Она и сама не знала. Только понимала, что на самом деле прибегает к помощи той силы, которая таится внутри Элвина. Она пользовалась даром, который был заложен в нем от рождения. Подрастая, он постепенно учился овладевать своими способностями. Он творил, придавал форму, соединял, разделял. В конце концов в прошлом году, когда разразилась война между краснокожими и бледнолицыми, он уже сам спасал себе жизнь, так что Пегги больше и не вмешивалась. Против чего она совсем не возражала. Поскольку от сорочки остался крохотный кусочек.

Она закрыла шкатулку. «Я не хочу встречаться с ним, — подумала Пегги. — Знать его не хочу».

Но пальцы ее снова откинули крышку, поскольку ей ничего не оставалось делать. Половину жизни, а то и больше, она отдала этому мальчику. Она касалась сорочки и искала огонек его сердца в далекой северо-западной Воббской стране, в городе Церкви Вигора. Она смотрела, как он живет, следовала по тропкам в его будущее, чтобы проверить, не подстерегает ли Элвина впереди какая-нибудь опасность. И уверившись, что он в безопасности, она заглядывала еще дальше и видела, как однажды он вернется в Хатрак, где когда-то родился, вернется, взглянет ей в глаза и скажет: «Значит, это ты спасала меня столько раз. Ты первой увидела, что я Мастер, поняв это намного раньше, чем кто-либо другой». Затем у нее на глазах он начнет постигать глубины своей великой силы, он поймет, что за работа ждет его впереди, увидит хрустальный город, который должен построить; она видела, как зачнет от него детей, видела, как он коснется младенцев, которых она будет нянчить на руках; видела, кому придется умереть, а кто выживет; и в конце концов, она видела, как он…

Слезы потекли по ее лицу. «Знать ничего не хочу, — повторила она. — Я не желаю знать будущее. Остальные девушки мечтают о любви, о радостях брачной жизни, о детях, сильных и здоровых; но мои сновидения несут в себе смерть, боль и страх, потому что они правдивы. Я знаю больше, чем какой-либо другой человек. И сохранять в душе надежду очень нелегко».

Однако Пегги продолжала надеяться. Да-да, можете не сомневаться — она по-прежнему цеплялась за остатки отчаянной надежды, ибо, что бы ни ожидало ее в будущем, она видела некие яркие моменты, некие дни, часы, мимолетные секунды настоящей, искренней радости. И радость эта стоила того, чтобы к ней идти, стоила того, чтобы пережить предшествующие ей страдания.

Вся беда заключалась в том, что эти секунды были очень редки, они терялись в многочисленных тропках будущего Элвина, и Пегги никак не могла отыскать дорожку, которая вела бы к ним. Те тропки, что она могла проследить, самые простые, самые вероятные в будущем развитии событий, вели к тому, что Элвин женится на ней не по любви, а из благодарности, будучи обязанным ей. И совместная жизнь их будет очень печальной, жалкой… Это напомнило Пегги библейскую историю Лии, которую ненавидел и презирал ее красавец муж Иаков, тогда как она любила своего супруга больше жизни, родила ему больше детей, чем все остальные жены, и без колебаний умерла бы ради него, если б он попросил.

"Как все-таки жесток Господь к женщинам, — подумала Пегги. — Нам приходится повсюду следовать за своими мужьями и детьми, ведя жизнь, полную жертв, отчаяния и скорби. Неужели грех Евы был столь ужасен, что Господь на весь женский род наложил невообразимо страшное проклятие? «Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей, — изрек Всемогущий Всепрощающий Господь. — И к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою»[6].

Вот что жгло ее изнутри — страсть к будущему мужу. Хотя ему было одиннадцать лет от роду и искал он не жену, а учителя. «Может, он всего лишь мальчик, — подумала Пегги, — но я уже женщина, я видела, каким мужчиной он станет, и я жажду его». Она прижала руку к груди; она показалась такой большой, мягкой, какой-то лишней на теле, которое всегда было угловатым и костлявым, словно неряшливо построенная хижина, но которое теперь смягчилось и пополнело, как телец, жиреющий, когда его обильно кормят.

Она вздрогнула, вспомнив вдруг, что происходит с разжиревшим тельцом, еще раз дотронулась до сорочки и стала Смотреть.

В далеком городке под названием Церковь Вигора юный Элвин в последний раз завтракал за материнским столом. Пожитки, которые он должен забрать с собой, направляясь в Хатрак, лежат на полу, у стола. По щекам матери бегут слезы, которых она даже не скрывает. Мальчик очень любит свою маму, но, уезжая из родного дома, не испытывает ни малейшего сожаления. Его дом теперь поглотила тьма, слишком много здесь невинной крови, чтобы он жаждал остаться. Он с нетерпением ждет момента отъезда, хочет начать свою жизнь в роли подмастерья кузнеца из Хатрака и найти ту девочку-светлячка, которая спасла при рождении его жизнь. Ему кусок в горло не лезет. Он опирается на стол, встает, целует маму…

Пегги отняла пальцы от сорочки и быстрым, стремительным движением захлопнула шкатулку, будто пытаясь поймать залетевшую внутрь муху.

«Он направляется сюда, чтобы найти меня. Чтобы начать жизнь, полную страданий и горечи. Плачь, Вера Миллер, лей слезы, но оплакивай не своего маленького мальчика Элвина, который уезжает на восток. Плачь по мне, по женщине, чью жизнь твой сын вскоре искалечит. Ты оплакиваешь судьбу еще одной одинокой, несчастной женщины».

Пегги передернулась, стряхивая с себя мрачное настроение серого рассвета, и быстро оделась, пригибая голову, чтобы не удариться о низкую крестовину чердачной крыши. За долгие годы она научилась выбрасывать из головы мысли об Элвине Миллере-младшем и полностью погружаться в обязанности дочери, помогающей родителям по хозяйству, и светлячка, оказывающего помощь соседям. Она могла часами не думать об этом мальчике, заставляя себя забыть о нем. Но сейчас это было сложнее, поскольку сегодня утром Элвин отправится в путь, он идет сюда, к Пегги. Но все же она нашла в себе силы отбросить горькие мысли.

Пегги раздвинула занавески выходящего на юг окна, села на стул и облокотилась о подоконник. Она смотрела на лес, который начинался неподалеку от гостиницы, доходил до реки Хатрак, переваливал через нее и направлялся к Гайо. Лес был почти не тронут, вырублен лишь с самого края, где были построены несколько свиных загонов. Конечно, отсюда Гайо была не видна, слишком далеко текла эта река, не помогал даже абсолютно прозрачный прохладный весенний воздух. Но то, что Пегги не могла увидеть глазами, мог легко отыскать гнездящийся внутри нее светлячок. Чтобы посмотреть на Гайо, ей нужно было отыскать какой-нибудь далекий огонек, затем проникнуть в него и смотреть его глазами как своими. Погрузившись в огонь сердца другого человека, она могла не только увидеть то, что видел этот человек, но и понять, что он думает, что чувствует и чего желает. Более того, в самых ярких языках пламени, обычно затуманенных шумом мыслей и желаний, она могла разглядеть тропки будущего, ожидающего этого человека, решения, которые ему предстоит принять, жизнь, которая его ждет, если он сделает тот или иной выбор в грядущие часы или дни.

Пегги многое видела в сердцах других людей, но почти не замечала, что творится внутри собственной души.

Иногда она представляла себя одиноким впередсмотрящим, мальчишкой, сидящим в корзине на вершине мачты. Не то чтобы она хоть раз в жизни видела настоящий корабль, — по Гайо ходили только баржи-плоскодонки, и всего один раз Пегги видела пароход, курсирующий по Каналу Ирраквы. Но она читала книги, которые иногда по ее просьбе привозил доктор Уитли Лекаринг из Дикэйна. Поэтому знала о том, что на мачте обычно находится впередсмотрящий. Отчаянно цепляясь за снасти и дерево мачты, чтобы не упасть, если судно внезапно качнет на волне или откуда ни возьмись налетит ветер, он целыми днями смотрит вперед, долгими часами несет вахту, вглядываясь в бесконечно пустой синий океан. Зимой его жалит мороз, летом жарит солнце, а он все смотрит и смотрит. На пиратском корабле впередсмотрящий караулит жертву. Китобой ищет китов. Но на большинстве судов он просто высматривает рифы, мели или землю на горизонте; судно в море поджидает много опасностей — буканьеры или заклятые враги родного флага…

Но много дней подряд впередсмотрящий не видит ничего, кроме волн да пышных облаков.

«Вот и я сижу в корзине впередсмотрящего, — подумала Пегги. — Посланная на мачту шестнадцать лет назад, в день, когда родилась. С тех пор я оттуда не слезала, ни разу я не покинула свой пост, ни разочка не позволила себе отдохнуть, скорчившись на узкой койке нижней палубы. Ни разу в жизни я не позволила закрыть за собой люк или затворить дверь. Я постоянно, постоянно несу вахту, следя за тем, что происходит вокруг. А поскольку вижу я не так, как остальные, то свое внутреннее око даже во сне не могу закрыть».

Выхода не было. От этого не убежать. Сидя на чердаке, она без особых усилий разглядела, что…

Мама, известная остальным как старушка Пег Гестер, а самой себе как Маргарет, готовит на кухне завтрак остановившимся переночевать в гостинице путникам. Не то чтобы у нее был дар к жарке-парке-варке, готовила она через силу, то ли дело Герти Смит, у которой обычная соленая свинина могла быть приготовлена сотней способов и каждый день иметь особый вкус. Дар Пег Гестер был связан с женским естеством, она была самой умелой повитухой в округе, а обереги для дома лучше нее не создавал никто. Однако хорошей гостинице нужен хороший стол, так что теперь, когда Деды не стало, пришлось браться за готовку ей. Поэтому сейчас она думает только о кухне и лучше ее не отвлекать, особенно дочке, которая болтается по дому без дела и большей частью вообще молчит. Такая девчонка испорченная стала, злая, жестокая, а когда-то была милой и доброй, но все в жизни когда-нибудь подходит к концу…

Как радостно узнать, что твоей родной маме ровным счетом наплевать на тебя. То, что Пегги видела, какая огромная любовь гнездится в сердце матери, ничего не меняло. Знание, что твоя мама способна любить от всего сердца, вряд ли послужит утешением, если знаешь, что именно тебя она не любит.

И папа, известный под именем Горация Гестера, владельца «Гостиницы Хатрак». Радушным, веселым человеком был папа — вот и сейчас, выйдя во двор, он тут же принялся рассказывать какую-то историю одному из постояльцев, который никак не мог уехать из гостиницы. У них с папой постоянно находилась новая тема для разговора, и этот постоялец, законник из Кливленда, искренне считал, что Гораций Гестер — самый честный, самый искренний человек, которого он когда-либо встречал. Если б все люди были такими добросердечными, как Гораций, преступники в Гайо вообще перевелись бы и тогда отпала бы нужда в законниках. Все так считали. Все любили Горация Гестера.

Но его дочь, Пегги-светлячок, могла заглянуть в самый огонь его сердца, а потому понимала, что папа в действительности ощущает. Он видел, как ему улыбаются, и говорил про себя: «Знали б они, какой я на самом деле, то плюнули бы презрительно, отвернулись и забыли, что вообще встречались со мной и ведали, как» меня зовут".

Пегги сидела на своем чердачке, и перед ней россыпью рассыпались огоньки живущих в городе людей. Сердца родителей пылали ярче всего, потому что она знала их лучше всех; затем шли огоньки постояльцев, остановившихся в гостинице; а потом остальные жители города.

Вот Миротворец Смит, его жена Герти и трое их сопливых сынков, которые все свободное от сидения в туалете время посвящают придумыванию новых гадостей — Пегги видела, с каким удовольствием Миротворец исполняет свою работу, как презирает своих детей, как шарахается от собственной жены, которая из прекрасной, желанной девушки превратилась в лохматую ведьму, которая сначала орет на детей, а потом той же самой грязью обливает Миротворца.

Вот Поли Умник, шериф, обожающий, когда его боятся; а вот Уитли Лекаринг, сердящийся на себя, потому что лекарства в половине случаев действуют, а в половине — нет и каждую неделю ему приходится сталкиваться со смертью, с которой он ничего поделать не может. Новички, старожилы, фермеры и ремесленники — она смотрела их глазами, читала их сердца. Она видела свадебное ложе, холодное и пустое, видела адюльтер, глубоко сокрытый в сердцах виновных. Видела воровство честных клерков, близких друзей, верных слуг и в то же самое время восхищалась открытыми, щедрыми сердцами тех, кого обычно презирали и не удостаивали внимания.

Она это видела, но ничего не говорила. Держала рот на замке. Никому и ничего она не рассказывала. Потому что ей не хотелось лгать. Давным-давно она поклялась, что никогда не солжет, и теперь, сохраняя молчание, держала свое слово.

У остальных таких проблем не было. Они могли спокойно говорить правду. Но у Пегги этого не получилось бы. Она слишком хорошо знала этих людей. Ей было известно, чего они боятся и чего хотят, какие поступки они совершали в своей жизни, — они убили бы либо ее, либо себя, если б хоть на секунду заподозрили, что ей ведомо все. Даже те, которые в жизни не причинили никому зла, устыдились бы, узнав, что ей известны их тайные мечтания и скрытые пороки. Поэтому она не могла откровенно говорить с людьми, иначе бы чем-нибудь обязательно себя выдала — может, не словом, но поворотом головы, уходом в сторону от какой-нибудь щекотливой темы, и человек поймет, что она все знает, и испугается, очень испугается. Одного страха, неопределенной боязни достаточно, чтобы уничтожить слабого человека.

Она была впередсмотрящим, она одна находилась на вершине мачты. Цепляясь за снасти, она видела больше, чем хотела, и ни одной минутки не могла посвятить себе.

То должен был вот-вот родиться ребенок, и ей приходилось идти и Смотреть, то какие-то люди попадали в беду, и им также требовалась ее помощь. Даже сон не спасал ее. Она не знала, что такое крепкий сон. Какая-то частичка ее продолжала смотреть, видеть горящие огоньки, видеть, как они неожиданно начинают мерцать.

Вот как сейчас, к примеру. Взглянув на лес, она увидела один такой огонек. Очень далекий огонек сердца.

Она приблизилась к нему — не шагнула навстречу, нет, ее тело по-прежнему оставалось на чердаке, — просто, будучи светлячком, она еще в детстве научилась присматриваться к далеким огонькам.

Это оказалась девушка. Даже не девушка, а скорее девочка, ведь она была младше Пегги. Очень необычная девочка, потому что Пегги сразу увидела, что раньше она говорила на другом языке, хотя сейчас говорила и думала только по-английски. Поэтому мысли ее были путаными и невнятными. Однако есть чувства куда более глубокие, нежели те следы, которые оставляют в уме слова; малышка Пегги мгновенно поняла, что за ребенка девочка держит в руках, почему она стоит на берегу реки, готовясь к смерти, какие ужасы ей пришлось пережить на плантации и на какие жертвы она пошла, чтобы убежать оттуда прошлой ночью.

Посмотрите на солнце, что зависло в трех пальцах над деревьями. Посмотрите во-он туда, где на берегу Гайо, укрывшись по пояс в кустарнике, стоит чернокожая девочка-беглянка, прижимающая к себе малыша-полукровку, незаконнорожденного сына. Она видит, как плоты, управляемые бледнолицыми, спускаются вниз по реке, она испугана, она понимает, что собаки ее не отыщут, но вскоре по ее следу пустят ловчих беглых рабов. А как ей переправиться на другой берег, когда на руках малыш?

Она ловит себя на ужасной мысли: «Оставлю ребенка здесь, спрячу в дупло вот этого сгнившего бревна, переплыву через реку, украду лодку и вернусь. Вот что надо сделать».

Однако чернокожая девочка, которую никто и никогда не учил материнству, все же знает, что настоящая мама не бросит ребенка, которого надо прикладывать к груди столько раз на дню, сколько пальцев на обеих руках. Она шепчет про себя: «Хорошая мама не оставит малыша там, куда могут забраться лисица, хорек или бобер. Ведь они могут найти его, начнут откусывать от него по кусочку, и беспомощный малыш умрет. Нет, мэм, только не я, никогда я так не поступлю».

Поэтому она бессильно опускается на землю, по-прежнему прижимая к себе ребенка, и смотрит на реку, которая с таким же успехом может быть морем, поскольку девочке все равно не перебраться на другой берег.

А может, кто-нибудь из бледнолицых поможет ей? Здесь, в Аппалачах, тех, кто помогает беглым рабам, вешают. Но эта чернокожая рабыня-беглянка слышала на плантации о белых, которые считают, что люди — это не собственность, ими нельзя владеть. Есть и такие, которые говорят, мол, чернокожие девочки обладают теми же правами, что и белые леди, а значит, она вправе отказывать всем, кроме собственного законного мужа. Такие люди скажут, что у этой девочки нельзя отнимать ребенка, нельзя допускать, чтобы белый хозяин продал его в праздник и отослал малыша воспитываться в какое-нибудь рабовладельческое поместье в Драйденшире, где мальчик будет целовать ноги каждому господину, который скажет ему: «У-тю-тю!»

— О, твой малыш счастливчик, — твердят девочке. — Он вырастет в особняке какого-нибудь важного лорда из Королевских Колоний. А там до сих пор правит король, может быть, твой сын когда-нибудь увидит его.

Она ничего не отвечает, только смеется про себя. У нее нет никакого желания встречаться с королем. Ее папа был африканским королем, и его убили, застрелили из винтовки. Португальские работорговцы показали ей, что такое быть королем — это означает, что умираешь ты, как и все, кровь твоя такого же красного цвета, как и кровь остальных людей, и точно так же ты кричишь от боли, боишься — о, как замечательно быть королем, как здорово встретиться с королем. Неужели белые люди верят этим вракам?

«Я им не верю. Я говорю, что верю, но на самом деле вру. Я не позволю им забрать моего сыночка. Он внук короля, и я буду говорить ему об этом каждый день, пока он будет расти. А когда он станет высоким, настоящим королем, никто не ударит его палкой, иначе тут же получит сдачи. Никто не заберет его женщину, чтобы разложить ее, как свинью на бойне, и засунуть в нее ребенка-полукровку. Он не будет сидеть в своей хижине и плакать. Нет, мэм, нет, сэр».

После этого она совершает запретную, злую, страшную, очень плохую вещь. Она крадет две свечи и нагревает их над огнем. Потом мнет, как тесто, добавляет молока из собственной груди, после того как ребенок пососал, плюет в воск, а затем принимается месить и валять мягкую массу в пепле, пока не получается куколка, похожая на чернокожую девочку-рабыню. На нее саму.

Она прячет чернокожую куколку и идет к Толстому Лису, чтобы попросить перьев огромного старого черного дрозда, которого Лис поймал намедни.

— Чернокожей девочке не нужны перья, — говорит Толстый Лис.

— Я делаю куколку для моего мальчика, — твердит она.

Толстый Лис смеется, он знает, что она врет.

— Из перьев черных дроздов куколок не делают. Никогда не слышал о таких.

А черная девочка и говорит ему:

— Мой папа — король в Умбаване. Я знаю очень большую тайну.

Толстый Лис качает головой, он смеется и смеется.

— Что ты можешь знать? Ты даже по-английски толком говорить не умеешь. Я дам тебе столько перьев черного дрозда, сколько пожелаешь, но когда твой ребенок перестанет сосать, ты придешь ко мне, и я подарю тебе другого малыша, на этот раз черненького.

Она ненавидит Толстого Лиса не меньше, чем Белого Хозяина, но у него есть перья черного дрозда, поэтому она отвечает:

— Да, сэр.

Две полные пригоршни черных перьев уносит она. И смеется про себя. Она будет далеко и давно мертва, Толстый Лис не засунет в нее своего ребенка.

Она покрывает чернокожую куколку перьями, и та превращается в маленькую девочку-пташку. Очень сильная кукла, в ней есть молоко, слюна, а покрыта она черными перьями. Очень сильная, всю жизнь из девочки высосет, но мальчику не придется целовать ноги Белого Хозяина, Белый Хозяин никогда не коснется его кнутом.

Темная ночь, луна еще не показывалась. Девочка выскальзывает из своей хижины. Малыш сосет, поэтому не издает ни звука. Она привязывает ребенка к груди, чтобы он не упал. Швыряет куколку в огонь. И тут начинает выходить сила перьев, они пылают, горят, обжигают. Она чувствует, как огонь вливается в нее. Она раскидывает в стороны свои крылья, о, как они велики, и начинает бить ими, как бил тот старый дрозд, которого она видела. Она поднимается в воздух, высоко в темное ночное небо, поднимается и летит далеко-далеко на север, а когда восходит луна, она держит ее справа, чтобы донести своего малыша до земли, где белые говорят, что чернокожая девочка — не рабыня, мальчик-полукровка — не раб.

Наступает утро, появляется солнце, и она не может больше лететь. Это как смерть, это как заживо умирать, думает она, шагая по земле. Тот дрозд со сломанным крылом, он, наверное, молился, чтобы Толстый Лис нашел его, только сейчас она это понимает. После того как ты познал чувство полета, ты не можешь идти, ты грустишь, тебе больно ходить, земля под ногами похожа на рабские оковы.

Но все утро она идет, неся на руках своего малыша, и наконец она выходит к широкой реке. "Вот как далеко я улетела, — говорит чернокожая девочка, рабыня-беглянка. — Я долетела до этой реки, могла перелететь и воду, но солнце взошло, и я опустилась на землю. Теперь мне никогда не перебраться на другой берег, ловчий найдет меня, забьет до полусмерти, отнимет моего ребенка, продаст его на юг.

Но нет. Я обману их. Умру первой.

Вернее, второй".

Другие сколько угодно могут спорить, то ли рабство смертный грех, то ли всего лишь причудливый обычай. Другие сколько угодно могут напускаться на противников рабства, говоря, что те вообще с ума сошли выступать за равноправие, хотя рабство — это очень, очень плохо. Другие люди могут жалеть чернокожих, но где-то внутри они все равно радуются, что черные живут в основном в Африке, Королевских Колониях или Канаде — вот и пускай там живут, где-нибудь подальше от нас, чтоб духу их здесь не было. Но Пегги не могла позволить себе роскошь иметь собственное мнение по этому вопросу. Она знала лишь, что ни одно сердце не болело, не пылало так, как душа чернокожей девочки, которая столько раз склонялась под тонкой черной тенью хлыста надсмотрщика.

Пегги выглянула из чердачного окошка и крикнула:

— Пап!

Он показался из-за дома и вышел на дорогу, откуда было видно ее окно.

— Пегги, ты звала меня? — поднял голову он.

Она просто посмотрела на него, ни слова ни сказала, однако он сразу сообразил. Распрощавшись, он быстренько выставил за ворота адвоката — бедняга даже не понял, что такое на него обрушилось, а очнулся от потрясения, только когда проехал аж полгорода. Спустя несколько мгновений папа уже бежал по лестнице на чердак.

— Девочка с ребенком, — объяснила Пегги. — На том берегу Гайо, она очень испугана и убьет себя, если ее схватят.

— Где именно она находится?

— Неподалеку от устья Хатрака, где-то там, насколько я могу судить. Пап, я с тобой.

— Ни в коем случае.

— Мне придется поехать, пап. Ты не сможешь найти ее, даже если возьмешь в помощь еще десятерых. Она очень боится белых людей, и у нее на то веские причины.

Папа нерешительно посмотрел на Пегги, не зная, что и делать. Он никогда не брал ее с собой, но обычно бежали с плантаций не девочки, а мужчины. Кроме того, раньше она обнаруживала беглецов на этом берегу Гайо, где они плутали в лесах, а это было куда безопаснее. Ведь если они переберутся на территорию Аппалачей и их уличат в пособничестве беглым рабам, то наверняка бросят в тюрьму. В лучшем случае в тюрьму, а то перекинут веревку через сук и вздернут без суда и следствия. Противников рабства не особо приветствовали к югу от Гайо, а еще меньше любили тех, кто помогал черным переправиться на север, к французам, в Канаду.

— Слишком опасно, — покачал головой он.

— Тем более. Ты обязан взять меня. Чтобы найти ее и проверить, не крутится ли кто поблизости.

— Мать убьет меня, если узнает, что я взял тебя с собой.

— Я убегу задними дворами.

— Скажи ей, что пойдешь к миссис Смит…

— Я ничего не буду ей говорить, папа. Или скажу правду.

— Тогда я останусь здесь и помолюсь милостивому Господу, чтобы он спас мне жизнь и она не заметила, что ты убежала. Встретимся в устье Хатрака на закате.

— Но разве нельзя…

— Нельзя. На закате, ни минутой раньше, — решительно перебил он. — Пока не стемнеет, через реку переплывать нельзя. Если девочку схватят или она погибнет до того, как мы доберемся до нее, что ж, значит, ей не повезло, потому что мы не можем переправляться через Гайо у всех на виду, и точка.

Шум в лесу, это очень-очень пугает чернокожую девочку-рабыню. Деревья цепляют ее сучьями, совы ухают, крича, где она сидит, река все время смеется над ней. Она не может уйти, потому что обязательно упадет в темноте и ушибет малыша. Она не может остаться, потому что ее наверняка обнаружат. От ловчих не улетишь, не скроешься, они глядят далеко и увидят ее, даже если она будет на расстоянии множества рук от них.

Шаг, кто-то идет. О Господь Бог Иисус, убереги меня от дьявола в темноте.

Шаг, дыхание и раздвигаемые руками ветви. Но ламп нет! Кто бы это ни был, он видит меня в темноте! О Господь Бог Моисей Спаситель Авраам.

— Девочка.

Этот голос, я слышу голос, я не могу дышать. Ты слышишь его, мой малыш? Или мне снится? Это женский голос, мягкий голос леди. Дьявол ведь не может притвориться женщиной, это все знают, так ведь?

— Девочка, я пришла, чтобы перевезти тебя через реку, помочь тебе и твоему малышу бежать на север.

Я не нахожу слов, забыла как рабский язык, так и умбавский язык. Может, надев перья, я растеряла все слова?

— У нас хорошая, крепкая лодка и двое сильных гребцов. Я знаю, ты понимаешь меня и веришь мне. Я знаю, ты хочешь пойти со мной. Так что давай, держись за мою руку, вот, вот моя рука, ничего не говори, просто держись. Там будет двое белых мужчин, но они мои друзья и тебя не тронут. Кроме меня, до тебя никто пальцем не дотронется, поверь, девочка, просто поверь.

Ее рука, она касается моей кожи и несет прохладу, она мягкая, как голос этой леди. Этого ангела. Святой Девы, Матери нашего Господа.

Много шагов, тяжелых шагов, появились лампы, свет и большие старые белые мужчины, но леди продолжает держать меня за руку.

— Перепугана до смерти.

— Вы только посмотрите на нее. Да от нее ничего не осталось, кожа да кости.

— Сколько дней она ничего не ела?

Голоса громадных мужчин похожи на голос Белого Хозяина, который дал ей этого ребенка.

— Она сбежала с плантации прошлой ночью, — сказала леди.

Откуда леди это знает? Ей известно все, Еве, маме всех детишек. Не время говорить, не время молиться, надо быстрее идти, опереться на белую леди и идти, идти, идти к лодке, покачивающейся на воде и ждущей меня. Все, как я мечтала. О! Вот лодка, мой малыш, она перевезет нас через Иордан в Землю Обетованную.

Они наполовину переплыли реку, когда чернокожая девочка вдруг затряслась всем телом, расплакалась, начала что-то неразборчиво бормотать.

— Успокой ее, — сказал Гораций Гестер.

— Поблизости никого нет, — ответила Пегги. — Все равно никто не услышит.

— Что она там бормочет? — поинтересовался По Доггли.

Он был фермером, разводил свиней и жил неподалеку от устья Хатрака. На какое-то мгновение Пегги показалось, что он ее имеет в виду. Но нет, он спрашивал о чернокожей девочке.

— По-моему, она говорит на своем африканском языке, — пожала плечами Пегги. — Эта девочка очень необычное создание, подумать только, ей удалось-таки убежать…

— А ведь она еще и ребенка несла, — согласился По.

— Да, ребенок, — вспомнила Пегги. — Я возьму малыша.

— Это еще зачем? — удивился папа.

— Потому что вы вдвоем понесете ее, — объяснила Пегги. — По крайней мере от берега до повозки. Это дитя и шагу ступить не сможет.

Добравшись до берега, они так и поступили. Старая телега По была не самым удобным средством передвижения, а мягче старой лошадиной попоны ничего не нашлось, но девочка, очутившись на ней, ничуть не возражала, во всяком случае ничего против не сказала. Гораций поднял лампу и присмотрелся к беглянке.

— А ведь точно, ты была абсолютно права, Пегги.

— Насчет чего? — спросила она.

— Назвав ее девочкой. Клянусь, ей и тринадцати нет. Вот это да. И малыш… Ты уверена, что это ее мальчик?

— Уверена, — кивнула Пегги.

По Доггли усмехнулся.

— Да ну, эти гвинейские свинюшки, они ж как кролики, только свободная минутка выдастся, они и ну наяривать. — Затем он вдруг вспомнил, что с ними Пегги. — Прошу прощения, мэм. Раньше у нас было чисто мужское общество.

— Это не у меня, а у нее вы должны просить прощения, — холодно промолвила Пегги. — Этот ребенок — полукровка. Она родила его от своего хозяина, который нисколько не позаботился спросить разрешения. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

— Чтоб я больше не слышал от тебя таких разговоров, — перебил ее Гораций Гестер. Он так и полыхал гневом, будьте нате. — Мало того, что ты увязалась за нами, так еще начинаешь выведывать всякие штучки об этой бедняжке. Негоже так просто трепаться о ее прошлом.

Пегги замолкла и молчала всю дорогу до дома. Вот что происходит, когда она начинает говорить правду. Вот почему большей частью она предпочитает вообще не открывать рот. Теперь папа думает о том, что его дочь за каких-то несколько минут выведала все прошлое чернокожей беглянки, но если это у нее так ловко получилось, сколько она могла узнать о его жизни?

"Хочешь знать, что мне известно, папа? Так вот, я знаю, почему ты спасаешь рабов. Ты не По Доггли, папа, который даже не задумывается о судьбе чернокожих, просто он терпеть не может, когда диких зверей сажают в клетку. Он помогает рабам бежать в Канаду, потому что внутри него сидит нужда освободить их. Но ты, папа, ты помогаешь им, чтобы расплатиться за свой тайный грех. За маленькую тайну, которая улыбнулась тебе когда-то, и сердце твое разорвалось на части. Ты ведь мог сказать «нет», но не сказал, ты сказал «да, о да». Это случилось, когда мама была на сносях, должна была меня родить. Ты тогда отправился в Дикэйн за покупками и задержался там на целую неделю. За шесть дней ты имел ту женщину раз, наверное, десять, и я помню каждый момент вашей любви так же ясно, как ты, я чувствую, как ты мечтаешь о ней по ночам. В тебе горит стыд, но жарче палит желание, я знаю, что ощущает мужчина, желая женщину, — тело его чешется, он на месте усидеть не может.