Стилет (№2) - Ночь Cтилета-2

Дверца открылась. Санчес помедлил, словно проверяя, не забыл ли он чего в салоне. Водитель терпеливо ждал — старикашка немножко рассеянный, все они такие. Затем нога Санчеса коснулась бетонированного пятачка. Санчес прибыл в логово.

* * *

Сказать по правде, Санчес не особо нуждался в том, чтобы ему показывали дом. Уж что-что, а этот дом он знал как свои пять пальцев.

Женушка старого лиса отрекомендовалась Ольгой Андреевной (что, естественно, не оказалось для него новостью) и все же потащила гостя показывать «наши скромные владения». Санчес убедился, что никаких особых перемен в этом доме не произошло и что, проявляя свою неожиданную «благодарность» за гостеприимство, он, как и собирался, начнет действовать с подвального помещения.

Но пока Санчес всецело находился в руках говорливой женушки старого лиса, выслушивая выражения типа «наша фазенда». И конечно, его сладкая девочка уже успела шепнуть маман, что это не просто визит вежливости — известный профессор находится сейчас, так сказать, в затруднительном материальном положении и слышал, что семья знакома с некоторыми ценителями и коллекционерами искусства, и вот уж так вышло, что и ему есть что предложить. Санчес подумал, что это будет самый верный способ объяснить его сладкой девочке причину подобного маскарада. Хотя порой ему и казалось, что она не нуждалась ни в каких объяснениях.

— Восточная Африка, — с видом знатока кивал Санчес. Африканская коллекция, особенно скульптура макондо, произвела на него огромное впечатление.

— Удивительная пластика… Самые вдохновенные скульпторы-резчики живут в Восточной Африке! — не скупился Санчес на слова. — Космос! Куда там Пикассо…

— Ну, я бы не была столь строга к безумному испанцу, — по-светски парировала Ольга Андреевна.

— К испанцам вообще не стоит быть особо строгими, — с готовностью соглашался Санчес.

Не меньшее впечатление на профессора произвела коллекция живописи. У некоторых работ он задерживался, вглядывался пристально, с интересом.

Чувствовался подлинный знаток. Честно говоря, сам профессор произвел на Ольгу Андреевну такое же глубокое впечатление — интеллигент, с манерами аристократа, умница и, видать, по молодости был тем еще сердцеедом… Интересно, что он хочет предложить: картину, какой-нибудь антиквариат?

«Шалунишка», — с забытым чувством подумала Ольга Андреевна, наблюдая за красивыми и неожиданно молодыми руками своего гостя.

— Здесь у нас передвижники, — объясняла Ольга Андреевна. — Этот небольшой этюд — его очень любит Евгений Петрович — настоящий Айвазовский. Но самое главное, конечно, у Евгения Петровича в кабинете.

— Удивительно! Удивительно! — восхищался Санчес.

(«А не рассказать ли тебе, самодовольная гусыня, как сюда попало все это великолепие?» — весело думал Санчес.) Санчес не особо нуждался в том, чтобы ему показывали дом. Три года назад, еще на стадии проектирования, он принимал самое активное участие в его строительстве. И прекрасно знал, что в подвальном помещении, рядом с гаражом, находится комнатка, где, словно в нервный узел, сходятся все средства наблюдения: и внешние — двор, ограждение, — и внутри дома. И так как старый лис находится сейчас «на военном положении» (сам виноват! Что ж теперь делать?), то в этой комнатке, перед мониторами, кто-то есть. Кто-то. Зоркий глаз, всевидящее Око, которое за почти уже месяц устало, обленилось, ибо ничего не происходило, и вот-вот сонно слипнется. Хотя Санчес знал, что рассчитывать на такие подарки не стоит. Еще один охранник в шезлонге во дворе и детина с газонокосилкой.

Возможно, есть еще кто-то, узнаем у нашей разболтавшейся гусыни. Минимум — трое. И это невзирая на вооруженный наряд на КПП и тройную ограду с собаками по внешнему периметру поселка. «Что ж, неглупо, мать его, очень неглупо».

— Пойдемте. Раз уж вас так это заинтересовало, — лепетала маман-гусыня, — покажу вам что-то совсем интересное.

— Вы так добры, — сконфуженно бормотал Санчес и переводил взгляд на свою сладкую девочку.

— Пойдемте. Пойдемте в Женечкин кабинет, — млела гусыня, — мы редко водим туда посторонних. Полагаю, что смогу вас поразить, — добавила она не без кокетства.

Очень мило. Львиную долю этой коллекции Санчес составлял лично. И кое-что здесь принадлежит и ему. Ведь Евгений Петрович никогда не предлагал своих услуг — крупному государственному мужу это как-то вроде не к лицу. За них обоих свои услуги предлагал Санчес. И стоили они дорого. Очень дорого. А если клиент начинал вилять или ему в голову приходили иные неудачные мысли, то такса возрастала в геометрической прогрессии. Какой бы у клиента ни был твердый хребет. Только… с «Континентом» выходил шедевр, и такого скорее всего больше не будет. Санчес превращал их в Номер Один, причем — в послушный Номер Один.

Шедевр, который старый лис испортил. Выходит, кое-что из блестящей коллекции Евгения Петровича Родионова принадлежит и Санчесу. Особенно кое-что, явно неведомое самодовольной гусыне, кое-что, находящееся в стенном металлическом сейфе с цифровой ручкой и с энным количеством степеней защиты — сейфе фирмы «Сentry», рекомендованном сюда все тем же Санчесом. Ай да Санчес, ай да сукин сын! И не забыть повесить сверху гобелен.

Но сейчас не это важно. Совсем не это.

Блестящая коллекция произведений искусства, почтовых марок и африканских тотемных предметов произвела на Санчеса огромное впечатление. Но еще большее впечатление произвело на Санчеса то, что малютки находились тут.

Санчес вышел во двор. Его чужие длинные волосы трепал ветерок, хотя в душном воздухе чувствовалось приближение грозы. Санчес любил это состояние, потому что все пока шло как надо. Санчес уселся в пластиковое ажурное кресло и прикрыл глаза. Ему совершенно не мешал треск газонокосилки. Блаженство полной расслабленности… Санчес вытянул перед собой ноги. Мы делаем последнюю петлю, игра входит в завершающую стадию, финал. Снова подул ветерок. Если б Санчес сидел сейчас на берегу моря, он бы сказал, что это первое дуновение бриза, первые свежие порывы перед надвигающейся бурей. Свежесть — вот в чем все дело.

Вот то главное, ради чего все и вертится.

Детишки находились здесь, что в перерывах между оргазмами выболтала Санчесу его сладкая девочка. Малышей старый лис предпочел держать у себя под носом, а не на какой-нибудь Богом забытой деревне или на заброшенном хуторе, что было бы, безусловно, грамотнее. Хотя после того, что старый лис натворил с Санчесом, ему приходилось рисковать.

— Такие чудные, кудрявые — прелесть. Ну такие трогательные… — говорила его сладкая девочка, пока Санчес любовался ее розовой кожей и вдыхал ее запах. — Живут у нас с няней.

— А почему у вас? — равнодушно спросил Санчес, поглаживая внутреннюю сторону ее бедер.

— Это каких-то папиных знакомых… Не знаю, у нас хорошо. Сосны, озеро. Лучше ж, чем в Москве… Ну что ты делаешь? Ну подожди…

Санчес целовал ее в шею, затем жаркий поцелуй накрыл ее губы, и Санчес почувствовал во рту ее быстрый язык. Рука Санчеса скользнула вверх по ее бедру и оказалась в горячей влаге между ее ног. Он прикрыл глаза и на миг увидел Викиных малышей, затем Санчес услышал сладостный стон — сладкая девочка крепко обхватила его ногами, впуская Санчеса в себя. Все очень быстро приближалось к развязке, это были последние минуты их близости.

Потом, словно невзначай возвращаясь к прерванной теме, он спросил:

— Двое мальчиков? — Нежный поцелуй в шею.

— Ты меня совсем не слушаешь: мальчик и девочка. Такие сладкие — не могу прямо. Лешенька и Викуля, Вика. Чудесные… А мальчик, Лешенька, не расстается с коалой.

— Коалой?

— Ну… плюшевым мишкой. Отдавать не хочет — «мама», говорит.

Наверное, мамин подарок. Скучает.

— А где ж родители?

— Не знаю. Где-то… Я бы таких малышей, такое маленькое чудо, никогда б не оставила. Возвращаются скоро.

— Кто? — спросил Санчес.

— Родители близнецов. Из командировки, что ли… «Вот тебе и на, — подумал Санчес, — а старый лис не лишен проблесков черного юмора». Вслух он спросил:

— Опечалена? — И нежно укусил ее за мочку уха.

— Ну так, — она пожала плечами, — привыкли к ним… Особенно мама. Ты ведь знаешь, как у нас заведено в семье: папа сказал, что детки поживут у нас, — значит, так надо. Просто… мы к ним привыкли. Такие сладкие.

— А теперь возвращаются нехорошие родители и вам не в кого будет играть? — улыбнулся Санчес. Казалось, он поддерживает этот разговор скорее из вежливости. — И когда наступит этот страшный день?

— Смеешься?

— Пытаюсь сопереживать, — сказал Санчес и действительно усмехнулся.

— Скоро уже. Двадцать третьего заберут наших Лешеньку и Викочку.

— Понимаю, — сказал Санчес.

На двадцать третье была назначена пресс-конференция. Открытое собрание акционеров с присутствием прессы — надо же такое выдумать! Старый лис решил, чтобы все детали его механизма подходили друг к другу впритирку, и черная «Волга», которая привезла в Гольяново Санчеса и его сладкую девочку, должна была вернуться в Москву с детьми. Что ж, неплохой финал: следуют сенсационные заявления, которые могли бы оспорить многие, если б их не сделала сама Вика (разумеется, все подписи подлинные — документы выдержат любую юридическую проверку), а потом главный выход — появляются дети и все загипнотизированы: все видят радость Вики, понимают, чему она решила себя посвятить. Чего уж тут оспаривать, это вполне самостоятельное решение. Прямо по законам мелодрамы. Люди всегда млеют от подобного! Законы манипуляции массовым сознанием: самые кассовые фильмы — это сладенькие истории про детей или сладенько-слезливые истории про животных… Браво, старый лис, браво.

Санчеса разбирал смех — многоопытный, мудрый старый лис, совсем ты потерял форму. Даже не понимаешь, что в твоих умных глазах — лишь остатки былой проницательности и этот хитрый прищур уже давно смахивает на первые признаки старческого маразма.

Санчес получил свои последние недостающие кирпичики, хотя стоило признать, что задумано все было неплохо. Эта последняя партия старого лиса, эти снайперы, прикрытые бестолковым ОМОНом, грамотно изолированная и в то же время постоянно находящаяся на людях «Вика» и все другое могло бы выглядеть неплохо, но… всему этому не хватало свежести. А в свежем ветре живут совсем другие законы и… тени совсем других побед. Это здание могло бы существовать лишь в версии Санчеса, а так…

«Надо же, — подумал Санчес, наблюдая, как женщины накрывают на стол, — рассказать своей семье, что родители близнецов возвращаются двадцать третьего. В этом что-то есть… Попахивает воскрешением из мертвых. Древние ритуалы… Интересно, что имел в виду старый лис, рассказывая, что родители близнецов вернутся двадцать третьего?»

Санчес, потянувшись в кресле, беззаботно улыбнулся окружающим. Теперь он знал, что в доме находятся лишь три охранника. Плюс водитель черной «Волги», но этот парень не в счет, и ему сегодня крупно повезло. Санчес посмотрел на часы — без пятнадцати… Еще несколько минут абсолютной расслабленности, а потом его внутренняя концентрация достигнет предела. Вот ведь как вышло — Санчес устроил этот черный маскарад и находится здесь, в логове, в самый ответственный момент, а эти умники сейчас докладывают старому лису, что Санчес обложен, как раненый зверь, загнан и побоится не то что пошевелиться, а даже громко задышать.

Месть — то самое блюдо, которое стоит подавать холодным.

Так говорили на его Родине. Его той, другой Родине, которую он никогда не видел и которая лишь приходила к нему в снах, чтоб поутру оказаться забытой. Эти сны тоже знали о… свежести.

Возможно, пришла пора для свидания.

До пресс-конференции оставалось еще более четырех часов, и Санчес блаженствовал, вдыхая аромат розового куста и радуясь первым порывам свежего ветра.

— Вы не скучаете? — Ольга Андреевна принесла ему аперитив.

— Вовсе нет, — сказал Санчес, взял предложенный ему стакан с анисовой водкой «Узо» напополам с водой и поблагодарил. — Любопытный напиток.

— Подарили наши югославские друзья.

Санчес улыбнулся.

— Вы обратили внимание на эту статуэтку «Месть неверной жене», — продолжала болтать гусыня, — или «Месть изменившей жене»?

— А как же, — произнес Санчес и подумал. «Во, все не угомонится. Все так и тянет говорить о высоком». Вслух он сказал:

— Знаете, как в Югославии, — он отпил глоток «Узо», — вернее, как… боснийские цыгане наказывают за измену?

Санчес ослепительно улыбался. Гусыня отрицательно покачала головой; этот тихий человек нравился ей все больше и больше.

Санчес, не меняясь в лице, проговорил:

— Они разрезают изменнику горло и вставляют в рану цветок.

Теперь гусыня смотрела на него в замешательстве. Она хлопала глазами, решив, что ослышалась. Или чего-то не поняла. Отправляясь на кухню за очередным блюдом, она убеждала себя, что это было все, что угодно, кроме того, что она слышала на самом деле.

Фактор внезапности. Санчес все про это знал.

Через пятнадцать минут Санчес спустится в подвальное помещение и убьет охранника, наблюдающего за мониторами. Затем поднимется наверх и возьмет свою трость. Двое других охранников находятся сейчас на виду, детина с газонокосилкой прекратил стричь траву и присоединился к своему товарищу — они сидели у ворот и развлекались игрой, когда надо было выбрасывать на руках «ножницы», «камень» или «бумагу». Отличные парни. Тихий, чуть сгорбленный старикашка тоже присоединится к их игре. Тому, что справа, Санчес вскроет брюхо лезвием, упрятанным в трости, первому — Санчес сразу же узнал в нем более быстрого парня. И пока его товарищ будет в недоумении хлопать глазами, не понимая, что произошло, и лишь потом его рука потянется к оружию в подплечной кобуре, Санчес успеет разобраться и с ним. Он всегда умел использовать фактор внезапности.

— Сделайте погромче музыку, — попросил Санчес у гусыни. — Обожаю старые песни.

Да, через пятнадцать минут Санчесу придется объявить свой праздник, несколько удивив разболтавшуюся гусыню. Да что там гусыню — его сладкая девочка будет не меньше поражена. Но ведь пока все еще хорошо. Еще несколько минут…

А потом… Санчес позвонит старому лису и даст послушать щебетание его женщин. Затем Санчес прихватит их и детишек и быстренько направится в Москву. Все на той же самой доброй служебной черной «Волге». И, очень сильна надежда, все с тем же шофером.

«Да, — подумал Санчес, — надо не забыть испросить у старого лиса код от сейфового замка. Наличность — это все приятные мелочи. Но там имеются ключики от гораздо более сказочных дверок — от сейфов, находящихся далеко-далеко, в чудесной и сытой альпийской стране, расположенной на пути к его далекой Родине. Месть местью, но о деле нельзя забывать. Никогда не следует».

Через пятнадцать минут Санчес извинится перед обществом, встанет из-за стола и спустится в подвальное помещение.

И все закружится, завертится.

Санчес с благодушной улыбкой взирал на окружающих. Его разбирал смех.

* * *

Лидия Максимовна постепенно собирала свои вещи. Она не хотела делать этого сразу. Она не хотела, не могла примириться с мыслью, что целая часть ее жизни, которой были последние восемь лет работы в «Континенте» заканчивается.

Лидия Максимовна никогда не боялась сокращения. Уж кто-кто, только не она. И вот теперь бумага с уведомлением уже две недели лежала в ее столе. Она дорабатывала последние дни. Что оставалось делать — это назвали сокращением.

Все, кого Петр Виноградов не счел лично преданным ему (на взгляд Лидии Максимовны — все, кто лично не лизал ему зад), попали под сокращение. Хочешь не хочешь, но это так, а все остальное — лишь попытка соблюсти внешние приличия.

Вика уходит. И это тоже факт. С ней действительно нелады, она так и не оправилась от аварии. Она стала нелюдимой, совсем перестала смеяться, окружила себя какими-то непонятными и неприятными людьми. Окружила — или позволила себя окружить, что одно и то же, если человек не хочет принять чьей-либо помощи, чьей-либо протянутой руки.

«Боже мой, — думала Лидия Максимовна, — она ведь даже отправила в какой-то санаторий близнецов, уже как месяц… А раньше не проходило и нескольких часов, чтобы Вика не позвонила, справившись, как там у деток дела. И минимум два-три раза в неделю малышей привозили к ней сюда, на работу».

Вика уходит. Сначала по «Континенту» поползли различные слухи, но теперь, кажется, уже ни для кого не секрет, чем будет сегодняшнее открытое собрание, сегодняшняя пресс-конференция. От всего этого становилось грустно, очень грустно.

Лидия Максимовна открыла ящик стола — фотография лежала там. Лидия Максимовна была одиноким человеком, и эта фотография, сделанная больше года назад, стояла у нее на столе в золоченой рамке: Лидия Максимовна в центре с двумя розовощекими младенцами на руках, по правую руку Алексей Игоревич, по левую — Вика. Счастливая семья, в радостном тепле которой грелась и Лидия Максимовна. Она невесело усмехнулась: в каком-то смысле Лидия Максимовна стала крестной матерью их брака, и вот теперь все заканчивается так… Угли.

Лидия Максимовна окинула взглядом свое рабочее место и только сейчас поняла, как же всего этого ей будет не хватать. Ведь это пространство, рабочее пространство, и было ее домом в последнее время. Она вдруг почувствовала, что на глазах вот-вот выступят слезы, и сдержала себя. Еще не хватало сидеть здесь и реветь. Потом, позже. Теперь у нее будет время поплакать.

И когда зазвонил телефон, Лидия Максимовна чуть подождала, пока полностью овладеет собой, а потом взяла трубку и произнесла окрепшим, привычно-профессиональным голосом:

— Добрый день. Компания «Континент», слушаю…

Лидия Максимовна подумала, что в ее жизнь пришла осень, последняя осень, как в известной песне, за которой лишь непроглядная мгла вечной зимы.

— Лидия Максимовна? — прозвучало в телефонной трубке. — Спуститесь вниз.

Лидия Максимовна вздрогнула. Она услышала что-то странное, что-то… забытое.

— Вика? — произнесла она.

Это была Вика. Два часа назад она отъехала куда-то со своими телохранителями, и вот-вот должна начаться эта пресс-конференция. Петр Виноградов нервничает, уже раз десять спрашивал ее…

— Спуститесь, пожалуйста, вниз и захватите пару бланков приказов. Вы мне очень нужны.

Это была Вика. И… что-то происходило с ее голосом.

* * *

Евгений Петрович Родионов почти не изменился в лице, когда закончил свой телефонный разговор и повесил трубку. Он отошел от массивного, мореного дуба, стола и остановился посреди своего просторного рабочего кабинета. Сделал пару глубоких вдохов — дыхательные упражнения… Вернулся к одноногому столику-подставке из того же дуба с графином и четырьмя хрустальными стаканами.

Бросил в стакан растворимую таблетку витамина С, налил воды. Таблетка начала активно пениться, шипеть, окрашивая воду во все более насыщенный оранжевый цвет. С каким-то странным ощущением Евгений Петрович подумал, что даже эти хрустальные стаканы имеют свой инвентарный номер.

Первыми чувствами после прошедшего ошеломления были страх и паника, неверие в реальность происходящего, но потом Евгений Петрович взял себя в руки.

Он попытался отделить разрывающую его сердце личностную компоненту и посмотреть на оставшееся более холодным взглядом. И понял, что это дается ему с огромным трудом.

Сегодня с утра Евгений Петрович, как обычно, пребывал в великолепном расположении духа. Быть может, сегодня с этим обстояло даже чуть получше, чем обычно. Евгений Петрович ждал доклада с этой пресс-конференции, ждал доклада о том, что все, невзирая на эту суету последних дней, прошло удачно. Партия заканчивалась. Сложная, потребовавшая неординарных ходов и порой очень непросто давшихся решений. Но партия заканчивалась.

Сейчас, глядя на растворившуюся в стакане воды таблетку, Евгений Петрович думал о том, что кривая его удачи резко пошла вниз. Не просто резко — она обрушилась. Его взяли за горло, потому что произошло то, что не могло произойти. Санчес должен был попытаться нанести свой удар после всего, что случилось, тут или — или… Но ведь это он, Санчес, а не Евгений Петрович был обложен, затравлен, изолирован и превращен в беглеца, чье время на исходе. Ему так докладывали, да по-другому и быть не могло — Санчес, уцелевший после бойни киллер, изгой, на которого охотятся все; у него не оставалось на руках ни одного козыря, он должен был упасть на дно, залечь в берлогу, переждать, пока все успокоится. Превратиться в пыль и не рыпаться.

Оказывается, оставался козырь. Разум Евгения Петровича отказывался в это верить, несмотря на то что его сердце все еще прожигал смертельно перепуганный голос жены. Не просто смертельно перепуганный; казалось, что этот голос принадлежит человеку, который вот-вот лишится рассудка:

— Женя!.. Этот страшный человек! Он убил всех. Понимаешь, он убил здесь всех! Что ему надо, Женечка? Не позволяй ему убивать нас… Не позволяй!

Потом в трубке послышался приветливый голос Санчеса:

— Ну все, все… Ольга Андреевна, как всегда, сгущает краски. Мне, правда, пришлось нейтрализовать троих охранников, но мы могли бы на этом остановиться, как считаете?

— Оставь их, — попросил Евгений Петрович, — они здесь ни при чем.

— Кто знает, кто знает… Хотя, честно говоря, я и не собирался причинить им вред. Не стоит, а?

Именно в этот момент Евгению Петровичу удалось взять себя в руки.

«Оленька, бедная ты моя…» — промелькнуло в голове.

И он сказал холодным и жестким тоном, негромко:

— Если хоть волос упадет с их голов, я размажу тебя, сотру, ты понял меня, сынок? Я спущу на тебя всех, достану из-под земли и сотру! Обещаю. И не забывай — я знаю, где найти твоего отца.

— Это все? — поинтересовался Санчес; чуть подождал. — Наверное, нам уже не надо играть друг с другом, — произнес он рассудительно. — Мне кажется, для игр уже немножко поздновато.

Повисла непродолжительная пауза. Евгений Петрович крепко сжимал телефонную трубку, которая стала липкой от пота. На лбу тоже выступили капельки пота. Холодного.

— Где моя дочь? — спросил Родионов.

— Жива, — быстро ответил Санчес. Что-то странное прозвучало в его голосе, Родионов этого не понял. — И все будут живы, если мы теперь проявим разумность. — Голос Санчеса зазвучал с прежней пугающей беззаботностью:

— Ведь мы на то и мужчины, чтобы контролировать свои неудачные мысли, я же прав? Ну не удалось один раз, но всегда человеку можно дать последнюю попытку. Как?

— Что ты хочешь? — спросил Родионов.

— Хороший вопрос, — сказал Санчес. — Если вы мне сможете на него правильно ответить, то все еще будет хорошо.

— Не надо мне угрожать, сынок. — Голос Родионова теперь звучал спокойно. — Тебе нужен твой фонд? Или моя жизнь? Ты сам мне скажи цену, сынок, я заплачу, если это окажется в моих силах. Но не надо мне угрожать.

«Эх ты, старый лис, — усмехнулся Санчес, — а ведь когда-то я так верил твоим песням».

— Я не угрожаю, — заверил Санчес. Прежняя веселая беззаботность. — У меня нет на это времени. Я просто собираюсь дать вам инструкции. И если вы их выполните, уже ничего не путая, то очень скоро сможете обнять жену и дочь. Вы готовы?

— Я не понимаю, о чем ты. Но я слушаю тебя.

И Санчес дал ему эти инструкции. Конечно, его интересовали деньги, «его фонд» — и это тоже, но все остальное было странным, очень странным. Вернее — было ничем. Евгений Петрович Родионов должен был присутствовать на этой пресс-конференции. Лично. И ничего не происходит. Санчес нигде не появлялся.

Никаких звонков — полная тишина. И если этот их разговор прослушивается (Евгений Петрович знал, что нет), то это тоже должно быть отрегулировано. На пресс-конференции Санчес вернет ему жену и дочь.

«Он что, сошел с ума?» — мелькнуло в голове у Евгения Петровича.

— Я даже верну детей, — продолжал Санчес, — хлопотно с ними. А ведь мог бы разыграть эту карту, а? Ведь им может не очень понравиться их мама? Ну, вы-то знаете, как с ними, с малышами, — не угодишь…

Все же пару распоряжений по телефону Евгению Петровичу придется сделать, но… распоряжений обычных, не нарушающих хода вещей.

Он дал ему все инструкции и уже в самом конце разговора неожиданно спросил:

— Евгений Петрович, теперь уже не важно, но все-таки. Вы знаете, я тут в вашем доме увидел изображение бога Сатурна и вот подумал… Как такое могло случиться? — Короткая пауза. — С нами?

Впервые голос Санчеса звучал не угрожающе и не беззаботно. Это был просто вопрос, заданный человеком, понимающим, что бесполезно говорить о прошлом. И уж тем более о прошлом сожалеть. Но вопрос был задан. С еле уловимым оттенком горечи. Если Санчес был способен испытывать горечь. Евгений Петрович помедлил. Он мог сказать очень много или ничего, но ведь теперь действительно немножечко поздновато для игр. И он произнес голосом, в котором не было ни испуга, ни попыток оправдаться, — это была спокойная, может, чуть печальная констатация факта:

— Вы вышли из-под контроля, сынок. Это все, что я могу сказать.

Санчес какое-то время обдумывал услышанное.

— Думаю, что нет, — негромко произнес он. — Думаю, вопрос в другом.

И Санчес повесил трубку.

* * *

Евгений Петрович Родионов выполнил все, что потребовал от него Санчес. Он сделал все звонки и, отдавая распоряжение водителю быть готовым выехать в головной офис компании «Континент», еще раз подумал о том, что во всех этих требованиях Санчеса нет ничего экстраординарного. Кроме того, что Санчес попытается забрать свои деньги. Но ведь он мог содрать с него три шкуры…

Санчес попытается нейтрализовать «Вику»? Глупо, ему это ничего не дает. Раскрыть «Вику», сыграя детьми?.. Тоже бред — в его положении, а тем более сегодняшнем положении, не принято появляться в публичных местах и делать какие-либо общественно значимые заявления. Он не камикадзе. Санчес действует не в одиночку? Очень маловероятно, и… все это не сходится. Рассчитывать на какой-либо общественно значимый резонанс в положении Санчеса — еще больший бред, чем все остальное. Он это знает не хуже других. Тогда зачем весь этот балаган с присутствием Родионова на пресс-конференции? Санчес всегда был слишком прагматичным, и вряд ли личная месть окажется для него важнее рациональных соображений.

Жесточайший цейтнот.

Но ведь он мог содрать три шкуры… Быть может, он это и делает?

— Что он задумал? — негромко произнес Родионов. — Что он задумал?

Евгений Петрович Родионов понял, что не знает ответа на этот вопрос.

* * *

Она ждала. Мерила шагами свой пустынный кабинет и ждала. До пресс-конференции оставалось чуть больше двух часов. Виноградов обеспокоен — он уже знает, что Андрей, старый добрый Викин друг, вернулся из заграничной командировки до срока и вроде бы тоже собирается присутствовать на пресс-конференции. Звонил из Шереметьево. Неприятная новость. Но это все мелочи. К подобным неприятным мелочам уже давно привыкли. Их слишком много, но все должно сегодня закончиться. Так или иначе — закончиться.

Детей привезут перед самым началом собрания. Таков сценарий. Значит, у нее будет всего несколько минут.

Она снова посмотрела на часы — время тянулось мучительно медленно.

Сейчас она думала лишь о том, что выдержала, выдержала в течение всего этого времени, и теперь силы не должны оставить ее в самую ответственную минуту.

В дверь негромко постучали.

— Да-да, — откликнулась она.

— Вика, — в проеме двери появилась огромная бритая голова Болека, — надо ехать.

— Куда?

— Надо ехать, — настойчиво повторил он, и тут же мясистые губы растянулись в вежливой улыбке, — вас ждут внизу.

— Я не понимаю… Но хорошо, сейчас спускаюсь.

«Скоро все закончится, — еще раз сказала себе она. — Выдерживала все это время, так что теперь — спокойно».

Она взяла свою сумочку и вышла в приемную. Проходя мимо Лидии Максимовны, она даже не удосужила ее взглядом. Оба телохранителя, Болек с Лелеком, ожидали ее в холле. И еще у вертящейся крестовины дверей она обнаружила Гринева в сопровождении какого-то незнакомого ей человека. Гринев увидел ее, улыбнулся. Она опустила взгляд, сердце тревожно застучало.

— Вот, — произнес Болек, приветствуя Гринева, — передаем с рук на руки. Нашу драгоценность.

— Очень остроумно, — сказал Гринев. — Ждите нас здесь, скоро вернемся.

— А куда вы?

— Недалеко.

— Нет, серьезно.

— Тебе-то что? — раздраженно сказал Гринев.

— Ничего, — невозмутимо произнес Болек. — Просто через два часа начнется мероприятие. Вдруг забудешь…

— Не волнуйся, не забуду.

Был звонок от Папы. Неожиданно. Как всегда, что-то вспомнили в последнюю минуту. Гринев сам не очень понимал, почему именно он, а не эта парочка телохранителей, должен сопровождать «нашу девочку» на эту непонятную встречу.

— Ждите нас здесь, — повторил Гринев, — вернемся в течение часа.

Этот диалог она выслушала молча. Словно ее не существовало. Словно она была функциональный робот, живая кукла.

«Конечно, — подумала она, — шлюшка используется для определенной функции, для справления естественной физиологической потребности. Вкл./выкл.

Сейчас ее функции просто несколько видоизменены. Вкл./выкл.».

— Ну, если вы все решили, надеюсь, мы можем идти? — спросила она.

Гринев посмотрел на нее так, как будто только что обнаружил ее присутствие.

— Что, удивлены, что я тоже разговариваю? — сказала она сухо и двинулась вниз к автомобильной стоянке.

— Чего это она? — удивился Гринев.

— Не знаю. — Болек развел в стороны свои огромные кисти рук. — Бабы… Нервничает. С утра такая.

— Я ей понервничаю, — чуть слышно проговорил Гринев, — сучка…

Болек посмотрел по сторонам — к счастью, никого поблизости не оказалось.

— Все немного нервничают, — произнес он. — Это нормально. И все будет нормально. — Потом с пониманием добавил:

— А сучка она редкостная. Хотя вдуть ей после всего не помешает.

Лелек слушал их молча. Его лицо напоминало застывшую каменную маску.