановлю вас.

– Я тоже не глупа, – возразила скрюченная ведьма, протягивая к нему руку ладонью вверх. – Десять золотых… и вперед.

Люкас сунул руку в карман своего роскошного жилета и достал пригоршню монет. Не считая, он вложил золото в дрожащую от жадности руку старухи.