Когда тело Саламанди заколыхалось от легкого ветерка, поднятого движениями Кэвила, ноги ее тихо стукнули о кровать. Только спустя некоторое время Кэвил понял, что это значит. Поскольку шея не была сломана, умирала Саламанди долго, мучительно, хватая ртом воздух, тогда как спасение в виде кровати было рядом, и она знала это. В любой момент она могла прервать мучения, встать на кровать и глотнуть воздуха. В любую секунду могла изменить свое решение. Но нет, эта женщина хотела умереть. Хотела убить. Убить ребенка, которого носила в утробе.

Вот еще одно доказательство тому, насколько упорны в своем грехе эти чернокожие. Они скорее повесятся, нежели родят полубелого ребенка, у которого появится шанс на спасение души. Есть ли предел их извращенному коварству? Ну как благочестивому христианину спасти этих тварей?

— Она убила себя, хозяин! — взвизгнула женщина, которая только что просила принести в жертву курицу. Кэвил оглянулся и в свете восходящего солнца убедился в верности своих предположений — это и в самом деле говорила Гремучка. — Если мы не окропим ее куриной кровью, она дождется завтрашней ночи и убьет себя снова!

— Мне противно слышать ваши речи. Пользуясь смертью бедняжки, вы ищете предлог, чтобы набить свои желудки жареной курятиной. Нет, мы похороним ее достойно, и ее душа никому не навредит, хотя, совершив самоубийство, она теперь будет вечно гореть в аду.

Услышав его ответ, Гремучка взвыла от отчаяния. Остальные женщины присоединились к вою. Кэвил приказал Толстому Лису отправить рабов помоложе копать могилу — похоронена Саламанди будет где-нибудь в лесу, а не на кладбище для рабов, потому что самоубийц в освященной земле хоронить нельзя. Ее зароют где-нибудь подальше, и на могиле не поставят никакого знака, ибо этот зверь в человеческом обличье отнял жизнь у собственного ребенка.

Еще до наступления вечера она была похоронена. Поскольку Саламанди наложила на себя руки, Кэвил не мог просить ни баптистского священника, ни католического прочитать над ней молитву. По сути дела, он решил было прочесть ей напутственные слова сам, но днем неожиданно познакомился с путешествующим проповедником, которого и пригласил на ужин. Священник тот объявился раньше времени, и слуги-рабы послали его на задний двор, где он обнаружил погребальную церемонию и, естественно, сразу предложил свою помощь.

— О нет, я не могу просить вас об этом, — запротестовал Кэвил.

— А я не могу допустить, чтобы по земле пошел слух, якобы преподобный Филадельфия Троуэр обделяет христианской любовью детей нашего Господа. Ибо положено нам любить всех — белых и черных, мужчин и женщин, святых и грешников.

Рабы, заслышав такие речи, сразу встрепенулись. Кэвил также напрягся — но по другой причине. Это были слова типичного эмансипациониста, сторонника равных прав, и Кэвил ощутил внезапный приступ страха. Неужели, пригласив этого пресвитерианского священника на ужин, он привел в дом самого Сатану? Тем не менее, может, должный ритуал, проведенный настоящим священником, несколько уймет страхи суеверных чернокожих? И действительно, когда слова молитвы были произнесены, а могила зарыта, рабы притихли — во всяком случае, их отвратительного воя больше не было слышно.

За ужином священник, которого звали Троуэр, развеял страхи Кэвила.

— Мне лично кажется, то, что чернокожие были привезены в Америку в цепях, есть часть великого Божественного плана. Подобно детям израильским, которые долгие годы страдали под гнетом египтян, эти черные души подставляют себя под кнут Господень. Сам Господь укрепляет их для собственных целей. Эмансипационисты понимают лишь одну истину — Господь любит своих чернокожих детей, — но забывают обо всем остальном. Допустим, они настоят на своем и освободят рабов, так ведь это послужит дьявольским целям, а не Господу, ибо без рабства чернокожие не смогут подняться из первозданной дикости.

— Вы говорите как настоящий религиозный человек, — осторожно заметил Кэвил.

— Также Эмансипационисты не понимают, что каждый чернокожий, бегущий от законного хозяина на север, обрекает на вечное проклятие себя и своих детей! Если уж на то пошло, чернокожие могли бы изначально остаться в Африке, а не ехать сюда. Белые люди, живущие на севере, ненавидят черных всей душой, поскольку только злой, самовлюбленный, ничего не видящий гордец способен покинуть господина, оскорбив тем самым Господа. Но вы, жители Аппалачей и Королевских Колоний, вы любите чернокожих, ибо только вы желаете взять на себя ответственность за этих заблудших овечек и провести их по дороге прогресса к человечности.

— Может, вы и пресвитерианин, отец Троуэр, но истинную религию вы знаете.

— Я рад услышать, что нахожусь в доме настоящего христианина, брат Кэвил.

— Я и в самом деле надеюсь, что являюсь вам братом по духу, преподобный Троуэр.

Вот так и продолжался разговор, чем дальше к ночи, тем больше эта парочка нравилась друг другу. Наевшись до отвала, они вышли на веранду, чтобы немножко охладиться. Кэвил начал подумывать, что впервые в жизни встретил человека, которому может чуточку приоткрыть свою великую тайну.

Начал Кэвил издалека:

— Преподобный Троуэр, как вы считаете, в наши дни Господь Бог еще обращается к людям?

Ответ Троуэра прозвучал почти торжественно:

— В этом я могу вам поручиться.

— А как вы думаете, может ли Он когда-нибудь обратиться к такому простому человеку, как я?

— Вам не следует надеяться на это, брат Кэвил, — покачал головой Троуэр, — ибо Господь приходит лишь туда, куда сам пожелает, а не туда, куда мы его зовем. Однако я знаю, что даже самый ничтожный человечишка в один прекрасный день может удостоиться чести… быть посещенным.

Кэвил ощутил легкую дрожь в животе. Троуэр говорил так, будто секрет Кэвила не был для него тайной. Однако Кэвил не стал сразу раскрывать все карты.

— Знаете, что я думаю? — спросил Кэвил. — Я думаю, Господь Бог не может появиться в своем истинном обличье, поскольку сияние его способно убить простого смертного на месте.

— Разумеется, — кивнул Троуэр. — Ведь, явившись Моисею, Господь прикрыл его глаза Своей рукою, позволив пророку лицезреть только Свою спину[17].

— Я хотел сказать, что если Господь наш Иисус и явится такому недостойному человеку, как я, то выглядеть он будет вовсе не так, как изображают его на полотнах, а примет некий образ. Я считаю, человек видит лишь то, что дает ему понять могущество Господне, а не истинное величие нашего Бога.

С мудрым видом Троуэр опустил голову.

— Это вполне возможно, — ответил он. — Сие объяснение претендует на разумность. Но могло случиться и так, что видели вы лишь одного из ангелов.

Вот оно, все оказалось так просто. Собеседники от сравнений «такой человек, как я» перешли к полной откровенности — «вы видели одного из ангелов»! Как все-таки похожи эти двое. И Кэвил впервые за семь лет открыл свою тайну, поведал всю историю.

Когда он закончил, Троуэр взял его за руку и дружески пожал ее, пристально вглядевшись в глаза Кэвила.

— Подумать только, на какие жертвы вы пошли! Служа Господу, вы решились осквернить свою плоть прикосновением к чернокожим женщинам… Сколько же детей появилось на свет?

— Двадцать пять. Сегодня вечером вы помогли мне похоронить двадцать шестого, который находился в животе у Саламанди.

— И где же эти обретшие надежду создания?

— О, я исполнил лишь половину труда, — воскликнул Кэвил. — Из-за этого Договора о беглых рабах мне приходилось продавать их на юг, чтобы они выросли там и распространили истинную кровь по Королевским Колониям. Каждый из них в семени своем стал миссионером. Последние несколько еще находятся здесь. Видите ли, преподобный Троуэр, держать на плантации рабов-полукровок крайне опасно. Все мои рабы черного цвета, поэтому местные жители начнут гадать, откуда у нас появились полукровки. Пока что мой надсмотрщик, Кнуткер, если и замечает, то держит рот на замке, а другие еще ничего не прознали.

Троуэр кивнул, но по выражению его лица было видно, что его что-то беспокоит.

— Всего двадцать пять детей? — уточнил он.

— Я делал что мог, — пожал плечами Кэвил. — Даже чернокожая женщина не может зачать ребенка сразу после того, как родила.

— Я хотел сказать… видите ли, я тоже удостоился… э-э, посещения. Вот почему я явился сюда, перевалив через Аппалачи. Мне было сказано, что здесь я встречу некоего фермера, который также знает моего Посетителя и который преподнес Господу двадцать шесть живых детей.

— Двадцать шесть?

— Живых.

— Ну, понимаете… вообще-то это правильно. Я не включил в счет самого первого, потому что его мать бежала и украла младенца спустя несколько дней, как он поя вился на свет. А я уже договорился с покупателем, пришлось вернуть все деньги, ведь выследить беглянку так и не удалось, собаки не взяли след. Среди рабов же прошел слух, что она обратилась в черного дрозда и улетела, но все это, как вы понимаете, суеверия…

— Значит, все-таки двадцать шесть. И скажите, говорит ли вам что-нибудь имя Агарь?

Кэвил аж задохнулся от удивления:

— Именно так я звал ту беглянку, но ведь никто не знает об этом!

— Мой Посетитель поведал мне, что ваш первый дар украла Агарь.

— Это Он. Вы тоже лицезрели Его.

— Ко мне он пришел в обличье ученого… человека неизмеримой мудрости. Потому что я сам в некотором роде ученый, помимо того, что являюсь священником. Я всегда считал, что Он один из ангелов — обратите внимание, один из ангелов, — поскольку никогда не осмеливался предположить, что это сам… Владыка. А теперь скажите, неужели случилось так, что мы с вами удостоились чести лицезреть самого Господа? О Кэвил, как я могу подвергать сей факт сомнению? Почему ж еще наш Господь свел нас вместе? Это означает, что я… что я прощен.

— Прощен?

Лицо Троуэра помрачнело.

— Нет, нет, ничего не говорите, если не хотите, — поспешил успокоить его Кэвил.

— Я… о Боже, какое страдание я испытываю, вспоминая об этом! Но теперь, когда я уверился, что меня снова приняли… по крайней мере дали возможность оправдаться… Брат Кэвил, некогда на мои плечи была возложена весьма ответственная миссия, столь же нелегкая и тайная, как ваша. Только у вас хватило мужества и сил побороть естество, тогда как я подвел нашего Посетителя. Я пытался, но у меня не было ни мужества, ни ума, чтобы одолеть дьявольские козни. Поэтому я счел себя отвергнутым. Я стал странствующим проповедником, ибо чувствовал, что недостоин иметь собственный приход. Но теперь…

Кэвил кивнул, продолжая сжимать руку священника. По щекам святого отца струились слезы.

В конце концов Троуэр нашел в себе силы поднять глаза.

— Как вы думаете, с какой целью прислал меня сюда наш… наш Друг? Чем я могу помочь вам в вашем труде?

— Ничего не могу сказать, — пожал плечами Кэвил. — Мне на ум приходит только одно…

— Брат Кэвил, я не уверен, что могу исполнить столь отвратительную обязанность.

— Исходя из собственного опыта, я могу сказать, что Господь укрепляет человека и делает его задачу не столь уж невыносимой.

— Но в моем случае, брат Кэвил… Видите ли, я никогда не знал женщины, как об этом говорится в Библии. Лишь однажды мои губы прикоснулись к женским губам, и то не по моей воле.

— Тогда я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Что если мы помолимся вместе, а потом я покажу вам, как это делается?

Ничего лучшего они придумать так и не смогли, а посему поступили, как предложил Кэвил Плантер. Преподобный Троуэр оказался способным учеником. Разделив тяжкий труд с собратом по вере, Кэвил испытал громадное облегчение, не говоря уже о некотором удовольствии, получаемом от того, что кто-то смотрит за ним, и возможности понаблюдать за действиями другого человека. Они сроднились особыми узами братства, смешав свое семя в одном сосуде. Как выразился преподобный Троуэр: «Когда это поле даст всходы, брат Кэвил, мы даже не узнаем, чье семя в нем проросло, ибо поле это Господь дал взборонить нам двоим».

После чего преподобный Троуэр поинтересовался именем девочки.

— Ну, мы окрестили ее Гепзибой, но сама она взяла себе имя Тараканиха.

— Тараканиха?!

— Они все берут себе имена животных, птиц или насекомых. По-моему, она не особо высокого мнения о себе.

Троуэр наклонился, взял ручку Тараканихи и нежно потрепал по ней, как будто она была его женой. При мысли об этом Кэвил чуть не прыснул со смеху.

— Выслушай меня, Гепзиба, — мягко произнес Троуэр. — Ты должна использовать свое христианское имя, а не название отвратительного насекомого.

Тараканиха, свернувшись клубочком на матрасе, смотрела на него глазами-плошками.

— Почему она не отвечает мне, брат Кэвил?

— О, они никогда не говорят во время этого. Я изначально отбил у них эту привычку, а то они все время пытались отговорить меня. Уж лучше, чтобы они вообще молчали, чем произносили слова, которые вкладывает в их уста дьявол.

Троуэр повернулся к девушке.

— Я хотел бы попросить тебя ответить мне что-нибудь. Ведь ты не будешь произносить слов, которые нашептывает тебе дьявол?

Вместо этого глаза Тараканихи поднялись к потолку, к балке, с которой все еще свешивалась простыня, небрежно обрезанная чуть ниже узла.

Лицо Троуэра слегка позеленело.

— Это что, та комната… та, где девушка, которую мы похоронили…

— Здесь лучшая кровать, — буркнул Кэвил. — Зачем заниматься этим на соломенной циновке, если мы можем воспользоваться добрым ложем?

Троуэр ничего не ответил. Он быстренько покинул домик и умчался куда-то в темноту. Кэвил вздохнул, затушил лампу и последовал за ним. Троуэра он нашел у водокачки. За его спиной из домика, где умерла Саламанди, тихонько выскользнула Тараканиха, направляясь в бараки, но Кэвил и не подумал останавливать ее. Его сейчас больше интересовал Троуэр — он надеялся, что священник не совсем лишился разума и не наблевал в воду, которую используют для питья!

— Со мной все в порядке, — еле слышно вымолвил Троуэр. — Я просто… та комната… поймите, я вовсе не суеверен, но мне показалось это несколько неуважительным по отношению к мертвым.

Ох уж эти северяне! Даже те, кто что-то понимает в рабстве, все равно не могут избавиться от мысли, что чернокожие — такие же люди, как они. Ну, сдохла в углу мышь или убил ты на стенке паука, что теперь — в доме не жить? Не будешь же сжигать конюшню, если там околела твоя любимая лошадь…

Как бы то ни было, Троуэр наконец нашел силы подняться. Он поддернул брюки, застегнул их и вместе с Кэвилом вернулся в дом. Брат Кэвил поселил Троуэра в гостевой комнате, которую, очевидно, использовали не часто, поскольку над одеялом, по которому хлопнул Кэвил, взвилось целое облако пыли.

— Так ведь и знал. Давно надо было заставить этих рабов убраться здесь… — пробурчал брат Кэвил.

— Не беспокойтесь, — уверил Троуэр. — Ночи стоят теплые, так что я вполне обойдусь без одеяла.

Проходя по коридору к своей спальне, Кэвил остановился на секунду-другую, прислушиваясь к дыханию жены. Вот и сегодня он услышал, как она тихонько плачет в своей постели. Видно, опять ее одолела боль. «О Господи, — подумал Кэвил, — сколько еще я должен молить Тебя, прежде чем Ты явишь Свое милосердие и исцелишь мою Долорес?» Но заходить к жене он не стал — кроме молитвы, он ничем ей помочь не мог, а ему крайне необходимо было выспаться. Была уже глубокая ночь, а завтра его ждет трудовой день.

Очевидно, Долорес почти всю ночь провела в рыданиях, поскольку, когда Кэвил пришел к ней с завтраком, она еще спала. Поэтому Кэвил направился к Троуэру. Священник умял поразительное количество колбасы и лепешек. Когда его тарелка в третий раз опустела, он наконец поднял глаза на Кэвила и улыбнулся.

— Служба Господу рождает в человеке ужасный голод!

И они оба весело рассмеялись.

После завтрака они вышли во двор. Так случилось, что они проходили мимо рощицы, где была похоронена Саламанди, и Троуэр предложил навестить ее могилку, иначе Кэвил, наверное, и не узнал бы, чем занимались здесь чернокожие прошлой ночью. Вокруг могилы было полным полно отпечатков голых ступней, сама же земля чуть не хлюпала под ногами. Сверху высыхающую грязь усеивали полчища муравьев.

— Муравьи! — воскликнул Троуэр. — Не может быть, чтобы они сквозь такой слой земли почуяли труп.

— Верно, — кивнул Кэвил. — Их привлекло нечто более свежее. К примеру, эти кишки.

— Но они… надеюсь, они не эксгумировали тело и не…

— Это не ее кишки, преподобный Троуэр. Скорее всего, это внутренности белки, дрозда или еще какой пташки-зверюшки. Прошлой ночью здесь вершилось жертвоприношение дьяволу.

Троуэр принялся истово молиться.

— Им известно, что я этого не одобряю, — объяснил Кэвил. — К вечеру от доказательств их вины не осталось бы и следа. Они смеют перечить мне за моей спиной. Я этого так не оставлю.

— Теперь я понимаю важность работы, которую исполняете вы, рабовладельцы. Души этих чернокожих железной хваткой держит сам дьявол.

— Ничего, не волнуйтесь. Они сегодня же заплатят за это. Хотят, чтобы на ее могилу пролилась кровь? Что ж, пусть эта кровь будет их собственной. Мистер Кнуткер! Где вы? Мистер Кнуткер!

Надсмотрщик, судя по всему, только-только прибыл.

— Сегодня утром мы устроим чернокожим небольшой праздник, мистер Кнуткер, — сказал Кэвил.

Надсмотрщик не стал уточнять, что имеет в виду хозяин.

— Скольких вы хотите высечь?

— Всех до единого. По десять плетей каждому. За исключением беременных женщин, разумеется. Но даже им — по одному удару, по бедрам. И чтобы все видели.

— Они могут разбушеваться, сэр, — предупредил надсмотрщик.

— Преподобный Троуэр и я также будем присутствовать при наказании, — ответил Кэвил.

Когда Кнуткер бросился собирать рабов, Троуэр пробормотал нечто вроде того, что не испытывает особого желания наблюдать за процедурой.

— Это труд Господень, — возразил Кэвил. — Мне ведь хватает духу вынести любое действо, которое вершится праведным судом. Кроме того, я было счел, что прошлая ночь придала вам сил.

Они молча наблюдали, как рабов по очереди секли. Кровь прямо-таки заливала могилу Саламанди. Спустя некоторое время Троуэр уже не пытался отвернуться, когда плеть падала на спину чернокожего. Кэвил с радостью отметил мужество священника — очевидно, этот человек не такой уж и слабак, просто шотландское воспитание и жизнь на севере несколько размягчили его.

Вскоре после этого, готовясь отправляться в путь, — он пообещал прочитать проповедь в городке, находящемся немного дальше к югу, — преподобный Троуэр задал Кэвилу вопрос, который давно терзал его:

— Я заметил, что ваши рабы не совсем стары, но и не очень молоды…

Кэвил пожал плечами:

— Это все проклятый Договор о беглых рабах. Хотя моя плантация процветает, по закону я не могу ни покупать, ни продавать рабов — мы теперь часть Соединенных Штатов. Многие сами разводят чернокожих, но, как вам известно, все мои малыши с недавних пор отправляются на юг. А вчера я лишился еще одной самки, так что теперь у меня осталось всего пять женщин. Саламанди была лучшей. Остальным недолго осталось рожать.

— Мне вдруг пришло на ум… — начал было Троуэр, но умолк, погрузившись в собственные мысли.

— Что же именно?

— Я много путешествовал по северу, брат Кэвил, и поэтому знаю, что почти в каждом городе Гайо, Сасквахеннии, Ирраквы и Воббской долины имеются одна или две чернокожие семьи. Мы-то с вами понимаем, что чернокожие на деревьях не растут, а значит…

— Все они когда-то сбежали с плантаций.

— Ну, кое-кто, без сомнения, вполне законно обрел свободу. Но в основном… наверняка среди них много беглых рабов. Насколько я помню, существует некий обычай: каждый рабовладелец хранит у себя прядку волос, обрезки ногтей своего раба…

— Да, у каждого новорожденного или купленного раба мы обязательно срезаем прядку волос. Для ловчих.

— Вот именно.

— Но мы ж не можем заставить ловчих обойти всю северную страну в поисках одного сбежавшего чернокожего. На эти деньги мне проще купить нового раба.

— Мне кажется, в последнее время цены на рабов несколько поднялись.

— Вы хотите сказать, что, согласно недавно принятому Договору, мы покупать рабов не можем…

— Совершенно верно, брат Кэвил. Что если ловчие не просто так будут отправлены на север? Мы ведь можем дать им некие указания. Что если вы наймете кого-нибудь из северян собирать сведения, запоминать имена и возраст чернокожих, которые попадутся им на глаза? Тогда ловчие отправятся на поиски, снаряженные точными указаниями.

Эта идея была настолько хороша, что Кэвил аж замер на месте.

— Нет, преподобный Троуэр, видно, в вашем плане что-то не стыкуется, иначе кто-нибудь уже подумал бы об этом.

— Я могу объяснить вам, почему никто не предпринял никаких шагов в эту сторону. Многие северяне питают к рабовладельцам отнюдь не дружелюбные чувства. Как бы северяне ни ненавидели своих чернокожих соседей, извращенные понятия о совести не позволяют им способствовать поискам беглых рабов. Поэтому любой южанин, отправившийся на север за сбежавшей собственностью, вскоре убеждается в тщетности всяких розысков, если след уже остыл или если его не сопровождает ловчий.

— Истинная правда. Северяне — настоящие воры, сговорившиеся друг с другом лишить человека законного имущества.

— Но что если северяне сами станут осуществлять розыски? Что если вы обзаведетесь своим агентом на севере, возможно, священником, который сможет привлечь к этому делу других людей и наймет себе верных помощников? Конечно, траты будут большими, но здесь следует учесть невозможность покупки новых рабов в Аппалачах. Разве ваши соседи не заходят выложить некую сумму денег, чтобы найти беглых рабов?

— Некую сумму? Да вам заплатят вдвойне. Вперед будут платить, если вы пообещаете это.

— Допустим, я стану брать двадцать долларов за регистрацию беглого раба — дата рождения, имя, описание, время и место побега — и тысячу долларов в случае, если мне удастся предоставить хозяевам информацию о его месте пребывания…

— Пятьдесят долларов за регистрацию, иначе вас никто не воспримет всерьез. И еще пятьдесят, когда вы пошлете информацию, даже если она впоследствии окажется неверной. И три тысячи долларов в случае, если беглец будет пойман живым и здоровым.

Троуэр легонько улыбнулся:

— Ну, мне бы не хотелось наживаться на праведном деле…

— Наживаться?! Да вам любой выложит деньги, если вы будете исправно исполнять свою работу. Говорю вам, Троуэр, напишите контракт, после чего наймите в городе писца, который сделает вам тысячу экземпляров. Затем отправляйтесь в путь и расскажите о своей затее одному рабовладельцу в каждом городе Аппалачей. Могу поспорить, что через неделю вам снова придется нанимать писца. Мы говорим не о прибыли, а об очень ценной услуге. Бьюсь об заклад, вам будут приплачивать даже те, у кого никогда не бежал ни один раб. Ведь если вы сделаете так, что река Гайо перестанет быть границей, за которой рабов ждет свобода, тем самым вы вернете не только беглецов, но и остальные рабы не станут убегать, потеряв всякую надежду!

Не прошло и получаса, как Троуэр отправился в путь — теперь у него имелись все необходимые пункты контракта и рекомендательные письма Кэвила к законнику и писцу. Также Кэвил вручил ему кредит на пять сотен долларов. Когда же Троуэр запротестовал, объясняя, что это слишком много, Кэвил даже слушать не стал.

— Это вам для начала, — заявил он. — Мы оба знаем, что за труд нам предстоит исполнить. Вам потребуются деньги. У меня они есть, а у вас — нет, так что берите и принимайтесь за работу.

— Это действительно по-христиански, — умилился Троуэр. — Ведь святые на заре церкви тоже делились друг с другом своим имуществом.

Кэвил хлопнул сидящего в седле Троуэра по бедру. Священник чуть не затрясся от страха — эти северяне панически боятся лошадей…

— Нас объединяет нечто большее, чем кого-либо из рода людского, — сказал Кэвил. — Нам явились одинаковые видения, мы исполняем одно и то же дело, и если это не делает нас похожими друг на друга как две капли воды, то я тогда вообще не знаю, что такое похожесть.

— Если мне улыбнется судьба и я вновь увижу Посетителя, то буду знать, что он наверняка будет доволен.

— Аминь, — заключил Кэвил.

Он хлопнул лошадь Троуэра и проводил отъезжающего священника задумчивым взглядом. "Моя Агарь… Он найдет мою Агарь и ее малыша. Почти семь лет минуло с тех пор, как она украла у меня моего первенца. Но вскоре она вернется, и я закую ее в цепи — она будет рожать мне детей, пока ее утроба не опустеет. Что же касается мальчика, то он станет моим Измаилом. Вот как я назову его. Измаил. Я оставлю его у себя, воспитаю настоящим, искренне верующим христианином. А когда он подрастет, отдам на работу на другие плантации, и ночами он будет исполнять мой труд, распространяя семя избранных по Аппалачам. Тогда детей у меня будет столько, сколько песчинок в море песка, как это было с Авраамом, которого кличут отцом народов.

И кто знает? Может быть, тогда случится чудо, и моя любимая жена исцелится, зачнет от меня и родит белого сына, Исаака[18], который унаследует мои земли и труды. О Господь мой Надсмотрщик, смилостивись надо мной…"