– Ну вот, малыш, – сказала я, глядя на него с улыбкой, – как ты себя чувствуешь теперь, когда знаешь правду?

– Меня зовут Дэниелом, мадемуазель, – ответил он, беря Макса за руку и заглядывая ему в глаза. – Я Дэниел Лейтон. Хорошее имя, да?

– Даже очень, – подтвердила я.

Я так и не узнала, что произошло между Дэниелом и Максом за этот час, и никогда не спрашивала. Но потом мы еще немного поговорили втроем и обсудили кое-какие подробности. Дэниел несколько раз сказал что-то резкое о Софии, заметив, что, может быть, было бы лучше, если бы его матерью оказалась все-таки Жозефина.

– И прекрасно, что она уезжает, и я ее не увижу, потому что я могу ей нагрубить и сказать, что я ее ненавижу.

Мы с Максом переглянулись, и он сказал:

– Я тебя вполне понимаю, Дэниел. Но она твоя мама, и ты должен с этим смириться. Может быть, когда-нибудь ты постараешься понять, почему она так ужасно поступила.

– Ладно, – милостиво согласился Дэниел, и мы засмеялись. – Только вот одно мне не нравится, – продолжил он.

– Что, малыш.

– Мне вовсе не десять, оказывается, и мне вовсе не хочется возвращаться назад, это несправедливо, хотя месье и говорит, что так можно возвратить упущенное время.

– Так и есть. И потом, осталось всего два месяца. Как я понимаю, на самом деле ты родился в октябре.

– Пятого октября, мадемуазель. Смешно, когда у тебя меняется день рождения, да? Мне всегда будет грустно четырнадцатого апреля, когда никто не будет дарить мне подарков.

– Да-а, это действительно серьезная проблема. Но мы постараемся помнить, и, подумай сам, в этом году у тебя будет второй день рождения и гости и подарки.

– Мадемуазель, я подумал... месье... мой папа говорит, мы будем жить вместе, и я буду вашим ребенком тоже.

– Да, малыш, тебя это устраивает?

– Да... по-моему, неплохая идея, вы будете хорошей мамой, лучше тех, что были у меня до сих пор.

– Спасибо. А ты, я уверена, будешь прекрасным сыном, правда, ты у меня будешь первым.

– Я только вот что хотел сказать, – не надо меня мерить для школы, я не хочу, чтобы меня увозили, даже в «Мерседесе».

Макс вздохнул и обнял его.

– Милый мой мальчик, никто не собирается тебя никуда увозить. Мы уже достаточно долго были друг без друга. Но послушайте, я ведь как-то не подумал, что кончатся каникулы...

– И начнутся занятия, и...

– Дэниел, а тебе делали всякие там прививки, и чем ты болел?

– У меня была оспа.

– Ветрянка, – поспешила я его поправить, заметив, что глаза Макса расширились от ужаса. – 3наешь, не стоит всего перечислять, а то твой папа упадет в обморок.

– Да, – согласился Макс. – А еще, я думаю, мне надо как следует посмотреть твои зубы.

– Мои зубы, – твердо сказал Дэниел, в полном порядке. И на них совсем не нужно смотреть.

– Правда? Когда-то ты, помню, укусил меня за большой палец, и я подумал тогда, что они у тебя очень крепкие. Клэр, а что мы будем делать, пока не кончились каникулы?

– А что нам собственно надо делать? Проведем остаток лета в Грижьере, ты, я думаю, не против, Дэниел?

– Конечно, – ответил он, удивляясь, что его спрашивают об этом. – Почему бы и нет?

– Наверное, Клэр беспокоится, что тебе неловко возвращаться, – мягко сказал Макс.

– Вы имеете в виду из-за моих прежних родителей?

– Из-за воспоминаний, малыш.

– Ну во-первых, у меня появятся новые воспоминания, а месье рассказал мне совсем старые, и потом я очень даже хочу их всех увидеть, и друзей, и месье Шеналя, и Паскаль мне будет завидовать...

– Договорились, – согласилась я, – я просто на всякий случай спросила. Я очень рада, что у нас останется Грижьер. Нам надо поехать туда и привести все в порядок. Я думаю, Макс, я закончу Жозефину и ее сестру, попрошу у Клабортинов разрешения выставить картину, а потом подарю ее им.

– Отличная идея. Думаю, им это будет приятно.

– И не беспокойтесь насчет школы. Я уже много успела сделать и могу вернуться из деревни раньше.

Я не успела договорить, потому что послышался шум, из-за угла вылетел Хьюго и, увидев нас, застыл как вкопанный.

– Ох, простите, – начал он, но тут вслед за ним появился Кристофер.

Я услышала, как Пег открывает окно и зовет их домой.

Макс поднялся.

– Здравствуйте, – сказал он. – Вы э-ээ...

– Я – Хьюго, сэр.

– Хьюго. Таким образом, вы – Кристофер. Насколько мне известно, вы очень интересуетесь машинами.

Кристофер покраснел до корней волос.

– Мне ужасно стыдно, мистер Лейтон. Мы... думали...

– Ничего страшного, – любезно сказал Макс. – Вы удивительно кстати сумели меня задержать.

И тут Дэниел с гордостью произнес:

– Хьюго, Кристофер, – это мой папа.

– Мы уже слышали, – ответил Хьюго. – Это все здорово! А еще лучше, что ты теперь будешь жить в Англии. Слушай, мама разрешила нам устроить пикник в форте, может, пойдешь с нами, она, наверное, даст нам много всего вкусного!

Макс кивнул, и Гастон вскочил на ноги.

– Можно мне пойти, мадемуазель, месье?

– Конечно, беги, Дэниел, – сказал

Макс, – и все трое убежали в сторону кухни.

В этот раз Холкрофт показался мне совершенно другим, когда мы к нему подъезжали. Дэниел сидел сзади и всю дорогу не закрывал рта. Он был невероятно возбужден, и сдерживал его сейчас, пожалуй, только ремень безопасности. С тех пор как он узнал всю правду, прошло два дня, и с присущей ему тонкостью, он сумел не только принять новый порядок вещей, но и вел себя так, будто ничего не изменилось. С поразительной легкостью он стал называть Макса «папой», и мы убедили его, что он должен звать меня Клэр, объяснив, что я вот-вот перестану быть мадемуазель, и что будет странно, если он будет говорить мне «мадам», и ему наши доводы показались логичными.

Макс тоже обращался с ним так, словно они никогда не расставались. Клабортинам мы позвонили, и, хотя было много слез и испуга, они вели себя примерно, как и предсказывал Макс. Они согласились с тем, что будут постоянно видеть Дэниела, а он поговорил с ними очень ласково и тактично.

– Какой большой и красивый, – сказал Дэниел, завидев вдалеке дом, – мне всегда хотелось такой. Наверное это, как говорить по-английски, – воспоминание, о котором я и сам не знал.

– Думаю, да, – согласился Макс. – И когда-нибудь он станет твоим.

– Моим? – удивился он. – Вот так подарок!

– Этот подарок многие отцы передавали своим сыновьям. А ты – мой старший сын, и значит, будешь моим наследником.

– А у тебя с Клэр будут еще сыновья? – поинтересовался Дэниел, совершенно не думая о том, что задевает мои сокровенные чувства.

– Я на это очень рассчитываю, – ответил Макс, столь же непосредственно. – И дочки тоже, надеюсь. У тебя будут братья и сестры, и ты будешь ими командовать.

– Помнишь про мое желание, Клэр? – спросил Дэниел гордо. – Ты думала, оно не может исполниться! Это же куда лучше, чем лошадь! А когда, папа?

Макс расхохотался.

– Я думаю приступить к делу без промедленья. Ты согласна, Клэр?

– Ну что мне вам обоим ответить? Что завтра я выйду замуж, а через месяц рожу?

– А собственно мы завтра и поженимся, – сообщил Макс, залезая в карман, отчего машина чуть вильнула. – У меня все с собой, и кольцо и брачный договор, а твои родители, Пег, Льюис, близнецы, Люсинда, в общем все, согласились завтра приехать...

– Макс! Ты когда-нибудь кого-нибудь спрашиваешь хоть о чем-то? – Я не могла прийти в себя от изумления.

– Редко. Но я же просил тебя выйти за меня замуж, и я хорошо помню, что ты охотно согласилась.

– Кажется, да.

– Ну вот и все. – Он остановил машину возле входа и, подняв Дэниела на руки, вытащил его и поставил на землю. – Тут живет человек, с которым тебе обязательно нужно увидеться, и я уверен, что он будет очень рад вам обоим. Но побудьте, пожалуйста, несколько минут одни, я скоро.

– Конечно, мы пойдем посмотрим на твой заброшенный сад.

Макс появился через пятнадцать минут, мы подошли к нему, но он только, молча улыбнувшись, взял нас за руки и ввел в дом.

– Дед, – сказал он, – вот и они.

Мы стояли втроем в дверях гостиной. Дэниел крепко держал Макса за руку, но вдруг отпустил ее и пошел к старику. Мы с Максом наблюдали за ним, и я помню, как восхитили тогда меня его смелость и независимость.

– Прадедушка? – обратился к нему Дэниел ласково, опускаясь на колени возле инвалидного кресла. – Я знаю, что ты меня помнишь маленьким, правда, я тебя не помню, но я знаю, что ты меня любил и очень огорчался, что я умер. Но я живой, видишь, и приехал, и папа сказал, что нам всем надо забыть про то, что было. И ты теперь не должен расстраиваться, потому что Клэр, и мой папа, и я твоя семья и мы будем часто навещать тебя.

Старик попытался что-то ответить ему, но не смог и жестом попросил его встать. Он долго смотрел на Дэниела, и по щекам его текли слезы, а потом прижал к себе.

– Мальчик мой, – еле выговорил он, мой дорогой мальчик...

Макс подошел к ним, и я незаметно выскользнула из комнаты.

Позже Макс пришел за мной. Я была в теплице и занималась тем, что обрывала увядшие головки цветов, чтобы успокоиться. Я испуганно повернулась, когда он меня окликнул.

– Клэр, я тебя всюду ищу! Почему ты так странно исчезла?

Мне показалось, вам надо побыть одним.

– Правда? Я и не догадался. Послушай, дед теперь знает все, и про Роберта тоже. Он держится молодцом, хотя, конечно, его это все потрясло. Но встреча с Дэниелом смягчила удар. Сейчас он лег, волнение утомило его, он просил у тебя извинения.

– Ну что ты, могу себе представить, до чего он устал. А где Дэниел?

– Дэниел, моя милая, отправился изучать свой дом. По-моему он уже ощутил себя собственником.

– У него это в крови. Тут все так тесно связано с прошлым, все эти портреты предков, и потом работы твоего дяди Джеймса. Знаешь, по-моему не удивительно, что Дэниел такой способный, у него в роду столько людей искусства.

Макс улыбнулся.

– Он любил рисовать, когда был еще совсем малышом, носил с собой цветные мелки и оставлял повсюду забавные каракули. Знаешь, Клэр, годами мысли о Дэниеле причиняли мне ужасную боль, и вот теперь я могу спокойно вспоминать, каким он был тогда. Временами мне это все еще кажется неправдоподобным.

– Могу себе представить. Наверное, Дэниелу удалось приспособиться лучше, чем нам. Я все еще ловлю себя на том, что думаю о нем как о Гастоне. Но все же наступит день, когда существование Гастона станет для всех чем-то неправдоподобным. Он изменился даже за эти дни. Ты понимаешь, о чем я?

– Да. По-моему, он перестал чувствовать себя одиноким. Наверное, все эти годы его не покидало подсознательное ощущение, что с ним происходит что-то не то. Интересно, каким бы он стал, если бы все осталось по-прежнему?

– Теперь мы уже не узнаем. Но ты права. Вероятно, ранние воспоминания не стерлись без остатка. Смотри, как он быстро привязался к тебе. – Слава Богу, что у него была ты, Клэр, и причем целых три года.

– И слава Богу, что он был у меня. Только подумай, если бы я не написала его, ты бы не увидел его портрета, и мы бы не оказались здесь сегодня.

– Ты права, пожалуй, все это заставляет поверить в судьбу. Но хватит об этом, а то еще сглазим. Давай лучше поищем Дэниела, пока он не перевернул весь дом вверх дном.

Мы обнаружили его в столовой, сидящим верхом на стуле, напротив портрета надменного господина в охотничьем костюме, окруженного любимыми гончими.

– Кто это, папа? – спросил Дэниел, – У него не очень-то приятная физиономия, мне кажется.

– Это твой прапрадед Филипп, – ответил Макс, подходя к нему. – Он был большой повеса и в конце концов сломал себе шею, перескакивая верхом через изгородь.

– А что это значит, повеса? – заинтересовался Дэниел.

– Человек, который ничего не делает и только развлекается. Филипп был отличный наездник, но на этом все его достоинства заканчиваются. В основном, он занимался тем, что пил вино, играл и доставлял неприятности другим людям, так что понятно, почему окружающие не слишком огорчились, когда он умер в канаве.

– Так, может, он стал этим самым повесой, потому, что у него обе ноги были левыми?

Макс засмеялся.

– Так, кажется, но скорее всего, тут что-то не то с художником, а не с ним. Согласно предположению, когда Филиппа начали писать, он скрестил ноги, а потом незаметно встал прямо.

Я присмотрелась внимательней и убедилась в том, что башмаки Филиппа в самом деле смотрят в одну сторону. Дэниел покатился со смеху.

– Ну и глупый же, наверное, был художник! Он даже не знал, как натягивать холст. Клэр меня научила, и ее картины никогда не морщат.

Макс снова посмотрел на картину.

– Как странно, – произнес он. – Что тут странного, Макс? – Я заметила, что холст и в самом деле немного топорщится, но в общем-то едва заметно.

– Странно, что Дэниел заметил. Раньше этого не было. 3начит, картина отсырела. Это очень неприятно.

Макс быстро прошел по комнате, окидывая опытным взглядом другие картины, и снова приблизился к прапрадедушке Филиппу. К счастью, кажется, только одна. Быть может, дело в раме.

Привычным движением он легко приподнял тяжелый портрет и, поставив его на пол, ощупал позолоченную раму, потом встал на колени и повернул его.

– Вот это уже интересно. Посмотри, Клэр, полотно почти не держится на подрамнике. Сказав это, он осторожно стал снимать раму.

«Художник действительно плохо знал свое дело», – подумала я, глядя как двигаются его опытные руки.

– Макс... – он окончательно освободил картину, и я заметила, что у нее двойные края. Макс тоже это сразу увидел, и я почувствовала, что у него перехватило дыханье. Он бережно отделил то, что казалось на первый взгляд оборотной стороной портрета Филиппа.

Между настоящим портретом и прикрывавшим его сзади пустым полотном была другая, потемневшая и потрескавшаяся от времени картина.

– Что это, папа? – с любопытством спросил Дэниел. – Как она сюда попала?

– Это он, Макс? – прошептала я.

Он не отвечал, его пальцы осторожно, очень осторожно освобождали холст.

Он наклонил голову, и на мгновенье мне даже показалось, что он шепчет молитву.

А потом он повернул ее ко мне и показал. Это был восхитительно сделанный пейзаж, с почти мистическим светом. Грозовое небо прорезал один-единственный солнечный луч, прорвавшийся сквозь тучи, чтобы осветить мост. У меня перехватило дыханье, а Дэниел прислонился ко мне и восхищенно произнес:

– Вот это да! Правда красиво, и сделано как надо! А кто это рисовал?

– Рембрандт, – тихо ответил Макс. Человек, которого звали Рембрандт Харменс ван Рейн. Картина была написана что-нибудь около 1640 года. Он больше всего известен своими портретами и библейскими сценами, а это очень редкий пейзаж на холсте. Это та самая картина, которую украли, я рассказывал тебе о ней, Дэниел.

– Так, значит, я ее нашел, папа! Вот так я! И теперь все будет отлично, и никто уже не подумает, что ты ее взял! А что с ней теперь делать?

– Она вернется к законному владельцу, – ответил Макс. – Думаю, он будет безумно счастлив. Он собирался передать ее музею, чтобы много-много людей могло ею любоваться.

– Это правильно. Зачем ей скрываться за спиной у прапрадеда Филиппа.

– Да. Наверное, Роберт хотел так пошутить, – сказал Макс, обращаясь ко мне, – они с Филиппом Лейтоном были чем-то похожи, и он об этом знал.

– Он скорей всего считал, что если она будет найдена здесь в Холкрофте, вина целиком упадет на тебя.

– Конечно. Значит, покупателя он все же не нашел. Последняя ложь Роберта. Картина могла оставаться здесь еще много лет, а может, так бы и не нашлась. Кому могло прийти в голову убрать старину Филиппа с места, где он провел целое столетие? Ты молодец, Дэниел, у тебя острый глаз.

– Это все его ноги, – ответил Дэниел, – я никогда не видел таких раньше.

– И будем надеяться, не увидишь, а теперь, я думаю, Клэр уложит тебя спать, а я займусь нашим шедевром.

– Спокойной ночи, папа. – Дэниел поцеловал отца, и я отвела его наверх, оставив Макса наедине с картиной, которая раз и навсегда должна была теперь смыть позор с его имени. Правда, когда я уходила, мне показалось, что он думал совсем не об этом. Он смотрел на нее с восхищением, как смотрит на мастера ученик.

Я вскоре вернулась, и Макс сидел в гостиной, чему-то про себя улыбаясь.

– Клэр, – сказал он, протягивая ко мне руку, – неужели такое возможно. К нам вернулось то, чему нет цены, – вначале Дэниел, а теперь вот это.

– Да, – ответила я, обнимая его за шею и прижимаясь к нему щекой.

– Макс, я так за тебя счастлива.

– А я счастлив за всех нас. Гадес и Персефона уходят, и появляются Макс и Клэр Лейтоны. Я пойду посмотрю на Дэниела, а ты тоже ложись. Завтра у тебя свадьба, ты же не хочешь опоздать, правда?

– Не надейтесь, мистер Лейтон. Мне еще, может быть, придется пообедать с художественным критиком.