Ровесники Октября

Что мы знаем о завтрашнем дне? Ничего. Потому что завтрашний день называется "юность". Все молчат. Молчит Шурка Князь; глаза его не смеются, как обычно, веснушки проступили отчетливо на побледневшем лице. Раскинувшись на узлах, задумался о чем-то своем Игорь Остоженский. Надюшка и Тося, привалившись друг к другу за, грудой вещей, поют что-то вполголоса: про высокий терем, про темную ночку. Какие мы все свои - думать сейчас об этом почему-то невыносимо грустно. Вот и в завтрашний день мы вступаем вместе. А "Воробей" старается, словно и он понимает, какой ответственный в нашей жизни совершает рейс. И кто-то черный, неразличимый сидит там, схватив руками колени, тоже молчит, тоже смотрит на разгоревшийся в нашу честь закат. Такого заката еще не было! Словно последним усилием, словно на прощанье Волга выдает все свои красоты. Вот только что потоки расплавленного золота текли, свиваясь, над дремлющей водой, и кое-где между ними просвечивала лазурь - сама свежесть, начисто промытое оконце в нездешнее утро; теперь гигантское пламя вырвалось вдруг, как из жерла, затопило все, разлилось на полреки и полнеба. Как бумага вспыхивает, еще не коснувшись огня, зажглись над самой головою легкие облака. "Завозня" мягко толкается в дебаркадер. Опять вещи! Нам говорят: пароход на Кинешму опаздывает, придет не раньше двух ночи, так что, юные пионеры, будьте готовы!.. Всегда готовы! Что делать! Мы, девочки, входим в так называемую "пассажирскую", где вещи свалены чуть не до потолка. Но в "пассажирской" уже кое-кто из наших мальчишек, и мы решаем сторожить те вещи, которые снаружи, там, кстати, и воздух чище. Только Женька, которую даже познабливать начинает от сегодняшних переживаний, садится на первый попавшийся чемодан и говорит, что не двинется с места. И Лена К. тоже никуда не идет. Лена останавливается в дверях и с простодушным ожиданием оглядывается на мальчишек. И тогда Сережка, удобно расположившийся в какой-то щели, на самом верху, у стенки, высовывает голову, как птенец из гнезда, и говорит Лене с беспричинным озлоблением истинного демократа и неперебродившего юнца: - Ну что стоишь? Уходи. Все девчонки ушли. Жорка внизу что-то предостерегающе говорит ему. Сергей не слышит. - Иди! - продолжает он. - На Цветной бульвар, самое твое место... - И еще прибавляет кое-что, уже совсем непечатное, но исчерпывающее, - почему именно самое место бедолаге Ленке на Цветном бульваре. - Серега, ты что!.. Это Женька не выдерживает. Жорка внизу хватается за голову в несколько преувеличенном отчаянии: - Я же говорил тебе - Женька здесь! Тетеря глухая! Сережа чувствует, что краснеет. В самом деле: везет ему на эту Женьку! То, в лагере еще, пустил кого-то "по матушке", а Женька случилась рядом, теперь - вот это... - Прости, Семина. Я же не знал, что ты здесь. Но у Женьки действительно болит голова, и она не очень склонна привязываться к человеку. К тому же - это, как и каждый раз, наново удивляет всех - Лена совсем не обижается, совсем! Бывают же такие люди. Лена смеется и, как дело сделала, удовлетворенно уходит. А Сергей беспокойно наблюдает за Женькой: Женька ему нравится. Сергею почти все девочки нравятся, если они, конечно, люди! А Женька к тому же умная - так Сергей полагает. Умная, хоть и говорит, как правило, глупости. Умные люди, так полагает Сергей, это вовсе не те, что говорят непременно умное. Сережке давно хотелось дать ей понять, как хорошо, без лишних слов, он ее понимает. Внизу Жорка трогал Женькин лоб и восклицал испуганно: - Тридцать восемь, не меньше! Сидишь на сквозняке... Женька вяло возражала: - А куда идти? Везде одинаково. Вовсе не одинаково! Сергей опять высунулся из своей щели и предложил Женьке: - Иди сюда. Залезай наверх, здесь теплее. Ему очень хотелось показать, что с хорошим-то человеком и он хорош, Женька это поняла отлично. Женька сказала: - - Сейчас. Ох, до тебя же не долезешь. Но она уже лезла. Сережа протянул было навстречу ей руку, Женька строптиво откликнулась: "Подайте ручку!" - и, не удержав равновесия, неловко опустилась возле него. И так получилось, что они слишком близко оказались друг к другу, Сережа не мог предположить, что так близко получится, и отодвинуться некуда, стена. И конечно, Женька снизу этого тоже предположить не могла. Но они тут же решили - каждый сам про себя, не обменявшись ни словом, - решили, что все это предрассудок и глупость: подумаешь, близко! Про себя, например, Сажин твердо знал, что, какие бы слова ни срывались иногда у него с языка, он прежде всего мужчина и рыцарь. Сергей тоже потрогал Женькин лоб: лоб действительно оказался горячий. Не сомневаясь более, вытащил из-под себя мягкий узел: - Ложись. - А ты? - Ложись, не разговаривай. Женька легла, охотно подчиняясь. Доверительно сказала: - Голова болит, правда. - Спи, спи. Посомневался немного, лег с нею рядом - а что еще делать, торчать столбом? Женька словно бы ничего не заметила. Осторожно по голове ее погладил - не замечает. Волосы ей, словно маленькой, заправил под берет - ничего! По плечам похлопал ее: "Спи, Женька, спи", - и она, коротко взглянув на него хитрющим, совершенно трезвым взглядом, вроде задремывает. И тогда он осторожно обнимает ее одной рукой, а другой - легонько берет ее руки. Ему, в общем-то, очень хорошо, очень! Вот так это все когда-нибудь будет... А Женька вовсе не дремлет, конечно. Женька хитренько помалкивает и думает свое: вот так это все когда-нибудь будет. Вот так тебя гладят по голове. Интересно! Вот так - обнимают. Вот так - берут твои руки и держат их, как какую-нибудь драгоценность. Интересно до чего! И дуры девки, которые говорят, что любви нет. Есть любовь. Она не сейчас, не между ней и Сережкой, конечно, потому что они тысячу лет друг друга знают; но где-то она есть обязательно, иначе им сейчас не было бы так хорошо. А в пассажирскую набивается вдруг народ: очень посвежело снаружи. И кто-то радостно восклицает: "Вы посмотрите, какая нежная парочка!" И Валя Величко, смеясь, кричит: - Сажин, не хочешь, меняться местами? - Дура. - Вот это ответ! Женька, а ты? - И не подумаю, - сонно бормочет Женька. И милый друг Маришка где-то там, внизу, говорит: - Что, спросить, пристали? Завидно вам? А скоро, совсем уже скоро придет пароход. Необыкновенный пароход, везущий непосредственно в юность!..
      4. РАБОТА - ЮНОСТЬ
      Мы сидим в новом классе, в здании, наново переданном школе: стилизованном под средневековый замок, с башенками, витыми лесенками, таинственными переходами. Сидим тесно, потому что нас неожиданно много: вновь открытых восьмых классов по Москве не хватает, к нам набежало множество ребят из других школ, новичков едва ли не больше, чем нас. Мы приглядываемся к ним с интересом: что нового они принесли с собою? Ну, Юрку Шведова мы, положим, знаем: он учился с нами до четвертого класса, потом неожиданно ушел в другую школу и, как признался Маришке, с которой зачастил ходить домой, по Первой опытной заскучал немилосердно: "Такой школы, как эта, будь уверена, нет". - "А зачем уходил?" - "Затем! Это я тебе потом расскажу при случае". Юрка любил Лермонтова: темные брови при светлых волосах, "что всегда изобличает породу", чуть вздернутый нос и оригинальный склад лица, "которые так нравятся женщинам". Нос у Юрки был вздернут даже больше, чем это необходимо, чтоб "нравиться женщинам", и вообще это был довольно простодушный Печорин, начисто лишенный основной добродетели своего литературного предшественника: святого недовольства собой. Из семнадцатой школы, откуда вернулся к нам Юрка, пришло еще двое: Леня Московкин и Володя Гайкович. Леня был девчатником, то есть держался преимущественно девочек, был прост, весел, ребячлив и смешлив; девочки были с ним неизменно ласковы, то есть не принимали напустить туману. Кто-то из девочек догадался, что Юрка похож на Печорина. Как там у его всерьез, называли "Ленчиком", мальчишки относились небрежно. Володя Гайкович был сложнее. Был он очень высок, выше всех в классе - даже Игорь Остоженский рядом с ним стал казаться стройнее и ниже, - и словно собран весь из громоздких, плохо подогнанных одна к другой частей: руки его совершали множество ненужных движений, ноги ступали неуверенно и косо. Лицо его можно было бы назвать красивым: ослепительно свежее, румяное, с яркими, крупными губами, с темными вьющимися волосами над чистым лбом, можно было бы назвать красивым, если бы не чрезмерная подвижность всех черт и не сильные, редко посаженные зубы, очень его портившие. Сидел он, согнувшись, на первой парте, то есть там, куда садятся обычно самые прилежные ученики, но прилежным не был и вообще смотрел не столько на преподавателей, сколько на нас, жадно разглядывая всех нас живыми, умными, узко прорезанными глазами. Был он любопытен и неудержимо активен, во все кстати и некстати мешался, - не было человека, который возбудил бы вокруг себя - сразу! - столько противоречивых толков. И еще один новенький - с круглыми, не пускающими внутрь глазами и круглым маленьким ртом, при удлиненном овале лица это производит странное, запоминающееся впечатление. И одет он необычно: в светлую крестьянскую косоворотку и тяжелые крестьянские сапоги, которых явно стесняется. И фамилия у него не совсем обычная - Флорентинов, - нарочно не придумаешь! Когда в первый же день пришел в класс завуч Дмитрий Иванович и предложил избрать старосту, мы в один голос закричали: "Флоренция, Флоренция!" просто грешно было не воспользоваться случаем, не покричать и не посмеяться. Флоренция, как это выяснилось довольно скоро, рожден быть старостой: он деловит и озабочен и а6солютно ответственен даже тогда, когда вместе с нами удирает с уроков. Осень стоит отличная, очень трудно в такую осень смирно сидеть и учиться: к тому же взаимное ознакомление исчерпывает на первых порах все наши душевные силы. Это ведь сколько новых людей сразу, и каждый из них вовсе не торопится до конца раскрыться. Вот уж воистину: одновременное решение множества задач со множеством неизвестных. И среди всех этих задач едва ли не важнейшая: сам я каков? Лучше я других, как это кажется мне иногда, - или хуже? Или просто такой же? И в чем счастье, мое счастье, не чье-нибудь еще, в чем конечный смысл мотылькового моего существования на белом свете? И как относятся ко мне люди - уважают, нет? Мне так важно, чтоб они меня уважали! Понимают они меня? Заметят они, если я вдруг пропаду, бесследно сгину?.. Юность - это прежде всего работа. Мучительная! Нас втиснуто было в одно помещение тридцать или чуть больше беспрерывно работающих душ. Несколько часов сидели мы тут - в мгновенных озарениях молний, в бесшумном грохоте геологических катастроф: при этом мы умудрялись еще и учиться. Потом шли в старое здание, в столовую: страна все еще питалась по карточкам, ребят, чем могли, подкармливали по школам. Потом опять возвращались в класс. Потом пора было разбредаться по домам, но мы изобретали что-нибудь - так, как это бывало и раньше. И все это время, с утра до позднего вечера, работа, работа. Вот он лежит, например, передо мною - свидетельство непрерывной этой работы - чудом сохранившийся собственный мой дневник школьных лет. Я с изумлением читаю его: я не помню, не знаю эту девочку. Мне казалось, что у этой девочки не было и пары мыслей в запасе, а она пишет из вечера в вечер, жучит себя, прокручивает заново каждый вольный или невольный промах. "...Не поддаваться настроению, ни на чем не сгущать красок, стараться оправдать недостатки других..." "Нельзя быть всюду затычкой, не лезть ни к кому со своими советами, у каждого своя голова на плечах, и мое мнение вовсе не требуется..." "Не ходить со спесивым, надутым видом, я не павлина какая-нибудь..." "Скрывать свои мысли, прятать переживания. Стараться оправдывать недостатки других, строже относиться к своим..." В двадцатый, в двадцать первый раз - одно и то же, упрямо, взыскательно: снисходительней относиться к людям, строже к себе... Еще бы не работенка, и нелегкая! "Не ходить со спесивым, надутым видом..." Не думаю, чтоб у меня это когда-нибудь получалось!.. "Идя с Гайковичем домой, обсуждали всех наших мальчишек. Решили, что Митька неприятен все-таки, Ишка Остоженский ничего, задушевный парень. Ленчик просто замечателен своей простотой". "Мальчишки! Они неплохие люди, наши мальчишки, только очень заносчивы и очень плохого мнения о нас, девчонках. А мы, наверное, и не заслужили лучшего... "Что делать, как восстановить нормальные отношения в группе?.." "Пришел Евгений Васильевич, сказал, что мы ничего не делаем, что он от нас откажется и так далее. Я думала о Клавдии Васильевне. Не знаю. что бы я сделала, но готова была на все. Пришла к Клавдии Васильевне в кабинет и на ее вопросительный взгляд пробормотала: - Клавдия Васильевна, скажите, что надо делать, нельзя так, - и разревелась самым постыдным образом. Клавдия Васильевна усадила меня на стул, проговорила что-то насчет окопов и снарядов и просила успокоиться..." "Давно не писала. Это оттого, что поздно прихожу. Хожу домой все время с Володькой..." "Хорошо в школе, настроение что-то весьма легкомысленное..." "На днях приходила в класс Клавдия Васильевна, ругала нас. напирая на влияние "мягкотелой, расхлябанной интеллигенции". Насчет интеллигенции она не права, по-моему..." Вот неожиданность! Узнала от ребят, что Володька Гайкович ко мне "неровно дышит" и что он просил этих ребят (Сережку, Ишку, Флоренцию) никому об этом не говорить... "Да, я звезда, комета, что угодно. Лишь только вошла сегодня на литкружок, все накинулись: буду ли я читать что-нибудь. Ну, я и отдала на суд "Рассказ старика". А потом пошли критиковать! Особенно нападал Левка Басманов из седьмой группы, упрекал в оторванности от жизни, что рассказ мой не показывает стройки и т. д. А Семка Калманович, тоже из седьмой, горячо защищал: - Она хорошо показала угнетенного, отверженного обществом человека. говорит он. А я ничего такого и не думала показывать. Шла домой, конечно, с Володькой. Говорили сперва о моем рассказе, который ему очень, как он говорит, понравился..." "Уже какой день тяжелое настроение, безразличие ко всему. Что делать? Учеба не интересует, на уроках я почти ничего не слушаю..." "Да, это определенно: Володька начал ухаживать за Татьяной..." "Когда всем весело, я не нахожу себе места, все происходящее мне не по душе. Почему?" "Не поддаваться настроению, ни на чем не сгущать красок, уметь прятать свои мысли, скрывать переживания..." "У меня сегодня настроение убийственное, а никто не замечает. Надо всегда так..." "Маришка хочет любви и поцелуев, а я? Никогда не задумывалась. А вот прочла ее дневник, и самой захотелось. Не сильно, правда, но все-таки... Володька Гайкович сегодня по-прежнему воркует и строит глазки. Нравится он мне не особо, но вот ему нравиться - хочется. Вообще кому-нибудь..." "...Сегодня он, бедненький, болтался, ждал меня. Подходит в раздевалке, торопит: - Пойдем, что ли, товарищи. Потом, мимоходом: - Ты где пойдешь? - С Маришкой. Он так и выскочил, не попрощавшись. Явно обиделся. Плевать". "...Как хороша была бы жизнь, если бы в ней все было ясно и просто, если бы люди понимали друг друга и жили друг для друга. О чем я пишу? Задумываться над жизнью - это ведь предрассудок, интеллигентщина..." Вот оно, начиналось, между прочим, только вчитаться, - маята всей моей юности: "...Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет..." Сама я ничего не замечала еще, этой унизительной зависимости прилипчивого сердца.
      5. ИНТЕЛЛИГЕНТЩИНА
      Прибежала взволнованная Семина, расплакалась уже от порога: "Клавдия Васильевна, нельзя так! Надо же что-то делать..." Все то же самое, с чем Клавдия Васильевна долгом своим считала бороться: позорная интеллигентская чувствительность, уязвимость. По деревням раскулачивают, срывают с насиженных мест целые семьи, а девочка плачет из-за бури в стакане воды! Жизнь не жалеет тонкокожих, убивает их наповал. Жизнь сурова и прямолинейна, она не терпит половинчатости и сомнений, не выносит бесхребетного гуманизма. Клавдия Васильевна усадила девочку, кое-как успокоила, что-то говорила о возможной войне, о рвущихся снарядах. Ловила себя на странном: словно они ровня - эта девочка и она! Словно не ее, а себя в который раз убеждала!.. Что все же делать с детьми, - не сама ли она воспитывала их такими. Та же Семина: умна и легкомысленна одновременно, добра - и самолюбива, некрасива - и бесхитростно кокетлива, счастлива даже тогда, когда искренно считает себя несчастной, - счастлива этой душевной переполненностью, этой растворенностью в каждом дне. Если бы воспитатель мог не заглядывать вперед! Или Игорь Остоженский. Откуда в этом мальчике эта умудренность, эта широкая, не по возрасту, терпимость, не школа ли это все воспитала? Жизнь только и ждет, чтобы нанести удар побольней, подстерегает нашу привязчивость и терпимость, это упрямое стремление, несмотря ни на что, остаться собою. Что должен делать воспитатель? Встать на пороге школы, раскинуть руки: здесь - все мое, здесь я люблю и владею... Руки Клавдии Васильевны опускались смиренно. В школу зачастил Плахов. Бережно лелеял первых школьных комсомольцев - это было его достояние. Клавдия Васильевна должна была понять: это первые ее советчики и друзья, ребята, удостоенные особого доверия. Митя Мытищин. Соня Меерсон, тот же Игорь Остоженский, Флорентинов и Московкин - совсем чужие. Гордеев, тоже новенький из седьмой группы. Клавдия Васильевна надолго запомнила первое в этом учебном году заседание комсомольской фракции. Шла по коридору, властно распахнула дверь - как всегда раскрывала школьные двери. Ребята обернулись к ней с легким замешательством, оживленный разговор оборвался. - Я могу присутствовать? - даже не попросила, а вот просто так спросила она, не придавая этому вопросу ни малейшего значения. Лучшие ее друзья-советчики переглянулись. Плахов - она и не заметила Плахова! - взглянул на нее светло и просто. - Вы - член партии? - спросил он. Плахов прекрасно знал, что Клавдия Васильевна - не член партии. - Тогда - извините. Что-то веселое, даже издевательское промелькнуло в вежливых лицах ребят: кто из нас - в пятнадцать-то лет! - не радовался посрамлению авторитетов... Соня Меерсон поспешно сказала: - Мы позовем, если что-нибудь важное, вы не волнуйтесь. "И не думаю волноваться! - мысленно воскликнула она. - Не думаю". Шла по коридору, торопливо уговаривала себя: "Старая дура! Именно этого ты всегда хотела - самостоятельности!..." Легче не становилось. Она и не предполагала, что существование фракции будет стоить ей таких душевных усилий. Фракция заседала бесконечно - иногда два, иногда три раза в неделю, каждый раз при закрытых дверях. Иногда Клавдии Васильевне сообщали решения фракции: какие-то пустяки, ученические дела, - все это они могли бы решать и не так келейно. Оценка учительской работы - уж в учительской-то работе, она, Клавдия Васильевна, кое-что понимала! Никакой необходимости не было в этом бесконечном сидении за закрытыми дверьми, но - так, во всяком случае, ей иногда казалось - именно в этом сидении и заключался весь смысл. Тревога!.. Что можно воспитать таким образом: сознание своей исключительности, своей непогрешимости? То, что в партийной жизни носит недвусмысленное наименование "комчванства"?.. Неужели заводская ячейка может ставить перед собой подобную цель?.. Новенькие бог с ними, но на том, что Клавдия Васильевна дала так называемым "старым", нужно - так ей тоже иногда, в приступе малодушия, казалось, нужно, видимо, поставить крест. Смирение, смирение!.. Это все, конечно, Плахов, его неумное вмешательство, - никто и не собирается воспитывать ребят в духе сектантского самодовольства. Смирение!.. Ее детям предстоит жить не только с Плаховыми - но и с Плаховыми тоже! - пусть заранее приучаются во всем разбираться. А душевная работа - что там прикажешь сердцу! - душевная работа продолжалась: смирение так напоминало подчас уязвленную гордыню! Поэтому Клавдия Васильевна невольно вспыхнула, когда на пороге ее кабинета появилась однажды Соня Меерсон и спросила: - Клавдия Васильевна, вы свободны сейчас? Очень просим вас зайти. Клавдия Васильевна любила Соню: у девочки прекрасно развито чувство ответственности. Сверстники не понимают этого, они пристрастны и беспощадны, даже мягкий, стелющийся Сонин голос их раздражает. Вот и Соне будет житься непросто! Шла по коридору - строгая, неторопливая, как всегда. Невольно отметила при входе: Плахова нет. А не все ли ей равно, в сущности, - есть он, нет ли? Не много ли чести? - Ну, что тут у вас случилось? Вот и все. Сидит она, сидят спокойные, вежливые, воспитанные ребята. Все могло бы быть хорошо - если бы не Плахов! Председательствует Мытищин - тоже неплохо, с достоинством: Мытищин это умеет. Предоставляет слово Остоженскому. Ага, вот оно что: химия! С самого начала не лежала у нее душа к этому ассирийцу с окладистой бородой - именно так выглядел новый химик, - не лежала душа, но и другого взять было негде. - Выйдем - без химии, - говорил Игорь. - Какие из нас специалисты? Таблицы Менделеева в глаза не видали... - Как не видали? - Так. Не видали, и все. Он ее сам, наверное, не знает. Хорошее дело! Вечно она доверяет учителям, боится оскорбить чрезмерным контролем. - Это же и есть вредительство! - округляет глаза Флорентинов. - Недаром в газетах пишут... - Вредительство, да... - подобные вещи Мытищин умеет говорить удивительно веско. - Стишки читает, треплется, а пятилетке, между прочим, кадры нужны. Зачем-нибудь нас учат!.. Все логично. И ребята по-своему правы, и сигнал дали вовремя, и то, что они во всем готовы видеть вредительство, - исторически оправдано: вредительство повсеместно. Очень легко найти с ними общий язык, очень! Вот что значит нет Плахова!.. Сидит заведующая школой, сидят комсомольцы, решают вместе насущнейший для школы вопрос. Вот так бы всегда. Очень своевременно, очень по-деловому решают. Что-то в этом роде, видимо, и ребята почувствовали: вот так бы всегда! Мытищин вдруг сказал - очень доверительно, как своему, в общем-то, человеку: - Клавдия Васильевна, мы тут говорили в прошлый раз. Основная опасность на текущий момент - справа, правый уклон. Виктор все сомневался... - Плахов? - Да. Он говорил: учителя только обрадуются, смотрите, - учеба, дескать, выше всего, остальное побоку: общественная работа, все... Ребята смотрели на заведующую выжидательно, очень серьезно. - Я понимаю. - Мы вас просим: помогите нам, посмотрите за этим. Так и сказал: помогите нам. Смирение!.. Она им поможет. И они помогут ей. Они ведь не знают того, что школа в этом направлении накопила немало традиций. А какую борьбу приходилось вести заведующей с так называемыми "урокодавцами", чужими школе людьми, - об этом ребята догадываются?.. Сколько их перекатилось через школу и навсегда исчезло! С комсомольцами-то она может говорить откровенно: даже Евгений Львович, отличный педагог, внушает ей в этом отношении известную тревогу. Но - мастер, не правда ли? Мастер!.. Комсомольцы и не представляют, какая огромная - в свете нового Постановления - требуется работа с учителями... - Вместе-то мы добьемся многого, я не сомневаюсь... Ребята слушают терпеливо: интересно же! Многого они действительно не представляли. Митька первый спохватывается, обаятельно улыбается обметанным, чувственным ртом: - Клавдия Васильевна, вы извините... Она не сразу понимает, в чем, собственно, дело: комсомольцы вынуждены перейти к следующему вопросу, присутствие беспартийных нежелательно, в общем-то.
      6. ФРАКЦИЯ
      - Что вы там секретничали, Игорь? Заседали, помню, заседали... - Дурочка, знаешь, как интересно было!.. Еще бы не интересно! Облекли бог знает каким доверием - это в пятнадцать-то лет! - авторитет ты над авторитетами, власть над властью; сама Клавдия Васильевна ищет к тебе подход и найти не может. Игорь как в увлекательную игру играл; всерьез всего этого не принимал и принимать не мог - так, потешался. Обсуждать работу того же Евгения Львовича, - да все они Евгению Львовичу в подметки не годятся! С кем обсуждать: с Митрием, с Сонькой Меерсон, с Ленчиком Московкиным? Смех!.. Игорь и серьезничал, и втайне веселился. Он любил пожить со вкусом: жизнь обязана была повернуться перед ним всеми своими гранями - и этою тоже. Но игра игрою, а подлость - подлостью. Ни в какой подлости Игорь не хотел принимать участия. И когда Митька Мытищин сказал однажды: "Считаю, что вопрос о Панченкове надо поставить со всей остротой", - Игорь насторожился. Сукин сын Митька, что он такое раскопал про Бориса? Игорь не сомневался, что "раскопать" можно что угодно и про кого угодно. Поэтому он покраснел и спросил насмешливо: - Постарался, эй? Митька насмешки его словно совсем не заметил. Он и не думал "стараться". И никакого компрометирующего материала про Бориса он, между прочим, не знал. Просто всегда думал, что Борис "психованный какой-то" и "выставляется почем зря". А раз так, то есть если он человек самолюбивый и невыдержанный (именно это называлось "выставлять себя" и "психовать"), то он обязательно рано или поздно наделает глупостей. Так Митька думал. И когда Митьку как комсорга спрашивали на заводе: "Ну, как там пионерорганизация ваша работает?" - Митька обычно только плечами пожимал: как она, дескать, может работать - без настоящего-то руководства? И когда в райкоме Аня Михеева а она была уже третьим, что ли, секретарем, - когда она его спросила однажды: "Ну, как там у нас с приемом?" (Аня по-прежнему говорила "наша школа", "у нас с приемом"), - когда она спросила так, Митька ответил: "Принимаем, а что? Целыми классами..." - и Аня озабоченно нахмурилась. Так было до вчерашнего дня. А вчера Митька был на одном очень авторитетном совещании в райкоме, и там парень какой-то "давал жизни". "Всю школу переделали в пионерорганизацию, а у нас рабочих процентов двадцать пять, не больше, учатся дети классового врага. - Это он о своей пятьдесят шестой рассказывал. - Давно пора передать дело в контрольную комиссию: такая организация - преступление против советской власти". Вот давал!.. Митька даже ладони потирал от удовольствия: говорить и он умел, но на такое у него никакой говорилки бы не хватило. А потом Аня подводила, так сказать, итоги: "В педагогической печати, говорила она, - все чаше слышатся голоса: "Почему ребята должны отвечать за политическое воспитание своих сверстников? Им это не под силу..." Слыхали? Вот он, махровый правый оппортунизм!.. А за колхозы бороться им под силу? Погибать под силу - как Павлик Морозов погиб?.. Путают пионерорганизацию со школой все развязнее, все смелее,-товарищ из пятьдесят шестой очень правильно ставил тут вопрос. Еще и хвастают: пионерский класс, пионерская школа, пионер - лучший помощник учителя... Скоро на пионерские сборы будут школьным звонком созывать". Аня говорила все это бесстрастно, неторопливо, как всегда, а Митька даже дрожал от нетерпения: он не сомневался, что его поддержат. Поднял руку: "А если у нас пионервожатый неорганизованных раскрепляет по звеньям?" Аня кивнула: "К нашей школе, Мытищин, мы еще вернемся..." - Уже райком заинтересовался, дожили! - говорил сейчас Митька. - Будем ждать, пока оргвыводы сделают? - Но Бориса сейчас нет, - вступился Игорь. - А он вообще ниже своего достоинства считает... Бориса, как и обычно, не было: терпеть он не мог заседаний, уклонялся от них под любым предлогом; у него - так он рассуждал - вся работа в отряде встала бы, если бы он заседал, как другие. - У тебя и фактов-то нет, - рассердился Игорь. - Уклон пришиваешь, шуточки... - Как это - фактов нет? - в свою очередь рассердился Митька. - Сколько угодно фактов! Весной хотя бы: просили нас на заводе с займом помочь пошли мы? - Так ведь зачеты!.. - Вот-вот. Типичный правый уклон. Важнейшее политическое мероприятие, а у нас зачеты. - А что Постановление ЦК говорит? Что говорит? Сосредоточить школьный комсомол на учебе... - Путаешь! Там сказано: "Не ограничиваться этим". - Нет, "сосредоточить". - Нет, "не ограничиваться". - Постановление вам принести? - холодно осведомился Флорентинов. Ишенция, заткнись, прав Митрий... - Спросим Клавдюшу. - При чем тут Клавдюша? - Ну Плахова спросим. - Не знаешь ты Плахова?.. Знал Игорь Плахова. Виктор скажет то же самое, сомневаться не приходилось. Хитер Митька, все рассчитал!.. - Ну сволочь же ты!.. Митька не выдержал, улыбнулся - так, словно услышал бог знает какой комплимент. Игорь уперся: - Все равно! Не буду я обсуждать без Бориса. Гордеев из седьмой группы даже руками восторженно всплеснул: - Вот бюрократ!.. Тут вмешалась и Соня. Нерешительно подняла руку: - Я думаю, ребята, Панченкова надо одернуть. Обязательно. Он невыдержанный такой, ни с чем не считается. Игорь насмешливо присвистнул: - Ну, Сонечка!.. - А что? - Соня обиделась. - Иша, ты же знаешь, какой он. Должны мы его воспитывать?.. - Воспитывать? Ну-ну... А Ишка-то, грешным делом, думал, что Сонька влюблена в Бориса, такие были у него наблюдения. Что она за него - в огонь и воду... Ну их всех на фиг, идейные борцы!.. Что-то в этом роде Игорь так и сказал вслух. Митька вскинулся: - А ты что - безыдейный? Игорь махнул рукой. Не хотел он умирать за Бориса, не бог знает какое тот Борис золото! Но за Митрия он тоже умирать не хотел. Вечером на обычное свидание с Надюшкой пришел злющий, недовольный собой. Надька тоже была скучная, позевывала в воротник, зябко поеживалась. - Никому не скажешь? - спросил ее Игорь. - Митька Бориса подсиживает. - Он противный такой. - Кто? - Митрий. Лезет вечно. - К тебе все лезут. Надька вздохнула. - Бориса жалко, - сказала она. - Он все-таки ничего парень. - Вот спасибо! - Игорь засмеялся - не слишком, впрочем, весело. - Все объяснила: этот "противный", этот - "ничего себе". Откровение! Что ему все-таки делать дальше? Не рыпаться, примириться? Если кому-то там приспичило разоблачить правый уклон... Посоветоваться - с кем, с Флоренцией? Может, с Соней поговорить?.. В конце концов, это даже интересно, с научной, так сказать, точки зрения: что скажет Соня Меерсон? Мысль эта ему пришла в голову на следующий день, - сидели с ребятами в клубе фабрики "Свобода". Поэт Безыменский рыдающим голосом читал с эстрады свою "Трагедийную ночь": ...Бухают бомбы у бухты. ..У-ух ты! Крепок удар днепростроевской вахты. ...А-ах, ты! Запад, услышь, неужели оглох ты? ...О-ох, ты!.. Ребята слушали плохо, смеялись, переговаривались. Ишка тоже смеялся и переговаривался, но слушать тоже успевал: современная поэзия, интересно же, "У-ух, ты! Бух-ты!..". Потом вдруг сказал, перегибаясь вперед, где сидели девочки: "Сонечка, домой - вместе?" Ребята оживились. Сделал на всякий случай значительную физиономию: ничего вы, дескать, не понимаете! Когда вывалились из клуба толпой, увлек Соню за локоток в другую сторону. Ну, в конце-то концов, он человек воспитанный: сам пригласил - все! Шел, говорил что-то такое на нейтральные темы. Говорил самым своим противным, снисходительным тоном, который сам ненавидел, - на всякий случай, чтоб Соня и в самом деле не подумала лишнего. Соня шла рядом мелкой походкой пай-девочки, в слишком широкой юбке, бьющей ее по ногам, удивлялась, какой Безыменский замечательный поэт.