Легенды Колмара (№2) - Малый драконий род

Он поднял меня на ноги. Воспоминание приугасло, стало легче стоять, легче думать. Взяв меня за подбородок, Вариен повернул меня к себе лицом. В холодном вечернем свете серебристые его волосы были подобны инею, а в глубоких зеленых глазах светилось понимание.

— Ланен, ты сейчас слышала предсмертный крик оленя. Должно быть, Джеми нашел то, что искал.

— Быть этого не может! С чего бы мне вдруг стало слышаться такое? — воскликнула я, всерьез испугавшись. — И не говори мне, что олени владеют Истинной речью.

— Нет, сердце мое, конечно же нет. Но иногда так бывает — когда кто-нибудь из кантри делается старым и немощным, ему начинают слышаться подобные вещи: пение птиц, ток соков по древесным стволам, предсмертный писк мелких зверушек, пойманных совой в высокой траве. Дорогая моя, — добавил он мягко, — не слышишь ли ты еще чего-нибудь?

— Забери меня Преисподняя! — проговорила я, широко распахнув глаза, из которых против моей воли текли слезы.

Это было куда хуже давешнего нападения. Меня переполнял страх, ужас — словно передо мною внезапно разверзлась бездонная пропасть. От живых врагов можно убежать или вступить с ними в бой — но от собственного разума нет спасенья.

— Вариен... Проклятье! Да, я слышу какие-то запредельные голоса — ну, то есть я знаю, что это голоса, но не могу разобрать слова.

На мгновение он прикрыл глаза.

— Ланен... — И, вновь подняв на меня взор, продолжал: — Я не знаю, как такое возможно. Тебя поразил недуг, который свойствен лишь кантри. Давно это с тобой?

— С минувшей ночи, — ответила я. И, не в силах сдержаться, выругалась: — Провались все в Преисподнюю и пойди прахом!

Сразу же полегчало.

— А почему ты спросил? — поинтересовалась я. Взгляд его тут же просветлел.

— Тогда это нечто иное. А в остальном ты как себя чувствуешь? Эти его слова вызвали у меня улыбку. Да что там — я просто рассмеялась.

— Как понять — «в остальном»? Помимо того что я вся измоталась, дважды за пять дней была пленницей, билась не на жизнь, а на смерть, видела, как моя ферма сгорела чуть ли не дотла, а мой муж поверг врагов голыми руками? Помимо всего этого, что ли?

— Я говорю серьезно, кадреши.

— Извини, — ответила я, взяв себя в руки. — Просто у нас иногда принято подобное: только таким способом можно справиться с тем, что иначе пересилить невмоготу, — посмеяться над своей напастью.

— Знаю. Мы тоже так поступаем. В остальном тебя ничего не беспокоит?

— Насколько могу судить, нет. Устала вот только, как собака, да живот с голодухи к ребрам прилип — а так, кажется, все в порядке. А что, Вариен?

— С нами такое обычно случается в конце долгой жизни, да и то лишь когда мы долгое время проводим без пищи. — Он покачал головой. — Прости меня, дорогая, я не хочу тебя пугать. Я, должно быть, ошибаюсь, иначе и быть не должно. Не известен ли тебе подобный недуг, встречающийся среди твоего народа?

Я опять улыбнулась:

— Разве что безумие. А я, когда последний раз проверялась, была вроде бы в здравом уме, как и обычно.

Он поймал меня, заключив в свои крепкие объятия, и прижал к себе так сильно, словно боялся, что меня у него заберут.

— Ладно, сердце мое. Давай вернемся к костру, а то это заходящее зимнее солнце вовсе не греет. Быть может, я слишком сгущаю краски. Ты продрогла и утомилась — возможно, это всего лишь игра твоего воображения. Пойдем.

Но когда мы вернулись, то увидели, что Релла с Джеми свежуют оленью тушу, чуть подальше от поляны. Тут-то мне и стало не по себе.

Словами я тут ничего не выражу, потому что тогда и слов-то никаких не было. Только чувства, яркие, как свет после грозы, и бессвязные мысли, словно тени на глубоком пруду...

Я ощущала страстное стремление к нему: долгие годы я не видела его, не слышала даже его голоса. Подступило чувство одиночества: пусть я не представляла, куда мне отправиться и где искать его, но знала, что должна быть с ним, знать, что он жив, здоров. По ночам я парила высоко в поднебесье: искала, высматривала — но все же боялась покинуть пристанище, которое сама себе соорудила.

Мысль о нем вызывала в уме вереницу ярких чувств: радость, семья, дом... Но его не было со мной, и это казалось тяжкой раной, что источала горе и скорбь. Я нуждалась в нем, мне нужно было видеть его рядом. Мир меняется, катится туда, где не видно ни проблеска света. Я не могла больше полагаться даже на своих соплеменников. Я видела, как они вступают друг с другом в схватки, видела смерть, что потрясла меня до глубины души и пригасила даже огонь моего сердца.

Там, где должно быть спокойной воде, я видела тернии, и странное чувство взметнулось кроваво-черной пеленой, словно лютая зима поглотила разом и жизнь, и свет. Мне был нужен он — наставник, друг, отец... Мне нужно было слышать исходившие от него звуки, что находились за гранью понимания, но казались такими близкими, близкими...

Глава 6

ИСЦЕЛЕНИЕ

Майкель

Несчастный безумец — мой господин — сидел в своей постели. Он все еще крепко спал, но на этот раз смеялся во сне, и это говорило об улучшении. Последние два раза он просыпался по утрам с душераздирающим криком, подымая на ноги не только тех, кто был к нему приставлен, но и весь дом. Когда я подошел, чтобы разбудить его, он не стал сопротивляться, как делал это обычно, а расслабился у меня в руках и продолжал посапывать, так и не просыпаясь. Я даже понадеялся, что он пошел на поправку.

Я был целителем в Гундарской гильдии с тех самых пор, как открыл в себе силу целителя. Ему тогда было тридцать пять, а мне едва перевалило за двадцать. За последние четырнадцать лет я был свидетелем произошедших с ним перемен, чему причиной была его связь с магистром Берисом из школы магов — связь эта пагубно повлияла на него. Многие годы я добровольно закрывал на все глаза, однако во время путешествия к Драконьему острову истина стала очевидна: душа Марика порабощена ракшасами. Я намеревался оставить его после возвращения, да так бы и сделал, не вздумай он померяться силами с самим повелителем драконов, понадеявшись на поддержку демонов. Не знаю точно, что там между ними произошло, но когда охранники принесли его на корабль, потерявшего рассудок и беспомощного как младенец, я понял, что не смогу бросить его.

Не будь у нас плодов лансипа, он бы не выкарабкался. Я, разумеется, слышал и знал о подобных вещах, однако всегда считал, что это не более чем легенда, пока своими глазами не увидел, какое чудо произошло с госпожой Ланен после того, как она вкусила один из плодов. Руки ее были обожжены до костей, и чтобы залечить такие ожоги, потребовались бы месяцы — если бы она вообще выжила, — при этом пришлось бы прибегнуть к помощи самых искусных целителей во всем Колмаре. А тут вдруг ожоги исчезли за одну ночь. Руки ее должны были на всю жизнь остаться в ужасных шрамах, изуродованные огнем непонятного происхождения, — но вместо этого остались едва заметные следы. Пусть я спас ее от лихорадки, что охватывала тогда ее тело, но, несмотря на все мое мастерство, она умерла бы в ту же ночь, кабы не плод лансипового дерева.

Один плод я заставил Марика съесть сразу же, едва мы отплыли, — он-то и спас ему жизнь; второй плод я дал ему вкусить, когда мы прибыли в Корли, но на этот раз его благотворное влияние было не столь заметным. Я обратился ко внутреннему зрению — способность эта свойственна целителям — и смог увидеть все перемены, происходившие с ним, пока он ел: было удивительно наблюдать, как его покалеченный, разрозненный разум начинает сращиваться у меня на глазах, подмечать, как даже самое легкое недомогание вмиг оставляет его, следить, как чудодейственная сила лансипа вступает в противоборство с болью, не покидавшей его на протяжении многих лет. Когда он доел плод, эта старая его рана притихла, чего раньше не бывало, и после уже не давала о себе знать с прежней силой, как случалось раньше каждый раз. Не думаю, однако, что причиной тому действие лансипа, хотя целебные свойства плодов и в самом деле поражают. Лично мне кажется, что, поскольку разум его был утрачен, злые твари не сумели отыскать его; в то же время я склонялся к мысли, что, пока Марик жив, ему вряд ли удастся полностью избавиться от этого наказания.

Я вполне надеялся, что он сможет полностью поправиться и встать с постели таким, каким и был, однако эта бредовая надежда вскоре начала гаснуть. Миновало более четырех месяцев напряженных стараний, и за ним уже не нужно было ухаживать как за младенцем, но разум его так и не восстановился. Это напоминало глубокую рану, которая только-только перестала кровоточить. Зажить не зажила, однако и ухудшения можно было не опасаться, а со временем придет и исцеление, дай лишь срок. Правда, уверенности в этом с каждым днем у меня становилось все меньше. Он был в состоянии понимать простые слова, но речь его до сих пор не восстановилась.

К тому же после возвращения с Драконьего острова я ухитрился схоронить его подальше от магистра Бериса. Быть может, если бы мне удалось продержать его подле себя подольше, со временем мой господин полностью поправился бы. Но это лишь предположение. Несколько дней назад Берис дал нам знать, что собирается приехать. Я хоть и был личным целителем Марика, но ведь Берис — глава школы магов, а она располагалось в Верфарене, где и обучают целителей.

Во время выборов верховного магистра принято руководствоваться целым набором качеств: те, кто метит на этот сан, должны обладать силой, прямотой, честностью, состраданием. В случае с Берисом решающую роль сыграло его могущество. Чего-чего, а могущества у него больше, чем у всех прочих магов нашего времени, даже взятых вместе. Клика, поддерживавшая его на выборах, распустила слух, будто появление столь могучего целителя — знак того, что силе его в дальнейшем суждено быть востребованной для некоего великого деяния. Это поколебало многих — рад заметить, правда, что меня в их числе не было, — и Берис взлетел так высоко, насколько только может подняться целитель в любом из уголков Колмара.

Меня кидало от него в дрожь.

И он уже был в пути — скорее всего, к вечеру доберется до Элимара. Я не мог предположить, зачем ему понадобилось ехать в такую даль; в это время года путь от Верфарена до Элимара занимает не меньше десяти дней, ибо дорога зимой небезопасна. А я, пока суд да дело, вымыл и побрил Марика, при этом не оставляя попыток побеседовать с ним. Впрочем, тщетно. Взгляд его был таким же отсутствующим, как и месяц назад. Хотя до этого я пару дней отдыхал и теперь смог в полной мере прибегнуть к своей силе, но это ни к чему не привело: несчастный его разум не желал исцеляться.

Некоторые заявили бы, что нынешнее его жалкое состояние — достойная расплата за нечестивые дела. Но пусть тогда объяснят мне сперва: отчего же люди, ведущие праведную жизнь, подвержены вероятности погибнуть в расцвете молодости ничуть не меньше, чем те, для которых смыслом жизни является уничтожение себе подобных? Коли не сумеют объяснить — все прочие их слова будут для меня пустым звуком. Неужели же я должен думать, что Владычица способна так безжалостно отвергнуть одного из своих сыновей? Конечно, он избрал темный путь; однако во всем мире не найдется ни одного существа, которое было бы испорчено безнадежно — помочь нельзя лишь покойнику. Однако должен признаться, что где-то в тайном уголке своего сердца я надеялся, что тело его в конце концов устанет поддерживать в себе жизнь. Иногда по ночам, не заботясь о собственной душе, взывал я к Владычице, моля ее о том, что если уж не суждено ему исцелиться, то пусть хотя бы будет позволено умереть — сейчас, пока он свободен от нечистых помыслов...

Но у нее не было уготовано для своего блудного сына столь легкой доли.

Когда в сумерках прибыл Берис, он потребовал от меня отчета. Он старался держать себя учтиво, однако было ясно, что у него нет времени на любезности. Внимательно выслушав мое суждение о состоянии больного, он довольно доброжелательно объявил, что я, невзирая на сложности, неплохо постарался, а теперь дело за ним.

Этого я и ждал. Сказать по правде, будь на месте Бериса кто-нибудь другой, я был бы только рад этому приезду: кто же еще сумеет оказать моему господину столь непреложную помощь, если не верховный маг Верфарена. Но при мысли, что господин мой окажется в этих вот руках, у меня внутри все переворачивалось.

Под конец я удивил магистра Бериса, да и себя заодно. Стоило ему направиться к постели Марика, как я тут же преградил ему путь, встав между ним и хозяином. Хотя у меня и в мыслях такого не было. Тело мое двигалось словно само по себе, понукаемое глубочайшим внутренним порывом.

— В чем еще дело, целитель Майкель? — спросил он весело. К своему удивлению я услышал, как слова сами собой слетают с моих губ:

— Простите великодушно, магистр, но я не доверю его вам. У больного следует спросить, согласен ли он, чтобы приставленный к нему целитель принял помощь постороннего лица, а мой подопечный не в состоянии дать вам свое согласие.

Берис даже не взглянул на меня.

— А почему же, целитель Майкель, ты посчитал за верное не принимать моей помощи? — спросил он, не отрываясь от своих приготовлений.

— Магистр, вот уже четырнадцать лет я числюсь целителем в этой гильдии. Марик знает меня и доверяет мне. При нынешнем его состоянии доверие — ценнейшая и очень хрупкая вещь. Я залечил провал в его разуме с помощью плодов лансипа, но это лишь первый шаг. Каждый вздох его сопровождается страхом. Если кто-то дотрагивается до него, помимо меня, он пускается в крик. Так что пока я должен настоять на том, что бы он остался на моем попечении.

Наконец-то я привлек его внимание. Сузив глаза, он впился в меня взглядом. Казалось, прошла целая вечность; наконец он пожал плечами.

— Хорошо же. Во имя Сил, Майкель, я делаю тебе вызов: докажи, что ты более годен для того, чтобы исцелить этого человека, нежели я.

Что? Вызов по всей форме? Здесь?

Пока я удивлялся, он в два счета призвал свою силу — и весь засветился ярко-бирюзовым сиянием, так что больно стало смотреть. Я попытался было воззвать к собственной силе — но тут он нанес удар. Неожиданный и беспощадный, что как-то слабо сочеталось с занятиями целительством. И мне показалось, за миг до того, как я лишился чувств, будто голубоватое сияние вокруг его фигуры изошло черными линиями...

Когда на следующее утро я очнулся, мир для меня изменился, но еще больше изменился я сам.

Первым, что я увидел, едва открыв глаза, было лицо Бериса, склонившегося надо мною. Он улыбался. И тут вдруг я осознал, какая у него хорошая улыбка, открытая и искренняя, и удивился, как я мог предаваться столь темным суждениям о нем.

— Что ж, Майкель, ты вновь с нами. Как самочувствие? — спросил он. Речь его действовала успокаивающе, и теперь я понимал, отчего он имел такой успех в Верфарене. От одного лишь его присутствия людям становилось лучше.

— Со мною все хорошо, магистр, — ответил я. Голос мой оказался слабее, чем я того ожидал, и меня довольно сильно мутило — должно быть, поэтому я лежал в постели под присмотром Бериса. Но почему же он здесь?

Он уселся.

— Боюсь, мне придется извиниться перед тобой, мой юный друг. Вчера вечером я так устал и настолько был озабочен несчастной участью своего давнего друга Марика, что обошелся с тобою слишком уж круто. Я сперва лишь попросил тебя разрешить мне осмотреть его, а когда ты отказал мне в этом, боюсь, что я вышел из себя и бросил тебе вызов. Я искренне прошу прощения. Если тебе хочется, чтобы я оставил его на твое попечение, я с радостью соглашусь.

— Могу ли я отрицать ваше право ухаживать за ним, магистр? — ответил я, еще больше смутившись. — Признаюсь, я ничего не помню из того, что было вчера вечером. Вы говорите, я не позволял вам даже посмотреть на него? Чем же я при этом руководствовался?

— Боюсь, отнюдь не здравым смыслом. — Он взял меня за запястье, чтобы проверить, как работает мое сердце, и опять улыбнулся. — Вновь набираешься сил. Хорошо. — Он глянул на меня. — Должен сказать, однако, что приехал я как раз кстати. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы изгнать из тебя лихорадку.

— Лихорадку? — переспросил я и приложил ладонь ко лбу. Жара не было.

— Это уже в прошлом, рад тебе сообщить, — сказал он с улыбкой. — Могу лишь предположить, что, когда я прибыл, лихорадка уже завладела тобой, а иначе с чего бы тебе отказывать мне в праве увидеться со старым другом, нуждающимся в моей помощи?

— И правда, с чего? Должен попросить у вас прощения, магистр, — я кисло улыбнулся. — Говорите, вы бросили мне вызов? И я принял его? Должно быть, меня и впрямь лихорадило: я бы никогда не сделал такого в здравом уме. Я глубоко уважаю ваши способности. — Как ни пытался я припомнить недавние события, так и не смог: в памяти словно зияла брешь. Встряхнув головой, я улыбнулся: — Должно быть, я свалился как подкошенный, только вот ничего не помню.

— Тебя уже шатало, когда я призвал свою силу, — ответил он. — Я тебя и коснуться не успел — а ты вдруг распластался на полу. — Он негромко рассмеялся. — Я, правда, испугался, и поделом. Боялся, что убил тебя. Но не волнуйся, теперь все в порядке, делу конец, как говорится. Как ты, встать сможешь?

Я попробовал — и обнаружил, что вполне способен стоять; правда, немного кружилась голова. Я увидел, что нахожусь в собственных покоях — должно быть, слуги перенесли меня сюда после того, как я упал. Берис отвел меня к столику, который он велел поставить в моей приемной, и там мы вместе позавтракали. Трапеза была легкой, как и предписывается всем тем, кто только начинает поправляться после лихорадки. После завтрака мне значительно полегчало — в положении больного я бываю просто ужасен, как, впрочем, и большинство целителей, — и тут я заметил, что вид у Бериса не в пример цветущий. Он весь так и лучился здоровьем и, казалось, помолодел лет на десять — не то что тогда, при последней нашей встрече.

Когда я сказал ему об этом, он улыбнулся:

— Выходит, это уже настолько заметно! Благодарю тебя, со мной и вправду все хорошо. Я провожу опыты с лансипом, что я получил благодаря последнему рискованному предприятию, которое провернул совместно с Гундарской гильдией. — Нагнувшись поближе, он добавил заговорщицким тоном: — Знаешь, я слышал то старинное предание о чудесном лансиповом снадобье, что дарует старикам вторую молодость, и подумал: раз у меня теперь есть и желание, и возможности, почему бы не попробовать? — Вновь откинувшись на спинку стула, он чуть заметно покачал головой. — Увы, — продолжал он обычным голосом, — россказни несколько преувеличены, однако я чувствую себя сейчас куда лучше, чем когда-либо за многие годы. А если это заметно и для глаза стороннего наблюдателя — что ж, тем лучше! Боюсь, старение — не такая уж приятная штука, и стало быть, любая отсрочка здесь весьма кстати. — Потом он посмотрел на меня внутренним взглядом целителя и, казалось, остался доволен. — Ты, похоже, поправился. Не желаешь ли пройтись со мной, посмотреть на нашего подопечного? — Глаза его блеснули. — Или мне придется еще раз бросить тебе вызов? Мы оба рассмеялись.

— Нет, не нужно. Разве что меня вновь охватит лихорадка, тогда уж действуйте, как сочтете нужным, — ответил я. — Однако же я предпочел бы впредь не терять головы — если, конечно, получится. Давайте посмотрим, что мы сумеем сделать вдвоем для моего несчастного хозяина.

По утрам Марик спокойно спал и не просыпался, пока я не называл его по имени. А прежде, бывало, каждый день поднимался затемно. Даже сейчас казалось, что ему так и хочется пробудиться, но что-то ему не дает. То ли некий темный страх держал его в объятиях сна, то ли тело его просто пыталось таким образом отдохнуть ради исцеления его разума — этого я не знал.

Магистр Берис попросил меня подробно рассказать ему обо всем, что явилось причиною нынешнего состояния Марика. Он сказал, что до него дошли некоторые слухи, однако ему хотелось бы услышать все от меня самого — все, что мне было известно, поскольку я сам сопровождал Марика в путешествии. Я поведал ему обо всем, что знал, — что разузнал от этого таинственного Вариена по пути обратно, — но это, кажется, Берису не слишком помогло. Меня не было подле Марика, когда его постигло это несчастье. Меня позвали позже — тогда-то я и обнаружил, что разум его скитается где-то в отдалении, и я при всем желании не могу до него дозваться.

— Был ли он ранен? — спросил Берис, поглядывая на моего господина. — Были ли у него на теле раны, большие или малые, когда ты его увидел?

Я вздохнул:

— У него был небольшой прокол на среднем пальце левой руки, да еще несколько глубоких царапин на груди. Раны его, чем бы ни были они нанесены, оказались заражены — они становились хуже чуть ли не на глазах. Я сумел приготовить припарку из лансиповых листьев, чтобы остановить распространение заражения. После этого я прибегнул к собственной силе и не отходил от него целыми днями, да еще дал ему съесть один из найденных плодов лансипа. Поначалу это лишь удерживало в нем жизнь, но даже этого я не сумел бы добиться лишь собственными силами. Во время путешествия я старался как мог, однако в полной мере применить свою силу сумел, лишь когда мы прибыли в Элимар. Но, как видите, это исцелило лишь его тело. Боюсь, что разум его все ещё блуждает где-то вовне.

Берис воззвал к своей силе и, используя внутреннее зрение целителя, оглядел Марика. Мне было ведомо то, что он увидел. Я не говорил с магистром об этом заранее, чтобы не примешивать к его взгляду свое собственное видение, но то, что я видел, преследовало меня и днем и ночью.

В то время как обычный человеческий разум, воспринятый целителем при помощи внутреннего зрения, предстает перед ним в многоцветном движении — он может быть разъярчен болью, сочно вызолочен радостью или подернут серовато-серебристой пеленой страха, — разум Марика напоминал иссохшую равнину: пустынную, покрытую трещинами от палящего зноя, закаменелую и ломкую, обожженную слепящим, безжалостным солнцем.

Нас обучают исцелять разум (что куда сложнее, нежели исцеление тела) следующим образом: мы пытаемся противопоставить одному видению другое, прямо противоположное, при этом открывая путь для исцеляющей силы. Так, разуму, объятому тьмою, следует осторожно — очень осторожно — показать картину рассвета, но только избегая резких оттенков, вроде пылающей зари, которая может оказать тяжкое воздействие, — позволительны лишь первые намеки зарождающегося света, предвещающие новое утро. Зачастую такое осторожное воздействие даже не заметно для больного, однако со временем, общаясь с ним беспрестанно и прилагая все усилия, можно добиться таким образом исцеления. Во время этого мы и сами словно находимся внутри такого воображаемого мира и поэтому чувствуем, приносят ли наши старания плоды или нет.

Я уже пытался прежде исцелить Марика картинами утреннего тумана, низкой слезящейся тучки и даже легкого дождика (когда совсем уж отчаивался) — но каждый раз, стоило мне отозвать свою силу, вся эта «влага» в один миг исчезала, будто кто-то ее залпом выпивал, а в видении оставалась лишь неровная серая пыль, точно и не было всех моих попыток. Казалось, Марик выпивает до капли все, что я ему предлагаю, но по-прежнему умирает от жажды, хотя сам я во время своих бесплодных попыток становился мокрым насквозь.

И в этот раз я воззвал к своей силе, и она обволокла меня голубоватым свечением — но какой же ничтожной казалось оно рядом с трепещущей лазоревой мантией, что окружала Бериса. Я наблюдал за тем, что происходит: мы способны «видеть» все, даже когда работает другой целитель. Хотя двое целителей не могут узреть в точности одну и ту же картину, итог воздействия равно отобразится для обоих.

И вот я вновь там: стою на твердой, покрытой трещинами поверхности Марикова разума, совершенно омертвелой, без какой бы то ни было, пусть даже самой крохотной надежды на жизнь. Я почувствовал, как Берис дал волю своей силе — и вот на солнце уже наползает туча и поднимается ветер. Я глубоко вздохнул и — готов поклясться! — почуял запах приближающегося дождя.

Если вы гордитесь каким-либо умением, к которому стремились долго и упорно, а потом вдруг встречаете настоящего искусника, который без малейших усилий повторяет то, что давалось вам так непросто, — если вы с этим сталкивались, то поймете, что я при этом чувствовал. На протяжении трех лун мне несколько раз удавалось развернуть перед разумом Мариком образ, пропитанный нежной влагой, который держался у меня с час или около того. А Берис в одно мгновение вызвал целую дождевую бурю.

В глубине души мне стало неспокойно: картина Бериса была слишком резкой, внезапной, бурной. А с покалеченным разумом следует обращаться осторожно, мягко, лишь в этом случае возможно восстановить его целостность — так, по крайней мере, меня учили. Но спорить с Берисом я едва ли мог — как-никак верховный маг Верфарена. Лишь стоял и смотрел — и чувствовал, как студеный сырой ветер понемногу проникает ко мне сквозь плащ, отчего по телу распространяется неприятный холодок. Вдали прогремел гром. Упали первые крупные капли дождя, прибивая пыль. Я чувствовал, как они попадают мне на кожу — холодные, тяжелые, даже больно ощущать их удары. Они не сразу преобразили сушь у меня под ногами, однако можно было уже заметить несколько сырых пятен, появляющихся то тут то там и в следующий же миг словно испарявшихся.

И все-таки по состоянию воздуха я чуял, что долго так продолжаться не может. Капли падали все быстрее и чаще — вскоре я уже стоял посреди настоящего ливня, с небес лило как из ведра. Я почувствовал, что становится небезопасно. Сколь бы ни был я очарован, но в душу прокрался ужас. Подозреваю, что в первое же мгновение я промок до нитки, хотя и не замечал этого: все мое внимание было приковано к земле.

Ибо поверхность под ногами и в самом деле становилась землею. Ничто было не в силах противостоять таким потокам воды — я видел, как трещины переполняются темной жидкостью, края их сглаживаются, и вся иссушенная поверхность превращается в грязь. Вскоре образовались огромные лужи — дождя лило больше, чем способна была впитать земля. Я начал опасаться за Марика и прокричал:

— Господин Берис, достаточно! Наверняка уже довольно!

Ответа я не получил — а дождь все не прекращал, и потоки его становились все обильнее. Образовалось уже целое озеро — и из него вдруг начало появляться нечто.

Это был выползок из кошмара — дракон размером с гору. Струи воды, попадая на блестящую спину твари, тут же с шипением испарялись, но дождь лил сплошной стеной. Чудовище поднялось на задние лапы и ужасающе взрычало — но небеса огласились ответным рыком: раздался оглушительный раскат грома, небо расколола молния — и сверкающим копьем ударила дракона промеж глаз.

Я был ослеплен, находясь в этом мире внутри чужого разума. Встрепенувшись, я сделал пару-другую глубоких вздохов, возвращаясь в настоящий мир, — и тут узрел чудо.

Марик сидел на постели, остановив взгляд на Берисе; он весь дрожал, однако голос его прозвучал на диво внятно:

— Проклятье, отчего так долго?

* * *

Я изменилась с тех пор, как покинула его, — изменилась как душою, так и телом. Я бродила глубоко в лесах при лунном свете, впитывая его лучи, точно воду, чувствуя, как в земле под ногами струятся глубинные потоки, подобно живым существам. Однажды, жаркой летней ночью, я летала — взмывала ввысь и устремлялась вдаль, кружа и носясь в воздухе, что поддерживал мои крылья прочно и твердо, словно камень. Я видела многих таких же, как он, — шагавших, подобно ему, на двух ногах, — но они казались мне страшными в тени деревьев; я видела и себе подобных — четвероногих, с крыльями и хвостами, покрытых чешуей и снабженных острыми когтями.

Но было больше его сородичей, нежели моих.

...Будучи совсем еще юной, я уже знала, что мы различны. По мере роста я задумывалась: когда я сброшу крылья и начну ходить стоймя, не будет ли это больно? Я знала, что он старше и мудрее меня, а выглядел и пахнул он как-то странно; но я также чувствовала и любовь — верную и сильную. Я никогда не задавалась этим всерьез, пока в одно прекрасное утро не наклонилась над озерцом, чтобы напиться, и не увидела в воде собственное лицо цвета осеннего заката — и осознала до мозга костей, что лик мой, подобный прочному и твердому щиту, никогда не станет мягким и не покроется таким же нежным пушком, как у него. Я не стала после этого любить его меньше, но поняла тогда, что должна покинуть его и искать для себя иной доли.

Я искала и нашла — и начала жить с себе подобными; но никогда не забывала — не могла забыть — то милое лицо и тот облик. И теперь, когда грядут великие перемены, во мне проснулось могучее желание — вновь быть с ним. Долго я не могла решить, идти ли мне или все же остаться, долго страхи мои не давали мне сделать ни того ни другого, но в конце концов я отказалась от собственной безопасности и отправилась на его поиски. Никогда мне не понять, отчего я сделала этот выбор и где нашла столько мужества, — но я решилась, и мир был изменен.

Ланен

Прежде я никогда не отказывалась от оленины, однако сейчас была не в состоянии есть, даже после того, как Джеми нарезал немного мяса мелкими кусочками и, нанизав их на вертел, быстро поджарил над огнем, который развела Релла. Пахло недурно, но я, как ни крути, все еще не могла унять отголоски этого страшного крика, до сих пор теребившие мне разум. Вместо этого я куснула морковку — из зимнего хадронстедского запаса, который мы существенно подсократили, набрав кое-чего с собой в дорогу, — и туг же поймала себя на мысли: хорошо вот, что овощи не кричат. В животе у меня и так творилось невесть что, а при этой мысли меня едва не выворотило. Даже морковь показалась отвратительной.

— Что с тобой, девочка? — спросил Джеми, когда я отказалась от оленины. — Мясо прожарилось на славу, а всем нам необходима горячая пища.

— Прости, Джеми, — произнесла я. Не могла же я пуститься сейчас в объяснения того, о чем лишь смутно догадывалась. Он и так с трудом поверил, что люди могут общаться при помощи Истинной речи. Я сомневалась, что вообще стоит говорить об этом. Может, оно так само и пройдет. — Я не голодна. Не могу сейчас даже смотреть на еду.

Он пристально поглядел на меня, потом пожал плечами:

— Как хочешь. Нам надо готовить горячую пищу как можно чаще, а на холоде мясо будет оставаться свежим несколько дней. — Он улыбнулся мне. — Ежели ты не голодна, окажи мне услугу. Пригляди-ка за остальным мясом, а я пока займусь лагерем.