Ровесники Октября

Поняла: вот сидят они, две рабочие девахи с одинаковой, в общем-то, судьбой, и весь этот мир, который обеих их окружает, это собственный их мир, в котором им было всегда естественно, просто. Были они всегда такие, как есть, все на виду; жили - как песню пели. Варька сочувственно ждала, пока Ася справится с подступающими слезами. Она уже все знала. Знала, что будет отстаивать Асю до конца, чем бы это ей самой ни грозило. К коменданту общежития пойдет сегодня же. Потому что нечего всех подряд дегтем-то мазать! Все - разные, все - живые. - Ну, обо всем договорились? - грубовато спросила она. - Не знаю. - Я зато знаю: обо всем. Пойдешь в общежитие? - Если можно. - Ну и ладно. Посидели. - Варя с облегчением открыла перед Асей дверь. За дверью, в опустевшем громадном вестибюле, трижды опоясанном галереями, у массивной мраморной колонны стояла Маришка Вяземская - как знаменосец у знамени. - Тебя, что ли, ждет? - спросила Варя. В измученном лице Аси мелькнуло подобие улыбки, она притянула к себе Маришку за плечи: - Есть еще на свете хорошие люди... "Не то что ты!" - мысленно продолжила Варя Асины слова. Легко погасила мелькнувшую было обиду: откуда знать Асе, что у Варьки сейчас на душе!.. Дружески кивнула обеим, защелкала каблуками по выложенному плитами полу, заторопилась к выходу - поспеть в общежитие, захватить коменданта. - Ну, что? - нетерпеливо спросила Маришка. - Господи, Маришенька! - безнадежно вздохнула Ася. - Что она может сказать! Партийная кукла!..
      3. КОНЕЦ ПЕРВОЙ ОПЫТНОЙ
      А в знакомой нам Первой опытно-показательной школе происходили в это время события тоже немаловажные. Дмитрий Иванович Сухоруков, который все еще совмещал работу словесника с должностью завуча, сделал очередной полугодовой отчет. Ему бы вывести цифирь - и все: столько-то неуспевающих, такой-то процент,- никто не требовал с него большего! - а он все не мог отрешиться от давней своей привычки размышлять и анализировать. "Если ученик такой-то,- писал он о сыне известного поэта, - если он выходит из школы культурным, интеллигентным человеком, мы не можем приписать это целиком своему влиянию: нам помогала семья. Но школа гордится такими выпускниками, как Горбунов, Леонов, Щетинина, - это все ребята из многодетных, малокультурных семей, ответственность за них школа взяла целиком на себя и, как видите, преуспела..." Вот так он писал. По старой памяти Дмитрий Иванович довольно подробно рассказывал и о работе с окружающим населением - работа с окружающим населением всегда была, как мы помним, коньком Первой опытной школы. "Конечно,- писал Дмитрий Иванович, - сельская школа по сравнению с нашей сохранила в этом отношении возможности большие, только на школу зачастую падает ответственность за всю культурную работу на селе. Городская же школа это значение свое понемногу утрачивает. За последний год в одном только нашем микрорайоне построено столько-то клубов, кинотеатров, читален, открыто столько-то новых школ..." Отчет как отчет. Дмитрий Иванович прочел его сперва на педсовете, потом на районной конференции. И на конференции, и на педсовете учителя слушали традиционный отчет уважительно - уважение их относилось к Дмитрию Ивановичу лично - и так, как слушают учителя все на свете отчеты, рассеянно и скучливо. Единственным человеком, проявившим к отчету напряженный интерес, был освобожденный комсорг, с недавнего времени прикомандированный к Первой опытной школе, с непонятными в общем-то функциями, - потому что, согласитесь, зачем нужен освобожденный комсорг школе, самой маленькой не только в районе, но, кажется, и во всей Москве? Мрачноватый юнец, откровенно руководствующийся только указаниями извне, не скрывал и того, что так называемый "сигнал" послал именно он, кажется, он этим даже гордился. Школе было предъявлено обвинение в том, что она - а! пренебрежительно относится к рабочим семьям и - бэ! - недооценивает культурного роста нашей, советской деревни. Клавдию Васильевну Звенигородскую пригласили срочно приехать в районо. Молоденькая, крутобедрая заврайоно вынуждена была сообщить Звенигородской, что ей, как заведующей школой, предписано срочно принять оргмеры: уволить учителя Дмитрия Ивановича Сухорукова. Клавдия Васильевна, которая привыкла сама распоряжаться своими кадрами вдохновенно брать людей на работу или непререкаемо с ними прощаться,- даже побледнела при одной мысли, что ей кто бы то ни было может хоть что-то в этом отношении предписать. Больше всего хотелось ей тут же встать и уйти и тем пресечь нежелательную и недопустимую беседу. Но Клавдия Васильевна, многому в последнее время наученная, через силу сидела. Потому что понимала, что позиция ее сейчас в тысячу раз более уязвима, чем позиция заврайоно: самое существование Клавдии Васильевны Первая опытная школа, а молоденькой чиновнице этой Первая опытная безразлична так же, как и любая другая школа, и не безразлично только собственное кресло, только этот вот кабинет, кокетливо украшенный зеленью - то ли собственными ее женственными усилиями, то ли стараниями ее подчиненных. - Вот, пожалуйста, здесь, - привстав, заврайоно протянула Звенигородской заранее заготовленный приказ; от Клавдии Васильевны требовалось только поставить под ним свою подпись. Клавдия Васильевна вздрагивающими пальцами надела пенсне - обычным своим, очень уютным жестом - и начала, далеко отодвинув от себя. читать бумагу. Заведующую школой в этом приказе не обвинял никто, заведующей ставили все это на вид - и только; прямым виновником обнаруженных упущений, носителем и распространителем недопустимых идей объявлялся увольняемый данным приказом учитель Сухоруков. - Мы посоветовались и решили, что так лучше, - миролюбиво сказала заврайоно. - Предстоит реорганизация школы, вы знаете, и мы ждем, что вы, Клавдия Васильевна, с вашим колоссальным опытом... Клавдия Васильевна, откинувшись в кресле, решительно сдернула пенсне. - Этого приказа я не подпишу,- сказала она.- Что это. за что? Увольнять квалифицированного, заслуженного работника по навету молокососа... Заврайоно уклончиво подняла брови. - Вы - как младенец, - сухо сказала она. - При чем тут молокосос! Вы подпишете приказ? - Ни в коем случае! Я вынуждена буду беспокоить Владимира Петровича... - Как хотите! - Заврайоно, всем своим видом показывая, что разговор исчерпан, углубилась в лежащие перед нею бумаги. - Идите к Владимиру Петровичу. Зачем вы так, не понимаю! - не выдержала она, и Клавдию Васильевну даже тронуло на какой-то миг искреннее, человеческое звучание слов: "Не понимаю, зачем!" - Нам с вами работать... - До свидания. - До свидания! - Заврайоно опять обратилась к лежащим перед нею бумагам. ...Когда Звенигородская приходила на прием к Андрею Сергеевичу, тот всем своим видом подчеркивал, какая это для него огромная честь. Нарком! - не заврайоно, не фитюлька. Не было случая, чтоб, прощаясь, не проводил до дверей. Надежда Константиновна разговаривала тоном доверительности и совета. Нет Надежды Константиновны, отстранена, не у дел. Андрей Сергеевич оказался врагом народа. Как все-таки сложна и бескомпромиссна партийная жизнь! В области просвещения, на взгляд Клавдии Васильевны, Андрей Сергеевич был безукоризнен. но что могла знать она, беспартийная, о политических его связях, о партийном его лице?.. Клавдия Васильевна душевно отступилась, да, да, отдала его мысленно, - и только в такие минуты, как сейчас, ловила себя на непозволительном сожалении: отлично работалось с таким наркомом, как Бубнов! Уходила в прошлое громадная часть жизни. Вместе с готовящейся реорганизацией, о которой упомянула сейчас заврайоно, - с ликвидацией образцовых и опытно-показательных школ и переводом их в обычные номерные школы,- вместе с этим умирала и какая-то часть собственной души: тот энтузиазм исследования, который Клавдия Васильевна испытывала сама и умела разжечь в других. Она уже позвонила Владимиру Петровичу, выяснила, что ни сегодня, ни завтра, ни вообще до конца этой недели он ее, к сожалению, принять не сможет, и теперь, совершенно успокоившись и никуда больше не торопясь, сидела у себя в кабинете и, рассеянно поигрывая пенсне, составляла мысленно ту речь, с которой рано или поздно к Владимиру Петровичу обратится: скажет ему о том, сколь многое видит в предстоящей перестройке и как много может ему обещать, если ей, конечно, сохранят в неприкосновенности лучшие ее кадры. В дверь кабинета постучали. Клавдия Васильевна и не поворачивая головы знала, кто именно вошел,- по этому мелкому, деликатному стуку. - Можно? - Конечно. Что скажете, Дмитрий Иванович? Садитесь. Смотрела на него словно издалека, из глубины всех этих пройденных рядом лет: Все тот же, только седины побольше, но худое, изможденное, как и в самые голодные годы, лицо, исполнено достоинства и печали. Так же сдвинуты колени, чуть вывернуты ступни, смиренно лежат на коленях руки. - У меня к вам просьба, Клавдия Васильевна... Только этого ей сейчас не хватало! - Очень прошу вас,- это Дмитрий Иванович сказал.- Не надо ничего... - То есть как это - ничего? - не сразу поняла она. - Ничего не надо. Я же знаю, вы считаете себя обязанной что-то предпринять, спасать... - Вы знаете о приказе? - Знаю. - Так что же вы говорите, не понимаю! - Клавдия Васильевна не считала нужным скрывать свое раздражение.- Кто может примириться с этой нелепицей? В конце концов, честь школы... - Ну при чем тут честь школы! Какая честь? - Дмитрий Иванович говорил утомленно, бледно.- Слава богу, Клавдия Васильевна, достаточно вашей школе чести... Нашей, нашей школе! - поправился он, предупреждая негодующий жест заведующей.- Клавдия Васильевна, вы послушайте меня... - Не обязана я все это слушать! - Послушайте! - Дмитрий Иванович оглянулся на дверь и придвинул свой стул поближе.- Вы же видите, что творится, не можете не видеть. Никому никакого дела нет до того, что нам с вами дорого, уверяю вас... - Дмитрий Иванович! - Клавдия Васильевна в свою очередь чуть отодвинулась, не желая ни вникать в то, что говорит Дмитрий Иванович, ни тем более разделять его мысли: Что, собственно, "творится", что значит "никому ничего не дорого"?.. - Вы все знаете лучше меня,- терпеливо продолжал Дмитрий Иванович, ни малейшего внимания не обращая на этот ее очевидный протест.- Все знаете, не спорьте! Подумайте: к чему приведет ваше упрямство? К тому, что начнут чистить школу, вы увидите! Переберут каждого, разгонят коллектив, пострадают многие люди. Вас снимут. - Ну, это! - Снимут, Клавдия Васильевна! Я о школе думаю, не о вас. Вы и есть школа! Вы обязаны сейчас уступить, не спорьте:.. Я волен, кажется, сам распорядиться своей судьбой... Клавдия Васильевна молчала. Угрюмо задумалась, постукивая пенсне по столу, коротко взглядывая на Дмитрия Ивановича и вновь отводя глаза. - Что же вы собираетесь делать? - спросила она наконец. - Искать работу.- Дмитрий Иванович сразу успокоился.- Хорошо, конечно, если бы дали довести год... Это возможно? - Это я вам гарантирую.-Клавдия Васильевна все еще колебалась.Характеристику напишу - без всех этих формулировок... - Очень хорошо. - Да и какие характеристики! Вас превосходно знают. - Спасибо, Клавдия Васильевна. Клавдия Васильевна продолжала колебаться, голос ее звучал неуверенно: - Может, вам в другом месте будет лучше. Может быть! С другим заведующим. Я крута, деспотична... Дмитрий Иванович смотрел на нее понимающе, с сочувствием. Не говорил ничего. В дверь опять постучали. Вошел новый комсорг,- вошел так, словно разговор в кабинете не мог иметь к нему ни малейшего отношения. На Дмитрия Ивановича он и не глядел. - Клавдия Васильевна,- буднично сказал он,- нужен план общешкольных мероприятий на третью четверть... - Возьмите, вон он,- Клавдия Васильевна кивнула головой на лежащий в сторонке план. - Мы с вами виделись сегодня? - Кажется, нет. - Здравствуйте! - с нажимом сказала она. Комсорг кривовато усмехнулся: экая стариковская блажь! - Здравствуйте, - ответил он, дернув плечом. - Я соберу групоргов в среду. - Пожалуйста. - Надо говорить о бдительности. Вы знаете, новый процесс... - Как хотите. Комсорг вышел. - Видите! - без всякой, казалось бы, связи с предыдущим сказала Клавдия Васильевна. Думала она сейчас о ребятах, которым в среду комсорг будет говорить о бдительности. Она уже не сомневалась ни в чем, голос ее звучал, как всегда, уверенно и властно.- Вы были правы. Дмитрий Иванович, благодарю вас. Другого выхода, видимо, нет. - Другого выхода - нет, - грустно отвечал Сухоруков.
      4. ТОВАРИЩ КУРС
      "Есть на свете хорошие люди!" - так думала Варя про Маришку, когда увидела, что Маришка стоит в дверях аудитории, чуть посторонившись, пропуская спешащих на перерыв курильщиков. "Опять насчет Берлин что-нибудь",- подумала Варя и не удивилась, когда Маришка, оглядевшись, стала подниматься прямо к ней. - Вот, - сказала Маришка. - Это вам всем, Варечка... Варя, дописывая заключительные слова лекции, рассеянно взяла письмо. В большой, ступеньками вверх уходящей аудитории, так называемой Ленинской, потому что здесь когда-то выступал Ленин,- в аудитории царило обычное оживление: историки, торопясь и перекликаясь, собирали вещи, расходясь по семинарским занятиям, литераторы, которые после совместной с историками лекции оставались тут же, пересаживались на места получше. Шум, смех, толкотня, возгласы отовсюду - все обычно; поэтому Варя не сразу поняла, что именно произошло, когда открыла записку: "Дорогой мой товарищ курс! Вот так получилось - лежу я в больнице..." Ничего она не понимала. Потом поняла, строчки в глазах запрыгали. Несчастье какое!.. Невольно оглянулась, опять прочитала первые несколько строк. С трудом дочитала до конца. Взгляд Маришки подтвердил: все правильно. - Когда это случилось? - Неделю назад. - Какие мы! - виновато пробормотала Варька.- Человека неделю нет - не почешемся... В аудиторию уже входил очередной лектор. Маришка заторопилась уходить. Варя крикнула ей вслед: - После лекций зайди. Обязательно! Лекцию и слушала, и не слушала. Ничего мы про людей не знаем, работнички липовые! Что мы знаем - у кого какая нагрузка, кто как справляется? Что Варька знала про однокурсницу Женю Семину? Пришла на факультет позже других, что-то у нее было с институтом: ни с кем здесь особенно не дружила, в общежитии не жила, нагрузок не несла особенных, даже комсомолкой не была - не вовлекли, не успели! Могла ли Варя ожидать от нее, что Семина напишет вот такое письмо - открытое, веселое, словно ничего не случилось, с приветами и расспросами, с живым интересом к факультетским делам?.. "Дорогой мой товарищ курс", - дружески, просто, к доброй сотне людей сразу!.. Передала письмо соседкам. Сердобольная Манечка засморкалась тихонько. Ольга - посуше, посдержанней - вернула письмо, спросила: "Может, по рядам передать?" - "Не надо. После звонка прочту вслух". Ольга помолчала, потом сказала - то же, что и Варька подумала: "Вот не ждала от нее! Такая вроде пустая девка..." Нет, ничего не выходило с лекцией! Все представлялось, как выбегает из ворот молодая, здоровая, полная сил девчонка с лыжами на плече, а машина, случайная, на всем ходу... Душа сопротивлялась, не дорисовывает происшедшего, не принимает. Варя вновь раскрыла Женькино письмо, - что-то в нем ободряло ее, возвращало в обыденность, и Варя благодарно за эту возможность ухватилась. Не будет она думать о Женьке, помочь ей она не в силах, Женька уже сама себе помогла... А вот что делать с той же Асей Берлин! Что делать? Рябоконь, секретарь парткома, как Варя и ожидала, занял позицию непримиримую. "Не вздумай защищать на собрании..." Было Варе о чем поразмыслить. А тут еще Спартак Гаспарян с исторического. С этим пришлось повозиться уже не по партийной, а по комсомольской линии. Дядю у него арестовали, заслуженного человека, героя гражданской войны, директора завода в одном из областных центров. Спартак на комсомольском собрании уперся: пока не докажут, что враг.- не поверю! "Ездил к дяде?" - "Ездил".-"Дружил с ним?"-"Очень дружил, горжусь этой дружбой".- "Подарки брал от него?" "Да. Велосипед привез, все знают. Горжусь велосипедом..." Заладил свое: горжусь и горжусь,- что историкам оставалось делать? Исключили Спартака из комсомола - тоже и их можно понять. Гаспарян был парень открытый, добрый, чистый, как хорошо промытое стеклышко. Варька попробовала слово в его защиту замолвить в райкоме. Аня Михеева, секретарь по учащейся молодежи, посмотрела безулыбчиво, серьезно: "Добренькой хочешь быть? Еще бы кто откажется! У тебя, между прочим, организация на руках..." - "А как же индивидуальный подход?" - "Это и есть индивидуальный подход. Чем человек на вид честнее, тем опаснее. Враг с открытым забралом не ходит, маскируется..." Совсем, с ума посходили! "Я вашего Спартака знаю, прибегал ко мне. Посмотришь: рубаха-парень..." "Вот именно!" - обрадовалась Варя. "Вот именно!" - сказала и Аня все так же безулыбчиво, со значением. Поговорили, как меду поели! Под локоть подползла записка: "О ком замечталась, Варюха! Профессор смотрит". Профессор и не думал смотреть, смотрели мальчишки - чуть впереди и справа, - подмигивали, улыбались. Варька невесело улыбнулась в ответ. Вот так она живет: спроста не задумаешься, все видят. Все время на людях. Пойдешь в комитет - в комитете сразу не продохнуть. В читальне спрячешься, забьешься в самый длинный и тихий угол,- и здесь разыщут. Обсядут кругом, только страницы шелестят в тишине. Выберешься поздно в общежитие, а уж попутчиков - целая толпа. Варька первая и песни заведет: затянет "Страдание", да истово, со слезой, - первой запевалой считалась когда-то в своей Гапоновке. Придешь в общежитие - а все не кончается день: у одного личная жизнь не задалась, второй - плохое письмо получил из дому, третий в силах своих не уверен, ждет ободряющего Варькиного слова, четвертый стихи написал, очень хочет прочесть как лучшему другу. Только и слышишь: "Варя, помоги!", "Варя, одна ты поймешь!", "Варя, на тебя вся надежда..." Варька -человек быстрый, ухватистый, поворотливый, но душой на все отзываться - это потрудней, чем стопу белья перегладить. И было это постоянным ее мучением: хоть на тысячу кусков разорвись - не хватает Варьки на всех! Все кто-нибудь да останется - с претензией. с обидой, с грустным упреком. А тут текучка окаянная: то партсобрание, то вузкомитет, то факультетское бюро, то в райком вызывают, - как, когда платить людям за доверие, за любовь? Мука мученическая! Но без этой муки - так Варя в глубине души полагала - нет и быть не может никакой общественной работы. Этим она начинается, этим и кончается: живыми людьми! А та же Михеева поучает, судит: "Добренькой быть захотелось!" Ничего не понимает в людях! Такая безлюбая, что женским глазом на нее и глядеть-то больно. Золотом Варьку осыпь - никогда, ни за что не пойдет она в аппарат!.. Вот так Варька живет: со своей напастью, со своим мучением - с живыми людьми. А ведь есть еще и учеба. Для чего-то пришла же Варька Свиридова в педагогический институт! В свое время, девчоночкой, бегала она в семилетку за двадцать верст - и в мороз, и в распутицу. Не выдержит, бывало, в интернате, сорвется - хоть картошечки толченой у мамы. покушать! - так мама сапожки, бывало, стаскивает с одеревеневших Варькиных ног, живыми слезами плачет: за что доченьке ее такая мука!.. А сделать нельзя ничего, да и Варя знает, что ничего нельзя сделать, потому что отец, помирая, твердо наказал: "Варька шустрая, Варьку - учить..." Из шестерых детей она. младшенькая, была у отца любимицей. Так что это у Варьки давняя, заветная мечта была: стать образованным человеком. И когда она работала - потому что рано пришлось работать - она твердо знала: будет со временем и учиться. И когда с Валентином решили пожениться, это ее первое условие было: выучиться на кого-нибудь! Он-то любое условие готов был принять. Пошел и он учиться, в Плехановскнй - не удержать ему иначе жену!.. Вот и Валентин, как девчонки из общежития, потянулся к ней потому, наверное, что почувствовал в ней материнское - опору, надежный приют. Мужчины - те же дети! Только мало ему пока доставалось материнской этой заботы. Жил с незамужними сестрами в Томилине - это когда ж Варьке ездить туда? Пробовали снимать комнату в Москве - денег не хватало со стипендии, комнату в общежитии просить - совесть не позволяла. "Ничего - утешала Варя - перебьемся как-нибудь, перетерпим..." - "Уйдешь ты от меня!" - "Никуда не уйду". Еще хорошо, что сестры его понимали Варьку, не судили: делали для Валентина, что могли. Валентин приедет иной раз в общежитие к ней, смотрит несчастными глазами: "Поедем домой!.." - Ну ты чудак! - удивляется Варька. - У вас что - не так жмут что ли? У меня зачетов вагон, да и литературы к семинару накидали, ужас..." Валентин - головою кивает: понимаю, мол. И конечно, не могла Варька устоять перед его грустным, разочарованным взглядом! Соседкам по комнате говорила: "Девчата, не понимаете что ли? Ко мне муж приехал..." Так и шла семейная Варькина жизнь. Конечно, если бы ребенок был, то, может, и устроилось бы все потолковей как-нибудь, но ребенка не получалось почему-то... Ольга тронула за локоть: "Варвара, звонок!" - вернула издали. Такое несчастье случилось, а Варька -- о своем, эгоизм человеческий! Вскочила с этим чувством пристыженности и раскаяния, обернулась лицом к аудитории: - Ребята, не расходитесь минутку! Письмо мы получили сегодня: "Дорогой мой товарищ курс..."
      5. ПО ОБЕ СТОРОНЫ ДВЕРИ
      Из соседней комнаты доносился смех, говор голосов. С тех пор как Женьку привезли из больницы - страшно подумать, не то что сказать: с отрезанной ногой, с разбитым лицом! - дом превратился бог знает во что, в проходной двор. Леля и Мотя относились к этой постоянной толчее стоически: провожали, встречали, кормили котлетами и яичницей тех, кто прибегал прямо из института. Илья Михайлович понимал, что возражать бесполезно; Леля примет любую суету и беспокойство, лишь бы девочке было хорошо. Со своим удивительным благородством и детским доверием к жизни Леля, кажется, и впрямь допускала, что девочке еще может быть "хорошо"; кажется, приписывала дочери все же черты, которыми сама обладала в избытке. Время от времени прислушивалась к Женькиному незамутненному смеху, растроганно улыбалась: "Храбренький мой". А отец суеверно заглядывал вперед: боялся душевного надлома, болезненных искривлений психики - не сейчас, так потом. Еще бы: пережить такой ужас! Не верил он Женькиной птичьей веселости. Ловил себя на странном желании: встряхнуть дочь за плечи, заглянуть в самую глубину ее ускользающих глаз, достучаться, допытаться до самой сути. Сказать: не будь такою, задумайся, оставь хоть что-нибудь и на черный день!.. Леля. словно читая его мысли, говорила: "Не бойся. Ей уже не будет хуже". Он успокаивался. Всегда она знает что-то такое, чего ему и в голову не приходит - со всем его хваленым мужским умом и жизненным опытом. В дверь кабинета деликатно постучали. Маришкин голос спросил: - Елена Григорьевна, вчерашней газеты нет? Нам начало нужно... Свежий и милый девичий голос, интересующийся вчерашней газетой! Леля взяла ее. скомканную, из кресла, расправила, понесла из комнаты. В дверях приостановилась, словно предостерегая: - Кажется, собираются читать вслух. Илья Михайлович нервно зашагал из угла в угол. Поразительно это будничное существование их в чудовищном, взбесившемся мире: как душа выдерживает, как мозг не отказывается еще служить! Вчера - смеялись даже. Пришел старый друг Всеволод Андреевич, рассказывал, как в подмосковный дом, где он живет с семьей, дом. принадлежавший старому земскому врачу, его тестю, привезли среди ночи мертвецки пьяного жильца. На неурочный звонок все выскочили полуодетые - и родители, и жена Всеволода Андреевича, и сам он. и жена жильца. - Ну. которая тут законная? - обвел всех взглядом молодой, разбитной шофер и вдруг развеселился. - Э, гражданочка! - обратился он к жене Всеволода Андреевича. - Законная-то спокойна, а на вас, смотрю, лица нет!.. Юмор тридцать восьмого года! Всеволод Андреевич смеялся, рассказывая. Илья Михайлович смеялся, слушая, - что делать! Душа сопротивляется, просит передышки, кое-как приспосабливается к нечеловеческим условиям бытия. Всеволод Андреевич в гражданскую войну вошел армейским топографом. Так во всех анкетах и писал: служил в царской армии, в партиях не состоял. С вечера до утра слушает проезжающие мимо дома машины: не остановятся ли, не приглушат ли, не дай бог, мотор. И жена его слушает. Бесконечной вереницей идут по подмосковному шоссе машины, свет фар пробегает по дощатому потолку. Сам Илья Михайлович в восемнадцатом подписал письмо в "Правду": позиция меньшевиков, чем дальше, тем больше, внушала ему брезгливое отвращение. Хотел тут же перейти в РКП (б), но начался крен в нетерпимость, в строжайшую проверку и самоочищение партийных рядов. Илья Михайлович пережидал терпеливо и уважительно, понимая несвоевременность и попросту невозможность подобного шага в настоящий момент. Но время шло. а возможность эта так и не представилась. Умер Ленин. Последовали сталинские разгромы оппозиции - один за другим. Свободная партийная дискуссия прекращалась, всякое инакомыслие приравнивалось к враждебному умыслу, все отчетливее проявляла себя политика откровенного диктата. Страшно стало отдавать свою судьбу в веснушчатые руки ни с кем не считающегося человека. А потом началось и это: бессонные ночи, когда сердце вздрагивает от всякого шороха у входных дверей. "Э, гражданочка, законная-то спокойна, а на вас, смотрю я, лица нет..." Достоинство оскорбленно вздымалось: к черту заячью жизнь! Что угодно, любая судьба - лишь бы не сжиматься трусливо, не ждать удара, не пытаться разгадывать непредсказуемые ходы взбесившегося игрока. Не сидел Илья Михайлович в тюрьмах? Сидел. Не дрожал, не боялся. Выйти и сейчас, сказать: вижу все, все понимаю - и не приемлю!.. Проще всего. Но что делать, если тюрьмы, в которых ты сидел и которых до сир пор не боялся, были совсем другие, царские тюрьмы, и сидел ты в них как друг и защитник народных интересов, а не их окаянный враг; там казнили революционеров за их идеалы, ни в коем случае не ВО ИМЯ их!.. Страшны муки. страшна тюрьма, чудовищна смерть, если не знаешь, во имя чего и от чьей руки погибаешь, если на топоре палача начертаны слова, которые самому тебе святы!.. Вот и терпи. И живи в этом двойственном, сдвинутом со своих основ мире. Читай лекции в институте - о народонаселении, о производственных ресурсах: ты экономгеограф, ты знаешь о том, что производственные ресурсы эти растут - знаешь лучше, чем кто бы то ни было другой. И в лекциях говоришь то, в чем искренне убежден: закладывается производственная база социализма. Жестоко, круто, с издержками, которых не предполагали историки, но все-таки закладывается, все-таки вот он - строй, освобождающий труженика от эксплуатации, святая святых всякого последовательного, уважающего себя марксиста! Ради этого - все... - "...И когда встают прохвосты, которых судебный язык корректно называет подсудимыми, когда они встают и начинают, то с прибитым видом кающихся грешников, то с циничной развязностью опытных негодяев, подробно рассказывать о своих чудовищных злодеяниях...". Репортаж Михаила Кольцова из зала суда! Вошла Леля, плотно прикрыла за собой дверь. Остался за дверью милый девичий голос, звенящий в избытке юной радости, переполненный удивлением перед разнообразием жизни, - голос, старательно и бездумно выговаривающий невозможные слова. Так и живи. Решай в одиночку неразрешимую задачу: как заставили испытанных революционеров громоздить против себя чудовищную неправду? Или это никакие не революционеры, а их подгримированные двойники? Или это все-таки они деморализованные пытками, которых мы себе не смеем представить? Или жертвы мучительного самообмана? Говорил же когда-то следователь по делу меньшевистского центра одному из подследственных, чудом вырвавшемуся потом из адского круга: "Я не сомневаюсь, что вы невиновны, но приветствую ваши показания. Это - лучшее, что вы можете сделать для международного рабочего движения..." Не в первый раз, дескать, человеку вашего типа по-солдатски жертвовать собой для общего дела - свободой, жизнью, добрым именем своим... - Как бы это прекратить? - страдальчески поморщился Илья Михайлович.Делать же ничего нельзя. Леля предпочла не понять: - Сейчас - не слышно. Зажгла свет над своим столом, придвинула папки. Словно ничего не происходит! - Дима там? - Сидит в своем углу. - Ты бы его позвала. - Он не слушает. То есть слушает, конечно, - как детектив. Он не понимает. - Что тут понимать! Отрава. Леля поднялась, снова вышла. Через неплотно прикрытую дверь опять донесся тот же бездумный, ликующий голос: - "...Третье! Правотроцкистский блок систематически занимался в пользу этих государств шпионажем, снабжая иностранные разведки... Четвертое! Правотроцкистский блок систематически осуществлял вредительские и диверсионные акты..." Леля вернулась не одна, впустила Диму. Отец засуетился: - Садись сюда. Ты уроки сделал уже? А то, пожалуйста,- к моему столу... Слава богу, хоть этот растет домашним. Хлебом не корми - дай вот так посидеть у родителей в кабинете. Пошмыгал носом, со вкусом вдавливаясь в угол дивана, углубился в книжку. Может, хоть из этого воспитается друг? А зачем ему друзья - ему, отцу? Из собственных детей - друзья? Делить тревогу, делить эту вот горечь? Пусть хоть они будут счастливы, эти, бездумные, - если смогут, конечно. - Там уже кончают, - ни к кому, собственно, не обращаясь, сказал Дима. Передняя наполнилась голосами. - Женечка, пока! - кричали в комнату. - До завтра! - Конспекты не забудьте! - напутствовал издали, с кровати, Женькин голос. И дрогнув: - Володя, ты тоже уходишь? - Посижу еще. Толпа вывалилась, кто-то засмеялся - уже в коридоре. Несколько раз прерывисто вздохнула и с силой хлопнула входная дверь. - Я пойду, - то ли спросил, то ли просто так сказал Дима. Леля ответила: - Посиди еще. - А там не шумят. Там - тихо. - Посиди... Она и сама не трогалась с места. Всё так же пересчитывала таблицы, помогая себе на счетах. - Ты не пойдешь к Женечке? - удивился Илья Михайлович. - Может, ей что-нибудь нужно? - Ничего, потом. Тишина. Ах, какая тишина в успокоившемся доме! Лучшие семейные часы, короткий перерыв между дневной суетой и томительной настороженностью ночи. Удивительная "Легенда о Великом инквизиторе", надо будет потом прочитать ее Леле вслух; здесь каждое слово - чудо. "Теперь эти люди уверены более, чем когда-нибудь, что свободны вполне,- так говорит Христу инквизитор.Между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили к ногам нашим!.." Именно так и было! Именно так! Жалкие .люди, которые только и ищут перед кем бы преклониться, только и ждут того, что кто-то будет думать за них и решать, и отечески заботиться, и избавлять от сомнений их жмущуюся боязливо совесть!.. "Мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь, как детскую игру. с детскими песнями, с хором, с невинными плясками.