Сказание о Мастере Элвине (№1) - Седьмой сын

Алвина-младшего это наводило на мысль о том, что Мама гораздо ближе была знакома с колдовством, чем ему было о том известно, особенно после того, как однажды он сам просидел более часа в трех ярдах от белки и не услышал от нее ни звука. Как бы там ни было, сейчас она была здесь и следовательно наверняка слышала и то, что спросил Папа, и то, что ответил Мишур, и хоть они с Папой и были сегодня чокнутыми, она все же напустилась на Мишура, как будто он упомянул имя Божие всуе. «Попридержи-ка свой язык, молодой человек, потому что Господь сказал Моисею в горах: „Чти отца и мать своих и будут дни твои на земле, дарованной Господом твоим Богом, долгими“, а когда ты говоришь дерзко со своим отцом, ты отнимаешь дни, недели и даже годы от своей жизни, а душа твоя вовсе не в таком состоянии, чтобы тебе стоило торопиться попасть на скамью подсудимых и услышать от Спасителя нашего какая судьба ожидает тебя в вечности!» Мишура не так сильно беспокоила его судьба в вечности, как то, что на него рассердилась Мама. Он не пытался оправдываться, что вовсе не хотел сказать ничего высокомерного или дерзкого — только глупец мог сделать это, видя, что Мама уже раскипятилась. Он просто принял смиренный вид и попросил у нее прошения, пытаясь закрыть тему своей вины перед Папой и Господня Всепрощения. К тому времени, как Маме надоело его пилить, бедняга успел извиниться уже дюжину раз, а она раздраженно вернулась к своему шитью. Мишур поднял глаза на Алвина-младшего и подмигнул. «Я все видела», сказала Мама. "И если ты не уберешься к дьяволу, Мишур, я попрошу Святого Петра отправить тебя туда.

«Я бы и сам охотно подписался бы под такой просьбой», сказал Мишур с кротким видом, как щенок, надувший в ботинок хозяина. «Ну да, ты и подпишешься», сказала Мама. «И тебе придется сделать это кровью, потому что к тому времени я устрою тебе такую взбучку, что можно будет обеспечить с десяток клерков на целый год отличными красными чернилами».

Тут Алвин-младший не вытерпел, ее ужасные угрозы так рассмешили его, что подвергая свою жизнь опасности, он не удержался от смеха. Он знал, что за этот смех Мама сильно стукнет его наперстком по голове или больно шлепнет по уху, или даже стукнет своей твердой маленькой ногой по его голым ногам, как стукнула однажды Дэвида за его слова, что если бы она получше выучила слово «нет», ей не пришлось бы кормить тринадцать ртов. Для него это был вопрос жизни и смерти. И это было куда страшнее падающего шпиля, который в конце-то концов его так и не коснулся, чего не скажешь о Маме. Так что он подавил свой едва наметившийся смех и, чтобы скрыть его, сказал первую пришедшую ему в голову вещь. «Мама», сказал он. «Мишур не сможет подписаться кровью, потому что будет уже мертвый, а у мертвых кровь не течет.»

Мама посмотрела ему в глаза, потом медленно и отчетливо произнесла:

«Потечет, если я прикажу».

Ну вот, дело было сделано. Алвин-младший просто громко расхохотался, заставив засмеяться и половину девочек. А также Мишура. И под конец саму Маму. Они все смеялись и смеялись пока у них не потекли слезы от смеха, и Мама отослала спать всех, включая Алвина-младшего. Весь этот шум заставил Алвина-младшего почувствовать себя очень храбрым и он позабыл о том, что иногда разумнее попридержать свою прыть. Вышло так, что Матильда, которой было уже шестнадцать и которая поэтому воображала себя настоящей взрослой леди, поднималась по лестнице прямо перед ним. Все терпеть не могли подниматься по лестнице вслед за Матильдой, больно уж степенно она вышагивала. Мишур сказал как-то, что предпочел бы идти за луной, она и то движется побыстрее. На этот раз покачивающийся из стороны в сторону зад Матильды был прямо перед лицом Алвина-младшего и он вспомнил слова Мишура о луне. Зад Матильды был действительно почти таким же круглым, как луна, и тогда Алвин стал размышлять о том, что почувствуешь, прикоснувшись к луне, и будет ли она твердой на ощупь как жук или склизкой как слизень. А когда шестилетнему мальчику, чувствующему себя очень храбрым, приходит в голову такая мысль, то не проходит и полсекунды, как его палец оказывается воткнутым в нежную часть тела на добрых 2 дюйма. О, в крике Матильде не было равных.

Ал мог бы схлопотать по шее, не сходя с этого места, если бы за его спиной не было Вонтнота и Вэйстнота, увидевших все это и зашедшихся от хохота так сильно, что Матильда расплакалась и взлетела вверх по лестнице за два прыжка с вовсе не подобающей леди скоростью. Вонтнот и Вэйстнот схватили Алвина и понесли его так высоко, что у него слегка закружилась голова, распевая при этом старую песню о Святом Георгии, убивающем дракона, только пели они ее на этот раз о Святом Алвине и там, где в песне говорилось о мече, ударяющем дракона тысячу раз и не плавящемся в огне, они поменяли «меч» на «палец», чем заставили рассмеяться даже Мишура. «Это гадкая, гадкая песня!», кричала десятилетняя Мэри, стоявшая на страже у двери старших девочек.

«Лучше бы вы перестали петь эту песню», сказал Мишур. «Пока Мама не услышала вас».

Алвин-младший никогда не понимал, почему Маме не нравится эта песня, но близнецы действительно никогда не пели ее, если она могла слышать. Близнецы перестали петь и вскарабкались по лестнице на чердак. В это время дверь в комнату старших сестер распахнулась и Матильда, с покрасневшими от плача глазами, высунулась наружу и закричала, «Ты еще пожалеешь!» «О-о, прости, прости меня!», сказал Вонтнот, передразнивая ее голос. Только тогда Алвин вспомнил, что когда девочки соберутся свести счеты, их главной жертвой окажется он сам. Калвина еще считали малышом и он был в безопасности, а близнецы были больше, старше, и, что тоже очень важно, их было двое. Так что когда девочки были рассержены, Алвин был первой мишенью для их страшной мести. Матильде было шестнадцать, Беатрис пятнадцать, Элизабет четырнадцать, Энн двенадцать, Мэри десять и все они докучали Алвину всеми способами, которые прямо не запрещались Библией. Однажды, когда Алвина истязали свыше всяких допустимых пределов и лишь сильные руки Мишура спасли его от хладнокровного заклания вилами, Мишур сказал, что адские муки скорее всего состоят в том, что ты вынужден жить в одном доме с пятью женщинами вдвое большего роста. С тех пор Алвин не мог понять, какой такой грех совершил он еще до своего рождения, что обречен сносить вечное проклятие с самого начала.

Алвин зашел в маленькую комнатку, где он жил вместе с Калвином и стал сидеть, ожидая, когда же Матильда придет, чтобы убить его. Но она все никак не приходила и не приходила, и он подумал, что, наверное, она ждет когда все свечи будут потушены, чтобы никто не узнал, какая из сестер прокралась в комнату для расправы с ним. Видит Бог, только за последние два месяца он дал им достаточно поводов для желания уничтожить его. Он стал гадать, задушат ли его матильдиной подушкой из гусиного пуха — что, кстати, стало бы первым разом, когда ему позволили бы к ней прикоснуться, — или он умрет, пронзенный в сердце драгоценными портновскими ножницами Беатрисы, когда внезапно он ощутил, что если не выйдет в туалет в ближайшие двадцать пять секунд, то наделает себе прямо в штаны.

Конечно же, в туалете уже кто-то был, и Алвину пришлось минуты три простоять снаружи, подпрыгивая и поскуливая, и все это время из туалета никто не выходил. Он предположил, что это одна из девочек, и тогда это был бы самый дьявольский план, когда-либо приходивший им в голову — не пускать его в туалет, когда всем было известно, что он боится ходить в лес в темноте. Это была ужасная месть. Если он обделается, то это будет такой стыд, что возможно ему придется поменять имя и уйти из дому, а это было хуже даже того пучения, которое распирало ему живот. Оно бесило его, он чувствовал себя буйволом, у которого запор и это было совершенно омерзительно.

В конце концов он настолько дошел до ручки, что приступил к угрозам. «Если ты не выйдешь прямо сейчас, я сделаю это перед дверью, так что когда ты будешь выходить, то вляпаешься!»

Он ждал, но что бы там внутри не сидело, оно не ответило, как обычно:

«Если ты сделаешь это, то я заставлю тебя вылизать мои башмаки!» и тут у Алвина впервые мелькнула мысль, что этот кто-то может быть вовсе не одной из его сестер. И наверняка, не одним из мальчиков, что оставляло только две возможности, одна хуже другой. Алвин был так зол на себя, что стукнул кулаком по своей голове, но это тоже совсем не помогло. Папа, наверное, отдубасит его, но еще хуже, если это окажется Мама. Вначале она стала бы долго песочить его, что неприятно само по себе, но если б она была в особо дурном расположении духа, то сделала бы ледяное лицо и сказала очень тихо:

«Алвин-младший, я позволяла себе надеяться, что хотя бы один из моих сыновей родится джентльменом, но сейчас я вижу, что моя жизнь прошла впустую», а такие речи всегда заставляли его чувствовать себя так скверно, что он готов был умереть.

Так что он почти вздохнул от облегчения, когда дверь распахнулась и там стоял, застегивая свои пуговицы на штанах и выглядя явно не особо довольным, Папа.

«Я ничем не рискую, выходя из этой двери?», спросил он холодно.

«Упф», сказал Алвин-младший.

«Что?»

«Нет, сэр».

«Ты уверен? Здесь, кажется, имеются дикие животные, считающие разумным оставлять свои метки у дверей туалета. Я бы хотел предупредить тебя, что если такие здесь имеются, то я поставлю тут ловушку и поймаю как-нибудь ночью одного. И когда утром я найду его, то заткну его дырку затычкой и отпущу в лес, чтобы он там раздулся и умер».

«Извини меня, Папа».

Папа покачал головой и направился к дому. «Я не знаю, что у тебя с кишками, парень. Минуту назад тебе никуда не надо было, а через минуту ты готов умереть».

«Вот если б ты построил еще один туалет, то со мной было бы все в порядке», проворчал Алвин-младший. Впрочем, Папа не слышал этого, потому что на самом деле Алвин этого не говорил до тех пор, пока дверь туалета не была закрыта и даже тогда он сказал это не очень громко. Алвин долго мыл руки у водокачки, потому что боялся того, что ожидало его дома. Но потом, один на улице в темноте, он стал бояться и других вашей. Каждому известно, что Белый не может услышать крадущегося по лесу Краснокожего, и его старшие братья развлекались, рассказывая, что когда он выходит один ночью на улицу, то в лесу сидят Краснокожие, наблюдая за ним, поигрывая своими остро заточенными томагавками и мечтая добыть его скальп. При свете дня Алвин не верил им, но ночью его ладони покрывались холодным потом, дрожь охватывала его и даже казалось, что он видит, где прячется Краснокожий — там, на задворках, у свинарника, он двигается так тихо, что свинья не захрюкает и собака не залает. Потом они найдут окровавленное скальпированное тело Ала, но тогда будет уже поздно. Как бы ни были несносны его сестры — а они были ужасны — Ал решил, что лучше иметь дело с ними, чем умереть от ножа Краснокожего. И стремглав помчался от водокачки к дому, даже не оборачиваясь, чтобы посмотреть были ли Краснокожие действительно там. Но как только двери за ним закрылись, он позабыл свой страх перед невидимыми и неслышными Краснокожими. В доме было тихо, что и являлось явно подозрительным. Девочки обычно не затихали до того, как Папа не накричит на них раза три за ночь. Поэтому Алвин поднимался очень осторожно, перед тем как сделать шаг всматриваясь в темноту и вертя готовой так усердно, что вскоре у него заболела шея. К тому времени, как он добрался до своей комнаты, Алвин был уже так измучен, что почти желал, чтобы девочки побыстрее осуществили задуманную пакость и оставили его в покое. Но от них по-прежнему ничего не было слышно. При свете свечи он оглядел свою комнату, перевернул постель и заглянул в каждый уголок, но и там ничего не обнаружил. Калвин спал, засунув в рот свой большой палец, что означало, что если они и пробирались в комнату, то это было давно. Он уже начинал подумывать о том, что на этот раз девочки дали ему возможность пожить спокойно и задумали какие-нибудь козни против близнецов. Если бы девочки вдруг решили стать хорошими, это означало бы, что для него началась новая жизнь! Как будто к нему снизошел бы ангел и вознес его из ада на небеса. Он разделся так быстро, как только мог, и сложил одежду на стул у своей кровати, чтобы утром она не была полна тараканов. Они могли залезть во что угодно на полу, но никогда не забирались ни на кровать Калвина и Алвина, ни даже на стул. За это Алвин никогда не давил их. В результате комната его стала местом сборища тараканов со всего дома, но, поскольку они соблюдали договор, ни Алвин, ни Калвин никогда не просыпались крича, что их комната полна тараканов.

Он снял свою ночную рубашку с вешалки и натянул ее через голову. Что-то укусило его под мышкой. Он закричал от резкой боли. Потом что-то опять укусило его, на этот раз в плечо. Что бы то это не было, им была полна вся ночная рубашка и даже когда он скинул ее с себя, оно продолжало колоть его повсюду. В конце концов укусы прекратились, и Алвин стоял полуголый, почесываясь и стряхивая с себя этих жуков или чем бы они там не были. Затем он наклонился и осторожно поднял ночную рубашку. Он не увидел на ней ничего ползающего, даже когда он встряхнул ее несколько раз, оттуда не выпало ни единого жучка. Но кое-что все-таки выпало. Оно блеснуло при свете свечи и упало на пол с нежным звяканьем.

Только тогда Алвин-младший и услышал сдавленное хихиканье из соседней комнаты. Ох, и уели они его на этот раз, уели по-настоящему. Он сидел на краю кровати, вынимая булавки из ночной рубашки и втыкая их в изнанку одеяла. Ему и в голову не могло придти что они разозлятся настолько, что рискнут потерять хоть одну из маминых драгоценных железных булавок только ради того, чтобы сквитаться с ним. Но он должен был быть готов к этому. Девочки никогда не соблюдают правил игры так, как это делают мальчики. Если ты борешься с мальчиком и он сшибет тебя с ног, что ж, он либо прыгнет на тебя сверху, либо подождет пока ты встанешь, но в любом случае вы оба будете или на земле или на ногах. Но Алвин имел несколько пренеприятнейших шансов убедиться в том, что девочки бьют лежачего и при каждом удобном случае нападают всем скопом на одного. Когда они дерутся, то делают это таким способом, чтобы драка закончилась как можно быстрее. Что портит все удовольствие.

Так было и этой ночью. Это была нечестная месть — он только ткнул ее пальцем, а они утыкали его иголками с ног до головы, причем некоторые из них вонзились так глубоко, что уколы кровоточили. При этом Алвин не думал, чтобы у Матильды хотя бы остался синяк, хоть и было бы не так уж плохо, если бы это произошло.

Алвин-младший вовсе не был злым. Но когда он сидел вот так вот на краю кровати и вынимал булавки из ночной рубашки ему было трудно, заметив как в трещинах пола тараканы спешат по своим делам, не представить себе как здорово было бы если б эти тараканы вдруг оказались в одной из комнат, из которых раздавалось хихиканье.

Поэтому он встал на пол на колени, поставил там свечку и стал нашептывать тараканам точно так же, как делал это в день заключения с ними мирного договора. Он стал рассказывать им о прекрасных свежих простынях и мягкой влажной коже, по которым им будет так приятно побегать, и особенно о сатиновой наволочке матильдиной подушки из гусиного пуха. Но похоже им не было до этого никакого дела. Они все время голодны, подумал Алвин. Все, что их интересует, это еда, еда и опасность. И он стал говорить им о еде, самой прекрасной и вкуснейшей еде, которую они только пробовали в своей жизни. Тараканы оживились и подбежали поближе, чтобы послушать, хотя, соблюдая договор, не один из них не полез на Алвина. Вся еда, которая вам только понадобиться, и все на этой мягкой поросячьей коже. И это вовсе не опасно, никакой опасности, вы можете не беспокоиться, просто идите туда и возьмите еду на этой мягкой, поросячьей, влажной, замечательной коже. Ага, он угадал, вот уже несколько тараканов начали пробираться под дверью Алвина, затем их стало больше, и еще больше, и в конце концов все они прошли в едином кавалерийском порядке под дверью, сквозь щели в стене, их тела мерцали и вспыхивали в свете свечи, они шли, ведомые своим вечным ненасытным голодом, и бесстрашные, потому что Алвин сказал им, что бояться нечего.

Не прошло и десяти секунд, как из соседней комнаты он услышал первый вскрик. А через минуту в доме стоял такой гам, что можно было подумать, что начался пожар. Девочки визжали, мальчики кричали и большие старые ботинки загремели, когда Папа взбежал вверх по лестнице и начал давить тараканов. Алвин был счастлив почти так же, как свинья, вывалявшаяся в грязи. В конце концов шум в соседней комнате стал утихать. Через пару минут они зайдут проверить, как там Алвин с Калвином, так что он задул свечу, юркнул под одеяло и шепнул тараканам, что пора прятаться. Ну точно, вот и Мамины шаги снаружи. В последний момент Алвин вспомнил, что он не одел ночную рубашку. Он вытянул руку, нащупал ночную рубашку и втянул ее под одеяло как раз в тот момент, когда дверь открылась. После чего постарался дышать легко и ровно.

Мама и Папа вошли, держа в руках свечи. Он слышал, как они в поисках тараканов приподняли одеяло Калвина и испугался, что они могут взяться и за него. Ведь это было постыдным делом, спать голым как животное. Но девочки знали наверняка, что он не заснет так быстро после того, как его всего искололи булавками, и по-настоящему испугались того, что Алвин мог бы рассказать Маме с Папой, так что они постарались, чтобы родители ушли из комнаты Алвина как можно быстрее, лишь посветив ему в лицо и убедившись, что он спит. Алвин заставил свое лицо застыть в неподвижности так, чтобы даже веки не подергивались. Свеча отодвинулась и дверь тихо закрылась. Он все еще ждал и, конечно же, дверь открылась опять. Он услышал шлепанье босых ног по полу. Затем дыхание Энн у своего лица и шепот прямо в ухо: «Мы не знаем, как ты добился этого, Алвин-младший, но мы знаем, что это твоих рук дело».

Алвин сделал вид, что ничего не слышит. Он даже слегка всхрапнул. «Тебе меня не обдурить, Алвин-младший. Лучше бы тебе сегодня не засыпать, потому что если ты заснешь, то может так статься, что проснуться тебе уже не придется, слышишь ты меня или нет?»

Снаружи раздался голос Папы: «А куда подевалась Энн?»

Она здесь, Папа, и грозится убить меня, подумал Алвин. Но, конечно, он не сказал этого вслух. В конце концов, она всего лишь пытается меня испугать.

«Мы сделаем так, что это будет похоже на несчастный случай», сказала Энн. «с тобой вечно что-то приключается, так что никто и не подумает, что это убийство».

Алвин начинал все больше и больше верить ей.

«Мы вытащим твое тело наружу и спихнем его в дыру туалета, и все подумают, что ты захотел облегчиться и свалился вниз». Это сработает, подумал Алвин. Энн была как раз способна выдумать что-нибудь дьявольски умное, причем ей всегда удавались такие веши, как ущипнуть кого-нибудь украдкой и оказаться в десяти футах от этого места, когда раздастся вопль. Вот почему она всегда выращивала такие длинные и острые ногти. Даже сейчас Алвин чувствовал, как один из этих ногтей царапает ему щеку.

Дверь открылась шире. «Энн», прошептала Мама. «Ты сейчас же выйдешь отсюда.»

Царапанье прекратилось. «Я просто хотела убедиться, что с маленьким Алвином все в порядке». Ее босые ноги прошлепали из комнаты. Вскоре все двери закрылись и он услышал, как ботинки Мамы и Папы простучали вниз по лестнице.

Он знал, что у него достаточно причин быть испуганным угрозами Энн до смерти, но он не боялся. Он выиграл эту битву. Он представил себе, как тараканы ползают по девочкам повсюду и засмеялся от удовольствия. Нет, так не пойдет. Он должен сдерживаться, дышать как можно спокойнее. Все его тело тряслось от попыток сдержать смех.

В комнате кто-то был.

Он ничего не слышал, а когда открыл свои глаза, то ничего и не увидел. Но он знал, что здесь кто-то есть. В дверь войти было нельзя, значит они должны были залезть в открытое окно. Ну это просто глупо, сказал себе Алвин, нет здесь никого. Но он лежал неподвижно и ему больше не хотелось смеяться, потому что он чувствовал, что здесь кто-то стоит. Нет, это просто кошмар, вот что это такое, мне все еще мерещится всякое из-за того, что я слишком долго думал о наблюдающих за мной снаружи Краснокожих или из-за угроз Энн и если я буду просто лежать с закрытыми глазами, то все пройдет. Темнота под веками Алвина стала розоветь. В комнате был свет. Свет, яркий как днем. В мире не было ни свечи, ни лампы способной гореть так ярко. Алвин открыл глаза и его страх превратился в ужас, когда он увидел, что его кошмары стали реальностью.

В шаге от него стоял человек, сверкавший так, как будто он был сделан из дневного света. Свет в комнате исходил от его кожи, его груди, видневшейся там, где рубашка была расстегнута, от его лица и его рук. И в одной из этих рук был нож, острый стальной нож. Сейчас я умру, подумал Алвин. Точно так, как обещала Энн, только сестры его не могли вызвать этот чудовищный призрак. Этот яркий Сияющий Человек пришел наверняка по своей воле и собирается убить Алвина-младшего за его грехи, а вовсе не потому, что кто-то послал его.

Затем случилось так, что свет из Человека проник сквозь кожу Алвина и страх сразу испарился. Да, у Сияющего Человека мог быть нож и он мог проникнуть в комнату не заботясь о замках, но у него в мыслях не было причинить Алвину какой-либо вред. Так что Алвин немного расслабился, приподнялся на кровати так, что почти что сел, опираясь на стену, и стал смотреть на Сияющего Человека, ожидая его действий. Сияющий Человек взял свой светлый стальной нож, приложил лезвие к ладони и воткнул его. Алвин увидел, как блестящая малиновая кровь вытекла из раны на руке Сияющего Человека, стекла по запястью и упала с локтя прямо на пол. И не успело упасть и четырех капель, как в его мозгу возникло видение. Он увидел комнату сестер, хорошо знакомое место, но все в ней выглядело как-то иначе. Кровати были высоко наверху и его сестры выглядели гигантами, так что он мог видеть только огромные ступни и ноги. Тогда он понял, что видит все так, как видит маленькая букашка. Как таракан. В этом видении он носился, подгоняемый голодом, абсолютно ничего не боясь, зная, что если он сможет залезть по этим ступням на эти ноги, то там будет еда, столько еды, сколько ему захочется. Поэтому он кидался, карабкался, бегал и искал. Но там не было еды, ни крошки ее и теперь гигантские руки хватали и сбрасывали его, гигантская тень вырастала над ним и он чувствовал резкую мучительную давящую боль смерти.

И не однажды, а много раз, десятки раз: надежда на еду, вера в то, что никакого вреда причинено не будет; затем растерянность — нечего есть, совсем нечего — и после растерянности ужас, боль, смерть. Каждый маленький доверчивый кусочек жизни, преданный, раздавленный и размазанный. И затем в своем видении он стал тем, кто спасся от ползающих теней, давящих башмаков под кровать, в трещину стены. Он спасся из этой комнаты смерти, но не в старое место, не в безопасную комнату, потому что теперь она уже больше не была безопасной. Это было место, откуда пришла ложь. Это было место предателя, лжеца, убийцы, пославшего их сюда на смерть. Конечно, в этом видении не было слов. В нем не могло быть слов, как не было ясности мысли в мозгу таракана. Но у Алвина были и слова и мысли и то, чему научились тараканы, он знал лучше любого таракана. Им обещали кое-что, их уверили в том, что это правда, а потом это оказалось ложью. Смерть ужасна, да, беги из этой комнаты; но в другой комнате было кое-что похуже чем смерть — там мир сошел с ума, это было место, где возможно все, где ничему нельзя было верить. Ужасное место. Самое плохое место. Тут видение кончилось. Алвин сидел, прижав ладони к глазам и отчаянно всхлипывал. Они страдали, кричал он мысленно, они страдали и все из-за меня, я предал их. Вот что хотел мне показать Сияющий Человек. Я заставил тараканов поверить мне, а потом обманул их и послал на смерть. Я совершил убийство.

Нет, не убийство! Где это слыхано, чтобы уничтожение тараканов называлось убийством? Никто на свете не назовет это так. Но Алвин знал, что бы ни думали другие люди — совершенно неважно.

Сияющий Человек пришел и показал ему, что убийство есть убийство. И теперь Сияющий Человек ушел. Свет ушел из комнаты и когда Ал открыл глаза, в комнате не было никого, кроме спящего Калли. Слишком поздно даже для того, чтобы просить прошения. Чувствуя себя страшно несчастным, Алвин закрыл глаза и еще немножко поплакал.

Сколько это длилось? Несколько секунд? Или, может, Алвин задремал и не заметил, что прошло гораздо больше времени? Сколько бы времени ни прошло — свет вернулся опять. Опять он проник в него, не через глаза, но пронизывая его прямо до сердца, шепча и успокаивая. Алвин открыл глаза опять и взглянул в лицо Сияющему Человеку ожидая, что он заговорит. И когда он не сказал ничего, Алвин подумал, что теперь его очередь и начал, запинаясь, говорить слова, не шедшие ни в какое сравнение с тем, что он чувствовал. «Простите меня, я больше никогда не буду делать так, я буду…» Он знал, что всего лишь мямлит что-то явно неподходящее, и на душе у него было так тяжело, что он даже не слышал того, что говорит. Но свет на мгновение вспыхнул ярче и он почувствовал, что ему был задан вопрос. Уверяю вас, ни слова не было произнесено, но он понял, что Сияющий Человек хотел бы знать, за что он просит прошения.

И задумавшись, Алвин перестал быть таким уж уверенным, что он был не прав. Наверное, все-таки это не убийство, ведь если ты не зарежешь свинью, то рискуешь умереть от голода, и к тому же, ведь если ласка убивает мышь, то это не убийство, правда?

Тут в него опять проник свет и он увидел еще одно видение. На этот раз речь шла не о тараканах. Теперь он увидел, как Краснокожий, стоя на коленях перед оленем, звал его придти и умереть; олень подошел, глаза его были открыты и он дрожал так, как всегда дрожат испуганные чем-то олени. Он знал, что идет на смерть. Краснокожий выпустил в него стрелу, и она осталась дрожать в оленьем боку. Ноги оленя подкосились. Он упал. И Алвин знал, что в этом видении греха не было, потому что смерть и убийство были частью жизни. Краснокожий поступил правильно, олень тоже, и оба они действовали согласно законам природы.

Значит, если он совершил зло, то это была не смерть тараканов, а что же тогда? Власть, которой он обладал? Его умение повелевать вещами, подчинять их собственной воле, заставлять их ломаться в нужном для него месте; понимать то, как они устроены и таким образом заставлять их работать? Он считал это очень полезным, когда делал и чинил те веши, которые обычно делают и чинят мальчики в доме, находящемся в необжитой стране. Он мог сложить два куска рукоятки сломанной мотыги, и сложить их при этом так плотно, что они срастались без клея и гвоздей. Или два куска драной кожи, ему не надо было даже сшивать их; и когда он завязывал узел на веревке или канате, тот всегда был крепок. С тараканами он использовал тот же самый дар. Дай вещам знать, какими они должны быть, и они сами сделают все, что тебе надо. Так, значит, в этом даре и был его грех? Сияющий Человек услышал вопрос еще до того, как он подобрал нужные слова. Возникла новая вспышка света и пришло новое видение. На этот раз он увидел себя прижимающим руки к камню, который потек под его пальцами как масло и принял нужную форму, целый и невредимый упал с горы и покатился уже в виде идеальной сферы безупречной формы, увеличиваясь и увеличиваясь до тех пор, пока не стал целым миром, принимающим ту форму, которую придавали ему руки Алвина, с возникающими на его поверхности травой и деревьями, с животными бегающими, скачущими, летающими и плавающими на, над и внутри этого каменного шара, который сделал Алвин. Нет, это был не ужасный, а чудесный дар, если бы он только знал, как правильно воспользоваться им. Ну хорошо, если дело не в убийстве и не в моем даре, что тогда я сделал не так?

На этот раз Сияющий Человек ничего не показал ему. Не было вспышки света и не было никакого видения. Вместо этого внезапно пришел ответ, не от Сияющего Человека, но из глубин его собственного сознания. На секунду он почувствовал себя страшно глупым и неспособным понять причины собственной испорченности, но в следующий момент все стало на свои места. Дело было не в смерти тараканов и не в том, что он послужил ей причиной. А в том, что сделал он это для собственного удовольствия. Он сказал им, что они должны сделать это для их собственной пользы, а это было не так, пользу это несло только Алвину. Навредить сестрам, более чем навредить тараканам и все для того, чтобы Алвин мог валяться в постели трясясь от смеха, потому что он все же смог… Да, да, Сияющий Человек услышал эти мысли, и Алвин увидел, как из его сверкающих глаз вылетело пламя и ударило мальчика прямо в сердце. Он догадался. Правильно.

И тогда, на этом самом месте, Алвин сделал самое серьезное обещание в своей жизни. Ему был дан дар, и он будет им пользоваться, но в подобных вещах существуют свои правила, и он будет следовать им, даже если ему станет грозить смертельная опасность. «Я больше никогда не использую свой дар для себя», сказал Алвин-младший. И когда он сказал эти слова, то его сердце так сильно запылало изнутри, будто оно в огне.

Сияющий Человек опять исчез.

Измотанный рыданиями до предела, Алвин снова лег, натянул на себя одеяло, на этот раз уже чувствуя облегчение. Он сделал плохое дело, это верно, но до тех пор пока он будет выполнять свою клятву, пока он будет использовать свой дар только для помощи другим людям и никогда для своей собственной пользы, что ж, тогда он будет хорошим мальчиком и ему нечего станет стыдиться. Он почувствовал, как голова его становится легкой и ясной, так бывает после долгой болезни, да так оно в общем-то и было, он излечился от зла, зревшего в нем как проклятие. Он вспомнил, как смеялся, используя чужую смерть для собственного удовольствия и ему стало стыдно, но этот стыд не был невыносимым и не терзал его, потому что он знал, что это никогда больше не повторится.

Так он и лежал, когда вдруг почувствовал, что комната опять наполняется светом. Но на этот раз он шел не из какого-то определенного места, и Сияющий Человек был не причем. Открыв глаза, он понял, что свет исходит из него самого. Его руки сияли, лицо его, наверное, мерцало так же, как лицо Сияющего Человека. Он отбросил одеяло и увидел, что и тело его сияет таким ослепительным светом, что он с трудом мог смотреть на себя, хотя от этого зрелища оторваться было нелегко. Действительно ли это я? подумал он. Нет, не я. Я так сияю, потому что должен кое-что сделать. Я должен сделать то же, что сделал Сияющий Человек для меня самого. Но для кого я должен это сделать?