Глава 1

ЧЕРТОВА МЭРИ

Маленькая Пэгги собирала яйца с величайшей осторожностью. Она ворошила солому рукой до тех пор, пока ее пальцы не натыкались на что-то твердое и тяжелое, стараясь не обращать внимания на склизкие куриные катыши. Мама ведь никогда не морщилась при виде пеленок, загаженных детьми постояльцев. Даже если эти катыши были мокрыми, тянучими и заставляли пальцы девочки слипаться, Пэгги терпеливо раздвигала солому, брала яйцо в руку и вынимала его из лукошка. Все это проделывалось стоя на неустойчивой табуретке, чтобы дотянуться до места, находящегося гораздо выше ее головы. Мама говорила, что она еще слишком мала для сбора яиц, но малышка Пэгги доказала, что это не так. Ежедневно она ощупывала каждое лукошко и добывала все-все, до последнего яйца.

Каждое яйцо, повторяла она про себя еще и еще раз. Я должна дотянуться до каждого из них.

Тут Пэгги оглянулась на северо-восточный угол, самое темное место во всем курятнике, где на своем лукошке сидела Чертова Мэри, похожая на кошмар самого дьявола и ненавидяще сверкающая злобными глазками, говоря: Иди сюда, девочка, и дай мне ущипнуть тебя. Я хочу кончик твоего пальца, может даже большого пальца, а если ты подойдешь достаточно близко и попытаешься забрать мое яйцо, то мне достанется и кусочек твоего глаза. У большинства животных сердечный огонь не такой уж сильный, но Чертова Мэри была сильна и прямо дымилась от злости ядовитым дымком. И никто кроме маленькой Пэгги не мог увидеть этого. Чертова Мэри мечтала о погибели для всех людей, но в особенности для одной пятилетней девочки, чему доказательством уже служили несколько шрамов на пальцах Пэгги. По меньшей мере один шрам, и, как бы Папа не утверждал что не видит его, малышка Пэгги помнила как он ей достался и никто не мог обвинить ее, если иногда она забывала ощупать лукошко под Чертовой Мэри, сидевшей на нем как лесной разбойник, собирающийся убить первого человека, который только попытается подойти. Никто ведь особо не осерчает, если иногда она просто позабудет посмотреть туда.

Я забыла. Я смотрела в каждое лукошко, каждое, и если случайно пропустила одно, то я забыла забыла забыла.

Всем ведь известно, что Чертова Мэри мерзкая курица и слишком жадная, чтобы отдавать какие бы то ни было яйца, если они только не безнадежно протухли.

Я забыла.

Когда она принесла лукошко с яйцами домой, Мама еще не успела разжечь огонь. Вода в котле была холодной и малышке Пэгги позволили самой опустить в него яйца одно за другим. Затем Мама подвесила котел на крюк и задвинула прямо на огонь. Когда варишь яйца, то не обязательно ждать, чтобы огонь разгорелся, неплохо получается, даже если огонь совсем слабый. «Пэг» сказал Папа.

Это же имя принадлежало и Маме, но то, как Папа произнес его, не оставляло никаких сомнений, кого он имеет в виду. Он произнес его так, будто хотел сказать: «Ну-малышка-Пэгги-ты-и-влииипла!» и Пэгги, поняв, что ее тайна полностью и окончательно раскрыта, завопила что есть силы:

«Я забыла, Папа!»

Мама обернулась и удивленно посмотрела на нее. Папа, однако, не удивился вовсе. Одну руку он прятал за спиной и Пэгги казалось, что она видит в ней яйцо, проклятое яйцо Чертовой Мэри. «Что ты забыла, Пэгги?» спросил Папа мягким голосом. И тут Пэгги поняла, что она самая глупая девочка на свете. Ее еще ни в чем не обвинили, а она уже в этом созналась.

Но сдаваться так просто она не собиралась. Потому что терпеть не могла, чтобы ее ругали и даже бывала готова в такие моменты закричать, чтобы они отправили ее жить в Англию, где живет Лорд-Протектор «Лорд-Протектор — глава государства в Англии в период Протектората (первый Протектор-Оливер Кромвель). „PROTECTOR“ значит по-английски также „покровитель“». А достаточно было взглянуть в глаза Папе, чтобы понять, что Покровитель ей сейчас не помешал бы. Поэтому, состроив свою самую невинную рожицу, она сказала: «Я не знаю, Папа».

«Так что ты забыла?» опять поинтересовался Папа. "Гораций, — забеспокоилась Мама. «Скажи в чем дело. Если она виновата, то так и скажи, и нечего тянуть резину.»

«Я только один раз забыла, Папа. Она противная старая курица и она меня ненавидит.»

Папа медленно и тихо повторил «Только один раз?» и вытащил руку из-за спины. В ней было не одно яйцо, а целое лукошко, наполненное раздавленными засохшими яйцами, перемешанными с сеном, кусочками скорлупы и дохлыми цыплятами.

«Вовсе не обязательно было притаскивать сюда эту гадость перед завтраком».

«Больше всего меня бесит не то, в чем она провинилась, а то, что она научилась врать».

«Ничего я не научилась, ничего я не врала!» пыталась кричать малышка Пэгги. То, что получалось, больше напоминало плач, хотя только вчера она твердо решила завязать с хныканьем на всю жизнь. «Вот видишь, она уже чувствует себя наказанной». «Она чувствует себя пойманной и ты слишком распустила ее. У нее лживая натура. Лучше было ей умереть, как ее маленькие сестры, чем вырасти такой испорченной.»

Малышка Пэгги увидела, как заполыхал от воспоминаний Мамин сердечный огонь и возник образ красивого ребенка в маленькой люльке, потом еще одного, не такого красивого. Это была Мисси, вторая дочь, она умерла от тифа. Никто из взрослых не прикасался к ней кроме Мамы, которая сама еще в то время не оправилась после болезни и поэтому ничем не могла помочь. Малышка Пэгги подумала, что зря это отец вспомнил о сестрах, потому что хотя мамин сердечный огонь и пылал, лицо ее сделалось ледяным. «Это самая мерзкая вещь из всех, которые мне приходилось слышать».

Сказав это, она взяла лукошко и вышла.

«Чертова Мэри укусила меня за руку», — пожаловалась малышка Пэгги. «Посмотрим, что кусается больнее» сказал Папа. «За то, что ты оставляла яйца, получишь одну розгу. Эта помешанная курица действительно могла показаться страшной такой малявке как ты. Но за то что врала, получишь целых десять».

От этих новостей Пэгги заревела уже вполне искренне. Отец был неумолим и никогда не скупился, когда дело касалось розог. Папа достал ореховый прут с верхней полки. Он хранил его там с тех пор, как Пэгги сожгла предыдущий в печке.

«Лучше бы я услышал от тебя большую горькую правду, чем маленькую и приятную ложь» сказал он и наклонившись ударил розгой по бедрам. В-ж-жик, в-ж-жик, в-ж-жик. Она считала удары и каждый жалил ее прямо в сердце, потому что они были полны гнева. И причиной этого гнева была не только она. Как и всегда, она лишь отчасти была причиной того, что папин сердечный огонь пылал так неистово. Папино отвращение к лживости имело глубокие корни и пряталось в самых глубоких уголках его памяти. Малышка Пэгги всего толком не понимала, уж очень оно было запутано и смутно, да и сам Папа всего толком не понимал. Дело было в какой-то леди и эта леди была не Мама. Вот и все, что было ей открыто. Папа всегда думал об этой леди, когда дела шли наперекосяк. Когда непонятно отчего умерла маленькая Мисси, потом ее сестра, которую тоже звали Мисси, заболела тифом; когда сгорел амбар и погибла корова: он всегда вспоминал о ней. Тогда он начинал говорить о том, что ненавидит лживость и орешниковая розга становилась особенно тяжелой в его руке. Он говорил, что лучше услышал бы горькую правду, но малышка Пэгги знала, что существует такая правда, которую он никогда не захочет услышать, и Пэгги никогда не прокричит ее, пусть он хоть сломает свою розгу. Каждый раз, когда ей приходило в голову рассказать об этой леди, она видела отца мертвым и это удерживало ее. К тому же леди была совсем раздета и если она примется болтать о голых людях, то ее уж точно выдерут. Малышка Пэгги терпела и плакала, пока у нее не потекло из носа. Наконец Папа вышел из комнаты, а Мама начала накрывать завтрак для кузнеца, постояльцев и работников. Никто уже не обращал на нее внимания, и хотя целую минуту она кричала даже еще громче, чем во время порки, это было бесполезно. В конце концов она успокоилась, встала с сундука и волоча одеревеневшие ноги отправилась к Дедушке чтобы разбудить его.

Как и всегда, Дедушка выслушал ее и сказал:

«Знаю я эту Чертову Мэри. Раз пятьдесят уже говорил твоему отцу, чтобы он свернул ей шею. Эта ненормальная птица каждую неделю начинает беситься, бьет свои яйца и убивает собственных цыплят. Только ненормальные убивают своих.»

«Папа хотел убить меня!»

«Мне кажется, все не так страшно, если ты еще способна ходить.»

«Но я не могу ходить хорошо!»

«Ага, я вижу, ты калека считай на всю жизнь. Но послушай, что я тебе скажу: сдается мне, что твои родители сейчас больше сердятся друг на друга. Может, тебе лучше будет просто исчезнуть на пару часов».

«Жаль, что я не могу стать птичкой и улететь». «Однако, было бы здорово найти такое место, где никто не стал бы тебя искать. Есть у тебя такое место? Нет, мне тоже не говори, не порть все дело. Просто уходи туда на время. Но учти, место должно быть безопасным, не в лесу, где Краснокожий сможет забрать твой скальп, не такое, откуда можно свалиться и не маленькая дырка, в которой ты можешь застрять». «Оно большое, низкое и не в лесу».

«Ну так беги туда, Мэгги!»

Она скорчила рожицу, как и всегда, когда Дедушка дразнился. Достала свою куклу Баги «Баги (BUGY) — привидение, пугало.» и сказала зловещим приведенческим голосом:

«Ее зовут Пэгги!»

«Ну, хорошо, Пигги „Пигги (PIGGY) — свинка“, если тебе так больше нравится».

Малышка Пэгги хлопнула куклой по дедушкиной коленке. «Когда-нибудь эта твоя Баги слишком увлечется, подхватит грыжу и помрет». Но Баги плясала перед его носом и настаивала:

«Не Пигги, Пэгги!»

"Ну хорошо, Пагги, иди в свое тайное место и если кто-нибудь скажет:

«Мы хотим разыскать эту девочку!» я отвечу: «Я знаю где она. Она вернется назад, когда здесь будет все в порядке»."

Малышка Пэгги побежала к двери хижины, потом остановилась, обернулась и сказала:

«Дедушка, ты самый лучший взрослый в мире!»

«У твоего Папы совсем другое мнение обо мне, но это связано с одной орешниковой розгой, которой я частенько пользовался. А теперь беги.» Она опять остановилась и перед тем, как закрыть дверь, прокричала: «Ты единственный хороший взрослый!», надеясь, что это услышат в доме. Затем побежала через сад, за коровье пастбище, в лес на холме и по тропинке к весеннему домику, служащему погребом в теплое время года.

Глава 2

ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

У них был крепкий фургон и две дюжие лошади, чтобы его тащить. Их даже можно было бы назвать зажиточными, ведь все ж таки у них было шестеро больших сыновей, от одного вполне взрослого до младших близнецов, которые благодаря постоянным дракам друг с другом были гораздо крепче, чем это бывает обычно в их возрасте. Не говоря уже об одной взрослой дочери и целом выводке маленьких девочек. Большая семья. Вполне зажиточная, можно было бы сказать, если б только не знать о том, что год назад у них была мельница и жили они в большом доме на берегу реки в западном Нью-Хэмпшире. С тех пор для них многое изменилось и этот фургон был единственным, что у них осталось. Но они не теряли надежды, двигаясь на запад по дороге, пересекавшей Хио и ища свободную землю для поселения. Потому что, если у тебя есть семья, в которой в избытке крепкие сыновья и умелые руки, эта земля будет добра к ним, если только погода не будет пакостить, Краснокожие нападать, а все эти адвокаты и банкиры останутся в Новой Англии. Отец их был здоровенным мужиком, правда, слегка начавшим полнеть, что не удивительно, ведь мельник обычно весь день проводит на одном месте. Этот жирок не протянет и года когда они найдут себе землю в глубине лесов. Но это его особо не беспокоило — он не боялся тяжелой работы. А вот что действительно тревожило его сегодня, так это жена, Фэйт. Он знал, что пришло ее время рожать. И не то, чтобы она прямо об этом сказала. Женщины обычно просто не обсуждают такие веши с мужчинами. Но он знал как сильно она отяжелела и сколько месяцев это уже длится. К тому же во время дневной остановки она шепнула ему: «Алвин Миллер, если по пути встретится постоялый двор или хотя бы сломанная хижина, я рассчитываю на небольшой отдых.» Мужчине не нужно быть большим философом, чтобы понять, что имеется в виду. И, имея шесть сыновей и шесть дочерей, нужно чтобы у тебя в голове был кирпич вместо мозгов, чтобы не сообразить, как обстоят дела. Поэтому он и отослал старшего сына Вигора вперед разведать, что там творится.

Тут любому стало бы ясно как день, что они из Новой Англии, потому что парень не взял с собой оружия. Если бы ему только встретился обитатель этой лесной глуши, молодого человека так бы никогда больше и не увидели бы и то, что он вернулся целым и невредимым и с волосами на голове было доказательством того, что ни один Краснокожий не встретил его — французы в Детройте платили за английские скальпы спиртным и если б Краснокожий только увидел Белого одного в лесу и без мушкета, он обязательно одолжил бы у этого Белого скальп. Так что отец смело мог считать, что счастье наконец-то улыбнулось семье. Но поскольку эти янки не представляли себе, что дорога может быть небезопасной, Алвин Миллер так и не смог оценить своего везения. Вигор рассказал о постоялом дворе через три мили. И это было бы хорошей новостью, если б только не одна маленькая неприятность: между ними и этим постоялым двором протекала река. Вроде бы неглубокая речушка, и брод мелкий, но Алвин Миллер уже научился не доверять воде. Какой бы мирной вода не казалась, когда она дотянется, то обязательно попытается схватить тебя. Он уже почти решился сказать Фэйт, что ночевать придется на этой стороне реки, но она лишь чуть вздохнула в ответ и он понял, что это невозможно. Фэйт родила ему много здоровых детей, но со времени рождения последнего прошло четыре года и многие женщины, рожающие так поздно, переносят роды плохо. Многие умирают. Хороший постоялый двор означал, что там найдутся женщины, способные помочь, а это значит что они должны рискнуть переправиться через реку.

К тому же Вигор сказал, что речушка так себе, ничего особенного.

Глава 3

ВЕСЕННИЙ ДОМИК

Воздух в весеннем домике был холодным, тяжелым, темным и сырым. Иногда, когда малышку Пэгги начинало клонить в дрему, она просыпалась задыхаясь, как будто все вокруг было залито водой. Дома ей тоже постоянно снилась вода, из за чего кое-кто подшучивал, что она скорее водяной, чем ведунья. Но когда вода снилась ей дома, она всегда знала, что это лишь сон. Здесь же вода была реальной.

Вполне реальной в каплях, облепивших поставленные в холодную проточную воду молочные кувшины. Реальной на холодном и влажном полу. Реальной в приглушенном журчании ручья, стремительно проносящегося сквозь середину домика.

Все лето домик охлаждался ледяной водой, текущей всю дорогу вниз с вершины холма под тенью таких древних деревьев, что сама луна частенько заглядывала под их ветки, чтобы послушать немного старых добрых сказок. Вот почему малышка Пэгги частенько заходила сюда, даже когда Папа не сердился на нее, а вовсе не из-за сырости, уж без нее-то она могла прекрасно обойтись. В этом месте огонь уходил от нее и она могла забыть о своем ведовстве. И ей не нужно было заглядывать во все темные уголки, в которых люди прячут свои тайны.

Которые они пытались спрятать и от нее, хотя в этом не было никакого смысла. Особенно далеко они пытались запрятать то, что больше всего ненавидели в самих себе, и совсем не догадывались о том, что все их темные тайнички лежат как на ладони перед глазами малышки Пэгги. Даже когда она была еще такой крохой, что сплевывала кукурузную кашу потому что хотела соску, даже тогда она знала все те веши, о которых люди вокруг нее не слишком распространялись. Она видела частички их прошлого, которое они пытались похоронить глубоко-глубоко, и частички страшащего их будущего. Вот почему она часто приходила сюда, в этот весенний домик. Здесь она могла не видеть всего этого. И даже позабыть о той леди из Папиных воспоминаний. Здесь просто ничего не было, кроме тяжелого, влажного, холодного и пустого воздуха, заставлявшего огонь затухать и превращавшего дневной свет в сумерки, так что она могла хоть на несколько минут в день стать просто обычной маленькой пятилетней девочкой с соломенной куклой по имени Баги и даже не думать об этих взрослых секретах. Я не испорченная, сказала она себе. И повторяла это опять и опять, потому что уж она-то знала, что именно так и есть. Ну, хорошо, да, я испорченная. Но я больше не буду испорченной. Стану говорить либо только правду, как велит Папа, либо вообще ничего. Даже в пять лет малышка Пэгги знала, что если уж ей придется держать такое обещание, то лучше она тогда вообще ничего не будет говорить. Поэтому она просто молча лежала на замшелом влажном столе, сжимая Баги так крепко, что та сдавилась в ее руках.

Дзинь, дзинь, дзинь.

Малышка Пэгги проснулась и на минуту прямо-таки рассердилась.

Дзинь, дзинь, дзинь.

Рассердилась, потому что никто и не подумал поинтересоваться у ней:

«Послушай, маленькая Пэгги, ты как, вообще, не против если мы пригласим этого парня-кузнеца оборудовать в наших местах свою кузню?» Не то чтобы очень, Папа, сказала бы она, если б ее спросили. Она знала что это значит, иметь кузницу по соседству. Это означало, что поселок станет процветать, люди из других мест станут ездить сюда, а когда приезжают люди, то начинается торговля, а когда начнется торговля, то большой Папин дом сможет стать лесным постоялым двором, а уж когда здесь будет постоялый двор, то все дороги вроде как чуток искривятся, чтобы пройти через это место, если оно только не очень в сторону от пути — малышка Пэгги знала это так же как живущие на ферме дети чувствуют, когда подходит время сеять или жать. Постоялый двор у кузницы — это богатый постоялый двор. Так что она сказала бы, конечно, пусть остается, дайте ему землю, выложите ему печь, кормите бесплатно, пусть себе спит в моей кроватке, а я могу ночевать на кровати кузена Питера, который все норовит заглянуть мне под ночную рубашку, со всем этим я уж как-нибудь смирюсь — до тех пор пока кузнец держится как можно дальше от моего весеннего домика, чтобы все время, даже когда мне хочется побыть одной, не раздавался этот шум-гам-свист-рев, этот постоянный стук, и огонь не коптил бы небо так, что оно все почернело и еще чтобы не вонял горящий уголь. Все это так надоедает, что хочется подняться к истоку ручья на холме просто чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть. Конечно, это очень разумно поселить кузнеца у ручья. И вообще кроме как у воды кузницу поставить нигде нельзя. Железо ему шлют фургонами прямо из Новой Голландии, а что касается угля — находится немало фермеров с радостью меняющих уголь на хорошую подкову. Но вода — это такая штука, которая нужна кузнецу и которую никто не может ему принести, так что, конечно, они поместили его прямо под холмом у весеннего домика, где его дзинь-дзинь-дзинь станет будить ее и опять раздувать в ней огонь в том единственном месте, где ей удавалось сдерживать его горение таким слабым, что он почти готов был рассыпаться в холодную сырую золу.

Грохочущий гром.

Через секунду она была у двери. Нужно взглянуть на молнию. Ей удалось увидеть лишь последние всполохи света, но она знала, что эта молния не последняя. Сейчас вроде бы около полудня, а может, она проспала целый день? С этими закопчеными облаками и не разберешь — это могли оказаться и последние минуты сумерек. Воздух был вроде как колючим из-за готовящейся полыхнуть молнии. Ей было знакомо это чувство, оно означало, что молния ударит поблизости.

Она посмотрела вниз, чтобы узнать много ли лошадей осталось в стойле у кузнеца. Много. Подковка еще не закончена, дорога превратится в грязь, поэтому фермер с двумя сыновьями, ехавшие по дороге на Вест-Корк, застрянут здесь. Вряд ли они отправятся домой сейчас, когда молния готова поджечь леса, свалить дерево или просто шарахнуть по ним так, что они замертво свалятся в круг, как те пятеро квакеров, о которых говорят до сих пор, хотя это произошло еще в девяностом году, когда первые белые только-только появились в этих местах. Народ до сих пор говорит о Круге Пятерых и всем таком, некоторые думают, что Бог взял да и бабахнул квакеров, чтобы наказать, раз уж ничто больше их не берет, а другие думают, что Господь взял их прямо на небо как первого Лорда-Протектора Оливера Кромвеля, которого ударило молнией в возрасте девяносто семи лет после чего он взял да исчез. Ну уж нет, этот фермер и его взрослые сыновья останутся у нас на ночь. В конце концов, Пэгги дочь хозяина постоялого двора или нет? Маленькие Краснокожие умеют охотиться, негритята носить поклажу, дети фермера знают все о погоде, а дочь хозяина гостиницы знает, останутся ли люди ночевать еще до того, как они сами это поймут.

Фермерские лошади грызли удила в стойле, фырканьем предупреждая друг друга о грозе. Наверное, думала Пэгги, в каждой упряжке есть одна исключительно глупая лошадь, так что остальные должны ей растолковывать, что к чему. Очень сильная гроза, говорят они. Если даже молния не убьет нас, то наверняка промокнем. А эта тупица все продолжает ржать, спрашивая, Что за шум? Что за шум?

Тут небо прямо-таки раскололось и обрушило всю свою воду на землю. Она лилась так сильно, что сшибала листья с деревьев. Так густо, что малышка Пэгги на минуту потеряла кузницу из виду и подумала, а не смыло ли ее прямо в поток. Дедушка сказал ей, что этот ручей течет прямо в Хатрак-ривер, Хатрак впадает в Хио, а Хио пробирается сквозь леса в Миссисипи, которая впадает в море, и еще Дедушка рассказывал, что море выпивает столько воды, что ему становится не по себе и оно выдает такую большую отрыжку, что ты себе и представить не можешь, так вот и получаются облака. Отрыжка моря, вот как, значит, и значит кузница теперь проплывет весь этот путь, потом море заглотает ее, потом выплюнет и вот когда-нибудь Пэгги будет тихо сидеть себе и заниматься своими делами, а какое-нибудь облако расколется да как бабахнет эту кузницу точнехонько на место а старый кузнец Мэйкпис все так и будет дзинь-дзинькать как ни в чем не бывало.

Тут дождь на минуту затих, она посмотрела вниз и обнаружила, что кузница все еще стоит на месте. Но она увидела не только это. Там, ниже по Хатрак-ривер, в лесу сверкали огненные вспышки, да, прямо там, где брод, только вот никакой возможности пересечь этот брод сегодня не будет из-за этого самого дождя. Вспышки, много вспышек и она знала, что каждая из них была каким-то человеком. Теперь она больше не задумывалась о том, как это происходит, но достаточно ей было увидеть сердечный огонь человека и она видела в нем иногда его будущее, иногда прошлое, и все ее видения начинались в этом сердечном огне.

Во всех сердцах этих людей она видела сейчас одно и то же. Фургон посередине Хатрака и воду рвущуюся к фургону чтобы затопить его и с ним все, чем они владеют в этом мире.

Малышка Пэгги была неразговорчива, но все знали, что она ведунья, так что всегда прислушивались к тому, что она говорит, особенно если разговор шел о несчастье. И особенно о несчастье вроде этого. Конечно, поселения белых колонистов в этих местах были уже достаточно старыми, им было куда больше лет, чем малышке Пэгги, но люди здесь еще не забыли, что если чей-то фургон затопило в паводок, то это потеря для всех. Она прямо-таки летела вниз с заросшего травой холма, перепрыгивая сусличьи норы, скользя на крутых местах, так что через двадцать секунд она уже рассказывала о случившемся в лавке при кузнице. Фермер с Вест-Форка был явно недоволен тем, что кто-то прервал его бесконечную историю о грозах, которые ему довелось повидать. Но Мэйкпис знал, кто такая малышка Пэгги. Стоило ему только выслушать ее, как он приказал парням седлать лошадей, неважно, подкованы они или нет, ведь для тех, кто застрял на хатракском броде важна была каждая минута. Малышка Пэгги так и не увидела, как они отправляются, потому что Мэйкпис послал ее в большой дом поднять на ноги отца и всех его работников и гостей. Ведь каждый из них когда-то так же как и эти переселенцы закинул все свое имущество в фургон и потащил его на запад, сначала по горным дорогам, потом по бескрайним лесам. И поэтому каждый чувствовал себя так, как будто это их фургон пытается поглотить вода. Они все прошли через это. Так вот, знаете ли, обстояли дела в те времена.

Люди замечали несчастья других так же быстро, как и свои собственные беды.

Глава 4

ХАТРАК — РИВЕР

Вигор командовал мальчиками, пытающимися вытянуть фургон, пока Элеонор понукала лошадей. Алвин Миллер занимался тем, что по одной относил маленьких девочек в безопасное место на противоположном берегу. Течение вцеплялось в него как дьявол, шепча, «Я заберу твоих детей, всех до одного!» но Алвин говорил «нет» каждым мускулом своего рвущегося к берегу тела, он говорил «нет» до тех пор, пока все его девочки не оказались стоящими на берегу и струи дождевой воды стекали с их лиц как слезы всех горестей мира. Он мог бы также вытащить и Фэйт вместе с ее будущим ребенком, но ее было невозможно сдвинуть с места. Она сидела в фургоне, цепляясь за сундуки и мебель, когда фургон наклонялся и трясся. Вспыхнула молния, каркас треснул, одна из досок продырявила холст и вода хлынула внутрь, но Фейт застыла как истукан с побелевшими костяшками рук и глаза ее смотрели куда-то наружу. Встретившись с этим взглядом, Алвин понял что не сможет сказать ничего такого, что заставило бы ее покинуть фургон. Была только одна возможность спасти Фейт и нерожденного ребенка — вытащить фургон. «От лошадей мало толку, Папа, — кричал Вигор. -Они все время спотыкаются и могут переломать себе ноги.»

«Но без лошадей мы не сможем ничего вытащить!» «Лошади сами по себе кое-что, Папа. Если мы оставим их здесь, то потеряем и лошадей и фургон!»

«Твоя мать не уйдет из фургона.»

Он увидел понимание в глазах Вигора. Веши не стоили того, чтобы рисковать из-за них жизнью. Но Мама стоила.

«И все же», сказал Вигор. "На берегу упряжка могла бы тянуть сильнее.

Здесь в воде они ни к чему не годятся."

«Пошли мальчиков распрячь их. Но вначале привяжи веревку к дереву, чтобы закрепить фургон!»

Не прошло и двух минут, как близнецы Вэйстнот и Вонтнот уже привязывали веревку к крепкому дереву на берегу. Дэвид и Мишур сделали еще одно крепление на лошадиной упряжи, и Калм обрезал ремни, привязывающие их к фургону. Молодцы ребята, все делают как надо, Вигор выкрикивал распоряжения, а Алвин мог только наблюдать, беспомощно стоя и глядя на Фэйт, которая изо всех сил пыталась удержаться и не начать рожать прямо здесь, посреди Хатрак-Ривер, стремящейся смыть их всех к чертовой матери. Не такая уж серьезная речка, говорил Вигор, но потом принесло облака, начался дождь и Хатрак стала куда опасней. Но даже тогда, когда они входили в нее, она выглядела все еще проходимой. Лошади тянули мощно, и Алвин уже сказал Калму, который правил ими «Ну, я думаю, много времени это у нас не займет!», когда река словно рехнулась, в момент удвоив свою силу и скорость. Лошади запаниковали, потеряли направление и стали тянуть в разные стороны. Мальчики соскочили в реку и попытались направить их к берегу, но скорость уже была утеряна, колеса фургона зарылись в ил и застряли. Как будто река знала, что они идут и приготовила самое худшее на тот момент, когда они уже будут в самой середине и не смогут спастись.

«Смотри! Смотри!» — закричал Мишур с берега.

Алвин посмотрел вверх по течению, чтобы узнать, что еще за дьявольщину задумала река, и увидел там целое дерево, плывущее вперед корнем, направленным как таран в центр фургона, прямо в то место, где сидела Фэйт с готовым родиться ребенком. Алвин не думал о том, что делать, он вообще не мог думать ничего, а просто закричал имя жены изо всей силы. Может, в глубине души он надеялся, что произнеся его вслух он сможет уберечь ее от беды, но нет, надежды на это не было, совсем никакой надежды. Правда вот, Вигор не знал о том, что надежды нет. Когда до дерева оставалось уже всего пять метров, он прыгнул навстречу и его тело упало прямо над корнем. Инерция этого прыжка чуть развернула ствол, из-за чего он стал крутиться вокруг своей оси и, в конце концов, начал двигаться в сторону от фургона. Конечно, и сам Вигор крутился вместе с ним, погружаясь каждый раз в воду с головой, но дело было сделано — корень проскочил мимо фургона и лишь ствол задел его скользящим ударом.

Дерево развернулось поперек течения и раскололось у берега от удара о валун. Алвин стоял метрах в двадцати от этого места, хотя позже, когда он вспоминал происшедшее, ему казалось, что он был прямо там. Дерево врезалось в валун в тот момент, когда между ними оказался Вигор. На секунду, длившуюся, казалось, целую жизнь, глаза Вигора удивленно открылись, и кровь начала течь изо рта, окропляя убившее его дерево. Затем Хатрак-ривер опять подхватила расщепленное дерево в свой поток. На поверхности осталась лишь рука Вигора, запутавшееся в корнях тело скрылось под водой, и эта рука, казалось, прощается с этим миром, так, как помахивает на прощанье рукой зашедший в гости фермер.

Алвин был так поглощен этой картиной, что не замечал, что происходит с ним самим. Толчка дерева было достаточно, чтобы освободить завязшие колеса и поток подхватил фургон, унося его вниз по течению. Алвин вцепился в запятки фургона. Фэйт рыдала внутри, Элеонор истошно орала с места возницы и мальчики что-то кричали с берега. Они кричали «Держи! Держи!» Веревка, один конец которой был укреплен за надежное дерево а другой за фургон держала, да, она выдержала. Река не могла стащить фургон вниз, вместо этого она стала раскачивать его на веревке, словно мальчишка, натягивающий рогатку, и когда дребезжащий фургон застыл прямо у берега, веревка оказалась натянутой по течению.

«Сработало!» вопили мальчики.

«Слава Богу!» кричала Элеонор.

«Роды начинаются», прошептала Фэйт.

Но Алвин слышал только тихий слабеющий вскрик, последний звук раздавшийся изо рта его первенца, видел только как сын все цепляется за дерево, переворачивающееся раз за разом в воде и мог произнести только одно слово, один приказ. «Живи!», шептал он. Раньше Вигор всегда слушался его. Хороший работник, добрый товарищ, скорее друг или брат, чем сын. Но он знал, что на этот раз сын ослушается. И все же шептал это. «Живи». «Мы в безопасности?» — спросила Фэйт дрожащим голосом. Алвин повернулся к ней, пытаясь скрыть следы горя на лице. Незачем ей знать, какую цену Вигор заплатил за то, чтобы спасти жизнь ей и ребенку. Для этого еще будет время после рождения ребенка. «Ты можешь выбраться из фургона?»