Сказание о Мастере Элвине (№1) - Седьмой сын

Тут он увидел Сияющего Человека, стоящего в футе от его кровати, но теперь сияние его погасло. Это был Лолла-Воссики, этот одноглазый Краснокожий пьяница, окрещенный несколько дней назад и все еще носивший одежду белого человека, которую ему дали, когда он стал христианином. Теперь, когда в нем был свет, Алвин видел гораздо яснее, чем прежде. Он видел, что беднягу Краснокожего довел до такого состояния не ликер, дело было даже не в потере глаза. Причина была в чем-то более страшном, растущем как опухоль в его голове.

Краснокожий подошел на три шага и встал на колени у кровати так, что его лицо оказалось очень близко от глаз Алвина. Что ты хочешь от меня? Что я должен сделать?

Первый раз за все это время он открыл глаза и заговорил: «Сделай разделенное целым», сказал он. Через секунду Алвин-младший осознал, что это было сказано на языке индейцев — Шауни, — он помнил, как взрослые произносили это название во время крещения Краснокожего. Но Алвин прекрасно понимал его, как и родной язык самого Лорда-Протектора. Сделай разделенное целым.

Что ж, ведь в этом и заключался дар Ала. Чинить веши, заставлять их быть тем, чем они должны быть. Сложность заключалась в том, что он и наполовину не понимал, как это у него получается и уж совсем не представлял себе как починить что-нибудь живое.

Впрочем, может ему и не надо было этого понимать. Может, ему и нужно было действовать не задумываясь. Он поднял свою руку и как мог осторожнее дотронулся до щеки Лолла-Воссики под незрячим глазом. Нет, не так. Он провел пальцем выше, пока не прикоснулся к запавшей глазнице. Да, подумал он. Будь целым.

Раздался треск. Свет заискрился. Ал онемел от изумления и убрал руку. В комнате больше не было света, кроме света луны из окна. Не осталось и намека на бушевавшее здесь световое буйство. Все было так, как если бы он только что очнулся от сна, глубочайшего сна в его жизни. Прошла минута, прежде чем глаза Алвина свыклись с темнотой, и он смог видеть. Нет, это был не сон. Потому что индеец, бывший прежде Сияющим Человеком, был здесь. Какой же это сон, если у твоей постели стоит на коленях Краснокожий, слезы текут из здорового глаза, а другой глаз, до которого ты только что дотрагивался…

Глазная впадина была по-прежнему пуста. Глаз не появился. «Я не смог», прошептал Алвин. «Прости меня».

Ему был очень стыдно, ведь Сияющий Человек помог ему избавиться от постыднейшего порока, а он ничего так и не смог для него сделать. Но индеец не сказал ни слова упрека. Вместо этого он наклонился и взял большими сильными руками Алвина за голые плечи, притянул к себе и поцеловал в макушку, крепко, как отец сына, как брат брата, как настоящие друзья прощаются друг с другом перед лицом неминуемой смерти. Этот поцелуй, и все, что было в нем заключено — надежду, прощание, любовь — мне никогда не забыть, сказал себе Алвин.

Лолла-Воссики вскочил на ноги. Легко, как будто он был мальчиком, совсем не шатаясь от пьянства. Он был совсем совсем другой и тут Алвину подумалось, что может быть он все-таки исцелил что-то, что-то такое, что невозможно было заметить внешне. Может быть, Краснокожий просто освободился от пристрастия к спиртному?

Но Алвин знал, что даже если это так, то совершил это исцеление не он, а тот свет, который проник в него. Тот огонь, который грел, не обжигая. Краснокожий подбежал к окну, перемахнул через подоконник, на мгновение повис на руках и исчез. Он проделал это так тихо, что Алвин даже не услышал как его ноги коснулись земли. Так же тихо, как кошка прыгает на копну сена. Сколько это длилось? Часы? Скоро уже рассветет? Или все это произошло за считанные секунды после того, как Энн прекратила шептать в его ухо и вся семья утихомирилась.

В конце концов это было не так уж важно. Все равно после всего происшедшего Алвин никак не смог бы спать. Почему этот Краснокожий пришел к нему? Что все это значит, свет, исходивший от Лолла-Воссики и затем перешедший в самого Алвина? Он был так переполнен восторгом и изумлением, что в постели ему было не улежать. Поэтому он вскочил, залез в свою ночную рубашку и вылетел за дверь.

И теперь, в прихожей он вдруг услышал разговор Мамы и Папы внизу. Они еще не ложились. Сперва он хотел сбежать вниз и рассказать им все, что произошло. Но затем он услышал какими голосами они говорили. Гнев, страх, печаль. Не самое лучшее время рассказывать о своих снах. Хотя Алвин знал, что это не сон, но они-то сочтут это сном. И теперь, хорошенько обдумав, он решил, что лучше ничего им не рассказывать. Что, рассказать, как он послал тараканов в комнату сестер? Колючки, щипки и угрозы? Несмотря на то, что все это казалось происшедшим месяцы и годы назад, обо всем придется сказать. Да, это, конечно, не имело значения по сравнению с клятвой, которую он дал и тем будущим, которое, как казалось Алвину, открывалось перед ним — но это имело значение для Мамы с Папой.

Поэтому он прокрался по прихожей и вниз по лестнице достаточно близко, чтобы все слышать, но достаточно далеко, чтобы не быть замеченным. Через несколько минут он забыл о маскировке. Он подкрался так близко, что мог видеть большую комнату. Папа сидел на полу среди дров. Алвина удивило, что Папа все еще был там после того, как поднимался бить тараканов. Он сидел ссутулившись, закрыв лицо руками. Мама стояла на коленях напротив него так, что самые большие поленья были между ними. «Он жив, Алвин», сказала Мама. «Все остальное не имеет значения.» Папа поднял голову и посмотрел на нее. «Это проделала вода, просочившаяся в дерево задолго до того, как мы срубили его. Она замерзла там и потом растаяла. А мы срубили его так, что расщелина была не видна на срезе. Но оно было расщеплено в трех местах и для перелома ему был нужен только вес крестовины. Это сделала вода».

«Вода», с насмешкой в голосе сказала Мама.

«Четырнадцать раз вода пыталась убить его.»

«С детьми вечно что-нибудь случается.»

«Первый раз ты поскользнулась с ним на руках на мокром полу. Потом Дэвид опрокинул кипящий котел. Потом три раза он терялся и мы находили его на берегу реки. Прошлой зимой, когда на Типпи-Каноэ-ривер надломился лед…» «Ты думаешь, он первый ребенок, упавший в воду?» «Отравленная вода, из-за которой его рвало кровью. Вымазанный в глине буйвол, накинувшийся на него на этом лугу…» «Вымазанный в глине. Всем известно, что буйволы любят поваляться в грязи, как свиньи. Вода здесь ни при чем.»

Папа ударил рукой по полу с такой силой, таким грохотом, будто кто-то выстрелил из ружья. Мама вздрогнула и, конечно, посмотрела вверх по лестнице туда, где спали дети. Алвин метнулся наверх и застыл вне пределов видимости, ожидая, что она отошлет его в кровать. Но должно быть, она его не видела, потому что никто не побежал к нему с криками. Когда он прошмыгнул назад, разговор продолжался, хотя и тише. Папа шептал, но в глазах его был огонь. «Если ты считаешь, что вода не имеет к этому никакого отношения, то тогда в твоей голове совсем не осталось мозгов».

Теперь Мама выглядела, как ледяная статуя. Алвин знал этот взгляд — самый страшный из всех маминых взглядов. Не будет ни пощечин, ни крика. Только холодность и молчание. Каждый из детей, познакомившийся с этим голосом, был готов к смерти в адских муках, которая уж наверняка не будет страшнее.

Имея дело с Папой, молчать она не стала, но голос ее был невероятно ледяным.

«Сам Спаситель пил воду из самаритянского колодца».

«Что-то я не припоминаю, чтобы Иисус докатился до такого», сказал Папа. Алвин-младший вспомнил, как он забрался в колодезное ведро и падал в темноту до тех пор, пока веревка не зацепилась за лебедку и ведро не остановилось прямо над водой, в которой он бы наверняка утонул. Рассказывали, что ему не было и двух лет, когда это произошло, но ему до сих пор иногда снились камни, которыми был выложен колодец изнутри. Пока он летел вниз, они становились все темнее и темнее. В его снах колодец был в десять миль глубиной и он все летел и летел, пока не просыпался. «Тогда подумай вот о чем, Алвин Миллер, если уж считаешь себя таким знатоком Писания». Папа стал возражать, что уж кем-кем, а знатоком Писания он себя никогда не считал. «Сам Сатана сказал Господу в пустыне, что ангелы пронесут Его по воздуху, дабы не преткнулась нога Господня о камни». «Я не понимаю, причем тут вода…»

«Зато я знаю, что если бы выходя за тебя замуж, приняла тебя за умного человека, то сильно просчиталась бы».

Папино лицо покраснело. «Незачем называть меня простаком, Фэйт. То, что мне нужно знать, я знаю прекрасно…»

«У него есть свой Ангел-Хранитель, Алвин Миллер. Тот, кто охраняет его».

«Совсем ты сдурела со своими ангелами…»

«Тогда объясни мне, почему с ним произошло четырнадцать несчастных случаев и после не осталось и царапины? Много ли мальчиков дожили до шести лет без ушибов?»

Папино лицо стало странным, оно искривилось так, будто ему трудно было об этом говорить. «Я не говорю тебе, что что-то хочет убить его. Я это знаю».

«Ерунда, ничего ты знать н можешь».

Папа заговорил еще медленнее, выдавливая из себя слова, как будто они причиняли ему боль.

"Я знаю ".

Он проговорил это с таким усилием, что Мама подошла к нему и сказала, стоя к нему вплотную. «Если и есть какой-то дьявольский замысел убить его — чего я не говорила, Алвин, — то есть и желание небес защитить его, которое явно сильнее».

Затем, внезапно, Папа перестал выдавливать из себя слова. Он просто оказался бессилен сказать эту важную, мучающую его вещь и Алвин почувствовал разочарование, как будто кто-то попросил пощады еще до того, как был положен на лопатки. Но даже подумав это, он знал, что его Папа не сдался бы просто так, если бы какая-то чудовищная сила не мешала ему говорить. Папа был сильным человеком и совсем не трусом. И, видя, как Папа был побежден, Алвин испугался. Маленький Алвин знал, что Мама с Папой говорят о нем, и даже не поняв и половины сказанного, он знал, что Папа хочет сказать, что кто-то хочет смерти Алвина-младшего и когда Папа пытался рассказать о каком-то имевшемся у него доказательстве, о том, что он знал, то что-то остановило его и заставило замолчать.

И хотя Папа не смог этого сказать, Алвин-младший знал, что чем бы ни была заставившая Папу замолчать сила, она была полной противоположностью свету, наполнявшему Алвина и Сияющего Человека этой ночью. Есть что-то, желающее Алвину силы и добра. И есть что-то, желающее Алвину смерти. Чем бы ни была эта добрая сила, она могла вызывать в нем видения, могла показать ему его ужасный грех и научить, как его избежать. Но злая сила могла заставить Папу молчать, покорить самого сильного, самого лучшего в мире человека, о котором Алвин-младший когда либо слышал. И это заставляло Ала бояться.

Так что, когда Папа продолжил спор, его седьмой сын знал, что свой самый весомый аргумент он так и не использовал. «Дело не в дьяволах или ангелах», сказал он. «а в основах этого мира, разве ты не видишь, что сам он — живой вызов природе? Он обладает силой, о которой мы с тобой только можем догадываться. Такой силой, что одна часть природы не может смириться с этим, такой силой, что он, даже не понимая этого, способен защитить себя». «Если седьмой сын седьмого сына обладает такой силой, то где же твоя сила, Алвин Миллер? Ты ведь седьмой сын — возможно, это что-нибудь и значит, но что-то я не видела тебя снимающим заклятья, или…» «Ты не знаешь, что я делаю…»

«Я знаю, что ты не делаешь. Я знаю, что ты не веришь…»

«Я верю во все, что истинно…»

«Я знаю, что все мужчины работают вместе, чтобы построить эту прекрасную церковь, кроме тебя».

«Этот придурковатый пастор…»

«А тебе не приходило в голову, что Бог использует твоего драгоценного седьмого сына, стараясь пробудить тебя и привести к покаянию?» «А, так вот каков этот Бог, в которого веришь ты? Бог, который пытается убивать маленьких мальчиков для того, чтобы их отцы ходили в церковь?» «Господь спас твоего мальчика, чтобы показать тебе, что Он полон любви и сострадания…»

"Любви и сострадания, позволившей погибнуть моему Вигору…

«Но однажды терпение Его иссякнет…»

«И тогда он убьет еще одного моего сына».

Она ударила его по лицу. Алвин-младший видел это своими собственными глазами. Это был не небрежный шлепок, которым она награждала сыновей, когда они дерзили или бездельничали. Это был удар, способный снести ему полголовы, и Папа споткнулся и растянулся на полу.

«Я говорю тебе, Алвин Миллер, — если церковь будет окончена без твоего участия, в этот же момент ты перестанешь быть моим мужем, а я — твоей женой».

Если после этого и было что-то сказано, то Алвин этого не услышал. Он был уже в своей кровати, дрожа от ужаса, что такая немыслимая вещь может кому-нибудь придти в голову, не говоря уже о том, чтобы быть сказанной вслух. За эту ночь ему пришлось бояться уже стольких вашей, всех этих нашептанных Энн в его ухо угроз и особенно того, на что указал ему Сияющий Человек. Но тут было нечто другое. Своими ушами услышать о том, как Мама говорит о том, что она не будет Папиной женой! Это был конец всего мироздания, конец той единственной веши, что была незыблема всегда, что бы не происходило. Он лежал в своей кровати и мысли плясали в его голове так, что он не мог задержаться ни на одной из них, и из-за всей этой неразберихи ему не оставалось ничего другого, как заснуть. Наверное это был сон, подумал он утром, это не могло быть ни чем иным. Но у кровати, там, куда падали капли крови Сияющего Человека, остались пятна, значит, это не было сном. Так же не была сном и ссора родителей. Папа остановил его после завтрака и сказал: «Ты останешься сегодня со мной, Ал.» Одного взгляда на Мамино лицо было достаточно, чтобы понять, что все сказанное ночью остается в силе и днем.

«Я хотел бы помочь в церкви», сказал Алвин-младший. «Я не боюсь никаких шпилей.»

«Сегодня ты останешься со мной. Ты должен мне помочь кое-что смастерить», пробормотал Папа, стараясь не смотреть на Маму. «Церкви понадобится алтарь и мы сделаем его, чтобы когда стены и крыша будут закончены, его можно было поставить внутрь». Папа посмотрел на Маму и улыбнулся так, что у Алвина мурашки побежали по спине. «Как, понравится это проповеднику?»

Теперь было ясно, что Мама обезоружена. Но она была не тем бойцом, что прекращает борьбу, однажды сбив противника с ног. Алвин-младший имел возможность убедиться в этом.

«Что может сделать этот мальчик?» спросила она. «Он не плотник.» «У него хороший глаз», сказал Папа. «Если он может клеить и отделывать кожу, он сможет приделать и несколько крестов к алтарю. Так, чтобы они выглядели красиво.»

«Мишур смог бы обстругать его лучше», сказала Мама. «Тогда я заставлю его их выжечь», Папа положил руку на голову Алвина-младшего. «Пусть он даже просидит здесь целый день, читая Библию, парень не должен входить в эту церковь, пока в нее не будет внесена последняя скамейка.»

Папин голос прозвучал так жестко, как если бы его слова были высечены в камне. Мама посмотрела на Алвина-младшего, потом не Алвина-старшего. В конце концов она отвернулась и стала накладывать в корзину еду для идущих в церковь.

«Ты опять собираешься болтаться в церкви?» спросил Вонтот. «Мы могли бы подкинуть тебе пару бревен, чтобы ты мог расколоть их головой», добавил Вэйстнот.

«Я не иду», сказал Алвин-младший.

Вэйстнот с Вонтнотом обменялись понимающими взглядами. «Ну что ж, тем хуже», сказал Мишур. «Но когда Мама с Папой обмениваются такими ледяными взглядами, по всей Долине Уоббиш начинается пурга». Он подмигнул Алвину-младшему, как и прошлой ночью, когда тот ввязался в большие неприятности.

Алвин решил, что он мог бы сейчас задать Мишуру вопрос, на который не решился бы в обычных обстоятельствах. Он подобрался поближе, чтобы никто не мог их услышать. Мишур догадался, что нужно Алвину и присел за передней частью фургона, чтобы поговорить с ним.

«Мишур, если Мама верит в Бога, а Папа нет, как узнать, кто из них прав?»

«Я думаю, Папа верит в Бога», сказал Мишур.

«Ну, если он не верит. Вот о чем я спрашиваю. Как я могу разобраться в этом, если Мама говорит одно, а Папа другое?» Вначале Мишур хотел отшутиться, а потом передумал — по его лицу Алвин понял, что он сейчас скажет серьезную вещь. Скажет то, что думает, а не просто какую-то ерунду. «Знаешь, Ал, что я должен тебе сказать, я сам бы хотел это знать. Иногда мне кажется, что этого не знает никто». "Папа говорит, что нужно верить тому, что видишь собственными глазами.

А Мама говорит, что тому, что чувствуешь в своем сердце".

«А что сказал бы ты?»

«Откуда мне знать, Мишур? Мне ведь только шесть лет». «Мне двадцать два, Алвин, я взрослый человек и до сих пор этого не знаю. Я думаю, Ма и Па тоже не знают».

«Хорошо, если они не знают, то почему же так ругаются из-за этого?» «А, ну так это и означает быть женатым. Ты все время споришь из-за чего-то, хотя на самом деле вовсе не из-за того, о чем думаешь». «А из-за чего они спорят на самом деле?»

На этот раз, глядя в лицо Мишуру, Алвин увидел совсем другое. Вначале Мишур хотел сказать правду, а потом передумал. Он встал, и взъерошил Алу волосы. Верный признак того, что взрослый собирается солгать так, как взрослые всегда лгут детям, не доросшим еще до понимания правды. «Ну, я думаю, им просто доставляет удовольствие почесать языком». Обычно Алвин просто выслушивал от взрослых их ложь и ничего не говорил, но на этот раз солгал ему Мишур, а ему очень хотелось, чтобы именно Мишур этого не делал никогда.

«Сколько мне еще надо расти, чтобы ты мне отвечал правду?», спросил Алвин.

На мгновение глаза Мишура вспыхнули гневом, — никому ведь не придется по вкусу, когда тебя называют лжецом, — но затем он ухмыльнулся и в его глазах отразилось понимание. «Столько, чтобы ты мог сам найти ответ», сказал он. «Но при этом ты должен быть достаточно молод, чтобы он мог принести тебе пользу».

«И когда это будет?», спросил Алвин. «Я хочу, чтобы ты говорил мне правду сейчас и всегда».

Мишур опять присел. «Я не могу делать это всегда, Ал, потому что иногда это очень трудно. Иногда я должен объяснять такие веши, которые я не могу объяснить. Дело в том, что для того, чтобы некоторые веши понять, тебе надо прожить достаточно долго».

Алвин страшно разозлился и знал, что по его лицу это заметно. «Не серчай так на меня, братишка. Я не могу тебе рассказать о некоторых вещах, потому что я сам их не понимаю, и я не обманываю тебя. Но ты можешь верить мне, я буду объяснять тебе все, что смогу, а если не смогу, то скажу тебе об этом и не стану валять дурака».

Это было самые прекрасные слова, которые когда-либо говорил взрослый и они заставили глаза Алвина заблестеть слезами. «Сдержи свое обещание, Мишур.»

«Пусть я умру, если не сдержу его, верь мне.» «Знаешь, я не забуду», Алвин вспомнил клятву, данную Сияющему Человеку прошлой ночью. «Я тоже умею держать обещания.» Мишур рассмеялся, притянул Алвина и крепко обнял за плечи. «Ты невыносим, прямо как Мама. Не можешь остановиться». «Тут я ничего не могу поделать», сказал Алвин. «Если уж я начал тебе верить, то откуда мне знать, когда пора с этим завязывать.» «Никогда», ответил Мишур.

Примерно в это время Калли выехал на своей старой кобыле, Мама вынесла обеденную корзину и все пошло как обычно. Папа взял Алвина-младшего на конюшню и вскорости Алвин помогал там обстругивать доски. И получалось у него совсем не хуже, чем у Папы. По правде говоря, доски прилегали друг к другу даже лучше, ведь Алвин мог использовать свой дар. Верно? Ведь этот алтарь должен служить для всех, поэтому он и заставил дерево смыкаться так плотно, что его невозможно стало разделить даже на стыках. Алвин хотел подогнать и папины стыки, но когда попытался сделать это, обнаружил в папиной работе что-то вроде похожего дара. Дерево не сливалось у него в сплошной кусок как у Алвина, но было хорошо подогнано, так что особой нужды что-то доделывать не было.

Папа ни о чем не говорил. Это было ни к чему. Оба они знали, что у Алвина-младшего есть дар заставлять веши вести себя нужным образом, этим же занимался и Папа. К закату алтарь был собран и окрашен. Они оставили его сохнуть и, когда возвращались домой, Папина рука лежала на плече Алвина. Они шли вместе так легко и ровно, как будто были одним телом и Папина рука всегда росла из шеи Алвина. Алвин мог чувствовать биение пульса в Папиных пальцах и ритм его был тем же, что и у крови, пульсирующей в его гортани. Когда они вошли, Мама хлопотала у очага. Она обернулась и посмотрела на них, «Ну как?»

«Это лучшая из всех деревяшек, которые я видел», сказал Алвин-младший.

«Сегодня в церкви не было никаких несчастных случаев», сказала Мама.

«У нас тоже все было отлично», ответил Папа.

За всю жизнь Алвин так и не смог догадаться, почему Мамины слова прозвучали как: «Я никуда не ухожу», а Папины: «Оставайся со мной всегда». И было ясно, что так показалось не только ему, потому что в этот момент растянувшийся у огня Мишур посмотрел на него и подмигнул так, что кроме Алвина-младшего этого не было видно никому.

Глава 8

ГОСТЬ

Преподобный Троуэр редко позволял себе потворствовать слабостям, но перед ужинами у Виверов по пятницам он устоять не мог. Вернее было бы сказать, обедами, потому что держащие лавку с мастерской Виверы прекращали днем работу только на несколько минут, чтобы перекусить в полдень. И отнюдь не количество еды, а качество ее заставляли Троуэра приходить сюда каждую пятницу. Говорили, что у Элеонор Вивер и старая деревяшка будет иметь вкус тушеного кролика. К тому же Армор-оф-Год Вивер «Армор-оф-Год (ARMOR-OF-GOD) — Доспех Господа» был примерным прихожанином и с ним было можно отвести душу в достойной беседе. Не столь изощренной, конечно, как с высокообразованным прихожанином, но это было лучшее, что было доступно ему в этой варварской глуши.

Обычно они обедали в задней комнате виверовской лавки, которая была одновременно кухней, мастерской и библиотекой. Время от времени Элеонор помешивала что-то в кастрюлях и тогда ароматы дневной выпечки и варящейся оленины смешивались с запахами варящегося мыла и жира, используемого в этих местах для изготовления свечей. «О, у нас тут всего понемножку», сказал Армор, когда преподобный Троуэр посетил его впервые. «Мы делаем веши, которые каждый фермер в округе может сделать сам, — но мы делаем их лучше и поэтому, покупая их у нас, они экономят время, нужное им для того, чтобы расчистить, вспахать и засеять больше земли». Сама лавка была уставлена до потолка полками, которые были полны товарами, привезенными фургонами с востока. Хлопковые ткани, спряденные прялками и паровыми ткацкими станками Ирраквы, оловянные тарелки, железные кастрюли и кухонные плиты из литейных цехов Пенсильвании, тонкая керамика, шкафчики и сундучки от мастеров Новой Англии, и даже несколько драгоценных мешков со специями, привезенными в Новый Амстердам из Азии. Армор Вивер признался однажды, что закупить все эти товары стоило ему всех его сбережений, и нет никакой уверенности, что он сможет преуспеть здесь, на этих малозаселенных землях. Но преподобный Троуэр заметил, что у его лавки неизменно скапливается множество фургонов, съезжающихся сюда с низин Уоббиш, и даже несколько с запада, с далекой Нойзи-ривер. И теперь, пока они ждали когда Элеонор объявит, что тушеная оленина готова, преподобный Троуэр задал беспокоивший его уже долгое время вопрос. «Я видел, как они увозят товар», сказал он. «Но я никак не пойму, чем же они расплачиваются. Никто в этих краях не зарабатывает денег, и на восток тут тоже много не наторгуешь».

«Они платят салом и углем, древесиной и, конечно же, провизией для Элеонор, меня и… еще для кое-кого, кто скоро может появиться». И дураку стало бы понятно, что Элеонор уже так располнела, что прошло уже не менее половины срока беременности. «Но в основном», сказал Армор. «Они берут в кредит».

«В кредит! И это фермеры, чьи скальпы, может так случится, уже следующей зимой будут проданы в Форт-Детройте за мушкеты или выпивку?» «Тут у нас больше разговоров о Краснокожих, чем настоящей опасности», сказал Армор. «Здешние Краснокожие вовсе не дураки. Они слышали про Ирракву, и что там у них есть места в Конгрессе, как и у Белых, и что они имеют такие же мушкеты, лошадей, фермы, поля и города, как и в Пенсильвании, Саскуахэнни или Нью-Орэндж. Они знают и об индейцах-чероки в Аппалачах, обрабатывающих там землю и сражающихся рука об руку с Белыми повстанцами Тома Джефферсона за то, чтобы их страна была независима от Короля и французов». «Я думаю, они могли бы также заметить постоянный поток лодок, плывущих вниз по Хио, движущихся на Запад фургонов, срубленные деревья и растущие бревенчатые дома».

«Я думаю, вы отчасти правы, Ваше Преподобие», сказал Армор. «Я думаю, Краснокожие могут выбрать любой из двух путей. Могут постараться поубивать нас всех или поселиться и жить среди нас. Жить с нами будет для них нелегко — они не привыкли к жизни в городах, а это самый привычный Белым образ жизни. Но бороться с нами еще хуже, потому что тогда они все погибнут. Им может показаться, что убивая одних Белых, они испугают остальных и заставят их уйти. Ведь они не знают, как обстоят дела в Европе, как мечта о собственной земле гонит людей за 5000 миль, где им предстоит работать тяжелее, чем когда-либо приходилось в их жизни, хоронить детей, которые могли бы выжить на родине, и рисковать получить томагавком по голове, потому что лучше быть самому себе хозяином, чем служить любому господину. Кроме Господа Бога».

«И с вами тоже было так?», спросил Троуэр. «Вы рискнули всем из-за земли?»

Армор посмотрел на свою жену Элеонор и улыбнулся. Троуэр заметил, что она не улыбнулась в ответ, но также заметил и ее прекрасные и глубокие глаза, как будто она знала секрет, как оставаться серьезной, даже если сердце полно радостью."

«Нет, не из-за земли, как это понимает фермер. Я ведь, знаете ли, не фермер», ответил Армор. «Есть и другие способы быть хозяином. Знаете, преподобный Троуэр, я даю им кредит, потому что я верю в эту страну. Когда они приходят ко мне что-нибудь выменять, я прошу их назвать имена всех своих соседей и нарисовать приблизительные карты ферм и рек, на которых они живут. Я прошу их отвезти письма, которые пишут другие люди или пишу эти письма для них, отправляю их с кораблями на Восток к тем людям, которых они там оставили. Я знаю все, всех, и как найти дорогу в любое место Нойзи-ривер и верхней Уоббиш».

Преподобный Троуэр прищурился и улыбнулся. «Иными словами, брат Армор, вы здесь правительство».

«Скажем так, когда придет такое время, что правительство здесь понадобится, я буду готов послужить», сказал Армор. «Пройдет еще два-три года, все больше и больше людей будет приезжать и многие из них станут делать разные веши вроде кирпичей и кастрюль, кузнечных изделий, шкафов и бочек, пива, сыра и фуража, так где же вы думаете они будут продавать и покупать все это? Да в той самой лавке, что предоставляла им кредит, когда женам их были нужны ткани для шитья ярких платьев, котлы и печи, чтобы не замерзнуть зимой».

Филадельфия Троуэр счел лучшим оставить при себе свои соображения о том, что благодарность фермеров вещь не особо надежная. Кроме того, подумал Троуэр, может я и не прав. Ведь говорил же Спаситель, что мы должны разбрасывать хлеб наш над водами. И даже если Армор не достигнет всего, о чем мечтает, все равно он делает благое дело и помогает открыть эти земли цивилизации.

Еда была готова. Элеонор разложила оленину по тарелкам. И когда она поставила красивую белую тарелку перед ним, преподобный Троуэр улыбнулся. "Вы должны гордиться своим мужем, всем тем, что он создал. Вместо того, чтобы застенчиво улыбнуться, как ожидал того Троуэр, Элеонор чуть громко не рассмеялась. А Армор-оф-год даже не был столь деликатен. Он просто громко расхохотался. «Преподобный Троуэр, вы заблуждаетесь. Когда я по локоть в свечном жире, Элеонор вся вымазана в мыле. Пока я пишу письма для фермеров и отправляю их, Элеонор вырисовывает карты или записывает новые имена в нашу книгу переписи населения. Что бы я ни делал, она всегда рядом со мной, и что бы ни делала она, я рядом с ней. Кроме, может, ее цветника, который заботит ее куда больше, чем меня. И чтения Библии, которое интересует меня больше, чем ее.» «Что ж, хорошо, что она такая добрая помощница своему мужу», сказал преподобный Троуэр.

«Мы добрые помощники друг для друга», сказал Армор-оф-Год. «Не забывайте об этом».

Он произнес это с улыбкой, и Троуэр улыбнулся в ответ, хотя и был несколько обескуражен тем, насколько Армор попал под башмак своей жены, ведь он даже не постыдился открыто заявить, что не полновластный хозяин своему делу и в своем доме. Но чего еще можно было ждать, учитывая, что Элеонор выросла в этой странной семье Миллеров? От старшей дочери Алвина и Фэйт Миллер вряд ли можно ожидать, что она будет почитать мужа своего, как предназначено Господом.

Как бы то ни было, оленина была невероятно вкусной. «Нет никакого привкуса, характерного для дичи», сказал он. «Никогда бы не подумал, что у оленя может быть такой вкус.»

«Она отрезает жир и добавляет немного куриного», сказал Армор. «Теперь, когда вы это объяснили», сказал Троуэр «Я чувствую его вкус в подливке.»

«А олений жир идет на мыло», сказал Армор. «Мы никогда ничего не выбрасываем, если можем придумать хоть какое-нибудь применение отходам.» «Как завешано нам Господом», сказал Троуэр. И принялся за еду. Он уже приступил к второй миске оленины и третьему ломтю хлеба, когда отпустил замечание, которое по его мнению было шутливым комплиментом. «Миссис Вивер, ваша стряпня так хороша, что я почти готов поверить в колдовство.» Самое большее, чего ожидал Троуэр, это смешок. Вместо этого Элеонор уставилась в стол, как будто он обвинил ее не менее чем в супружеской измене. А Армор-оф-Год застыл чопорно и неподвижно на своем стуле. «Я буду благодарен вам, если вы никогда не будете упоминать эту тему в моем доме», сказал он.

Преподобный Троуэр попытался извиниться. «Я ведь это не серьезно», сказал он. "Среди разумных христиан подобные веши не более чем шутка, не так ли? Это же обычные суеверия и я…