Лоскутное одеяло

Только одну ее и помню, она была маленькая, сморщенная, очень натуральная. Монолог она читала, стоя у рампы и обращаясь в зал - безо всяких затей. Ее встречали и провожали аплодисментами. И еще я помню ее по фильмам, она много снималась. В каких-то мемуарах я прочел, что она обожала своего мужа Блюменталя, а потом до конца своих дней боготворила сына. И когда говорили: "Вы знаете, какая неприятность?..", она, не дослушав, всплескивала руками: "С Блюменталем?" Или: "Вы слышали, только что..." Она вскрикивала: "Что, умер Блюменталь?" Сначала это относилось к мужу, потом к сыну. Ее сын был артистом, я его однажды видел, и он мне запомнился. Он имел свою передвижную гастрольную труппу, играли они то в провинции, то в московских клубах. Я купил билет в клуб Кухмистерова (теперь там Театр имени Гоголя) и пошел на спектакль "Кин, или Гений и беспутство", роль Кина была коронной ролью Блюменталь-Тамарина. Полупустой зал был длинный, неуютный, темный. Спектакль шел в полумраке, дабы скрыть убожество постановки. Это, как я понимаю, был типичный захолустный спектакль со столичным гастролером. Помню придворных дам, одетых в бедные черные платья, которые старались не выходить на свет. Все было неинтересно, кроме Блюменталь-Тамарина. Я чувствовал игру талантливую и страстную, подчеркнуто театральную, столь непохожую на реальность Малого или МХАТа. Хорошо помню, как долго умирал Кин, лежа у рампы, он читал большой монолог. В черном, с белыми жабо и манжетами. Как же иначе? Успех был средний. В зале было холодно, на улице темно - шла финская война. А в 41-м, в первые же дни войны, Блюменталь-Тамарин подался к немцам. Не попал в плен, а именно бежал к ним, как тогда говорили. И присовокупляли: "Слава богу, что мать не дожила до этого дня. Она бы умерла в ту же минуту..."
      P.S. 1997. Как знать? А может, и обрадовалась бы. Всякое бывало.
      Рядом с нами, в саду Баумана был летний театр, огромный сарай в стиле барокко! Там играли разные театры, и до войны я смотрел много спектаклей. Например, "Егора Булычова" со Щукиным и Мансуровой. Ничего не понял и ничего не помню, кроме этих двух имен. Потом смотрел "Опасный поворот", его играла труппа Областного театра. Мне очень понравилось, пьесу я уже знал и любил. В середине тридцатых годов в этом барочном сарае летом гастролировал театр Завадского, который тогда работал в Ростове-на-Дону. Я видел "Стакан воды" с Марецкой в роли королевы. Мне Марецкая очень нравилась по фильмам, и из-за нее-то я и пошел. Помню, открылся занавес, и королева, сидя на троне, сюсюкала с настоящей живой болонкой и кормила ее из рук, а сама она была в огненно-рыжем парике, очень курчавом. Специально из-за Марецкой я пошел на "Школу неплательщиков". Там были прекрасные соломенные стулья, сделанные по рисунку Тышлера в виде человеческих фигур, руки в бока. Вера Петровна играла кокотку, и я помню, как она капризно спрашивала нараспев: "А что же делать мне, мне, которая всю себя посвятила мужчинам?" Мне это показалось очень неприличным, и я не отрывал от нее глаз. Ее поклонника, богатого буржуа играл Осип Абдулов. Ему была прописана трудотерапия, и он ходил, опираясь на лопату, как на тросточку. Лопата была никелированная, ее украшал шелковый бант, точно гитару. Ясно было, что он не копал ею ни секунды. Каждое действие предваряла танцевальная пара, которая перед закрытым занавесом исполняла танго. Сначала все шло чинно, перед вторым же действием это было уже как-то нервно, партнеры вроде бы ссорились, платье разорвалось... Перед финалом это была уже катастрофа, дама была с подбитым глазом, оборванка, кавалер хромал и хрипел. Даже мне, школьнику, было ясно, что это самая настоящая деградация буржуазного общества. На долгие годы запомнилась фамилия танцовщицы - Табунщикова, а партнер был Завадский - может быть, сын?
      P.S. 1998. Недавно выяснил, что Завадский - действительно сын Юрия Александровича, а Табунщикова - многолетняя и верная жена Мордвинова.
      Я послал Вере Петровне фото, вырезанное из газеты, с просьбой автографа. Это было что-то блеклое, но другого не было. Она подписала и прислала еще снимок из "Школы неплательщиков", который я очень берегу.
      Кстати, в 8-9 классах я увлекался автографами артистов, которые мне нравились. Я писал им письма и посылал фото с конвертом, на котором был обратный адрес. И все отвечали! К сожалению, часть фото погибла при эвакуации, а часть лежала у меня на письменном столе под стеклом, опрокинулась чернильница, чернила потекли под стекло, и фотографии безнадежно испачкались. Но все же мне было жаль их выкинуть...
      В 1940 году в Москве была декада Ленинградского искусства, впервые привезли "Ромео и Джульетту" с Улановой и Сергеевым. Я, конечно, проник по входному билету, уж очень много шумели и писали о спектакле. Но - увы. Не произвело никакого впечатления и было невыразимо скучно. Да и то сказать после "Лебединого" и "Трех толстяков" - вдруг сразу "Ромео". Всему свое время. А вот "Опасный поворот" у Акимова (постановка Г.Козинцева) привел меня в восторг. Мне очень понравилась пьеса с ее неожиданным поворотом, вся эта элегантная атмосфера, красивые актрисы Юнгер, Сухаревская и Гошева в вечерних платьях, модно причесанные - Козинцев не признавал париков, - эта обтекаемая белая мебель. Всех поразило подвешенное зеркало, в котором отражалась комната, где мужчины играли в карты и иногда смеялись - "они, конечно, сказали какую-нибудь скабрезность", - добродушно замечала дама-журналистка, восторгаясь дружными милыми парами, которые вскоре окажутся лжецами и негодяями... (Кстати, играли они в том же клубе Кухмистерова, где я видел "Кина", - наверно, в Москве в то время было трудно со сценическими площадками.) Так вот, это подвешенное зеркало напомнило мне спектакль, который я видел в Детском театре у Наталии Сац, они еще играли на Тверской, там сейчас Театр имени Станиславского. Тогда еще не разогнали МХАТ Второй и не отдали помещение детям. Спектакль назывался "Аул Кидже" - в аул приезжает учительница, а басмачи, разумеется, затевают сжить ее со свету. На сцене стояла сакля, действие разворачивалось возле нее, и вдруг медленно поднималась крыша сакли, точно крышка гигантской пудреницы, на внутренней стороне, как бы на потолке, было укреплено большое зеркало, и в нем отражались люди, которые затевали заговор. Когда действие происходило вне сакли, там гас свет, когда снова нужно было вернуться в саклю - свет там зажигался и снова было видно отражение. Видимо, этот прием в те годы "витал в воздухе"...
      Имя Мейерхольда я слышал в нашем доме с детства. И когда мне минуло тринадцать лет - в 37-м году, - я попал на "Ревизора" в его театр. Играли они в помещении, где теперь театр Ермоловой. После закрытия ТИМа там выступала труппа Викторины Кригер, затем открылся Театр эстрады и миниатюр, который давал по два спектакля в вечер.
      Это было дневное представление, и мы пошли с Мишей Любушиным, моим закадычным другом. Его потом убили на войне. Мы сидели в первом ряду и так хохотали и даже, кажется, визжали от восторга, что в антракте капельдинерша попросила нас вести себя спокойнее - мешаем артистам играть. То, что я увидел у Мейерхольда, было не похоже ни на что. Я сразу пришел в восторг, мне понравилось все и запомнилось надолго. Я отлично помню, что занавеса не было, а в глубине сцены, во всю ее ширину, стояла полукруглая стена цвета красного дерева с дверьми, откуда появлялись персонажи. Посреди стояла фурка, слегка наклоненная в зал. В антракте рабочие сцены меняли на ней мебель и бутафорию.
      Хлестаков - Мартинсон.
      Городничиха - Зинаида Райх.
      Хлестакова постоянно сопровождал высокий офицер - они играли в карты, пили вино. Но - ни слова. Он появлялся много раз. Осип читал монолог не в публику или сам по себе, как обычно, а рассказывал о петербургской жизни трактирной поломойке. Она слушала, завороженная, и время от времени раскатисто хохотала басом. Играла ее Багорская, которая в другом составе играла городничиху.
      В будуаре Анна Андреевна и Марья Антоновна ссорились, и мамаша в сердцах кидала в дочку подвернувшийся под руку роман. Толстая книжка была растрепана по страничкам, и ворох листков летел и в строптивую дочку, и в публику. Один листок я поймал и увидел, что это затрепанная страничка из настоящего французского романа. В антракте билетерши их собирали.
      В этой же сцене мы аж подпрыгнули от громкого выстрела и от восторга стрелял какой-то офицер в шкафу у городничихи, и оттуда вываливалась целая их орава - с гитарой, с цветами - и пели романс в ее честь... До этого Бобчинский ошибался дверью и открывал гардероб, где сидел офицер, закрывал ее и в трансе еле находил настоящую. Это было очень смешно.
      Я где-то читал про выстрел другое - что стрелялся офицер у ног городничихи в конце романса. Может быть, это было в другой редакции?
      В сцене письма все сидят в фурке, как сельди в бочке, а стены в фурке ажурные. После строк о городничихе она падает в обморок. Несколько офицеров уносят ее, подняв на вытянутых руках, под траурный марш - в пышном платье, сильно декольтированную, дебелую. Да, любимая жена Мастера Зинаида Райх запомнилась мне в спектакле больше других...
      Появляется чиновник, который приносит депешу о приезде настоящего ревизора. Сверху опускается огромное белое полотно, на котором текст депеши. За этим должна идти немая сцена. "Текст" поднимается, актеров нет. На сцене стоят куклы в человеческий рост в позах "немой сцены". И на вызовы из всех дверей выходят исполнители и кланяются на фоне манекенов.
      Запала такая подробность: когда актеры выходили на вызовы, кто-то из них вышел в дверь и, наверно, услышав что-то, задержался в створках, задержался и держал их открытыми, пока из глубины - я это хорошо видел - бежала З.Райх, приподняв платье, колыхаясь полным телом. Переступив порог, она подала партнеру руку, и они медленно пошли к рампе, где она присела в глубоком реверансе. Перед этим аплодисменты стихли, и З.Райх пошла в гримуборную, но аплодисменты усилились, она решила вернуться, и произошло то, что я описал. Пустяк, а мне врезался в память этот бег актрисы на фоне какой-то закулисной суматохи. Но тут может быть и другое - это было во второй раз, когда я видел "Ревизора", и уже вышло постановление о закрытии театра и доигрывались проданные спектакли. И это был последний "Ревизор", и я все понимал, что актеры играют в последний раз! И в последний раз Зинаида Райх выходит на поклон в роли городничихи. И он, этот последний поклон, был такой - с бегом из глубины. Я его вижу, как сегодня. Уверен, что он остался только в моей, тогда еще детской, памяти и вместе со мною уйдет в небытие.
      Вообще-то театр закрылся "Дамой с камелиями", и Зинаида Райх по окончании упала в обморок на сцене, но это описано другими свидетелями. Я слышал об этом тогда - мама с кем-то говорила об этом по телефону.
      Мне купили билеты на "Горе уму", тоже на объявленный спектакль, который стоял в афише еще до решения о закрытии ТИМа. Значит, это было начало 1938 года, февраль. Мы пошли с мамой.
      "Горе от ума" я еще не читал, в школе "не проходил" и многие вещи, конечно, не понял. Но кое-что из спектакля помню.
      Он шел с прозрачным занавесом. Занавес задвигался, но было видно все, что делалось на сцене, как переставлялась декорация, вносили и выносили мебель, выходили и рассаживались актеры... Рабочие сцены были в ливреях фамусовских слуг, в пудреных париках и белых чулках... Я, конечно, просидел все антракты, глядя на эти перестановки, на всю эту закулисную кухню. (Недавно я прочитал, что Мейерхольда ругали за то, что его спектакли шли без занавеса. Тут он сделал занавес, и стали ругать - почему прозрачный?)
      ...Первая сцена с Софьей. Она переодевалась за ширмой, а Чацкий сидел рядом. Из-за ширмы доносились ее реплики, и время от времени взлетали в воздух какие-то части ее туалета, видимо, она что-то стремительно скидывала, переодеваясь. И шел их диалог.
      ...За закрытым занавесом перед самым началом какой-то картины артисты, играющие Чацкого и Молчалина, подтягивались на локтях, опираясь на консоль, кто больше. Конечно, это не было поставлено, просто артисты разминались, коротали время перед выходом. Сцена была перегорожена посередине, в одной части действовали Фамусов и Скалозуб, в другой еще кто-то. Игра шла то тут, то там...
      ...Бал. Во всю ширину сцены с колосников спускается длинный стол. Он был покрыт белой скатертью, и перед каждым стояла бутафорская тарелка с кистью черного винограда и яблоком. Никаких приборов, бокалов - только это. Просто обозначен ужин. Стол был слегка наклонен на зрителя. Артисты сидели фронтом к залу, ничего не пили, не жевали, только говорили. Так прошла вся сцена сплетни.
      P.S. 1997. Потом этот стол повторили Плучек и Юткевич в "Клопе" - и не скрывали этого.
      ...По бокам сцены шли две винтовые лестницы, которые упирались в двери, прорубленные в кирпичной стене. Помню, по одной из лестниц поднималась Хлестова - "Княгиня, карточный должок..." Она была высокая, худая, в пудреном парике екатерининской моды, сильно декольтированная, вся сине-зеленая. Живой труп - осколок прошлого. Вот, собственно, и все зрительные впечатления.
      Но вот музыка! Как рассказать о ней, этом самом неуловимом для описания искусстве? И тем самым - как объяснить волнение, охватившее меня, едва я услышал неповторимый голос - "Какую власть я над тобой имела!" в романсе, который с отчаянной страстью пела полузабытая ныне Обухова? Я увидел ее впервые на концерте в зале Консерватории, это был юбилей старого оперного певца Богданова (Богдановича?). Она вышла из правой двери, откуда появлялись и, верно, до конца Консерватории будут появляться все солисты - вышла огромная, в ярко-красном платье-балахоне вольного покроя, в таких и сегодня выступают крупные певицы - Ирина Архипова, например. Вслед за ней вышла знаменитая арфистка Ксения Эрдели. Объявили номер, но с первым же аккордом на арфе лопнула струна - извольте радоваться. Все остановились, конферансье вынес коробочку с инструментом, Эрдели что-то там поискала, покачала головой, и арфу унесли - только ее и видели. Обухова пела под рояль. Вот в тот раз я впервые и услышал запавшее в душу "Ты помнишь ли...". Кстати, в концерте участвовала А.А.Яблочкина, которая читала монолог из "Марии Стюарт". Она была в болотного цвета платье с турнюром(!), видимо, не концертном, а из своей молодости.
      А это незабываемое ощущение, что вызвали у меня резкие звуки тромбона мороз по коже! - после заклинаний Германна в спальне графини, когда я мальчиком впервые услышал "Пиковую даму" в Большом? (Ханаев - Германн, Фаина Петрова - графиня). Не забыть ощущение восторга, которое охватывало меня всякий раз, когда я слышал в исполнении Козловского заключительную фразу арии Фауста "Я - любим!" Невозможно описать его молодой, сильный, красивый голос и это ликующее крещендо - "Я - любим!" Успех был такой, что дальше спектакль можно было не продолжать. Незабываемы эти мгновенья, пережитые мною, мальчиком, в сверкающем золотом зале Большого театра. Тогда впервые открывал я для себя и музыку, и замечательных артистов, которые ныне уже ушли со сцены...
      Имя Марины Семеновой я впервые услышал в очереди за билетами, перекличка шла в 6 утра, и я добирался до кассы на первом трамвае. В очереди театралы говорили о постановках, голосах, артистах и можно было узнать массу подробностей о личной жизни знаменитостей. Услышал о Семеновой и сразу вспомнил ее фото в газете 1933 года, оно было напечатано в связи с ее гастролями в "Гранд-Опера". Танцевала она там "Лебединое" с Лифарем, но о нем, разумеется, не было ни слова. Так вот, я купил билет на "Баядерку" спектакль, специально восстановленный для Семеновой в связи с ее десятилетним юбилеем на сцене театра. Помню ее выход - она появлялась под розовым газовым покрывалом и по трем ступеням торжественно, медленно шествовала вниз. Зал встретил ее бурными аплодисментами, а я возмутился публикой-дурой: я решил, что это Гамзатти, которую танцевала Любовь Банк, и что зрители все перепутали, и весь взвод идет не в ногу - один, мол, я такой умный. Но, как выяснилось, поклонники своих кумиров никогда не путают.
      Во втором акте Семенова танцевала знаменитую вариацию со змеей и имела такой успех, что бисировала ее. Я впервые увидел настоящий артистический триумф: долгие аплодисменты, крики "бис" и "браво".
      P.S. 1998. Правда, Плисецкая мне сказала, что "бисирование в Большом отменили в 1935 году, но, может быть, в тот вечер сделали исключение?" Думаю, что так и было.
      Я очень хорошо помню, что после вариации вышла солистка для следующего номера, встала в препарасьон на пуанты, но публика неистовствовала, вызывая Семенову, пока дирижер не дал знак бисировать. А бедная солистка так и простояла на пуантах, пока Семенова снова танцевала. В середине вариации она отбрасывала прочь корзинку со змеей, и быстрая часть вариации снова шла под сплошные аплодисменты. С того вечера я примкнул к поклонникам Семеновой:
      Хотелось быть ее чашкой,
      Братом ее или теткой,
      Ее эмалевой пряжкой
      И даже зубной ее щеткой!..*
      На "Лебедином" долго, до последнего поклона аплодировал ей и кричал откуда-то с верхотуры; вырезал отовсюду фотографии, написал ей и получил автограф; пошел на оперу "Даиси" только потому, что она там исполняла лезгинку - в длинном грузинском платье, ног не видно. Однажды поехал в клуб НКВД(!), где в концерте она танцевала "Гавот" Люлли, сцена там была крошечная, она вышла в фижмах, в пудреном парике, со страусовым веером, все было жеманно, "маркизно". Мы долго хлопали, требуя повторения. А Семенова договаривалась о чем-то с пианистом за кулисами, но там было так тесно, что из-за кулисы торчала юбка с отставленной вбок божественной ножкой... Зал продолжал хлопать, и, заканчивая разговор с пианистом, Семенова вышла на сцену, сделав буквально один шаг, присела в изысканном реверансе - отстаньте, мол, дайте же договорить! - и скорее обратно за сцену. Утрясла там все и повторила номер. Почему же это я так ясно помню?
      P.S. 1998. "И вовсе это не потому, что тесные кулисы, а потому, что Семенова такая, - сказала Майя. - В Большом, как ты знаешь, есть куда спрятаться, однако Марина Тимофеевна канифолила туфли так, что часть пачки мелькала из-за кулисы и в зале было видно, как она юлит, а публике только этого и нужно. Все у нее рассчитано, ничего случайного".
      Но, в общем, я ее видел мало, вернее - она танцевала не часто. Сценическая судьба ее сложилась, на мой взгляд, несчастливо. Мало премьер, мало партий. Расстрелянный муж Карахан. Одна травма, другая. Предрасположение к полноте. Теснила Лепешинская молодостью и партийностью.
      P.S. 1998. В конце сороковых годов она была уже грузная и, кроме царственности и величия, ничего не осталось. Она стала выдающимся педагогом-репетитором. Вот тут-то судьба и столкнула меня с нею лично, но это было прикосновение к идолу, и много позолоты осталось на моих пальцах. Мне нужно было несколько раз снять ее в классе на занятиях. И почти каждый раз она подводила съемочную группу, просто не приходила, не предупреждая и не извиняясь. И мне уже
      Не хотелось быть ее чашкой,
      Ни братом ее и ни теткой,
      Ни ее эмалевой пряжкой,
      Ни даже зубной ее щеткой.
      Но к ее незабываемым творениям на сцене это не имело никакого отношения.
      "Кавказский пленник" Захарова. 1939 год. Черкешенку танцевала Марианна Боголюбская, которая в дальнейшем не сделала ничего, заслуживающего внимания. Я тогда, сам того не понимая, был уже балетоманом и достал билет на премьеру. Запомнился Асаф Мессерер, который виртуозно танцевал вариацию конькобежца, во фраке и цилиндре. Но подлинной звездой стала Ольга Лепешинская, которая танцевала Полину - светскую красавицу, из-за коварства которой герой и бежал на Кавказ. Запомнились ее поклоны - она появлялась в па-де-бурре перед занавесом, раскрывала огромный страусовый веер, приседала в глубоком реверансе и вдруг взлетала, скрываясь за занавесом. Это вызывало новый взрыв аплодисментов. Впоследствии я видел ее в разных балетах, и прощальные поклоны после представления были как бы продолжением спектакля - она висела на занавесе, прыгала, лягалась, засовывала кулак в рот и давала партнеру из своего букета цветок - всегда один. По молодости лет она мне нравилась, не последнюю роль в этом играл ее успех, у нее была своя публика и толпа поклонников. Многим импонировал ее стиль - спортивность, техничность, она лихо вертела туры и фуэте. Но с годами я понял, что технику подменяли молодость и сила, а артистичность - темперамент.
      У Ольги Васильевны были огромные, красивые и запоминающиеся глаза, но все равно она была какая-то неискренняя и надуманная. По жанру она - инженю, и все творчество ее, образный строй и условность - в стиле сталинской эпохи. Однако Полина эмоционально запомнилась мне в романтическом ореоле и осталась в моем детстве безо всяких последующих наслоений и рассуждений.
      Позолоту и облезлый пурпур Большого (а до войны он был сильно потертый, этот знаменитый бархат лож и особенно верхних ярусов) сменяет в моей памяти белое полотно экрана, на котором прошли предо мною и тут же выветрились сотни километров фильмов, тысячи героев и ослепительных красавиц, но не могу забыть жест молоденькой Бетт Дэвис, которая непроизвольно поправила волосы, оглянувшись вслед юноше, видимо, задевшему ее сердце. Полвека прошло, как я смотрел "Каменный лес", - ничего не помню, но это движение ее руки, наверно, один я и помню на всем белом свете - почему? И почему не могут стереть годы, с их бесчисленными новыми впечатлениями, душераздирающий крик Ефросиньи-Бирман над телом поверженного сына?! Кто помнит, как падает Нельсон-Оливье, сраженный пулей? Как, схватившись за сердце, он будто хочет взлететь, но, резко перегнувшись назад, падает плашмя на пол палубы? Помните? Я - да! Но бывает надолго западает сцена, иногда просто жест или взгляд актера среднего, невыдающегося - значит, поставлено сильно или поразила ситуация. Давным-давно смотрел я голливудский фильм "Записка" по Моэму. В главной роли Бетт Дэвис, но ее я совсем не помню, а помню в эпизоде безвестную китаянку. Она играет бандершу, у которой покупают компрометирующее письмо. Деньги получены. Стоя в салоне борделя, китаянка не отдает письмо героине (Бетт Дэвис), а, вытянув руку, медленно разжимает пальцы. Бумага падает на пол. На ее лице и презрение к белой даме, и крайнее отвращение. Эпизод этот - кульминация фильма. Из всей картины я помню только его. Женщина была для китаянки необычна - высокая, полная, с ярко раскрашенным лицом, в европейском платье. Вид ее поражал. В данном случае в память врезались и ситуация, и внешность исполнительницы.
      Но чаще всего объяснения "чудным мгновеньям" все же ищу в выдающемся мастерстве, а подчас и в гениальности исполнителей. Бывает, что и не вспомнить, в чем там дело, но вдруг раздвинется занавес (о, это будет много позднее) и...
      ...и быстрым шагом выйдет Любовь Добржанская из правой верхней кулисы к центру, где стоят золоченое кресло и низенький стол с медным подносом ("Средство Макропулоса" в постановке Б.Львова-Анохина). За ее спиной гремят аплодисменты, она - примадонна, которая только что спела свою коронную арию (в "Норме"? "Медее"?) и вернулась в артистическую уборную - красивая, возбужденная успехом. Развевались просторные одежды изумрудного цвета, грудь украшала масса золотых цепей и ожерелий. Она закидывала руки за голову, резким движением разрывала нитку, скрепляющую бусы, и бросала их, разорванные, на медный поднос. Они падали с резким звуком. Она же в это время произносила монолог. Фраза - и резкий звук сброшенного ожерелья, фраза - и резкий звук падающей цепи... Она как бы ставила точку пули на очередной фразе, покуда с последним разорванным украшением монолог не кончился. Это было здорово придумано и сыграно шикарно! Отдыхая, она откидывалась в кресле, слушая объяснение в любви страстного поклонника, который стоял перед ней, преклонив колено, - его играл красавец Зельдин. Любовный монолог завораживал зрителей, как вдруг раздавался легкий... храп! Это уснула Добржанская, утомленная оперой, страстью кавалера и прожитыми - согласно Чапеку - тремя сотнями лет, уснула - к недоумению Зельдина и вящему восторгу зрителей!
      Точно сегодня вижу я беспомощную улыбку, когда тихо - словно в замедленной съемке - опускалась на стул, потрясенная жестокой пощечиной мужа, Фаина Раневская. Это было в спектакле "Лисички", в 1944 году, два года назад. Она играла тетку, которая пьет, скрывая унижения... Не выдержав публичного оскорбления, она вдруг раскрывается перед всеми. Сидя за роялем, наигрывая пошлый вальсок, она раскачивается в такт музыке, говорит страшные слова и улыбается окружающим своей знаменитой улыбкой, а слезы текут, текут...
      P.S. 1998. И все это я не могу забыть уже полвека... Но еще раньше, с довоенной поры, я помню, как в том же Театре Революции пела в затихшем зале Бабанова: "Вот мое сердце открыто - если хочешь, разбей его". Как стояла она, каменея, у двери прихожей, невольно подслушав любовный разговор мужа с другой женщиной... Это было на премьере "Тани" в 1939 году (!). Сегодня спектакль оброс легендами и ушел в историю.
      А Цецилия Мансурова с ее неповторимыми модуляциями голоса! В "Много шума из ничего" она играла сцену с Бенедиктом-Симоновым. ...Беатриче-Мансурова стоит на ступенях, он внизу. Она велит ему поехать куда-то с поручением, он, согласившись, просит лишь об одной милости. Какой же? Бенедикт, запинаясь, лепечет, что, мол... поцеловать руку Беатриче... явно не надеясь на успех. Не успевал он кончить фразу - буквально, как Мансурова резко протягивала ему руку. Это было словно выстрел. Пораженный Симонов стоял истукан истуканом - от неожиданности и столь быстрого исполнения его желания он не решался прикоснуться к протянутой руке. А Мансурова в нетерпении трясла ею, как бы подгоняя оторопевшего Бенедикта. "Ну-ну! Ну же! - как бы говорила она. Целуйте поскорее руку, и - за дело! Поторапливайтесь!" Это было очень смешно, и зал каждый раз разражался аплодисментами - я видел спектакль раза три. Мансурова была замечательная актриса, "персоналите", с большим чувством юмора, эксцентрична и любила неожиданности.
      Если уж речь зашла о вахтанговцах... "Сирано де Бержерак" в постановке Николая Охлопкова. И спектакль яркий, и Сирано-Симонов замечательный, по своим данным как бы и не подходящий к этой роли, но именно "как бы". Он убеждал абсолютно. Как сейчас вижу финал картины - "Поцелуй Роксаны". Декорация являла собою огромную фигуру сидящей женщины с мандолиной в руках. Ее гриф поднимался к самым колосникам. Мандолина была украшена бантом, и концы его спускались до земли, это были два больших полотнища. В их складках прятался Сирано, суфлируя Кристиану. В самой мандолине - балкон Роксаны. По ступеням-коленям сидящей фигуры Кристиан поднимался за поцелуем Роксаны. Это было восхитительно рыжеволосая Мансурова в серебристом платье и белокурый красавец Кольцов, слившиеся в объятьи, а внизу, в полумраке, медленно раздвигая концы свесившегося банта, как бы раздвигая занавес, тихо появлялся Симонов:
      О, жизни дивный пир,
      Ты, поцелуй любви, ты, упоенье рая!
      Как нищий, голоден и сир,
      Как Лазарь, крохи подбирая
      От пира дивного... И этим счастлив я!
      Да, да, здесь радость и моя:
      Ведь на его устах она целует
      Все те слова, что я ей говорил...
      Застыли в поцелуе Роксана и Кристиан. Точно распятый, раскинув руки, замер Сирано. Затихнет щемящая музыка мандолины, опустится занавес, медленно погаснет свет, и уйдут в незабываемое мое прошлое "Сирано" и "Лисички", "Макропулос" и "Баядерка" - со всеми замечательными артистами, о которых я попытался вспомнить.
      Январь. Новый год встречали у меня, было человек 15. Устроили маленькие столики, а-ля фуршет, Саратовский играл на рояле, а мы пели и танцевали до утра.
      [15 февраля. Сдал все зачеты и экзамены. Режиссура - 4 и актерское - 4. Азаров сдал актерское на 2, была страшная трагедия - он подал заявление об уходе и рыдал у меня на плече. Но все обошлось, опять занимается. 10-го пошел в первый раз в жизни голосовать за депутатов в Верховный Совет СССР. Я голосовал за Сталина, чем очень горжусь! Все мне завидуют.
      Познакомился с Раневской. Абсолютное очарование!]
      20 апреля. У нас ввели работу с актерами. Я выбрал отрывок из "Воскресения" и пригласил Бондареву из мастерской Бабочкина, а Нехлюдов режиссер с курса Кулешова Сысоев. Все никак не мог их соединить вместе, то он занят, то она. Наконец начали репетировать, ребята сказали, что получается неплохо. Но что скажет Козинцев? Ждем его со страхом.
      10 сентября. На экзамене по режиссуре в конце первого семестра, весною, был страшный разнос. Несколько человек с курса (и я в том числе) сильно закачались, но все же уцелели. От Козинцева досталось даже Хохловой, но это не при нас - мы подслушали!
      Летом Л.Ю. купила мне курсовку на Рижское взморье, две недели я питался в доме отдыха ВТО, жил у одной латышки, а за стенкой - Маргарита Алигер с двумя маленькими девочками. В столовой сидел за одним столиком с Евгением Долматовским и Зускиным с семьей, они все время подтрунивали друг над другом, а потом и надо мной, я только улыбался, но не отвечал, так как смущался. Л.Ю. дала мне поллитровую банку сливочного масла, чтобы я мазал на хлеб - там плохо кормили, а после купания аппетит был зверский. Л.Ю. с отцом жили в Дубултах, а я в Майори.
      Мне очень там понравилось, на море я был впервые. Когда мы ездили смотреть Ригу, то ездили по городу на извозчике(!), такси не было. На взморье было много знакомых - Азаров, Карповская, Лина Лангман, Рая Кирсанова с сестрой, с ними мы играли в "ма"*. Иногда играли вчетвером с Ксаной Асеевой ("Оксана, жемчужина мира"**), и она ухитрялась жульничать. Я стеснялся, а Рая ее уличала.
      Латыши нас не любят и часто не отвечают - делают вид, что не понимают. На стенах в Риге кой-где встречаются свастика и немецкие лозунги недавних военных лет - латыши их не стирают.
      12 октября. Мы должны по режиссуре поставить что-то современное с актерами, это будет курсовая работа за третий курс. Я только что прочел "Спутников" Пановой и загорелся. Предложил Азарову и Феоктистовой, одному не осилить, мы позвонили Козинцеву, и он очень одобрил, ему повесть нравится. Мы тут же приступили к инсценировке, и нам дадут актеров с курса Пыжовой и Бибикова. К лету надо показать на площадке.
      1947