Ярлыки

      Наконец, похоже, их тела решили сами слиться в одном аккорде, посчитав, что наступил момент довести наслаждение до вершины. Говард неожиданно стиснул ее сильно, его рот плотно прижался к ее губам. Она вцепилась в него, кинула свое тело навстречу его толчкам, и по мере того, как они лихорадочно бились друг о друга, сначала она, а затем он стали исторгать крики, затем они вскричали одновременно, когда ощутили невероятно прекрасный оргазм; Корал задохнулась, Говард издал вопль, изумленный тем, что его тело способно испытывать такое огромное удовольствие. Она чувствовала, что может вспорхнуть с постели в какую-то новую стратосферу переживаний и чувств, поэтому с силой вцепилась в его плечи, словно в нем было заключено все земное притяжение, словно он был ее опорным камнем, ее якорем, удерживающим в мире.
      — Сливки? — спросила Корал, наливая кофе.
      — Да, пожалуйста.
      На ней был почти прозрачный, достигающий лишь колен черный шелковый халатик от Диора. Говард надел брюки, но, оставаясь голым по пояс, валялся на ковре и щекотал ее колено.
      — Ты изменилась, — сказал он, когда она подала ему чашку.
      — Как? — спросила она, присаживаясь рядом с ним за столик из нержавеющей стали.
      — На этот раз ты мягче, нежнее.
      Она рассмеялась, подняв маленькую сигарету-самокрутку.
      — За это ты должен благодарить ее. Отхлебнув кофе, он поднял брови:
      — Элегантная Корал Стэнтон пустилась во все тяжкие?
      — Я стянула свои маленькие белые перчатки, Говард, — сказала она, сделав глоток вина. Наслаждение, которое он доставил ей, еще отдавалось в ее теле, окутывало своим теплом. — Мне нравится секс! Мне нравится ощущать тебя в себе! Ты осознаешь, как невероятно для меня даже просто говорить тебе об этом?
      — Значит, ты превратила себя в… во что? В новую женщину?
      — Мода изменчива, дорогой. Я сожалею, что Мэйнард застряла в двадцатых годах. Черт меня побери, если я приклеюсь к мрачным пятидесятым.
      — Значит, все эти истории в «Уименз Уэр» о твоих вечеринках с рок-концертами, этими ужинами с Миком Джаггером и Мариан Фейфул…
      Она кивнула:
      — Сущая правда. «Роллинг Стоунз», «Битлз» — это они формируют сегодняшний стиль жизни. Я обязана познать их. На их собственном уровне. И это, — она подняла сигарету, — один из ключей. Когда они в первый раз встретились со мной, то не знали, как вести себя с таким человеком, как я. Они не понимали, что такое элегантность. Я должна была пойти им навстречу.
      — У меня чувство, что я уже старомоден…
      — О нет, для твоего вкуса всегда найдется место. Твое имя может стать одним из самых громких имен в Америке, ты знаешь это.
      Говард медленно покачал головой, нежно поглаживая ее колено.
      — Я думаю, что ты опоздала. Я хочу сказать тебе об этом раньше, чем ты прочитаешь в «Уименз Уэр». Я получил невероятное предложение моей фирме. Свыше миллиона. Я собираюсь принять его и покончить с торговлей тряпками.
      Корал выпрямилась, сверкнув глазами.
      — Но почему? У тебя такой талант!
      Он запустил руку в свои темные, вьющиеся волосы.
      — Я пристально вгляделся в свою жизнь после нашего маленького… эпизода в Саутхэмптоне. И это меня по-настоящему потрясло. Ты говорила мне, что ты должна была постоянно выбирать между любовью и миром моды. Возможно, я неисправимый романтик, но я каждый раз выбираю любовь. А сегодня вечером я имею реальную возможность предложить тебе и то, и другое…
      — Что ты имеешь в виду?
      — Я хотел просить тебя работать на меня.
      — Ты смеешься? В каком же качестве?
      — В том же, что и сейчас: главного редактора.
      — Ты основываешь журнал? Под чьим патронажем?
      — Моим собственным, у меня теперь есть деньги. Мне ни перед кем не нужно будет отчитываться. Я хочу делать полновесный, любящий посплетничать о мире моды еженедельник, вызов «Уименз Уэр». Я уже провел свое исследование, для рекламы есть огромные возможности. Мы начнем со ста тысяч экземпляров — все для розничной продажи. Позднее подумаем о привлечении подписчиков…
      Его прервал смех Корал:
      — И ты ожидаешь, что я оставлю редакторство в «Дивайн» ради чего-то подобного? Наш тираж уже перевалил за полмиллиона! Одно лишь мое жалованье…
      — Оно будет на уровне! — Глаза Говарда сверкнули. — Я вкладываю в это дело каждый пенни, каким обладаю. Я не ищу выгоды, начиная с тобой. И у тебя будет возможность, как ты решила, заниматься авангардом.
      Корал одним глотком допила свое вино и неожиданно рассердилась. Она резко освободила ногу из его ладони, встала и начала расхаживать по пустой гостиной.
      — Говард, давай никогда не будем смешивать удовольствие с бизнесом…
      Говард, сузив глаза, наблюдал за ней. Потом дотянулся до своей рубашки, надел ее и стал застегивать пуговицы. Корал обернулась и посмотрела на него.
      — Ты не осознаешь, каким весом пользуется «Дивайн»! Если я хочу сфотографировать Барбару Стрейзанд в платье от Шанель, мне достаточно просто поднять трубку. Если я хочу, чтобы бесподобная Диана Росс позировала для новой американской коллекции, я звоню ее агенту, который от этого только приходит в восторг. Ты полагаешь, они станут это делать для… как там будет называться твоя газета?
      — «Лейблз», — мрачно ответил Говард. Он уже надел ботинки и выглядел таким расстроенным и злым, что Корал кинулась к нему. Она положила ладонь на его руку, но он отстранился и стал завязывать галстук.
      — Это прекрасное название, — постаралась она смягчить свой отказ. — Я уверена, что она будет пользоваться большим успехом. Но просто… Я редактор издания мод номер один в этой стране, а возможно, и в мире. Ты не можешь замахиваться так высоко.
      Он обернулся и взглянул на нее с перекошенным от гнева ртом. Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его в губы.
      — Я очень сожалею, дорогой… Прощаешь? Он мрачно взглянул на нее.
      — Большую часть своего времени я расходую на то, чтобы прощать тебя. Я предлагаю тебе новую, волнующую работу, а ты отбрасываешь ее, швыряешь мне в лицо. Вриленд, или Нэнси Вайт запрыгали бы от такого предложения.
      — Нет. — Она лучезарно улыбнулась ему. — Не обманывай себя, Говард. Ты просто не найдешь редактора такого калибра. Но я попробую порекомендовать тебе кого-нибудь. На «Дивайн» работает несколько блестящих молодых ребят. А теперь расскажи мне о «Лейблз» — ты в самом деле рассчитываешь воткнуть перо «Уименз Уэр»?
      Теперь уже полностью одетый, Говард нетерпеливо обернулся к ней:
      — Не имеет значения, Корал. Это тебя по-настоящему не интересует. Ты думаешь, что «Дивайн» превыше всего и навсегда. А я заинтересован в репортажах другого рода.
      — Я извинилась, — сказала она, прижимаясь к нему всем телом и касаясь губами уголка его рта. — Ты ведь не уйдешь от меня в таком раздражении?
      Он ничего не ответил, но позволил ей поцеловать себя. На него действовала сексуальная отрава, осознал он, независимо от того, нравилось ему это или нет. Она ласкала его сквозь брюки, и из губ его вырвался стон. Он снова обхватил ее руками, они слились и приткнулись к стене.
      — Сними одежду, — хрипло прошептала она, — и снова займемся этим…
      Он вырвался от нее, лицо его потемнело и горело.
      — Я должен идти.
      Он стал искать свой пиджак и нашел его в белой прихожей. Ему неожиданно стало неприятно: быть униженным, позволить чьему-то телу взять верх над твоей гордостью.
      Она дотронулась до его плеча, и он обернулся, уже держа пальцы на дверной ручке.
      — Скоро я снова увижу тебя? — спросила она. Он бросил на нее безучастный взгляд.
      — Я должен начать оберегать себя, Корал. Ты обладаешь удивительной способностью заводить меня. Поэтому — нет.
      Она с треском захлопнула за ним дверь. Наливая себе еще один бокал шампанского, подумала: он вернется. Сексуальная отрава, подобная той, что они испили, попадается не каждую неделю…
      — Мама? Это я. У тебя все в порядке? — Через неделю после того, как Маккензи ушла из дома, она позвонила матери.
      — Маккензи? О Маккензи, как ты могла так поступить со мной?
      — Я же оставила тебе записку, разве не так? Я написала тебе, что позвоню, как только найду, где жить. А сейчас я подыскала квартиру.
      — Да? Это близко?
      — Я живу в Виллидж, ма. Я снимаю квартиру еще с тремя очень симпатичными ребятами.
      Эстер Голдштайн начала хныкать.
      — Я никогда не думала, что моя дочь станет бродягой. Ни номера телефона, ни адреса! Если мы свалимся и умрем, ты даже не узнаешь о дне похорон…
      — Ладно, ты не умерла, так, может быть, запишешь мой номер?
      Эстер завозилась в поисках карандаша. Маккензи назвала матери адрес и номер телефона. Потом спросила:
      — Есть для меня какая-нибудь почта?
      — Несколько писем. Я захвачу их с собой в воскресенье, когда зайду навестить тебя по дороге к тете Фанни. Тогда и посмотрю, как ты живешь.
      Маккензи окинула взглядом хаос в своей комнате. В открытую дверь был виден один из ее соседей, Люк, который в одних кальсонах, скрестив ноги, играл на флейте.
      — Нет, — ответила она. — Я сама приду в воскресенье на бранч. Копченый лосось будет?
      — А тебе что, нужно особое приглашение? Это все еще твой дом.
      — Спасибо, ма, и помни: я по-прежнему люблю тебя больше всех.
      Она повесила трубку и вздохнула. Она провела у Элистера три ночи, отражая все его притязания. Наконец она отыскала себе пристанище, куда можно было переехать.
      Там уже жили две девушки и один парень, приблизительно одного с ней возраста. Лаура, разрисовывающая галстуки и майки, Лоретта, художница по макраме, торгующая по выходным на рынках цветочными подставками и кашпо, и Люк, тихий, погруженный в себя мальчик с длинными прямыми белокурыми волосами; он занимался тем, что играл на флейте и размешивал овощи в кастрюльке на плите. Они буднично приняли Маккензи в свою жизнь, и она сделалась частичкой населения Виллидж — энергичной, эксцентрично одетой девушкой, которую часто видели в шесть часов вечера бегущей по улице на работу в бар.
      Дом Голдштайнов был погружен во мрак со дня побега Маккензи. Серия сцен, которые устроила Эстер, оказала свое воздействие на всех домашних.
      — Я не могу представить, что мой ребенок где-то там живет сам по себе, — плакалась Эстер каждому, кто мог слышать. — Она такая невинная! А что будет, если ее соблазнит какой-нибудь мужчина?
      Реджи и Макс могли только обмениваться взглядами и хрюкать, подавляя смех.
      — Она сможет научить его одной или двум штучкам, ма, — сказал Реджи.
      — Я не буду счастлива, пока она не вернется обратно, — заявила она Эйбу в их спальне однажды ночью. — Дорогой, дай ей работу, она не должна находиться в баре!
      — Она не желает получить работу от меня, — закричал Эйб, — мои магазины недостаточно хороши для нее! Ей подавай модные! Она хочет, чтобы скелеты носили сумасшедшие платья…
      — Если ты дашь ей ее собственный магазин, — попросила Эстер, — то мы по крайней мере будем знать, где она!
      — Ее собственный магазин? Ты что, хочешь, чтобы я потерял все сбережения, которые сколачивал всю свою жизнь?
      — А может быть, ты получишь состояние? Она выиграла тот конкурс, Эйб. У нее есть талант.
      — Да-да… я видел альбом ее набросков, — фыркнул он.
      Но по мере того, как проходили месяцы, даже Эйб Голдштайн вынужден был заметить, что что-то происходит в мире моды. Он помнил недавний эксперимент с дешевой молодежной одеждой «Карнэби-стрит», в результате которого в его магазины нагрянули возбужденные тинэйджеры и расхватали всю эту ерунду.
      — Сходи и навести свою сестру в уик-энд. Я дам тебе выходной, — сказал он Реджи. — Взгляни, как она живет. Я все еще хочу вовлечь ее в бизнес Голдштайнов. Не годится, что она работает на чужих. Я дам ей ее собственный магазин. Они их теперь называют «бутиками». Так что мы снимем ей где-нибудь помещение — это будет ваше собственное предприятие. И даже если вы прогорите, я буду счастлив. Слушай, оно того будет стоить, хотя бы для сохранения здоровья вашей матери.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

      Их первый учебный год в «Макмилланз» закончился в последние дни июня. Майя, Дэвид и Маккензи оказались в первой дюжине студентов своего курса. Во время последнего семестра они обязаны были сделать два предмета одежды. Дэвид поразил всех сногсшибательными законченными изделиями: пальто и костюмом, оба были великолепно скроены и сшиты. Майя проявила подлинный талант, вдохнув жизнь в классические формы: она изготовила костюм, сделав его потрясающе современным за счет того, что укоротила юбку и изменила покрой рукавов и карманов. Уникальная отделка деталей придала изделию новый, свежий вид.
      Хотя мистер Невил, глава отделения дизайна, старательно обходил Маккензи, другие преподаватели приветствовали оригинальность и пышность ее диких, ультрасовременных одежд. Немного одобрения — только и нужно было Маккензи, чтобы расцвести. Она создала пару черных кружевных брючек, украшенных блестками и дополненных подобием майки навыпуск с короткими рукавчиками и круглым вырезом на шее.
      — Мы покидаем это место в блеске славы! — воскликнула Маккензи, когда они отмечали завершение первого года своей учебы в ближайшем итальянском ресторанчике.
      У каждого были свои планы на каникулы. Уэйленд предложил Майе поработать в качестве ассистента по продажам в отделе культуры его «Хедквотерз». Маккензи собиралась работать все лето официанткой полный рабочий день. Дэвид возвращался в Сиракьюс, рассчитывая, что случайная работа даст ему возможность скопить сколько-нибудь денег. Их прощальный ужин сопровождался обещаниями поддерживать связь на протяжении длинных каникул.
      — Я буду забегать в «ХК» все время, чтобы повидать тебя, — обещала Маккензи Майе, — если Элистер когда-нибудь будет позволять мне покидать постель! — подмигнула она и заметила, что Майя и Дэвид обменялись смущенными взглядами.
      — Ой, извините меня, — застенчиво сказала Маккензи, — я что-то не так сказала? Простите, но мы в Бронксе ведем такую грубую, примитивную жизнь и все вываливаем наружу…
      — Заткнись, Маккензи! — оборвал ее Дэвид. Глаза Маккензи блеснули.
      — Пошел к черту! — закричала она. — Никто никогда не говорил мне «Заткнись»!
      Она пулей вылетела в дамскую комнату, чтобы поправить свои ресницы «под Твигги», которые пострадали от пара, поднимавшегося от горячей пищи.
      Майя вздохнула, взглянув на Дэвида:
      — Для меня будет облегчением перестать играть роль миротворца между вами!
      — Ладно, но она все время заводит меня! — Он в отчаянии еле разжал губы. — Она невероятно бесчувственна, словно еврейская принцесса!
      Он взглянул на Майю с выражением, которое вызвало в ней смешанное чувство виновности и сожаления из-за той злосчастной субботы.
      — Ты меня в самом деле простил? — спросила она.
      — Прощать было не за что. Будем называть это просто неудачным эпизодом.
      Она кивнула:
      — Я полагаю, что принадлежу к тем, у кого, так сказать, задержка в развитии. Но я по-прежнему хочу, чтобы мы оставались друзьями…
      Он наклонился и нежно поцеловал ее в щеку.
      — Мы и есть друзья. И будем ими. Знаешь, когда я в первый раз увидел тебя — в первый же день в школе — я почувствовал, что словно всегда знал тебя. Я не могу объяснить, это как… ну, если бы я мечтал о девушке, то я бы представлял похожую на тебя… Ты просто… ну все, чего я желал.
      Майя покачала головой.
      — Это приятно слышать, только… не говори так. Я не хочу никоим образом причинять тебе боль.
      — Я знаю, чего я хочу, Майя. Я хочу ждать…
      — Нет, — ответила она, — не жди. Я должна еще столько сделать, изменить… в себе. На какое-то время я хочу занять себя только работой.
      — Я понимаю, — сказал он, — но ты не можешь помешать мне надеяться.
      Маккензи вернулась, размахивая новой бутылкой кьянти. Когда их ленч подошел к концу, неловкость все еще не исчезла. Они вышли на улицу и расцеловались на прощанье возле ресторана.
      — Пока, дорогие! — Маккензи поскакала к входу в метро, потом остановилась, приняла несколько вызывающих поз и послала им воздушные поцелуи. Майя на прощанье поцеловала Дэвида, потом, сжимая в руке папку с набросками, села в душный, медленный автобус, следующий в сторону ее дома. На этот вечер Уэйленд по случаю окончания учебы пригласил ее на ужин в самый модный китайский ресторан.
      Когда они вошли в переполненный зал, глаза всех посетителей обратились к ним. Майя была в черном французском платье, которое Уэйленд привез из магазина, с экстравагантной косметикой на лице, что, она знала, нравилось Уэйленду.
      — А это награда за хорошее поведение, милая, — сказал он и положил на ее тарелку конверт, в то время как официант наполнил их, бокалы шампанским.
      Она разорвала конверт: там лежали авиабилеты до Парижа и обратно. Она обомлела, потом в восторге обняла его.
      — Это на август, — сказал он, высоко подняв свой бокал с шампанским. — Парижан, которых ты могла сразить наповал, не будет, но это превосходное время, чтобы тебе прокрасться на выставки мод. Мы сообщим, что ты молодой стажер «Хедквотерз» по закупкам. Это поездка может иметь значение для всей твоей жизни…
      Майя сидела в салоне Нины Риччи неподалеку от бульвара Капуцинов, ожидая начала своего первого сеанса в Париже. Она старалась держаться хладнокровно в этом элегантном, тихом салоне. Никто не оборудует свои салоны так импозантно и волнующе, как парижане. Просторные, застланные серыми коврами, с высокими окнами, обрамленными бледно-серыми драпри, абсолютно отгороженные от будней повседневной жизни, они образуют фантастический мир для своих клиентов. Никогда раньше она не представляла, каким серьезным бизнесом была во Франции высокая мода.
      Одежда приобретала грандиозное значение — складка на платье, рубчик, шарф в этом обществе получали силу откровения. Майе захотелось сорвать все, что она носила, начиная с запыленных туфель. Когда, надменно держась, вышли первые модели, их высокомерие мгновенно породило у нее комплекс неполноценности. Она почувствовала, что ее макияж старомоден и неряшлив, когда увидела изысканные тени у них под глазами, скульптурные контуры их высоких скул. Директрисой у Нины Риччи была Антуанетта Дарро, маленькая женщина с завитыми седыми волосами и сапфировыми глазами. Она взглянула словно сквозь Майю с видом полнейшей отчужденности. Мадам Дарро выглядела так, будто была способна убить всякого, кто встанет поперек дороги ей или их дому.
      Майя забыла, что она студентка, и представила, что носит сама эти великолепные платья. Сконструированные дизайнером дома Жюлем Франсуа Крэем, они казались несколько театральными, драматичными, такими, носить которые могут только эти поразительные неземные создания, что их демонстрировали. Но на каждое сногсшибательное изделие приходилось десять в высшей степени пригодных для всех.
      Сидя в «Кафе де ля Пэ» возле Оперы после сеанса, Майя бегло набросала те фасоны, которые запомнила. Она могла бы выгодно использовать эту информацию для подготовки доклада в первом семестре второго курса.
      Было темно и влажно. Она потягивала свой кофе и просматривала стопку купленных ею почтовых открыток, размышляя, что написать Дэвиду. Подняв глаза, она увидела, что из-за соседнего столика ее с интересом разглядывает смуглый, привлекательный француз. Он вежливо поднял бровь, и она тут же опустила глаза и на чистой открытке, там, где отведено место для адреса, надписала: «Дэвиду Уинтерсу».
      Теперь, когда она находилась в сотнях миль от Нью-Йорка, она могла спокойно думать о нем. Как романтично было бы, если бы он сидел сейчас рядом с нею за столиком открытого кафе и держал ее за руку. Он притягивал ее. Она хотела, чтобы его руки обнимали ее, она хотела целовать его. Почему же все это обернулось так пугающе и ужасно? Она живо вспомнила, как его тело прижималось к ней, а его твердый член утыкался в нее, и жидкость выбрасывалась на ее живот. Она зажмурила глаза и поежилась.
      Каждый день Майя посещала какой-нибудь дом моды, используя имя Уэйленда как пароль. Пату, Сен-Лоран, Карден… Она записывала свои впечатления и делала зарисовки после каждого сеанса. Однажды, после посещения грандиозного салона Диора, она ощутила счастливое головокружение. Никогда раньше ей не приходило в голову поработать в Европе, но сейчас она внезапно осознала, какая это чудесная идея. Живя здесь, подальше от матери, она сможет забыть ощущение заброшенности, которое испытывала от того, что Корал никогда не вспоминала о ней. Пребывание в чужой стране пробудило в ней скрытые чувства. Лежа в постели в маленьком, чистеньком отеле, где снял для нее номер Уэйленд, она осознала, что внутри ее до сих пор живет маленькая девочка, которая жаждет материнской любви и страдает, не получая ее. Она размышляла, почувствует ли она потребность наладить контакт с Корал и восстановить отношения с нею, когда вернется в Нью-Йорк.
      Однажды вечером она купила стопку журналов мод и принялась перелистывать их в кафе возле своего отеля на Левом берегу. В этот вечер она открыла имя Филиппа Ру. Увидев фотографии моделей этого нового дизайнера, она испытала шок узнавания. Они выглядели, как та одежда, которую она конструировала в школе — словно путешественник во времени показал ее будущий дизайн. Когда она перевернула страницу и увидела фотографию самого Ру, то была задета еще больше. Его красивое лицо с темными глазами светилось уверенностью и счастьем. Он был сильный, чувственный, напряженный, его лицо подавляло даже с фотографии на журнальной странице. У нее было ощущение, словно она знала его по какой-то другой жизни. Его внешность, его слова, его модели были тревожно знакомы. Майя почти физически ощутила, что ей суждено работать с этим человеком, может быть, даже стать частью его жизни. Почти в испуге она закрыла журнал. Ей не оставалось ничего иного, как приказать себе забыть об этом странном случае. Ей предстояло еще два года обучаться дизайну в Нью-Йорке.
      После Парижа Нью-Йорк казался грубым и суровым. Качество «люкс» французской одежды испортили ее. Майя осознала, что высокая мода была ее настоящей любовью, ее первой любовью, возможно, из-за того возбуждения, которое она испытала при виде потрясающих платьев и пальто в шкафу своей матери, сверкавших блестками, загадками и чем-то секретным, запретным…
      «Не говори папе, сколько они стоят…» — эти слова остались в ее памяти. Разговор о стоимости одежды Корал был единственным проявлением доверия между матерью и дочерью.
      «Макмилланз» не был готов учить высокой моде, очень немногие дизайнеры хотели овладеть отнимающими много времени методами конструирования дорогих коллекционных платьев. Очень немного дизайнеров желали иметь дело с требовательными частными клиентами. В Америке мода работала совсем по-другому — она была более демократичной, более привилегированной.
      — Кого, по твоему мнению, действительно стоящего ты видела в Париже? — спросил Уэйленд.
      — Там есть новый кутюрье, наполовину испанец, наполовину француз — Филипп Ру. Он обычно работает на Диора. Господи, его платья прекрасны! Я видела их только в журнале «Элли», но каждое из них совершенно.
      Уэйленд нахмурился.
      — Я читал о нем. «Уименз Уэр» называет его обещающим, но незрелым. Вроде зеленого финика.
      — Я бы должна поработать с кем-нибудь вроде него, — задумчиво произнесла Майя. — Вот размышляю, не нужна ли ему ассистентка.
      — Мы распродаем английские фасоны, словно сдобные булочки, Майя, — сказал ей Уэйленд, — чем дешевле, тем лучше. Может быть, ты не будешь мечтать о высокой моде?
      — Как раз наоборот, Уэйленд, я не думаю, что могу работать с дешевыми вещами после того, как увидела эти роскошные одежды. Моя мечта — работать в Париже.
      — Американка в Париже? — Уэйленд вздохнул. — Они выпотрошат твое нутро, но я не вижу причин, почему бы не попробовать. Здесь будет чертовски тоскливо без тебя, но, Майя, если ты серьезно хочешь работать в Париже, сделай все для этого. — Он уже принял свой третий водкатини и поэтому пребывал в сентиментальном настроении. — А я здесь всегда готов помочь тебе, потому что верю в тебя.
      Маккензи жила в Виллидж уже почти шесть месяцев, когда однажды в жаркое субботнее августовское утро к ней без предупреждения явился Реджи. Она накануне работала допоздна, а потом у нее еще собралась компания на вечеринку. В половине одиннадцатого утра окна ее комнаты были плотно занавешены, некоторые гости спали на полу. Маккензи глянула в дверной глазок и увидела своего братца, который состроил ей рожицу. Она приоткрыла дверь на два дюйма, чтобы скрыть беспорядок в комнате.
      — Что ты хочешь? — спросила она шепотом. — С мамой все в порядке?
      — Я бы не мог войти? — сказал Реджи и нажал на дверь.
      — А потом разболтаешь всем, что я живу в лачуге? — Она с гримасой вытолкнула его обратно. — Подожди меня внизу в кафе. Я приду через пять минут.
      Она захлопнула за ним дверь и по пути в ванную перешагнула через чье-то храпящее тело. Маккензи быстренько подвела глаза под кинозвезду-«вамп» и ярко намазала губы. Потом, накинув пальто прямо поверх ночной рубашки, в черных открытых тапочках прошла квартал. Она нашла Реджи потягивающим кофе за столиком в кабинке.
      — Привет! — Она плюхнулась рядом с ним. — Полагаю, что ты жутко там соскучился без меня?
      — Конечно, в доме без тебя очень тихо. А когда приходишь, то даже не слишком сильно воюешь с отцом.
      — Ты должен быть счастлив. А теперь, что тебе надо на самом деле?
      — Может быть, закажешь себе что-нибудь на завтрак? Я угощаю.
      Маккензи старательно изучала меню, пока официантка ходила за яичницей для Реджи. Когда ей принесли ее мясной, поджаристый рулет, она густо намазала сверху толстый слой плавленого сыра, потом добавила еще клубничного варенья и жадно откусила большой кусок.
      — Послушай, — сказал Реджи, — отец действительно от всего сердца хочет, чтобы мы все вошли в бизнес…
      Маккензи простонала.
      — А ты можешь меня там представить? Да я скорее умру!
      — Ты можешь помочь отцу изменить имидж.
      — Это очень просто: надо все сжечь дотла и заново открыть магазин под другим названием на Мэдисон-авеню.
      — Ну, а если не таким сумасшедшим способом? — сказал Реджи, и она едва не подавилась шоколадом. — А что, если он откроет для нас где-нибудь наш собственный магазин? Что-нибудь классное? Понимаешь, вроде батика?
      — Это слово произносится «бутик», Реджи. Оно французское. А что отец считает классным местом — Куинс?
      — Слушай меня. Мы можем использовать возможности отца: его «ноу-хау», его склады, его швей. Макс и я будем заниматься деловой стороной, а ты дизайном. Отец понимает, что за этой твоей ерундой будущее, хотя и ненавидит самую мысль об этом. Но он более заинтересован в том, чтобы делать деньги, чем в моде, в любом случае…
      — И что? — Она съела все с такой быстротой, что ее стало подташнивать.
      — Он готов поддержать нас, Мак. Ты сумасшедшая, если упустишь эту возможность.
      — Я стану сумасшедшей, если буду хоть как-то иметь с этим дело, — сказала она. — Он все время будет шнырять вокруг, выглядывать, критиковать… Ты не знаешь, какой он. И в любом случае, я-то вам зачем? Мы никогда ничего вместе не делали.
      Реджи вытянул руки и пожал плечами.
      — А что нам остается делать? Пойти и нанять кого-нибудь чужого? Это должно быть целиком семейным делом.
      — Ха! — фыркнула она. — Как в семье, где все великолепно, да? А разве в семье не могут тебя расцарапать еще хуже, чем какой-нибудь чужак?
      — Но ты подумай об этом, — настаивал Реджи. — Я тебе говорю, дело может иметь успех. Отец действительно гордится тобой, ты это знаешь. Он повсюду ходит с этой вырезкой из журнала мод, где написано, что ты выиграла конкурс. Он показывает ее всем покупателям.
      — Ну-да, он всем говорит, как гордится мною, кроме меня.
      Они вышли из кафе и, когда направились к метро, она взяла его за руку.
      — Если у меня когда-нибудь будет собственный бизнес, я назову его «Голд!», — сказала она, — и фамилию свою тоже поменяю на Голд.
      — Ты бунтарка, Мак, и всегда останешься такой. Они подошли к входу в метро, она поцеловала его и склонилась над перилами, глядя, как он спускается по ступеням.
      — Скажи маме, что я приду завтра! И спасибо за завтрак!
      Она медленно шла к дому по солнечным улицам. Разве все ребята в «Макмилланз» не отдадут правую руку за шанс получить свой собственный бутик, конструировать свою собственную одежду? Она вообразила ряды с узкими, маленькими платьями, которые она создаст, рубашки с длинными воротничками и узкими рукавами, которые стягиваются у кисти. Достаточно длинные, чтобы прикрыть бедра поверх рейтуз ярких цветов: розовых, лавандовых, оранжевых, алых, которые сочетаются или создают контраст. В ее голове роились идеи, когда она взбегала по ступенькам.
      Ее изнурительная смена официантки заканчивалась в два часа ночи. Потом она проходила несколько кварталов до квартиры Элистера. Она встречалась с ним часто. Та «дикая связь», которой она похвасталась перед Майей, похоже, вот-вот могла начаться и в самом деле.
      Элистер все время чем-то поражал ее, а сейчас занимался ее внешностью. Он словно видел сквозь одежду, купленную в дешевых магазинах, и волочащиеся по полу шали, какой Маккензи была под ней: девушкой, которая самоуверенна во всем, кроме того, что касается ее внешнего вида.
      — Если бы ты только могла сбросить тридцать фунтов, Маккензи, — так он начинал большинство их дискуссий.
      И она знала, что он прав. Она также знала, что очаровывает его и приводит в веселое настроение. Он тоже очаровывал ее своим потоком проектов, начиная от их совместной работы на заброшенном золотом прииске Сан-Франциско и до устройства гостиницы в Шотландии, где подавали бы завтрак в постель. Несмотря на некоторое безумие, которым они оба отличались («Мы — эксцентричные натуры!» — уверял он ее), Маккензи представляла, что он совершеннейший англичанин, с его небрежно причесанными белокурыми волосами и бледно-голубыми глазами. В нем было все, чем не обладала она: худоба, умение разговаривать, бледность и аристократизм. Ей доставляло удовольствие быть с ним. Его постоянные попытки соблазнить ее вызывали даже симпатию.