Стилет (№2) - Ночь Cтилета-2

Лидия Максимовна беспомощно посмотрела на Петра Виноградова, но тот молчал — казалось, Викин вопрос и его застал врасплох. Лидия Максимовна улыбнулась:

— Весна только началась, девочка. Ничего такого особенного ты не пропустила.

— Правда? Я тут… почему-то вспомнила, как прыгала в детстве весной через лужи. Это было давно. Это было так… хорошо. Я говорю глупости?

Лидия Максимовна рассмеялась:

— Выздоравливай. Ты еще застанешь пару луж. Это я тебе обещаю. Если захочешь — даже составлю тебе компанию. По прыжкам.

Вика слабо улыбнулась:

— Спасибо вам. Это, наверное, было бы слишком с моей стороны. Вы так добры.

— Отдыхай, девочка, и выздоравливай. Мы все ждем тебя.

И Лидия Максимовна позволила Петру Виноградову себя увести.

* * *

Лидия Максимовна не знала ничего о том, что из-за тонкой двери с приспущенными жалюзи за ними сейчас наблюдали два человека. Один был седовласый, второй, напротив, с волосами, черными как смоль.

— Что ж, дебют прошел неплохо, — мягко заключил седовласый.

Его собеседник чуть слышно усмехнулся:

— Особенно вопрос «Как я выгляжу?». Целое море слез.

— Не слишком ли много она говорит?

— После аварии, после такой аварии, человеку многое позволено.

— Не перегни палку, дружочек.

— Что вас беспокоит?

— Возможный разговор о детях. Возможный и, увы, гораздо более уместный. Если уж к ней возвращается память. Ты об этом подумал?

Человек с волосами, черными как смоль, некоторое время смотрел на своего собеседника. Его глаза улыбались:

— Подумал. Это первое, о чем я позаботился.

Седовласый кивнул. Когда-то лихая улыбка этих глаз, проступающих сквозь легкую пелену одиночества, очень ему нравилась. Она, свидетельствующая о неординарности, завораживала седовласого, напоминая ему о тех временах, когда он сам был молод. Но в последнее время эта улыбка начала его настораживать. Все больше и больше.

* * *

Но Лидия Максимовна ничего об этом не знала. Время шло, дела Вики медленно двигались на поправку. У Лидии Максимовны осталось десять дней отпуска с прошлого года, и она решила отгулять их. Но только прежде она обязательно дождется того дня, когда Вика вернется на работу. Ведь она помнила о своем обещании. И если Вика ее об этом попросит, то, невзирая на возраст и на очевидную нелепость подобного поступка, Лидия Максимовна попрыгает с ней через лужи.

И этот день пришел. День, в самый разгар весны, когда Вика вернулась в «Континент». Ее ждали, ждали все. Хотя были предупреждены об амнезии и о том, что им всем следовало быть крайне деликатными и корректными в эту непростую минуту. Вика еще долго не сможет выполнять свои обязанности в полном объеме, но возвращение в привычную среду, по мнению врачей, способно дать наилучший терапевтический эффект. Но об этом никого и не надо было предупреждать. Вику ждали. С утра в этот день в «Континенте» царило праздничное оживление, а дверь Викиного кабинета была украшена, словно дверка волшебного рождественского домика. И везде стояли цветы. Целые поляны цветов.

Ее встретили аплодисментами. Петр Виноградов вел ее под руку, словно невесту, — все же она была еще достаточно слаба. Возвращение оказалось долгим.

Она не сразу вспомнила свой кабинет, прикасалась к собственным вещам так, как будто видела их в первый раз. Все же сотрудники оказались на высоте. В глазах у многих застыли слезы. Только это были слезы радости. Она изменилась. Наверное, даже чуть поправилась. Голос стал более низким, но она не забыла ни одного из своих привычных выражений. Удивительно, но она узнала одного из курьеров, назвав его по имени, которого и видела-то всего пару раз в жизни. Она вспомнила Андрея, который звонил из Лондона, чтобы поздравить ее с возвращением. Вика привычно шутила с ним по телефону; она уже знала, что в тот день, когда все случилось, в день автокатастрофы, Андрей примчался из Лондона и не покинул Москву до тех пор, пока не выяснилось, что самое страшное уже позади.

— Балда ты у меня, — закончила Вика их разговор, — я тоже очень скучаю.

Не сразу, но она узнала всех секретарей, но вот при разговоре о некоторых очень близких деловых партнерах явно не могла понять, о чем идет речь.

Вика села за свой стол. Огромный полированный стол — она ощупывала его, явно не узнавая. Покрутилась в кресле. Выдвинула пару ящиков, покопалась в них, рассеянно улыбнулась. Потом ее взгляд упал на стоящую в рамке фотографию: они с Лехой, улыбающиеся и счастливые, прижались друг к другу щеками, на руках у каждого по близнецу. Вика долго и пристально вглядывалась в эту фотографию.

Она молчала, а люди уже покидали ее кабинет. Затем уголок Викиного рта дрогнул, ресницы задрожали и из глаз покатились слезы.

Дверь в Викин кабинет тихонечко прикрылась.

Она плакала. И она вернулась.

* * *

На следующий день Лидия Максимовна отправилась в отпуск и провела чудесные десять дней в Турции, в четырехзвездочном отеле «Соль-билл-виль», в местечке Белек. Несмотря на вторую половину апреля, днем воздух прогревался почти до тридцати градусов, хотя вечерами все еще было свежо, и в море она купалась каждый день. Вернулась радостная, загорелая и отдохнувшая.

Жизнь налаживалась. Все возвращалось в свою привычную колею.

После майских праздников Лидия Максимовна вышла на работу. Было солнечное раннее утро, и Лидия Максимовна поднималась по просторной лестнице здания головного офиса группы «Континент». Лидия Максимовна слышала, что «Континент» столкнулся с какими-то временными трудностями, но, являясь старейшим и проверенным сотрудником, она возвращалась на работу, как в свою семью. Уж кто-кто, а Лидия Максимовна точно не боялась сокращения. И она готова прыгать через лужи.

Зеркальные двери бесшумно распахнулись. Лидия Максимовна извлекла пластиковый пропуск, и охранники вежливо заулыбались ей, кивая. Лидия Максимовна, преисполненная радости и чувства собственного достоинства, через истертый до блеска многолюдный холл двинулась к лифтам.

До взрыва на свадьбе в доме Лютого оставалось чуть более трех недель.

Часть третья

КАЖДОМУ ПРИДЕТ СВОЯ ЖАТВА

1. Игра Санчеса «Макс-фактор» …

«Я профессионал и поэтому знаю, что в моей работе…»

Санчес через зеркало бросил взгляд на экран работающего телевизора (тридцатидвухдюймовая диагональ широкоэкранника Philips — даже здесь чувствовался почерк его сладкой девочки: в этом доме действительно было все самое лучшее) и усмехнулся — «Макс-фактор» со своей пятиконечной звездой, большой Hollywood… Эти рекламщики действительно знают свою работу, да только и Санчес кое-что знает.

Вся эта киношная лабуда, конечно, очень хороша, и на экране не составит труда сделать, к примеру, из Брюса Уиллиса кусок прыгающего окровавленного мяса, разбирающегося с террористами, захватывающими небоскреб, как это было в «Крепком орешке», а красавчику-бодибилдеру Арни Шварценеггеру присобачить половину кибернетического черепа (хотя нелишне заметить, что парень и без всех этих штучек весьма смахивает на Терминатора), — все это очень хорошо. Да только на экране. По жизни подобный мэйк-ап не годится. Даже если ваши задачи намного более скромны. С бабами еще ничего, подойдет. Все дело в визуальной привычке. Тонированные кремы, маски, косметика, парики. Маkе-uр — это дело привычное. Визажист неплохо поработал с вашим личиком, мадам, ваши чуть закругленные реснички удлинены, сеточки морщинок под глазами как не бывало, появились пухлые губки, а лишняя влага из-под кожи, напротив, исчезла.

Да вы просто красотка! Притти вумен! Самое время сыграть в одноименном фильме такую очаровательно-слезливую историю современной Золушки. И если по каким-то тайным мотивам вам, мадам — или мадемуазель, — понадобится обратный процесс, то преврати вас хоть в старую каргу с клюкой — это не вызовет у окружающих лишних вопросов. Пожилая женщина, вся в косметике, — что ж, и дамы забальзаковского возраста желают выглядеть моложе.

Санчесу понадобился обратный процесс. Далеко «забальзаковский» возраст, хотя к мужикам подобная терминология вряд ли применима. Скажем проще — Санчесу понадобилось накинуть эдак десятка три лет, если не больше, и уж явно не меньше. И вот тут мы получаем, что вся эта киношная лабуда едва ли годится.

С мужиками дело обстоит иначе. Мужик в гриме — это всего лишь навсего мужик в гриме. И тут остается только три варианта: либо он идет на сцену, телесъемку, фотосессию и так далее, либо возвращается со всех этих мероприятий и по пьяни забыл смыть грим. Либо же вариант номер три: он милый педрило и теперь ковыляет, крутя бедрами, в поисках такого же напомаженного цветочка.

Ни один из этих вариантов Санчеса не устраивал.

Да, мужику с «Макс-фактором» сложнее. Особенно когда требуются радикальные решения. Сложно — да не безнадежно! Если вы профессионал и производить подобную операцию вам не впервые. Только не для кино и уж явно не для познаний прелестей гомосексуальной любви.

Когда вы обладаете идеальной формой черепа и длина ваших волос составляет всего несколько миллиметров, вы можете «испортить» идеал: парик с латексными формами и благородной сединой очень даже может пригодиться. Теперь ваша голова чуть укрупнена, натуральные человеческие волосы с сединой и достаточной длины скрывают основу парика. Такая голова могла бы принадлежать почтенному мужу, последние лет сорок занятому исключительно интеллектуальным трудом. Можно изменить цвет глаз — подвижные контактные линзы здесь подойдут идеально. Такие линзы стоят уйму денег, но когда вы беретесь за дело по-настоящему и играете по-крупному, тут уж не до ограничений бюджета. Особенно когда правила известны и на папиросной бумаге, где они написаны, весьма отчетливо проступает чья-то жизнь и чья-то смерть. Может статься, что и твоя.

Что уж тут поделать! Правила на папиросной бумаге предполагают и такую возможность. Подобную же возможность предполагает, к примеру, переход оживленного перекрестка в час пик, поэтому человек, взявшийся за дело и, главное, не бросающий дел на полдороге, никогда о подобном думать не станет.

Для него есть вещи и поважнее.

…Можно немножко поработать со скулами — силикон, тот же латекс. Не поверите, но это факт — небольшие пробки, вставленные в нужных местах под щекой, за губу, в нос, могут изменить ваш облик до неузнаваемости.

Искусственность морщин будет незаметна под щетиной, лучше эту щетину «подседить»; главное во всем этом деле — чувство меры. Чувство меры, вкус и чутье. А со всеми перечисленными компонентами Санчес не испытывал проблем.

Абсолютно никаких. Особенно если ваять ему помогал компьютер, маленький и незаменимый ноутбук — адская машинка электронной эры.

Да, чуть не забыл! Небольшая накладка на спину — накладка, при изготовлении которой были соблюдены все анатомические подробности, — и его прямая спина тореадора приобретает небольшую академическую «горбинку», что в общем-то нормально, когда имеешь дело с человеком, привыкшим проводить время в тиши библиотек и на научных семинарах.

Тонкий кевларовый бронежилет укрупнит вашу фигуру, а уж мягкая накладка поверх него одарит вас небольшим животиком. Ну что ж — солидный мужчина, наверное, где-то далеко за шестьдесят, для его возраста и рода занятий сохранил очень даже приличную форму.

Консервативный костюм свободного покроя (за этим «свободным покроем» можно упрятать много чего!) и трость с великолепной полированной ручкой сандалового дерева дополнят общую картину — респектабельный джентльмен, почтенный ученый муж, который при всем известной рассеянности — ох уж эти преподаватели университетов! — не чужд современным веяниям. Глядите: очки с диоптриями в тонкой металлической оправе свидетельствуют в пользу того мнения, что старикашка хоть и уважаемый профессор, но явно не выполз из доисторической раковины и вполне сносно ориентируется в вопросе, какой на дворе век.

Это и есть чувство меры. Санчес ведь мог и перегнуть — изваять из себя старую сгорбленную рухлядь, и выглядела бы эта рухлядь так же правдоподобно, да только… Всегда на десяток-другой идиотов найдется парочка человек, которые любят задавать вопросы, и прежде всего себе. Да, уж эти подозрительные ребята! Как правило, они тоже мало чего соображают, но чутье у них есть. И стоит вам перегнуть палку, это чутье тут же начинает им сигнализировать: что-то не так? А? Что-то не эдак? И эти ребята хорошо знают, что только дураки, пишущие криминальные романы, могут полагать, будто незаметность — главная составляющая маскировочного успеха. Потому что незаметность — это уже достаточное свойство для того, чтобы быть замеченным. Не зеваками-обывателями, конечно, а теми, у кого наметан глаз. Профессору известного университета положено быть академичным, рассеянным и дряхлым? Это его незаметность?! Нет, нет и нет, так не получается. А вот когда вы думаете:

«Отличный мужик! Совсем не похож на профессора», хотя, конечно, знаете, что похож (попробуй-ка вам скажи, что он центральный нападающий хоккейной команды или шахтер, прибывший постучать каской у Белого дома), — вот тогда вы попадете в самую точку. Легкие несоответствия известным штампам не только делают нас людьми, они делают нас НЕПОДОЗРИТЕЛЬНЫМИ людьми, что намного важнее.

Санчес еще какое-то время постоял у зеркала и понял, что своей сегодняшней работой он доволен. Вполне. Наверное, можно даже сказать, что очень неплохо. «Отлично» себе никогда ставить не стоит, а вот «хорошо с плюсом» — так, пожалуй, можно.

Его сладкая девочка покатывается с хохоту, глядя на Санчеса. А Санчес лишь мягко улыбается: конечно, она все это видит впервые и поэтому смеется.

Вовсе не догадываясь, что для них всех это может значить. Для ее папа, выступившего недавно в такой неожиданной роли старого лиса (эх, старый лис, старый лис… Разве можно портить шедевры? Ведь людей, портящих шедевры, жизнь обычно не жалует), и может статься, что и для нее самой. И в общем, это хорошо, что не догадывается. Потому что здесь уже нет ничего смешного. Она лишь заметила, что он необычайно нежен с ней сегодня, и один раз поймала его взгляд, озадачивший ее, — за теплой лаской этого взгляда в какое-то мгновение она обнаружила присутствие странной, непонятной ей печали. Но потом все развеялось, и она, улыбнувшись, лишь крепче прижалась к нему.

Да, сегодня Санчес необычайно нежен со своей девочкой. И он проводит пальцами по ее розовой коже, ощущает ее запах, погружается в джунгли ее волос, понимая, как всего этого будет ему не хватать. Потому что сегодня они как никогда близко находятся от финального акта их любви (эх, старый лис, старый лис, что же ты наделал?), только она этого не знает. Не знает, как близко она подошла к неведомой, смертельно опасной для нее черте, только… Санчес этого очень бы не хотел. Санчес очень бы не хотел, чтоб она переступила черту — его девочка с розовой кожей, но (Санчеса подставил ее папа.

И им было хорошо вместе.

И она многое помогла ему прояснить.) Санчес начал игру, которую сильно подпортили. А когда такое случается, то в силу вступают другие правила и может произойти всякое.

* * *

Санчес сложил свои театральные причиндалы в пластиковый кейс, туда же он убрал небольшой компьютер-ноутбук — все, первая часть дела закончена. Санчес доволен маскарадом — за тот почти уже час, что он провел у зеркала, его отражение «постарело» лет на тридцать — сорок. Санчес набрал колесиками замка свой код, А-535, — уж почему именно такой, не известно, но Санчес выбрал себе этот код много лет назад, — и закрыл кейс. Пару секунд спустя он очутился в гостиной. Комната была довольно большой — все же сталинский дом, — но при этом выглядела уютно. Вангоговских тонов обои и минимум мебели светлого дерева.

Низкие плоские кресла с большими подушками кремового цвета; на стенах — довольно любопытные картины, современная живопись, но весьма мягкая, какую и должна была выбрать обеспеченная женщина, увлекающаяся импрессионистами; в высоких вазах — засохшие цветы; на стеклянном столике — глянцевые женские журналы, и в золотой рамочке на подставке открытка, когда-то подаренная Санчесом. На открытке изображен зацелованный плюшевый мишка и подпись, выполненная типографским способом: «Думаю о тебе каждый миг». Обратная сторона открытки чиста, рукой Санчеса не сделано никакой надписи. Как все это странно и забавно: в то время как люди ее замечательного папа, нашего старого лиса, рыщут сейчас по всем мыслимым и немыслимым норам лишь с одной целью — проделать в нем, в Санчесе, некоторое количество отверстий, причем хоть на два-три больше, чем допускает элементарная совместимость с жизнью, хоть на два-три, Санчес находится здесь, под самым носом. Он отсиживается в их семье. Только сладкая девочка ничего об этом не знает.

Наш папа не просто старый лис, он очень осторожный старый лис, и вот уж кто действительно похож на улыбчивого дедушку, которому в самое время нянчить внуков, — это, конечно, он. Ну что ж, из-за подобного Санчес на него не в обиде. Правила на папиросной бумаге не предполагают обид. Однако есть и другой закон: действие равно противодействию. Каждый твой шаг склоняет чашу весов, наши поступки есть символы нас самих, поэтому то, что сейчас происходит, очень символично. Очень.

Эх, старый лис, старый лис… Это могло быть такое замечательное произведение искусства. Старый лис сам во всем виноват. Он сам все напортил. Он не дал реализоваться шедевру. А ведь Санчес уже говорил, что людей, которые портят шедевры, жизнь обычно не жалует.

Конечно, интересно, и Санчес обязательно задаст этот вопрос: что здесь сыграло главную роль — жадность или боязнь его, Санчеса? Страх перед ним, опасным животным, которого всегда надо держать на поводке? На поводке — да, и тут, как говорится (а язык «понятий» по ряду обстоятельств Санчесу также пришлось освоить в совершенстве), базара нету. Но вот валить, валить его, Санчеса, и его людей — это уже не укладывается ни в какие рамки. Это неуклюже.

Это, в конце концов, не изящно, хотя Санчес всегда уважал в старом лисе профессионала. Наверное, они получили свою классическую схему — Ученик перерос Учителя. А за подобным фактом всегда присутствует дыхание смерти. Чаще всего — символической. Но когда Учитель выкидывает такие коленца, тут уж не до символов. Однако все равно это очень интересно: что здесь — жадность или страх?

И Санчес обязательно задаст этот вопрос. Потом, перед концом.

Хотя на самом деле Санчес уже давно перерос Учителя. Когда подобрался к его дому с потайного хода. Когда подобрался к его сладкой девочке, самой сладкой шлюхе, которую знал Санчес, к женщине с розовой кожей. И пока наш папа спустил на Санчеса всех волков, собак и известных ему ублюдков, Санчес отсиживался внутри, в его семье, и теперь так же неожиданно и так же изнутри, из его семьи, Санчес нанесет свой удар. А-л-л-е, папа, это я — сюрпр-и-и-з!

* * *

Шедевр Санчеса, так подпорченный старым лисом…

Для того чтобы зачать, выносить и родить ребенка, требуется, как правило, девять месяцев. Конечно, бывает и по-другому. Детки рождаются недоношенными, и порой для их первого свидания с миром требуется барокамера. И ничего. Малышня все быстро наверстывает. Через несколько месяцев их уже не отличить от младенцев, рожденных при нормальных условиях. Исключения лишь подтверждают правила.

Детки-котлетки. Может, где-то у Санчеса они и были. Может быть.

Где-то. Женщины любили Санчеса, и некоторые из них явно хотели родить его детей. Но Санчес никогда не думал о семейном уюте. Он не отгонял от себя подобных мыслей, и это была не бунтарская поза: он просто об этом не думал.

Таким одиноким волкам, бредущим по дорогам холодного Мира в поисках Жизни, как Санчес, вовсе не нужна иллюзия семейного тепла. Подпорки, костыли, которые позволяют отгонять от себя навязчивый кошмар абсолютного холодного одиночества, — он в них не нуждался. Нет, у Санчеса хватало мужества, чтобы встречать темный ветер, дующий из этого молчаливого мрака, с улыбающимся лицом.

Но творцом Санчес, бесспорно, являлся. Он лепил жизнь, как бесконечное произведение искусства, полное шедевров. Быть может, его могли принять за гения разрушения, да, он этого не скрывал, он и был Ангелом разрушения и этим гордился. Его творение предполагало разрушение устоявшихся ветхих форм, а потом можно было браться за лепку. Так получилось и с этой черной свадьбой в доме Лютого. Так получилось с «Континентом». Так же обстояли дела и с пловом — паэльей, — который готовил Санчес. Разрушение не было противопоставлением созиданию. Разрезая обычные продукты, потом, в общем котле, он получал что-то совсем другое, что-то восхитительное, новое.

Шедевр Санчеса, последнее и лучшее его творение, его, так сказать, метафизический «ребенок», от своего зачатия до рождения потребовал традиционных девяти месяцев. Его рождение должно было состояться — и надо признать, состоялось, другой вопрос — что ожидаемый «ребенок» оказался монстром, — в тот самый день и на той самой траве, где и когда в особняке Лютого взорвался свадебный торт. Да, таким мощным, триумфально-трагическим, вагнеровским должно было быть рождение. А зачатие оказалось совершенно случайным. Это произошло чуть больше девяти месяцев назад в большом южном городе Ростове-на-Дону, где у Санчеса имелись некоторые дела. Строго говоря, Санчес находился там в обычной и не предвещавшей никаких неожиданностей служебной командировке. Причем — и за этим фактом уже явно проглядывал какой-то надчеловеческий юмор — этого зачатия действительно никто не предполагал. Как случайный роман с командированным.

Правда, целью командировки являлся некто Константин Сергеевич Глушко, местный криминальный авторитет по кличке Кеша Беспалый, а задачей командировки было ликвидировать цель — по причинам техническим и не имеющим никакого отношения к дальнейшим событиям; во всем остальном, даже в вопросе «суточных», Санчес являл собой примерный образчик командированного.

Это был сентябрь, уже на исходе, но все же по-южному жаркий и солнечный. Санчес поселился в когда-то интуристовской, лучшей в Ростове, гостинице и в анкете расселения пометил, что он бизнесмен, и не забыл уточнить, что его интересует местный промышленный гигант «Ростсельмаш». Бизнес. Такие дела.

Именно в ресторане этой гостиницы великолепно готовили азовскую и донскую рыбу. Именно здесь любил отужинать Кеша Беспалый.

* * *

Санчес сидел за стойкой бара и с удовольствием потягивал бочковое пиво «Хольстен». В тот, теперь уже далекий (все же прошло больше девяти месяцев), сентябрь Санчесу также пришлось слегка видоизменить свою внешность.

Нет, конечно, он не накидывал себе лишних трех десятков лет, он лишь поработал со своим лицом, и то не сильно. Ровно настолько, чтобы соответствовать фотографиям в своих документах — Петр Андреевич Лебедев, тридцати двух лет, уроженец города Дзержинска Нижегородской области, мужчина в роговых очках, с усиками и бородкой, то ли «итальянской», то ли действительно делающей его похожим на нижегородского купчишку-мещанина начала века. Санчес с интересом разглядывал простирающуюся перед ним витрину бутылок и забавлял девушку, разливающую пиво, довольно тривиальной беседой с плохо скрываемым поволжским акцентом. Здесь, на казачьем юге России, речь была другой, и чужака видно за версту.

— Это ж как получается — девушка-бармен? — спрашивал Санчес. — Это ж как звучит: бармен, барный мужчина, человек? Девушка-мужчина или девушка-человек?

— Можете звать меня просто Сабина. — Она указала на табличку, приколотую к ее белой блузке. Там значилось: «Старший бармен. Сабина. Рады, что посетили нас».

— А че? — ухмыльнулся Санчес. — Бармен Сабина. Звучит. Вам не говорили, что вы похожи на шамаханскую царицу, бармен Сабина?

Конечно, Санчес будет звать ее Сабиной. Но сейчас его больше интересовала витрина бутылок, точнее даже — зеркальные просветы между бутылками, где отражалось то, ради чего Санчес и находился здесь. Кеша Беспалый ужинал со своими приятелями. Братва гуляла в обществе девочек. Санчес уже знал, сколько времени отведено Кеше Беспалому. Выходило, что гулять ему осталось не так уж долго. А смею вас разочаровать, с подобными мрачными прогнозами Санчес, увы, редко когда ошибался.

Но было и еще что-то, что в этой довольно-таки штатной ситуации не давало Санчесу покоя. Было еще что-то. Санчес не мог точно этого определить.

Словно на мгновение он увидел, как в куче обыденного хлама, повседневного дерьма, отражаясь в ярких солнечных лучах, сверкнуло что-то. Возможно, какая-то безделушка, стекляшка, а может, и что-то драгоценное. Но Санчес лишь слегка сместил угол зрения и теперь не мог отыскать этого места. А очень жаль. Потому что ощущение осталось. Смутное ожидание. Предчувствие чего-то важного, но ускользающего.

Санчес внимательно смотрел сквозь витрину бутылок. Стол Кеши Беспалого. Много шума, развязный хохот, жратва, водка, девочки, мобильные телефоны. Привычная хамоватость провинциальной урлы (Санчес это определял для себя так), что-то кому-то втирают «по понятиям». Словом — привычный пейзаж. В который довольно скоро, а точнее — завтра в восемь, ну в половине девятого вечера, вмешается Санчес, но… Что-то все-таки не давало ему покоя.

Одна из девочек.

Ну и что? При чем здесь это? Какое отношение к нему, Санчесу, имеют шлюхи Кеши Беспалого? Обычные ресторанные девочки сидели некоторое время в уголке за стойкой, и вот кто-то из Кешиных братков пригласил их к столу.

ОДНА ИЗ ДЕВОЧЕК.

Черт, но… Ведь она привлекла внимание Санчеса еще тогда, когда сидела за стойкой. Еще прежде, чем была приглашена к столу Кеши Беспалого. И что? Смазливая простушка, что дальше? Дурацкий, если не сказать вульгарный, макияж, местное представление о «модности», «продвинутости», черпаемое из подручных средств и глянцевых журналов.

Что дальше?

Стоит признать, что девка, конечно, хороша. В Москве бы ей быстро определили подлинную цену. еожиданно Санчес обнаружил у себя в паху какое-то шевеление. Ба! Мы что, теряем профессиональную форму? Конечно, эту девочку можно было бы разложить, это любому дураку с крепкими яйцами служит очевидным фактом, только при чем тут это? Что за нелепое оживление там, внизу, в паху?

Такого с Санчесом не было никогда. Он находится здесь с совершенно конкретной, ясной и определенной целью. А его необузданный темперамент может подождать, так сказать, до «нерабочего времени». Как еще говорят: «Мухи отдельно — котлеты отдельно».

Только…

Что-то совсем другое. Дело не только в этом. Гораздо больший интерес.

Он не просто хочет трахнуть эту девочку. И это оживление там, внизу, в паху, служит каким-то неуловимым темным предвосхищением гораздо большего кайфа.

Предвосхищением. Темным пониманием чего-то, что Санчес должен узреть в этой куче хлама. Что больше любых траханых девочек, что наполнено жизнью, той самой, подлинной. Звучащей как музыка. Но… Не связываются ниточки. И Санчес не может ничего понять.

Поэтому Бог с ним. У Санчеса есть здесь более важные дела. И он должен их закончить. Закончить свою командировку.

Только… Действительно ли эти дела более важные?

Нет ответа.

Лишь только предчувствие.

Но ответа нет.

* * *

— Постой, — негромко произнес двадцатичетырехлетний паренек Николай Бочкарев, уроженец города Камышин Волгоградской области, уже год как ошивающийся в Ростове. — Постой-постой, — повторил Коля Бочкарев по прозвищу Бочка, хотя он сидел за рулем угнанной им сегодня «восьмерки» и больше никого в машине не было.

Коля обладал крупными мясистыми чертами лица, большими ушами, что делало его похожим на неожиданно постаревшего младенца, и пугающими темными глазами (людям становилось неловко в его присутствии, и они всегда отводили взгляд), главным атрибутом которых была абсолютная невозможность определить их выражение. Глаза эти отличало удивительное отсутствие какой бы то ни было внутренней перспективы. Там обнаруживалась лишь пугающая темная пустота. Она и заставляла вас отводить взгляд. Коля Бочкарев по кличке Бочка знал эту свою физиологическую особенность, поэтому прятал глаза за солнечными очками. Их у Бочки имелась целая коллекция. Дешевые очки, приобретенные на вещевых рынках, хотя на некоторых из них и были вытиснены заветные слова, названия известных фирм: «Рей-банн», «Полароид», «Окли», «Стинг». Как-то в подпитии, когда Бочка гулял в привокзальном шалмане, одна из девочек, явно желая Коле польстить, сказала, что у него глаза убийцы. И в общем-то она достигла цели. Коля Бочкарев и был убийцей. Правда, сам себя Коля считал ни мало ни много профессиональным киллером. Он также считал себя, причем на полном серьезе, посвященным в эту особую касту вечных одиночек. Хотя о том, что Коля, возможно, «мокрушник», догадывалась каждая собака в бильярдных и недорогих кафе-ресторанах, где Бочка коротал свое время. Люди знали, где отыскать Колю, если требовалось кого-то «пугнуть»; также Бочка уже «вальнул» несколько человек, среди которых были мелкие бизнесмены, еврейчик-стоматолог, отказавшийся платить, какой-то странный, ассимилировавшийся в Таганроге кавказец, вроде бы лакец, и братишки, проколовшиеся на карточных долгах.

Действовал Бочка нагло и до сих пор успешно. Жертвы его в основном были люди мирные. Коля не встречал достойного отпора и уверовал в собственную непогрешимость. Поэтому дерзкая наглость, с плохо скрываемой нарцистической любовью наблюдаемая Колей в зеркале, превратилась в систему постоянного довольства собой. У Коли, помимо коллекции очков, имелась такая же коллекция оружия (опять-таки дешевого, только сказать об этом Коле было некому), и он любил постоять у зеркала. Передергивая затворы, взводя большим пальцем курки и плавно нажимая на спусковой крючок, Бочка вглядывался в темную пустоту собственных глаз.

— Ба-м-м, — говорил Коля.

— Клоц, — отвечал спусковой механизм пистолета Макарова.

Такая система самодостаточности привела Бочку к привычке разговаривать с самим собой.