1950
      У Степановой я работал до конца 49-го, и мне даже платили зарплату. Картина вышла средняя из-за массы обязательного, но была снята Сергеем Семеновым замечательно. Это оператор-самоучка милостью Божьей.
      Из эпизодов, снятых мною самостоятельно, я смонтировал, написал текст и озвучил короткометражный фильм "На заводе имени Сталина". Рецензентом был Л.Кристи, а председателем экзаменационной комиссии Сергей Васильев, один из режиссеров "Чапаева". Козинцев не видел наших дипломов и на защите не был. Поставили мне пятерку.
      15 и 17 апреля 1950 года, защитив дипломы и получив звание режиссеров художественных фильмов, мы пришли на Центральную студию документальных фильмов, куда нас направили из Главка и зачислили ассистентами (Фомина, Рязанов, Дербышева и я). Мы ассистировали то мастерам, то тусклым ремесленникам. Понемногу нам стали давать работать самостоятельно, делать "Пионерию", ежемесячный журнал о детях и для детей, когда-то придуманный Аршей Ованесовой. Когда сказали про Станиславского, что он вышел из самодеятельности, то услышали в ответ: "Из самодеятельности вышел каждый, кто в нее вошел". Так и из "Пионерии" вышел каждый, кто в нее вошел. В июне 1950-го меня пригласил работать ассистентом Роман Кармен в Туркмению. Мы с близкими друзьями до этого надолго не расставались, и, кроме того, нас волновали первые рабочие шаги друг друга, отсюда и потребность поделиться происходящим, и частые письма. 10 июля 1950-го Эльдар писал мне в Ашхабад, после первой своей киноэкспедиции в Армению:
      "Перед отъездом из Еревана был на рынке и купил своей Пенелопе босоножки на пробке. Кажется, они ей понравились. Теперь о сюжетах, которые я снимал. Первый со скрипом пролез в "Пионерию", а второй - о гл. архитекторе города на просмотре не приняли и отправили в летопись. Но я не теряю бодрости и оптимизма и на просмотре вполне резво защищал свое говно. Сейчас на студии хотят дать августовскую "Пионерию" кому-нибудь из молодых. Все началось из-за того, что Швейцер, Рыбаков и Бунеев написали письмо в ЦК о нетерпимом положении молодых в кино. В Министерстве сейчас зашевелились на этот счет. Меня сватают на "Киргизию" к И.Посельскому. Не знаю, что из этого выйдет, потому что он отмалчивается, а я не особенно настаиваю. Как температура? Что снимаете? Как поживает съемочная группа? Пиши подробно обо всем.
      Целую Элик".
      В одном письме Рязанову я написал, вставляя туркменские слова, что мы сходим с ума от жары (плюс 45 в тени), и что спим, обмазанные керосином от москитов, которые кусаются, как леопарды, и что Кармен уговорил меня сбрить усы, после чего сказал: "Честно говоря, без усов вы чудовище".
      7 августа 1950 Рязанов интересуется:
      "Дорогой Васенька!
      Растут ли усы? Потеешь ли ты по-прежнему? Как снимаешь? Как Кармен, Медынский? Пиши подробно и не издевайся над нами на туркменском языке. Я так и не смог перевести твоих туркменских иероглифов.
      Я ездил в Иваново снимать сюжет в интернациональном доме, где живут дети антифашистов. Снимал я там отъезд тридцати китайских ребят на родину. Сюжет получился не оч. плохой, люди говорят, что нравится. Завтра суд: общественный просмотр. Но нет головного сюжета и как назло нет никаких пионерских событий и нет погоды, чтобы организовать что-нибудь. В общем, журнал сделаем: Люта напишет текст, Штильман зазвучит и Хмара заговорит... Зоя кончила работать над "Пионерией" со стервой Варейкис и сейчас работает с Кристи. Они делают выпуск о Румынской народной выставке. Первые три дня съемки - брак, сейчас все переснимают. Там ужасная скучища. Законченную Кристи картину - из-за того, что рыбная промышленность не выполнила план, - положили на полку.
      Приезжай скорее самостоятельно трудиться на благо и т.д. Ненавижу деток!!! Пиши подробно, целую и скучаю.
      Элик.
      P.S. Тебе первому сообщаю, кажется, у нас будет наследник, но об этом пока никому - ни слова".
      22 августа 1950, у черта в пекле.
      "Дорогие Элик и Зоя,
      пишу в поте лица своего, так как в тени плюс 38! Ваше письмо, посланное с гнусной сорокакопеечной маркой, шло ко мне товарным поездом год, ибо вы экономите рубль на самолет, обормоты.
      Мы работаем страшно много - по три съемки в день. Беспрерывно клубимся в грузовике - город, съезд партии, виноградник, съемка с самолета - это только вчера. Сегодня я уезжаю в Красноводск - знаменитый порт великой морской державы Туркмении. Оттуда в Небит-Даг, потом на место расстрела 26-ти Бакинских комиссаров, возвращаюсь в Ашхабад, через день опять в Чарджоу, Мары, Кушку - самое жаркое место на земле.
      Ужасно хочется картошки и щей - здесь их не готовят, и я жру мясо, мясо, мясо, к которому я был равнодушен, а теперь возненавидел. Правда, полно фруктов и зелени. Москиты, мерзкие низкопробные букашки, улетели "на дыню" приятного аппетита! - и оставили нас в покое. Мы все загорели, особенно Медынский. Кармен стал похож на негатив - лицо черное, а волосы белые. Я отрастил усы, и мне на все наплевать!
      Про жару не пишу, так как это неописуемо. Пишите мне в Ашхабад. Жму ваши честные руки, целую в благородные лбы.
      В."
      11 сентября 1950 получаю письмо от Зои.
      "Здравствуй, Василек!
      Привет тебе от меня, Эльки, Саши, Кристи. Моя мама шлет тебе особенно горячий поклон, она драит мелом твои подарки и просит, чтобы следующие не нуждались в чистке. Рыбакова начала заниматься в институте марксизма, пропустила уже одно занятие - представляю, как ты ей завидуешь! Я покончила с Румынской выставкой, где работала асс. у Кристи, который бегал замороченный своим главным редакторством, и я изредка затаскивала его в монтажную. Этот выпуск - мура безумная, и мое счастье в связи с его окончанием - безгранично. Взяла по этому поводу отгул, во время которого заштопала Рязанову все носки. Элька сейчас уехал на строительство нашего незабываемого университета, он там собирается снимать. Ну вот, вроде все. Целую.
      Зоя.
      P.S. Мы купили себе письменный стол с тремя ящиками.
      Привет, Вася!
      Пока таскала твое письмо, прибавились новости. Вчера на студии вывесили приказ Большакова, где говорится о том, что режиссеры и операторы не повышают своего образования, что работают практики, не имеющие высшего образования, что не выдвигают молодых режиссеров, операторов и сценаристов. Приказывается все это ликвидировать, и режиссеров и операторов, освободившихся от работы на студии, послать для укрепления периферийных студий. На студии сейчас предгрозовое затишье. Интересно, чем все это кончится? Очень соскучились по тебе и порой с превеликим удовольствием потрепались бы с тобой и сыграли в "ма". В общем - приезжай, а то мы тут изнываем от тоски. Целую.
      Зоя.
      Засуши для нас с Элькой ломтик дыни!"
      11 ноября. Сегодня, пока не ладилось озвучание, Кармен рассказал: сестры Гнесины были очень некрасивы. Однажды устроили они для маленьких учеников шарады, загадали слово ПАЛИЦА. Сначала сделали несколько шажков, будто бы ПА. Потом выглянули из-за ширмы и спрятались, что должно было означать ЛИЦА. Дети захлопали в ладошки и закричали: "Знаем, знаем! ПАХАРИ!"
      1951
      В молодости все нам было ново, и мы не ленились писать письма друг другу.
      В январе был в командировке в Киеве по съемкам "Пионерии".
      "Здравствуйте, Элик и Зоя, любимцы Богов и народов,
      Шлет вам привет Катанян из далекой холодной Украйны,
      Пламенный, жаркий привет с пожеланьем успехов и счастья!
      Климат здесь мерзкий с дождями, ветрами и снегом,
      Копотью все здесь покрыто, туманы стоят ежедневно,
      Вихри враждебные веют над нами, все впереди застилая,
      Целые дни мы проводим в дурацких осмотрах бесплодных,
      Ходим по городу, в лужи и ямы ступая,
      Скользко здесь очень, и падаю я непрестанно,
      Тело мое в синяках и раненьях ужасных.
      Нечего снять здесь, все грязно, убого, уныло,
      Невыразительно очень и неинтересно,
      Для "Пионерии" все ж я придумал сюжеты,
      Снять будет можно, но только волынка большая:
      Сотни детей соберу я, снимая проходы и сборы,
      Бить в барабан будут дети. Сниму я костер пионерский,
      Где своего звеньевого зажарят ребята!
      Здесь мы в "Готеле" живем, в потрясающе грязной халупе,
      Ходим обедать в харчевню, где кормят дерьмом недешевым,
      Вечером здесь по кино я хожу ежедневно,
      Ночь провожу я в кровати, волшебные сны наблюдая.
      Видел в театре здесь пьесу "Семейство Лутониных", драма,
      Эта бездарная вещь с сексуальным уклоном
      В ужас повергла меня, и я авторов проклял с Венерой!
      Благословляю вас, Элик и Зоя лихие,
      Бога любимцы, гиганты ума и таланта!!!
      Васисуалий Лоханкин - ваш друг на чужбине далекой.
      20 января 1951".
      В 1951 году я работал ассистентом у Марка Трояновского на фильме о Монголии - первая заграничная экспедиция. Жили там несколько месяцев.
      17 апреля 1951 года с дороги, проезжая Байкал, я отправил письмо:
      "Здравствуйте, дорогие Зоя и Элик!
      Еду уже седьмой день. Проехали уйму городов и станций, за окном меняются пейзажи, климат и расы. До Новосибирска была весна по всем правилам, а в Красноярске, откуда ни возьмись, снег и мороз. Сейчас проезжаем Байкал - это места неописуемой красоты, и я не отрываюсь от окна. Озеро покрыто голубым льдом, на другом берегу горы в снегу. Они освещены заходящим солнцем и от этого розовые, что повергает меня в трепет.
      Рядом в купе едут молодые врачи, я сунулся было к ним со своей пендинкой*, но выяснилось, что они гинекологи. Здесь время на пять часов вперед московского, и я не могу переключиться - ем ночью, а сплю днем, как на Новый год.
      Что еще? Больше ничего. Олечку поцелуйте от меня, а если будет капризничать, то шлепните, но не больно. Как Зойкино здоровье? Как твой "Спорт"?
      Поезд вошел в тоннель. Целую. В.".
      6 мая 1951. Улан-Батор.
      "Здравствуйте, дорогие Элик и Зоя с дочкой!
      Благодарю вас по гроб жизни за посылку с Трояновским, все дошло в полной боевой готовности и сохранности - и лимоны, и конфеты, и шпроты, и крабы и проч. Теперь в тумбочке стоит запас, как во времена карточек, когда все покупалось в один день. Только ассортимент другой. Твое письмо, которое ты мне написал почему-то без порток(?), я получил и теперь в курсе всех новостей. Я так соскучился по вас, что даже Зойкины иероглифы прочитал до конца, чудовищный почерк! Тебе надо было бы жениться на М., чтобы мне было бы легче почерк у нее прекрасный. Правда, все остальное у Зои лучше.
      Рязанов! Ты пишешь, что твоя дочь все понимает. Приведи пример, а то не верю. Мама мне написала, что Оля у вас очень симпатичная и что ты очень рьяный отец.
      Я только что вернулся из степей, где снимал рожденье молодняка (случку мы, к сожалению, упустили). Я режиссировал подкормку и подсоску ягнят, добился раскованного общения жеребенка с кобылой, выстроил сложный мизанкадр с новорожденным верблюжонком и т.п. - и все по системе Станиславского! Ничему этому Козинцев нас не учил, и мне пришлось изрядно попотеть.
      На днях был в буддийском монастыре на буддослужении. Ламы в оранжевых и желтых драпировках, с коралловыми четками, а на голове будто тарелки из джазовых ударных инструментов. Вокруг масса Будд всех цветов и фактур, размером со спичечную коробку или трехметровые. Жертвенники, фимиам - как в сказке.
      Есть тут китайский квартал, а там - театр. Давали старую драму из жизни принцесс и драконов, играли в стиле старинного театра - условно. Тут тебе и котурны, и маски, и барабаны с колокольчиками, и сумасшедшей красоты костюмы, и яркий резкий грим. Декораций никаких - двое слуг просцениума в ватниках строят нехитрые сооружения из стола и стульев, прикрывая их шелком. Или так один из слуг сел на карачки, на него присел старый актер и это означало, что он на пеньке. А когда слуги скрестили две палки и под ними прошла принцесса, то это означало, что она вошла в шатер. Слуги в обыкновенных ватниках, ведут себя на сцене как хотят - чешутся, зевают, разглядывают публику, а рядом китайская принцесса в фантастическом наряде из шелков, перьев и бриллиантов трагически слепнет от измены возлюбленного. Ни слова я, конечно, не понимал, за исключением одного (из трех букв), которое у них не сходило с языка. Но самое замечательное - оркестр из трех трещоток, пяти барабанов, тарелок и еще каких-то стукалок. Как все это забухало, затрещало и загремело с самого начала, так ни на секунду и не смолкло - мне кажется, что дело не обошлось без пулемета. Мелодии, разумеется, никакой. Вот из-за этого оркестра я и ушел, не узнав, чем дело кончилось, и еще долго вздрагивал во сне...
      Расцвела черемуха, и китайцы начали продавать зеленый лук - это единственное, что напоминает о весне.
      Вот вам моя жизнь и нравы. Пишите мне чаще и скрупулезнее. Кланяйтесь всем, кроме Платовой.
      Целую и обнимаю. Ваш Чингисхан".
      [30 июня. Снимали древний буддийский монастырь, заброшенный в степи, полуразрушенный, забытый Буддой и людьми. Все заросло травой, и птицы свили себе гнезда в пасти дракона. Я вспомнил покинутые храмы из "Маугли". Внутри стоят полуразрушенные гигантские Будды, драконы, быки. Лестница вела наверх, и я полез.
      ...и дрожали ступени, и дрожали ступени
      под ногой у меня
      буквально. А на чердаке, что ли, оказалась мерзость запустения, какие-то свитки с молитвами, Будды на бумаге - все это разорвано, запачкано, изгажено пронеслись ветры монгольской революции.
      Но какую-то глиняную иконку я все же раскопал.]
      19 июля. Письмо от Рязанова в Улан-Батор:
      "Здравствуй, дорогой Васенька!
      Ничего от тебя мы не получаем, и пора тебе накарябать нам чего-нибудь. Напиши обо всем-всем-всем. Мы переехали на дачу в Пушкино, я езжу туда каждый день - это мука быть дачным мужем. Дочка наша поправилась, личико у нее загорело - она очень веселая и симпатичная. Тебе кланяется. Зойка нашила халатов и сарафанов и убивает все Пушкино нарядами. Она скучает по студии, загорает, стирает пеленки и качает Ольгу.
      Мы с Дербышевой уже начали работать над очерком о 100-летнем юбилее Октябрьской железной дороги. Редактор у нас Неля Лосева, а операторы Гошка Земцов и Коля Шмаков - молодежная группа. Тема очень интересная, но трудная. Хлебнуть придется здорово. Мы смотрим всяческую летопись, а в конце июня должны выехать в Ленинград на съемки. В конце октября должны сдать очерк. Сценарий пишет О.Савич, брат Эренбурга.
      На студии было расширенное заседание партбюро, посвященное работе молодых режиссеров и операторов. Показывали ВСЕ наши журналы - 10 частей. Кастелин делал доклад, выступало много народу, в общем, все было довольно интересно.
      Студийных новостей особенных больше нет. Пиши, Васенька! Когда у вас должны кончиться съемки? Когда собираешься в Москву?
      Крепко тебя целую, привет от Зойки, дочки, Лийки, Кати, Люты, Нельки, Саши, Гошки.
      Элик".
      1952
      21 января. Свердловск.
      "Здравствуйте, Элик и Зоя!
      Приветствую вас с седого Урала. Свердловск - конструктивизм плюс избы 1800 года. Два дня мучился с гостиницами, так как сразу двадцать соревнований и все кишит спортсменами и все они живут в гостиницах. Меня поселили в восьмикоечную комнату с баскетболистами, которые просыпаются в семь утра и начинают прыгать по комнате, как обезьяны. В номере нет форточки, и насчет топора в воздухе можете не беспокоиться. И еще для того, чтобы попасть в эти чертоги, меня осмотрели в санпропускнике нагого, как Адама, и заставили заполнить анкету, точно я собираюсь за границу. Теперь о съемках - в сельской школе снимать нельзя, так как малюсенький класс, будем снимать кросс и катание с гор, что, конечно, не одно и то же. Скука, и фантазия не работает, да и что тут нафантазируешь? Что будет с фильмом - не представляю, два дня светит солнце, а операторы не приехали. Я занимаюсь ненавистным делом - договариваюсь, достаю лыжи и флаги, вру пионервожатым: что-то назначу, а потом, краснея, отменяю, так как операторы опять не приехали.
      Смотрел в кино "Правда хорошо, а счастье лучше" - новый жанр: спектакль на экране. Идет 4 часа с антрактом, билет стоит 12 рублей. Полная деградация кинематографа, ставят камеру в первом ряду Малого театра и без затей снимают. Ужасная театральщина - полотняная листва, видны гримы и парики, все снято с двух точек! Назад к Ханжонкову. Такого количества маменек и Поликсенушек организм не выдержал, и я ушел через два часа.
      А как ваша жизнь? Уехала ли Зойка снимать в Ленинград? Если да, то привет ей, если нет - тоже. Ждите меня, и я вернусь. Видел в комиссионке "Ма-джонг" за 250 р. - слоновая кость с бамбуком. Раздумываю...
      Целую крепко всю семью.
      В.".
      12 апреля. Перед очередными выборами в киножурнале "Новости дня" был помещен сюжет, как агитатор приходит в дом престарелых. После сдачи журнала (или фильма) ассистенты пишут монтажные листы - описание кадра, его длина и т.д. - для Кинореперткома. Обыкновенная, прозаическая работа, но здесь получилась просто поэма:
      Общий - Комната, стоят кровати.
      Средний - Входят старушки.
      Общий - Старушки взбивают подушки.
      Крупно - Старушка.
      Крупно - Подушка.
      Средний - Старушки взбивают подушки.
      Крупно - Подушка.
      Крупно - Старушка.
      Общий - Входит агитатор.
      20 июня. Вернулся со съемки на знаменитом Перекопе. Снимал для "Пионерии". Жили в доме колхозника - изба. Жара была несусветная, снимали мы в степи и часов в пять вернулись в Перекопск с единственной мыслью вымыться и выпить воды. Наша изба, разумеется, оказалась закрытой, хозяйка ушла. Рукомойник-рукосуй во дворе (прозванный "вымя козы") - пуст, возле колодца нет ведра. Неподалеку столовка - тоже закрыта, в ларьке, кроме водки, питья нет. Тучи мух. Вся зелень выжжена, все покрыто пылью-песком, дует обжигающий ветер. Грязные, усталые, голодные, с пересохшим горлом нашли клочок тени и в изнеможении плюхнулись на каменную землю. Вокруг грязь и мерзость, не видно ни души - все попряталось от зноя, и только репродуктор на столбе на весь поселок громко разносит бодро-веселый хор Пятницкого:
      Наша родина вся розами цветет,
      Наша родина вся розами цветет,
      Мудрый Сталин к коммунизму нас веде-е-е-т!
      7 августа 1952.
      "Дорогая Зоечка.
      Я уже третью неделю сижу в Курганной, и на меня льют дожди и дуют ветры. Мы не снимаем и сходим с ума от тоски и злости. Сегодня ездил в соседнюю деревню, где работает Ирка Чистякова ассистентом у Гиндельштейна. Они все там тоже заплесневели от дождей и дохнут от тоски, да еще сидят голодные, так как "Научпоп" не шлет им денег. Я ее накормил в чайной яичницей и пивом и купил Золя, чтобы она не разучилась грамоте.
      Напиши мне в Краснодар, куда писать Элику? Он разбросан по всему Дальнему Востоку. Как у тебя дома, что работаешь? Писать больше не о чем, хоть убей не про дожди же! Обнимаю тебя, и напиши Элику привет от меня. Целую.
      В.".
      5 сентября 1952.
      "Дорогая Зоечка.
      Новороссийск - город своеобразный и довольно фотогеничный, но съемки у меня неинтересные, стандартные, и просто мутит от однообразия и штампа. Когда же мы, молодые, скажем что-нибудь новое? Позор нам, что мы ничем не отличаемся!!! Ни на экране, ни в жизни - даже белым летним костюмом, который здесь купил, - в нем я вылитый председатель сельпо.
      Я не понимаю, откуда у тебя сетования на разлуки с Эликом? Мы что, в бухгалтерии работаем? Это там всю жизнь сидят на одном месте, а мы носимся и будем носиться по всему белу свету, и нет нам пристанища! Учти это и всеми силами души постарайся проникнуться психологией Пенелопы.
      Рязанов все еще ловит китов? Я ему послал письмо во Владивосток, он мне подробно все описал, но когда вернется - не знает. Целую и скучаю.
      Вася".
      26 сентября. Новороссийск. Сегодня съемку отменили, и мы с Фельдманом пошли на базар, горы фруктов по 2-4 рубля кило. Здесь же аттракцион: какой-то старикан за 1 рубль показывает в стереоскопе пять горных пейзажей. На ухо Зяме он таинственно сообщил, что за 5 рублей он может показать порнографию. Мы за ценой не постояли, и он нам тут же продемонстрировал:
      1. Венеру Милосскую
      2. Венеру с зеркалом
      3. Маху раздетую
      4. Ню Ренуара
      Наш шофер остался в полной уверенности, что это и есть то самое.
      1953
      Март. Известие о болезни Сталина. Все в растерянности и страхе. Очень тревожно. Читаем сводки здоровья. Прочитав, что у него какие-то проценты в моче, старая еврейка на кухне шепотом говорит: "Как странно. Сталин - и вдруг моча, как у простого смертного".
      Я уговаривал Светлану Успенскую в ночь встать в очередь в Колонный зал, но она меня благоразумно отговорила. Я хотел идти через Трубную площадь, где оказалось смертоубийство. Она мне через день позвонила и сказала, чтобы я впредь всегда слушался ее.
      А в Колонный зал я попал с нашей съемочной группой, меня провела Нина Мжедлова. Одна знакомая сказала, выйдя из Колонного: "Я ожидала большего". Мало ей!
      Когда я пришел к Майе накануне его смерти и сидел с постным лицом, ее мама, Рахиль Михайловна, страстно сказала: "Скорее бы сдох, злодей". Я вздрогнул. Их семья была среди миллионов пострадавших.
      Рахиль Михайловна мне рассказывала: "Меня арестовали с грудным Азаркой сразу после ареста мужа. Алика взял к себе Асаф, Майю забрала Мита. Я оказалась с Азариком в тюрьме, и где мы, и что нас ждет... Все родные сходили с ума от волнения, но сделать ничего не могли. Мы провели несколько месяцев в одной камере с уголовницами-цыганками, они меня жалели из-за грудного ребенка, не обижали. А вообще-то они были бедовые, черт-те что творили друг с другом, но меня не трогали. Наконец я узнала, что нас высылают в Караганду, без права переписки. Повезут через несколько дней. Как дать знать Мите? Без ее помощи мы там погибнем!
      ...Я стала прятать те клочки бумаги, которые нам ежедневно давали для туалета. Маленькие квадратики из газеты или оберточной бумаги... И хоть нас шмонали, я все же четыре таких кусочка спрятала. У цыганок я выпросила иголку - у них было все, - а нитку вытащила из Азаркиной пеленки. Я им сказала, что шью Азарке чепчик на дорогу. Я сшила два листка оберточной бумаги, получился конверт. А для записки остался газетный листок, к счастью, с кусочком поля. Я расцарапала руку иголкой и иголкой же кровью написала: "Нас увозят в Караганду". Без подписи. А адрес "Москва, Большой театр, Суламифь Мессерер" я нацарапала обгорелой спичкой.
      Перед посадкой в эшелон был обыск, я кормила Азарку и письмо спрятала на груди, и так мне удалось пронести его в теплушку. Там цыганки пустили меня на верхние нары к окошку, чтоб ребенок мог дышать.
      Два дня наш вагон гоняли по путям, его то прицепляли, то отцепляли, сортировали, формировали, а я все смотрела в это маленькое зарешеченное окошко - кому кинуть письмо? Кто рискнет поднять его? Опустить в ящик?..
      Это в те годы грозило лагерем, если не расстрелом. Да и кто тут есть на путях? И вдруг я увидела толстую стрелочницу, которая смотрела на наш эшелон, ведь видно, что заключенные, женщины смотрят из окон. Поезд шел медленно. Я подняла запеленутого Азарку к окошку и рядом показала письмо... Стрелочница увидела. И тогда я бросила письмо, его подхватил вихрь от поезда, оно закружилось, я его уже не видела, я это поняла по тому, как стрелочница следила за ним взглядом. И потом она мне кивнула. И я поняла, что письмо упало на землю. И Мита получила его! Она была тогда одним из первых орденоносцев, она добилась, что ее пустили ко мне в ссылку. Если бы не она, не знаю, выжили бы мы с Азаркой. Но эта стрелочница! Я готова ее озолотить, нашу спасительницу, но разве мыслимо ее найти? Ведь прошла война. Я даже не помню, где гоняли нашу теплушку, где это было..."
      P.S. 1997. Я всегда вспоминал этот рассказ Рахили Михайловны, когда видел Азария с Алисией Алонсо - он был ее партнером, премьером Кубинского балета, и танцевал на крупнейших сценах мира.
      В прошлом году я был ассистентом у Степановой на картине "По Краснодарскому краю". Картину разгромили наверху и всех, кроме ассистентов, уволили со студии "без права работы в кинематографе" - то есть с волчьим билетом. И взамен неудавшейся картины решили сделать три короткометражки. Рязанов поехал снимать две части о нефтяниках, а Зоя - о фруктовых садах, кто-то еще о чем-то. Я в это время был на солдатских сборах и получаю в воинской части письмо от Элика из поселка Ахтырского, что на Кубани:
      "14 сентября 1953.
      Здравствуй, дорогой мой Швейк!
      Большое тебе спасибо, что ты зорко стережешь мой мирный труд, храбро стоишь в карауле, грудью защищая своих старых друзей!
      Родной мой Васек, я зашился с этой эпопеей о бурении дырок. Уже истрачено 1700 метров пленки из полагающихся 3000, а до сих пор у меня не утвержден сценарий, нет сметы и ни одной телеграммы о качестве снятого материала. Я презираю Кубань, этот край, воспетый тобою, всеми фибрами моего чемодана, и душа моя рвется в Москву, подальше от скважин, манометров, грязи и гуляша. Я гнию под кубанскими осенними дождями и езжу, как кретин, на какие-то буровые вышки. Но я устроился просто гениально по сравнению с тем, как загнивает на корню моя любимая жена. Я хоть в основном живу на одном месте, у меня есть свой теплый угол, и за три рубля я могу, кроме гуляша, съесть блинчики с мясом! А она спит в совхозах на полу или на столе в директорском кабинете, неделями ничего не жрет, мерзнет на дорогах и снимает сплошные уборки фруктов (везде одно и то же). Она все время ругается с Киселевым, который оказался подонком. Когда ты вернешься с фронта, Фома тебе расскажет, что он вытворяет в группе, его все ненавидят, и представляешь, как ей весело снимать?
      Изредка мы с ней встречаемся на перекрестках кубанских дорог, то она проезжает мимо тех мест, где я порчу пленку, то я проношусь мимо тех мест, где портит пленку она. При встрече двух групп поднимается на полчаса дикий крик, и мы снова разъезжаемся в разные стороны. Так мы живем, мой храбрый воин, рубаха, сорвиголова!
      Но у Зойки хоть виден конец, и дней через 10 она махнет в Москву, а Киселев останется кое-что доснимать.
      Я снимаю вместе с Прудниковым, Аккуратовым и молодым идиотом администратором. Вообще мы живем дружно, но я чувствую, что путь, по которому мы идем, неумолимо сворачивает нас на дорогу Степановой..."
      А 6 октября я получаю письмо из Краснодара:
      "...Осточертела мне твоя Кубань хуже турбобура. Здесь уже собачьи холода, а мы, как последние поцы, разъезжаем на открытой машине и переснимаем брак! Но это еще ничего по сравнению с тем, что этот говнюк Киселев сделал с Зойкиной картиной. Из 3000 м, которые положено снять, он наснял полного браку (страшная передержка) все 1000 метров. У нее горит картина со страшной силой, ибо там 10 эпизодов: сбор слив, сбор груш, уборка яблок, винограда, эпизоды с людьми, работы в садах и т.д. Кое-что они пытаются переснять, но никакой гарантии, что будет не брак, - нет. И все переснимается хуже, ибо от фруктов остались жалкие остатки. Представляешь картину, когда трехмесячные труды всей группы на жаре, с сотнями бестолковых баб, убирающих урожай, с ночевками на столах, с расстроенными желудками от говенной пищи - все эти труды пошли прахом из-за этого мерзавца. Он знал, что мы и научно-популярная студия снимают на одних диафрагмах, но как лауреат и полное самомнения говно, он дул на своих диафрагмах. Я думаю, правда, что Зойка сумеет смонтировать 1 часть, но представляешь себе картину о садах, которая плохо снята операторски и вообще сделана на остатках от брака!
      Вот какие дела, старик... Пиши Зойке в Москву бодрые, веселые письма, а то ей там кисло...
      Служи, мой друг, спокойно. У тебя нет таких идиотских волнений, как у нас, поэтому не спеши на студию. Хотя я понимаю, что мыть сортир и чистить картошку тоже не фонтан.
      Пиши мне в Краснодар.
      Целую тебя.
      Элик".
      В конце июля мне принесли повестку из военкомата - 1 августа ехать на трехмесячные сборы. Что это такое, я выяснил к концу службы: очковтирательство, показуха и обман государства. Все три месяца мы чистили орудие, которое не участвовало даже в Великой Отечественной - настолько оно устарело и скорее символизировало собой эпоху "Большой Берты". Мы драили ствол так тщательно, что он блестел, как скальпель.
      Иногда мы строились в шеренгу, и сержант долго смотрел на нас, туго чего-то соображая. Затем гнал в лес, где мы жгли костры. Бессмысленно спалив уйму хвороста, мы стройными колоннами, с боевой песней возвращались в лагерь, будто с поля Куликова.
      Теоретические занятия шли четыре часа в день, "лекции" - а среди нас было несколько кандидатов технических наук - нам читали сержанты с пятиклассным образованием. Однажды сержант что-то плел про закон Ома. Тогда один из кандидатов, не в силах вынести эту белиберду, попросил разрешения обратиться и сказал, что в действительности ток идет не так, а эдак. Сержант покраснел, надулся и гаркнул: "Приказ командира - приказ Родины". Поскольку сержант был наш командир, то прав оказался он, а не Ом.
      С первого же дня нас стали пугать "нарядом вне очереди" - чистить сортир! Бал открыл, конечно, я - еще бы, кинорежиссер. Когда я вернулся, на меня смотрели с ужасом, а я беспечно: "Ну, мальчики, вычистил я вам нужник на славу!" Оказалось это делом нехитрым - сбросить лопатой в очко кучу, которой солдат не попал в цель. Лиха беда начало - и все перестали бояться.
      Несмотря на осень и холод, спали мы в палатках, и когда слышал по радио "заморозки на почве", то это означало "заморозки на мне". Все это мы, естественно, воспринимали как должное - "Трудно в ученье, легко в бою". Но терялись в догадках, куда отнести - к ученью или к бою? - следующий эпизод. Дело в том, что неподалеку в лесу был летний поселок, где жили офицеры с семьями. И нас по очереди назначали к ним дежурить.
      ...К семи утра являюсь и жду, когда господа встанут. Вот выходит заспанная офицерша, перебирая волосы, проветривая подмышки. Я поднимаюсь с бревна.
      - Солдат, а ты по-русски понимаешь? (Это она глядя на мою восточную морду в пилотке.) Да ты не обижайся. Тут у нас служили ребята из Казахстана, плохо говорили по-русски. Я сказала Юсупу - принеси воды, а он... - Она махнула рукой и засмеялась.